... И УГОЛ ВИЗАНТИЙСКОЙ КАПИТЕЛИ
Когда мы вернемся — земля наша вскрикнет!
Лили Буджурова
Жил я в те с ностальгией вспоминаемые времена в двухкомнатной коммунальной квартире, занимая меньшую комнату. В другой половине уже десятый год обитала соседка моя Лариса Васильевна с мужем Гришей, двенадцатилетней к тому времени девочкой и маленьким хорошим мальчиком.
Впрочем, мальчика тут же испортила школа, как только его туда повели. Он стал шаловлив, часто опустошал карманы моей одежды в прихожей, за что бывал не раз бит, предательски выданный сестрёнкой-ябедой. Я, оберегая добрососедские отношения, делал вид, что ничего не знаю, да и сам баловал маленького разбойника мелочью.
Помнится, встретила меня будущая соседка, рослая, по-деревенски породистая баба, испуганной, по-крестьянски же простодушной откровенностью: «Господи, нерусский какой-то!» Но испуг и обречённость её быстро прошли, как только выпытала ещё на пороге, что у меня не только детей и не только жены, но и холодильника-то нет — лишнее место на кухне — и посуды никакой. Я этих премудростей коммунального бытия особо не знал, но она вмиг смекнула, что сосед я выгодный, простила тут же мою нерусскость, и вскоре вовсе полюбила, как она говорила на свой рязанский лад, пожалела, как младшего братика.
Медлительная с ленцой и не совсем чистоплотная в быту, соседка установила было очередь на уборку мест общего пользования, но не готовая убираться так же прилежно, как и я, сама же и сорвала график дежурства, прикнопенный ею к дверям ванной.
Днём я работал, вечером учился, на кухне появлялся лишь чайник поставить и тут же забрать. Стало быть, делить нам было нечего, а потому и прожили мы душа в душу чуть более двух лет.
Нарушали идиллию лишь многочисленные мои соотечественники из Карачая, полонившие Москву того времени — Мекку дефицитных товаров. «И-и-й, — тянули они в один голос, — как мы: в Москве да не навестим тебя, не проведаем? Что мы потом матери твоей скажем, как оправдаемся, как в глаза ей посмотрим?» Обычно заваливались они вдруг и немалым числом, назывались роднёй, и только и разговоров у них было, как бы меня, неприкаянного, оженить.
Перспектива заполучить соперницу на кухне сильно тревожила соседку. Она переставала здороваться со мной, ходила вся надутая, отчего лицо её — морда блином, как отозвалась о ней одна из моих родственниц, — ещё более округлялось. Но пережив очередное нашествие "мешочников", Лариса Васильевна опять добрела, выставляя просьбой-требованием одно-единственное условие: «Только не женись, пока я не получу квартиру».
Так и жили по неписаному уговору.
Друга моего Джималди она тоже пожалела, но несколько иначе, не как младшего братика, то есть. Уж слишком заметен он был, слишком хорош собой. Высок, резко, рельефно широк в плечах, и в плечахэтих — невероятная мощь настоящего мужчины. На бледном, выразительно очерченном лице —внимательные, с улыбчивым прищуром глаза. Природа, воистину, расщедрилась над ним и, казалось, готова была дать от жизни всё, что возжелает. Портил картину не совсем вяжущийся с его мужественным обликом, но приводящий женщин в умиление, девичий, ну уж слишком девичий, румянец. Два розовеньких пятнышка на щеках чутко стояли на страже, чтобы при малейшем смущении мгновенно залить всё лицо его краской. А стыдлив, совестлив он был чрезвычайно.
Дамы в возрасте считали незазорным оглянуться вслед. Грустнели, провожая мимолётную мечту о счастье, которое не состоится. Молоденькие прелестницы, казалось, переставали дышать при его появлениив компании, но душой компании он не был.
Странно отстранённым, иной раз пугающе мрачным становился он средь оживлённой ни о чёмлёгкой беседы, уходя вдруг глубоко в себя, будто демонстрировал всем, сколь обманчиво может быть кажущееся благодушие человека. Его часто приходилось «будить», и заливался он краской, и озарялся тотчас обезоруживающей улыбкой. Не всегда выручало. «Своеобразный такой … Специфический …» —говорили о нём давно знающие, с той дежурной заминкой, которой обычно подчёркивают нежелание сказать хуже.
Таким он и был без всякого моего картинного преувеличения и вполне годился в герои увлекательного повествования, которого тёртые рассказчики, дабы заинтриговать слушателя, рисуют хоть немного, да отличным от будничного обывателя, всенепременно придают ему одержимость некоей таинственной идеей, которая вот-вот-де и погубит его или возведёт в народные кумиры.
Всё это-то и было в нём в избытке.
Ещё его портило широковатое, пожалуй, лицо — предмет моих насмешек из зависти, как сейчас понимаю, к его тотальному успеху у женщин. «Ну и что, зато похож на Волошина!» — отсмеивался Джималди. Незлобивый и как-то по особому подкупающе доверительный, он был выше моих попыток насмехаться над ним, будто сберегал себя для более тяжких испытаний. Мы ведь потом прозреваем, когда теряем друзей, потом начинаем всё вспоминать, по-другому понимать, терзать себя, восстанавливая хронологию событий.
Познакомились мы, выполняя особо важное комсомольское задание, которое стало растягиваться надолго. Энтузиазм актива, набранного из всех цехов преогромного завода, быстро иссяк: тяжело сталоработать, учиться, активничать в комсомоле, «ещё и впахивать на этой хрени на добровольных началах». Администрация, вынужденная пойти на меры вознаграждения, посулила всем отдельные комнаты, и не в какой-нибудь общаге с коридорной системой, а в нормальной, "как у людей", коммунальной квартире, что и выполнила по-честному к концу быстрых трёх лет. Лафа лимитчику.
Свело нас не столько единое тюркоязычье, но общее увлечение поэзией и литературой, материей довольно тонкой и бездонной, да знает ли об этом молодость. Мы были одногодки, но он — не по годам зрел и основателен во взглядах и увлечениях. Никакими, однако, особыми устремлениями я и не отличался,оставаясь всё ещё в зоне любовной лирики с романтической героикой. Перечитывал который раз того же «Овода», пока Джималди, удивлявший обширным кругом самых неожиданных знакомых, не повёл меня на исправление к некоему Шлаину.
Заметно искривленный горбом, но умевший при этом оставаться изысканно элегантным, Михаил Израилевич Шлаин оказался чудный, светлейший человек, наверное, за своесловие задвинутый на задворки преподавательских рангов. Но народ не обманешь. На лекции его ходили и сидели, боясь чихнуть, не только абитуриенты, студенты и другие лекторы, но и разношерстная публика с улицы, гонимая вахтёршами, с которыми Джималди, конечно же, был в улыбчивой приязни.
Тут надо бы припомнить, кто бы сейчас не стал отрицать, что в те времена мы жили духом давно прошедшей революции, называя её великой. Только Шлаин смел утверждать, что князь Мышкин — это антипод Рахметова, не услышанный, не принятый на тот момент протест Достоевского против бунтов и революций.
Под влиянием Шлаина стала выветриваться из меня легковесная тяга к сюжетной интриге, складывался интерес к духовным исканиям русских авторов. Заново зачитывался и неспешным, в такт неторопливому скрипу степной телеги, слогом Чехова, чувствуя за ним хрупкую душевную тонкость, интеллигентность, воображая по-молодому наиву и себя таковым. Джималди сразу пресёк мои фантазии: «Надо бы быть осторожнее с этим словом, ибо как скажешь его от себя, тут же будешь выглядеть тщедушно претендующим на это звание. Полагать, что ты интеллигент, уже неинтеллигентно». Он так и говорил всегда: бережливо, деликатно и почти книжно.
Сам он больше увлекался историей, что можно было бы понять: учился на историко-архивном. Но как-то избирательно, как-то нацелено узка была направленность его интересов. Джималди с непонятным рвением копался в деталях освободительного движения времён колониальных войн, сложившихся административных отношений на покорённых территориях, методов борьбы, начиная от мер конспирации, сбора средств, до непосредственного вооруженного сопротивления. Меня всё это попросту забавляло: увы,времена революционеров давно прошли, не оставив нам места для подвига, но он, кажется, и не героическое искал, не удовлетворения романтических порывов молодой души.
Не просто познавательный, странно прикладной был его интерес и к деятельности народных лидеров, в том числе и реальных современников литературного Овода. "Бедная Италия! — переживал друг.— Она стала жертвой собственного расцвета и утончённости. Жалкая Европа, Италией и вскормлённая, тешила самолюбие, затаптывая и разграбляя её".
Но лидеры итальянского сопротивления были не его герои. Тот же Гарибальди, живое божество итальянских крестьян, был, по мнению друга, больше авантюрист, торговец, делец, не забывавший между бунтарскими подвигами прикупить себе какой-никакой, но островок. А честный, истинный революционер Мадзини — непроходимый, далёкий от действительности, идеалист и романтик. «Десантник хренов, —ругался Джималди, — мечтал, видите ли, освободить родину, высадившись из Англии на воздушном шаре».
Одно время я даже разочаровался было в друге, решив, что он выдёргивает из неизвестных мне источников интригующие сведеньица, чтобы смаковать их, рисуясь познаниями. То-то он сиживал и сиживал по библиотекам, таскался по архивам. Дружил-шушукался со сведущими тётками. И несли они, расплываясь от его обаяния, много чего, что не дали бы никому.
Приходил и ко мне на лекции по праву, логике, риторике. Умудрялся втереться в доверие к моим лекторам, вёл с ними какие-то свои серьёзные беседы, сопровождая после лекций. Он же вычислил и показал мне комнатёнку рядом с входом в первую поточную аудиторию. Тянулись сюда от всех одиннадцати лекционных проводочки «лапша». Изредка выходил из комнатёнки неприметный дядечка выкурить сигаретку, ни с кем не заговаривал, в лицо никому не смотрел. Я и не знал, что все лекции прослушиваются.
Когда мы вернемся — земля наша вскрикнет!
Лили Буджурова
Жил я в те с ностальгией вспоминаемые времена в двухкомнатной коммунальной квартире, занимая меньшую комнату. В другой половине уже десятый год обитала соседка моя Лариса Васильевна с мужем Гришей, двенадцатилетней к тому времени девочкой и маленьким хорошим мальчиком.
Впрочем, мальчика тут же испортила школа, как только его туда повели. Он стал шаловлив, часто опустошал карманы моей одежды в прихожей, за что бывал не раз бит, предательски выданный сестрёнкой-ябедой. Я, оберегая добрососедские отношения, делал вид, что ничего не знаю, да и сам баловал маленького разбойника мелочью.
Помнится, встретила меня будущая соседка, рослая, по-деревенски породистая баба, испуганной, по-крестьянски же простодушной откровенностью: «Господи, нерусский какой-то!» Но испуг и обречённость её быстро прошли, как только выпытала ещё на пороге, что у меня не только детей и не только жены, но и холодильника-то нет — лишнее место на кухне — и посуды никакой. Я этих премудростей коммунального бытия особо не знал, но она вмиг смекнула, что сосед я выгодный, простила тут же мою нерусскость, и вскоре вовсе полюбила, как она говорила на свой рязанский лад, пожалела, как младшего братика.
Медлительная с ленцой и не совсем чистоплотная в быту, соседка установила было очередь на уборку мест общего пользования, но не готовая убираться так же прилежно, как и я, сама же и сорвала график дежурства, прикнопенный ею к дверям ванной.
Днём я работал, вечером учился, на кухне появлялся лишь чайник поставить и тут же забрать. Стало быть, делить нам было нечего, а потому и прожили мы душа в душу чуть более двух лет.
Нарушали идиллию лишь многочисленные мои соотечественники из Карачая, полонившие Москву того времени — Мекку дефицитных товаров. «И-и-й, — тянули они в один голос, — как мы: в Москве да не навестим тебя, не проведаем? Что мы потом матери твоей скажем, как оправдаемся, как в глаза ей посмотрим?» Обычно заваливались они вдруг и немалым числом, назывались роднёй, и только и разговоров у них было, как бы меня, неприкаянного, оженить.
Перспектива заполучить соперницу на кухне сильно тревожила соседку. Она переставала здороваться со мной, ходила вся надутая, отчего лицо её — морда блином, как отозвалась о ней одна из моих родственниц, — ещё более округлялось. Но пережив очередное нашествие "мешочников", Лариса Васильевна опять добрела, выставляя просьбой-требованием одно-единственное условие: «Только не женись, пока я не получу квартиру».
Так и жили по неписаному уговору.
Друга моего Джималди она тоже пожалела, но несколько иначе, не как младшего братика, то есть. Уж слишком заметен он был, слишком хорош собой. Высок, резко, рельефно широк в плечах, и в плечахэтих — невероятная мощь настоящего мужчины. На бледном, выразительно очерченном лице —внимательные, с улыбчивым прищуром глаза. Природа, воистину, расщедрилась над ним и, казалось, готова была дать от жизни всё, что возжелает. Портил картину не совсем вяжущийся с его мужественным обликом, но приводящий женщин в умиление, девичий, ну уж слишком девичий, румянец. Два розовеньких пятнышка на щеках чутко стояли на страже, чтобы при малейшем смущении мгновенно залить всё лицо его краской. А стыдлив, совестлив он был чрезвычайно.
Дамы в возрасте считали незазорным оглянуться вслед. Грустнели, провожая мимолётную мечту о счастье, которое не состоится. Молоденькие прелестницы, казалось, переставали дышать при его появлениив компании, но душой компании он не был.
Странно отстранённым, иной раз пугающе мрачным становился он средь оживлённой ни о чёмлёгкой беседы, уходя вдруг глубоко в себя, будто демонстрировал всем, сколь обманчиво может быть кажущееся благодушие человека. Его часто приходилось «будить», и заливался он краской, и озарялся тотчас обезоруживающей улыбкой. Не всегда выручало. «Своеобразный такой … Специфический …» —говорили о нём давно знающие, с той дежурной заминкой, которой обычно подчёркивают нежелание сказать хуже.
Таким он и был без всякого моего картинного преувеличения и вполне годился в герои увлекательного повествования, которого тёртые рассказчики, дабы заинтриговать слушателя, рисуют хоть немного, да отличным от будничного обывателя, всенепременно придают ему одержимость некоей таинственной идеей, которая вот-вот-де и погубит его или возведёт в народные кумиры.
Всё это-то и было в нём в избытке.
Ещё его портило широковатое, пожалуй, лицо — предмет моих насмешек из зависти, как сейчас понимаю, к его тотальному успеху у женщин. «Ну и что, зато похож на Волошина!» — отсмеивался Джималди. Незлобивый и как-то по особому подкупающе доверительный, он был выше моих попыток насмехаться над ним, будто сберегал себя для более тяжких испытаний. Мы ведь потом прозреваем, когда теряем друзей, потом начинаем всё вспоминать, по-другому понимать, терзать себя, восстанавливая хронологию событий.
Познакомились мы, выполняя особо важное комсомольское задание, которое стало растягиваться надолго. Энтузиазм актива, набранного из всех цехов преогромного завода, быстро иссяк: тяжело сталоработать, учиться, активничать в комсомоле, «ещё и впахивать на этой хрени на добровольных началах». Администрация, вынужденная пойти на меры вознаграждения, посулила всем отдельные комнаты, и не в какой-нибудь общаге с коридорной системой, а в нормальной, "как у людей", коммунальной квартире, что и выполнила по-честному к концу быстрых трёх лет. Лафа лимитчику.
Свело нас не столько единое тюркоязычье, но общее увлечение поэзией и литературой, материей довольно тонкой и бездонной, да знает ли об этом молодость. Мы были одногодки, но он — не по годам зрел и основателен во взглядах и увлечениях. Никакими, однако, особыми устремлениями я и не отличался,оставаясь всё ещё в зоне любовной лирики с романтической героикой. Перечитывал который раз того же «Овода», пока Джималди, удивлявший обширным кругом самых неожиданных знакомых, не повёл меня на исправление к некоему Шлаину.
Заметно искривленный горбом, но умевший при этом оставаться изысканно элегантным, Михаил Израилевич Шлаин оказался чудный, светлейший человек, наверное, за своесловие задвинутый на задворки преподавательских рангов. Но народ не обманешь. На лекции его ходили и сидели, боясь чихнуть, не только абитуриенты, студенты и другие лекторы, но и разношерстная публика с улицы, гонимая вахтёршами, с которыми Джималди, конечно же, был в улыбчивой приязни.
Тут надо бы припомнить, кто бы сейчас не стал отрицать, что в те времена мы жили духом давно прошедшей революции, называя её великой. Только Шлаин смел утверждать, что князь Мышкин — это антипод Рахметова, не услышанный, не принятый на тот момент протест Достоевского против бунтов и революций.
Под влиянием Шлаина стала выветриваться из меня легковесная тяга к сюжетной интриге, складывался интерес к духовным исканиям русских авторов. Заново зачитывался и неспешным, в такт неторопливому скрипу степной телеги, слогом Чехова, чувствуя за ним хрупкую душевную тонкость, интеллигентность, воображая по-молодому наиву и себя таковым. Джималди сразу пресёк мои фантазии: «Надо бы быть осторожнее с этим словом, ибо как скажешь его от себя, тут же будешь выглядеть тщедушно претендующим на это звание. Полагать, что ты интеллигент, уже неинтеллигентно». Он так и говорил всегда: бережливо, деликатно и почти книжно.
Сам он больше увлекался историей, что можно было бы понять: учился на историко-архивном. Но как-то избирательно, как-то нацелено узка была направленность его интересов. Джималди с непонятным рвением копался в деталях освободительного движения времён колониальных войн, сложившихся административных отношений на покорённых территориях, методов борьбы, начиная от мер конспирации, сбора средств, до непосредственного вооруженного сопротивления. Меня всё это попросту забавляло: увы,времена революционеров давно прошли, не оставив нам места для подвига, но он, кажется, и не героическое искал, не удовлетворения романтических порывов молодой души.
Не просто познавательный, странно прикладной был его интерес и к деятельности народных лидеров, в том числе и реальных современников литературного Овода. "Бедная Италия! — переживал друг.— Она стала жертвой собственного расцвета и утончённости. Жалкая Европа, Италией и вскормлённая, тешила самолюбие, затаптывая и разграбляя её".
Но лидеры итальянского сопротивления были не его герои. Тот же Гарибальди, живое божество итальянских крестьян, был, по мнению друга, больше авантюрист, торговец, делец, не забывавший между бунтарскими подвигами прикупить себе какой-никакой, но островок. А честный, истинный революционер Мадзини — непроходимый, далёкий от действительности, идеалист и романтик. «Десантник хренов, —ругался Джималди, — мечтал, видите ли, освободить родину, высадившись из Англии на воздушном шаре».
Одно время я даже разочаровался было в друге, решив, что он выдёргивает из неизвестных мне источников интригующие сведеньица, чтобы смаковать их, рисуясь познаниями. То-то он сиживал и сиживал по библиотекам, таскался по архивам. Дружил-шушукался со сведущими тётками. И несли они, расплываясь от его обаяния, много чего, что не дали бы никому.
Приходил и ко мне на лекции по праву, логике, риторике. Умудрялся втереться в доверие к моим лекторам, вёл с ними какие-то свои серьёзные беседы, сопровождая после лекций. Он же вычислил и показал мне комнатёнку рядом с входом в первую поточную аудиторию. Тянулись сюда от всех одиннадцати лекционных проводочки «лапша». Изредка выходил из комнатёнки неприметный дядечка выкурить сигаретку, ни с кем не заговаривал, в лицо никому не смотрел. Я и не знал, что все лекции прослушиваются.
Изменено: - 29.12.2014 13:56:48
