"...Так же непостижим с точки зрения обычного сознания смысл полета двух стариков"

Фатима Урусбиева,
Нальчик

ПЛОДЫ ВЕЧНОГО САДА

Бурхан Берберов - член Союза журналистов России, окончил ГИТИС (1988) и Литературный институт имени М. Горького (1992) в Москве.
Поэтические, драматические и прозаические произведения молодого автора печатались в периодических изданиях в Москве, Черкесске, Карачаевске, Краснодаре и Нальчике. "Крик камня" - первое отдельное издание произведений писателя.
"Хусей посмотрел на картину, висевшую над его кроватью. Он не знал, кто ее туда повесил. Пальцем провел по запыленному полотну, и оттуда выглянула радуга". Так, наверно, происходит переход к "космическому" сознанию, возможный у каждого человека. Но перед нами случай, когда для писателя Бурхана Берберова этот переход вылился в целостную творческую практику, и именно поэтому я восприняла исследование его отдельных публикаций в периодике как некое поручение проделать вслед за ним пройденный путь.
Своих прародителей Бурхану Берберову не довелось увидеть. Оба его деда, Ахмат и Топшай, родом из Большого Карачая, остались погребенными в степях Средней Азии. Трагедия прерванности родового, кавказского, начала в биографии отозвалась горечью в его творчестве. Одновременно эта печальная разорванность линии Карчи компенсируется мощным потоком духовной памяти, питающей его стихи, прозу, драматургию. Облик рано ушедшего из жизни отца узнается во многих авторских героях - тонких, ранимых, загадочных, не вписывающихся в эту реальность.
"Шаману лучше учиться у дерева, чем у другого шамана..." У Бурхана это открытие другого канала ощущений, ведущее к открытию более универсальных связей, доступных не только обычному сознанию, произошло с помощью учителя по той простой причине, что учителем была мать. Опыт домашней, семейной, эзотерики шел от очень древних, еще дорелигиозных, представлений обитателей Хурзука и Учкулана, старой родины карачаевцев, где и находился квартал Айбазовых. Мальчик в пять утра просыпался от читаемых нараспев строк Корана, ибо, по метафизике бабушки Даум, священные слова должны звучать вслух. Зикиры, сочиняемые бабушкой и матерью, четки длиной в десять метров, состоящие местами из огромных бусин, привезенных из разных паломничеств, от Аравии до Казани, были для мальчика первой моделью наглядного единства множественности, замкнутого в круг и связанного…
А изречение "На свете столько звезд, сколько у людей горестей", то ли из Корана, то ли придуманное матерью, совсем не сковывало поэтического воображения. Пространство детской родины - это и скалы Токмак и Аккая, уменьшавшиеся с ростом и взрослением его самого; и холмы (стихотворение "Тебеле, тебеле"), напоминающие верблюжьи спины; и Луна, "солнце" тюрков. Казалось, она была с лицом матери и в его произведениях светит всем живущим и умирающим ("Деревянные сани", "Луна, усни, луна, усни…").
Луна присутствует во многих названиях стихов и прозы как главный символ метафизики самого писателя. А самая крупная модель тварного мира для мальчика - ущелье как дверь в таинство самого бытия. Пространство сакрализовано для него с детства в некий устойчивый национальный космос, границы которого - весь мир.
Для матери первый полет в самолете означал пересечение здешнего мира и космоса, переход в потусторонность. Много раз Бурхан пересекал эту линию в полетах между Москвой и родным Терезе на обычном авиалайнере, и его "тренинг" стал только точкой отсчета для моделирования рассказов и стихов, подчиняющихся какой-то заданной структуре между жизнью и смертью. Словно восхождение путем тюркского шамана по древу жизни и смерти для разговора с духами.
Таков рассказ "Зов". Хусей приходит, подчинившись зову брата Хасана, на его могилу, чтоб узнать тайну его странной смерти. И умирает, пронзенный ножом брата, который тот направляет в себя самого, чтобы разрешить любовный треугольник, хранящий родовую тайну. Разгадка дается Хусею ценой собственной жизни, ибо узы рода оказались непостижимо прочными и неразрывными.
Так же непостижим с точки зрения обычного сознания (которое по космическому счету более иллюзорно, чем духовное, "скрытое") смысл полета двух стариков, проживших вместе долгую жизнь, - Джаным и Тиним. Весь их диалог - это поминальная молитва (пьеса "Деревянные сани", журнал "Советская драматургия", 1992, № 3). Связанность душ так же неразложима, как и карачаево-балкарская идиома "джаным-тиним", но в пьесе она воплотилась в двух персонажах - Джаным и Тиним
Физически точная клиника смерти, трудность отлета души в мир иной, горячечный бред перемежаются с воспоминаниями, когда перед героями проносится вся жизнь. У них вырываются признания, не высказанные раньше, с деталями, увеличенными предсмертной сокровенностью до необычной крупности. О трагической вине отца, ставшего невольно причиной гибели сына, о детстве, украденном выселением в Среднюю Азию... Экстремальная честность не боится разрушить ту слитность и нежность, что устраняют все преградымежду суетой жизни и вечностью. Сани, на которых съехал в последнем полете их мальчик, сработанные руками отца, становятся символом, кольцующим жизнь и смерть человека: сани для детской радости, и сани - похоронные носилки для отошедших в мир иной...
Вторжение в "запретную" для благодушного читателя тему, необычайная, негорская, нежность и интимность беды двух душ, ведомая только побывавшим "на краю" и - неизвестно откуда - молодому автору, и в то же время жесткость эксперимента (вспомним "Сказание о Нарайане, или Поминальную молитву" - спектакль Марка Захарова). Опыт кино- и театральной драматургии, пригодившийся из ученичества в ГИТИСе, или ценный опыт "шаманства"?
Ответ на этот вопрос - все творчество Бурхана Берберова, "путешествия идей", которые он материализует в судьбах и столкновениях простых карачаевцев. В рассказах "Нанык и Медведь", "Запеленатые яйца", в повести "Крик камня" - принципиальное стремление избежать описательности, иногда безудержной в нашей прозе по обе стороны Эльбруса. Гладкопись заставляет молодых искать новый язык, не просто выразительный, но и являющийся инструментом мысли, концептуальности, краткости, правды, которые и составляют "код" тюркского слова - от Ю. Баласагуни, автора первого памятника слова, до Чингиза Айтматова. А в нашей словесности "правдивое слово" Кязима Мечиева все еще взывает к последователям. На карачаевском пространстве это прозаик Муса Батчаев, фанатичный приверженец краткости, "режиссера в голове", и, может, из-за этого пришедший в драматургию еще ранее Бурхана, - только исключение, подтверждающее правило...
Стремление Бурхана к притче-параболе, наметившееся еще в рассказах, наглядно и, на наш взгляд, уверенно реализуется в повести "Крик камня".
Два брата, Осман и Таулан, - два пути, два рукава "национальной идеи" Карачая, которая дана в развитии, а не в классовых, социальных коллизиях, в судьбе этноса и его культуры в историческом смысле. Наслоения дорелигиозного, данного в архетипах, асоциального по своей сути, "коллективного бессознательного" (Юнг), близкого к природе и почве (в образе абрека Таулана, одного из братьев), и собственно религиозного, тяготеющего к поиску истины на "святой земле" мусульман (образ отца Хаджи), который составляет "боковой путь" странствий духа.
"О Всевышний, твоя сила безмерна. Пришел ли конец моим испытаниям на земле? Я жил, веруя в тебя. Теперь забери мою душу, о Аллах! Пусть горы будут очевидцами, пусть дожди омоют мое тело. Прошу об этом. Создатель. Огради от дальнейших страданий мою душу. О Аллах! Эти руки... Столько тел я предал земле этими руками. Сколько раз делал омовение песком. Забери эти руки, эти ноги... Я видел все. Забери мои глаза! О Всевышний, прошу именем светлого дня и именем ночи прошу Тебя! Услышь меня, обрати взор на меня, исполни мою последнюю мольбу. Избавь отныне мое сердце от боли. Забери меня туда, где обрели покой мои отец и мать, мои дети и дети моих детей. О мой милосердный Аллах! Как ярко сейчас светит Луна! Как будто открылись врата небесные. Усни, Луна, усни. Луна! Пусть при Твоем свете никто не увидит моих слез". Молитва Хаджи является эмоционально-смысловым центром повести.
И третий путь - революционные преобразования, колхоз, а с ним разрушение целостности национальной общины, ядра этноса, поток разрушения национальной идеи как таковой. Брат Таулана Осман считает абрека повинным в бедах, постигших народ в отклонении от "основного пути", и исподволь внушает юноше Топалаю священный ужас перед объявившимся в горах абреком. И только девушка-пастушка Алтын, которая тоже отброшена этим неправедным, изменившим своим устоям миром, видится со старым абреком в горах, не боясь его одичавшего вида. Яблоки, которыми он одаривает ее из собственного заповедного сада высоко в горах, - это первая связь с людьми, попытка вернуться в их мир.
Серебряный пояс, четки, альчики, талисман, кривые гвозди да рога четырехрогого козленка (традиционный образ беды) - вот разрозненный мифологический реквизит, доставшийся абреку от некогда целостного мира родины. Это лишь констатация разрушения национальной идеи, измены Карачая своему предназначению. Попыткой воз вращения к истокам является тщетный сизифов труд отца Хаджи, который обнаружил нагромождение могильных плит, сваленных отдельно от могил, и собирается перетаскать их на кладбище.
Трагизм невозможности искусственно восстановить "цепь", преодолеть объективные пробелы в ходе истории и времени звучит в "играх со временем" абрека, перебирающего свои "игрушки". Жестокость финала только логически завершает эту игру. Абрек возвращается в село, чтобы посмотреть на необычную свадьбу сына, тут его и настигает выстрел из ружья Османа, прозвучавший из того необратимого времени: Топалай убивает Таулана, и яблоки рассыпаются из его рук, яблоки, которые он принес людям... Выстрел этот остается, скорее, во внешнем событийном ряду, поскольку уже обозначен слой философско-бытийный.
У молодых, открытых национальному космосу на уровне идеи, стремящейся к реализации, воплощению в материю, рождается стремление взять на себя ответственность за судьбу малой родины, общины, без которой невозможна никакая большая родина, за восстановление прерванных родственных и человеческих связей на уровне человеческой свободы... Повесть все-таки вселяет последующую за осознанием веру в победу надежды над отчаянием.
Сам факт появления в нашей, до иллюзии реалистической, одномерной прозе такого художественного мышления, как у Бурхана Берберова, уже симптоматичен. Оно с первых шагов открыто "почве и судьбе" своего народа, как будто через него говорят новые духовные потоки. Не по законам линейного прогресса в литературе, а подобно вызревшим в укромном, заповедном саду высокогорья плодам из вечного сада.

Берберов Б. Крик камня: Повести, рассказы, пьеса (на балкарском яз.)
Нальчик: Эльбрус, 2002. 168 с.

("Культурная жизнь Юга России" № 1 (3), 2003)

• Их не сумела разлучить жизнь. Разлучит ли смерть?
  Рецензия Ж.Аппаевой на пьесу Бурхана Берберова "Деревянные сани".