Мастер света, мастер мысли

Мазан Аскеров

- Люди злы, - сказал я.
- Нет, они добры, - сказала она, - просто они спешат, гонит их кто-то невидимый и сильный. (….) Знаешь, людям надо остановиться хоть на мгновение, ведь это так просто. Так говорила моя хромая соседка Жантуган.
("Жантуган")

…Они добры. Наверное, этими двумя словами можно оxарактеризовать все творчество Бориса Чипчикова, творчество пронизанное мягким светом любви к жизни и к вплетенным в ее нити людям.

Впервые я познакомился c произведением автора случайно, листая республиканскую газету, наткнулся на рассказ и буквально застыл под небольшим, малообещающим названием "Озрок". Здесь в маленьком пространстве простиралась целая Жизнь, с красотой в своей несуразности, подлостью и благородством…

Долго тогда ходил под впечатлением от этого рассказа. Чем больше я задумывался над прочитанным, тем больше вопросов приходило в мою бедную голову. А потом был перерыв в четыре года.

И вот совсем недавно меня пригласили на презентацию его новой книги "Нерестились рыбы в лунном свете". Презентация проходила в Нальчикском Филиале современной гуманитарной академии. Книга вышла небольшим тиражом, всего в 500 экземпляров, но мне посчастливилось один из них заполучить, и я не знаю, повезет ли вам также.

 Не спрашивайте меня, про что эта книга, скорее всего я вам не отвечу. Честно говоря, этот вопрос меня всегда ставит в тупик, про что может быть книга? Вот учебник Географии, спросите меня про что он, я вам скажу - он про разнообразие земной поверхности, а книга - она про жизнь, если она Книга.

Знакомство с этой книгой Чипчикова похоже на боксирование. Казалось бы, ничем не примечательные строчки несут в себе такой заряд мысли, что прочитывая их ты практически физически ощущаешь каждую фразу. Прочитал, и тут же: бах! как удар опустился на тебя сложный клубок из эмоций и нервов. Голова начинает звенеть, а ты все читаешь… Еще фраза, снова удар, звон перерастает в гул, а ты стиснул зубы и впиваешься взглядом в следующею строку. Удары сыплются не переставая, тебя кидает на канаты, опрокидывает обратно под новые удары. И в какой-то момент ты перестаешь контролировать ход собственных мыслей, теперь уже книга не ждет, когда ты прочитаешь ее сам, она ведет тебя за собою, опрокидывая, обнимая, а затем обволакивая тебя мелким множеством ударов очень своеобразно "обвербализованных" мыслей. В конце концов, тебя швыряет от этих ударов, как бумажный пакет на ветру, и когда ты чувствуешь что - все, больше не можешь, вдруг, ты слышишь, что что-то кричит у тебя в голове… Это - кричит тишина. Значит, ты дочитал рассказ.

Борис Чипчиков. ОЗРОК


Озрок - это маленькое хрупкое пятнадцатилетнее существо. Озрок был ходячим протестом против развитого социализма. Впрочем, столкнись он с капитализмом, то вряд ли бы и его одобрил. Если нормальный человек на семьдесят процентов состоит из воды, то в воде той плавают остатки процентов, состоящие из компромиссов, приноравливания к любой системе, к иному человеческому мировосприятию. В Озроке на все сто плескались волны анархизма. Он был врагом всех систем, всех мало-мальски человеческих объединений. Воевал он на многих антиколлективных фронтах, единственное утешение - на войну идти недалеко, благо фронты все рядом. Это кинотеатр, кафе "Мороженое" и гастроном. Ну какому парню в пятнадцать лет не хочется сходить в кино, поесть там мороженого, выпить бутылку-другую отличного портвейна "33" и закусить его дюжиной шоколада "Аленка" или на худой конец "Кофейного"? Может быть, такие и бывают, но, значит, они жили не в 60-х годах и не в нашем городе, а уж тем более не на нашей улице. Тогда наш городок походил на маленький уютный бескровный Палермо. И улицы тогда были полны личностей, уличных, но личностей. Сейчас город наш вряд ли отличишь от Тамбова, а улицы просто массово заполнились. Город был теплым и терпким, почти как Кисловодск, как вино в нагретом солнцем деревянном бочонке, как воспоминание о теплых странах, в которых никогда не бывал. Все от мала до велика, выходя в город, одевали все лучшее, мало дома туфли начистишь - еще и "бархатку" для обуви сунешь во внутренний, поближе к сердцу, карман пиджака, да еще зайдешь к старому, мудрому ассирийцу-сапожнику, который знал, кто ты, знал родителей твоих, где живешь и даже где жить будешь. Выйти в город в майке и трико, - такое никому и в голову бы не пришло, и не потому, что время такое было, я видел городки, где и тогда разгуливали в нижнем белье, просто мы чтили свой город, и он нам платил тем же.

 Озрок сшил на заказ остроносые туфли, удачные они получились, "аэродинамичные", готовые к полету. У Озрока не было обувной "бархатки", но он ежесекундно обтирал их о тыльную сторону штанин, идет себе и чистит туфли о штаны.

Хотелось Озроку и в кино, и в "Мороженое" и, конечно, в гастроном, а там все повязаны круговою порукою,  в общем, шайка государственная. "Давай деньги" - говорят. А кто дал бы их Озроку? Попрошайничавшие денег у родивших тебя считалось у нас дурным вкусом, и вкус этот всячески развивали и поощряли наши родители, не исключением был и Озрок, он скорее походил на правило. И вот против этого государственного вымогательства и восстал Озрок. Откопал в дебрях кухни громадный нож и ринулся на штурм кинотеатра. Он оттягивал слегка дверь, просовывая нож, двери распахивались, и Озрок царственным жестом приглашал нас просветиться. Были фильмы, которые мы смотрели по двадцать и более раз, потом двери стали закрываться на нижние и верхние щеколды. Один он уже не мог справиться, но впятером, вшестером вполне можно было образовать приличную щель, куда Озрок совал какой-нибудь малоопрятный дрын, и дверь, матюгнувшись, поддавалась. Потом вставили такие замки, что кати хоть паровоз, если появилось желание бесплатно потрудиться. Ток та Озрок влезал в форточку туалета, и вновь свети¬лись его белые зубы в темных проемах кинотеатра. Заколотили форточку досками - "все ушли на фронт". И тогда Озрок вынужден был пойти навстречу людям, впервые, быть может, в своей жизни. Люди из кино, а Озрок им навстречу... И за экран, мы за ним. Начинается фильм, мы выползаем и чинно рассаживаемся по стульям, облюбованным нами заранее. А потом кинотеатр сдался, стали проветриваться туалеты, и, можно сказать, распахнулись двери, но Озрок, великодушно простив коллектив кинотеатра, который он успел узнать лучше, нежели родителей своих, вдруг резко охладел к киноискусству, видно, кино окончательно впало в упадок.

Простив работников культуры, Озрок сосредоточил свои силы на торговом фронте. Выбрав момент, когда продавщица шла мыть посуду, он влетал в кафе, открывал крышку холодильника-прилавка, миг - и он катапультируется с полной пазухой мороженого. С гастрономом он обходился более интеллигентно. Выбивал в кассе два чека, на 22 и 17 копеек, брал копирку и отточенной палочкой обозначал единицу и получалось 1р. 22 к. - стоимость "Портвейна" и 1 р. 17 к. шоколада "Аленка". Мы, послевоенные полубеспризорники, в свое время недополучившие сладкого, щедро компенсировались благодаря войне, организованной и проводимой лично Озроком. Не могу сказать о нескольких поколениях горожан, но что одно поколение нашей улицы выросло и окрепло на шоколаде Озрока - это точно. Даже Хампот, этот кривоногий, кривоносый житель окраин, делавший окрошку из подсолнечного масла, поедавший эту бурду, мурлыкая и жмурясь от удовольствия, прописался на нашей улице в одном из многочисленных сараев. Его усыновил Озрок, хотя Хампот был лет на десять старше. Уже через пару недель шоколадной профилактики Хампот, который, кроме мата, знал еще десяток слов типа "дай", "принеси", "зарежу", "бикса", - вдруг поразил нас каким-то томным и сытым взглядом и чрезмерной интеллигентностью: вдруг, в перерыве меж игрой в футбол и поддавки, он подтянул трусы, что спадали с колен, оправил оборванную майку и, выставив кокетливо свою кривую волосатую ногу, сказал: "Пацаны, зовите меня Валя". А творец сего чуда сидел себе в сторонке и улыбался своей прифронтовой улыбкой. Но мы все поняли, что Макаренко тьфу по сравнению с Озроком, просто пыль на хампотозских ушах.

 Озрок врал всегда, врал даже в ущерб себе. Как-то с Лесиком мы пришли к Озроку поболтать о том, о сем, и Лесик взял просто так с подоконника озроковские часы, игрался, игрался с ними, в запарке сунул в карман, да и забыл про них. На следующий день относили часы обратно, не успели мы о них заикнуться, как Озрок, состряпав испуганное лицо, сказал: "Пацаны, что вчера со мной было, захожу я в свой подъезд и тут четыре ножа, два сбоку, два сзади: а ну, снимай часы, а что было делать, такие гамбалы, а у меня в кармане даже расчески не было". Мы посмущались за Озрока, потом Лесик втихомолку сбросил их на тот же подоконник, и утром они уже горели на руке Озрока.

 Отец Озрока, худой низкорослый молчаливый человек, откликающийся на вопросы других из чистой вежливости, причем хватал первые попавшиеся слова, швырял ими в вопрошающего и умолкал, и спрашивающего как-то не тянуло на дальнейшие переговоры. Отец его чистил зубы какой-то очень пенистой пастой. Где он ее откопал, когда вокруг за тыщу верст кроме "Помо-рина" и "Хвойной" ничего не было?
- Озрок, откуда у отца паста?
А он:
- С Китая ее привез.
- Озрок, пойдем сегодня на парад?
- Ну ее, эту чертопляску.
- Вот, - сокрушается мать-старушка - для всех праздник Великого Октября, а для него - чертопляска.

 И вместо парада пошли мы с ним на озеро покататься на лодке.

  Пустынно. Кто пляшет на площадях, кто пирует в кустах. Озрок явно загрустил - никого вокруг и не к кому пристегнуться, лишь чья-то одинокая лодка покачивалась на середине озера, к ней мы и поплыли. На дне лодки лежал великан. Прищурив глаза, он блаженно поглядывал на бегущие облака и думал, видно, о чем-то хорошем и, судя по его облику, с ним не часто такое случалось.
- Эй, бульдог, - крикнул Озрок, - чего ты на небе нашел, может, поделишься?

 Великан встал, оглядел тщедушную фигурку Озрока, потом что-то в нем дрогнуло, и он вновь растянулся на дне лодки, подумав: "Ну, и слабак же ты, будто по осени рожденный чертенок, но лучше не связываться с нечистой".

 Озрок бросил пить, стал заниматься боксом и за один год умудрился стать чемпионом республики. Прибежал он домой радостный: "Па, а па, я чемпионом республики стал по боксу". Отец его слегка оживился: "Молодец, Алик, оллахи, бардак этот тоже хорошо".

 Озрок окончил восемь классов, одноклассники во всю пируют на втором этаже, а он стоит в фойе и улыбается своей прифронтовой улыбкой. По лестнице сбежал его классный руководитель Аскер Хамидович:
- Алик, почему здесь стоишь, там торт, лимонад, пойдем наверх.
- И ты еще спрашиваешь, чего я не праздную? Не ты ли влепил мне в свидетельство три с минусом по поведению? Домой твою бумажку принес, а отец ею и печь топить не хочет.

 И он, развернувшись, ковбойской походкой вышел из школы. Ушел, чтобы никогда не вернуться. Мы шли с ним по еще одноэтажному проспекту, дошли до обрыва, маленькие домики завершались у пылающего Дома Советов.
- А сюда пускают? - серьезно и грустно спросил он.
- Не знаю, может, кого и пускают.

 Я уехал жить в деревню, к бабушке, и несколько лет Озрока не видел, а встретив, не узнал - куда что подевалось: глаза, кроткая улыбка, - все монашье.
- Что-нибудь случилось, Озрок?
- Да, случилось. Помнишь грузиненка, Шоту, маленький такой, с бородкой, учился у нас? Там же, на танцах, все и произошло, сцепились мы с ним из-за пустяка, то ли я его толкнул, то ли он меня. В общем, побил я его, как собственного ишака, аж самого до сих пор передергивает, чуть вспомню. 

 Поехали мы в Тбилиси на соревнования. Отбоксировал вроде неплохо, выиграл, иду себе довольный и - столкнись я на улице с Шотой. А, брат, говорит, пойдем, по нашему обычаю, съедим кусок хлеба и запьем его стаканом вина. И тащит меня в кабак. Сидим, едим, пьем, а он все про свою жизнь. Мол, кончил учебу, работаю прорабом пока. Ну, думаю, говори, говори, небось на улице стоит кодла счетоводов, кости мои считать пришли. Поели, попили. Шота обнял меня, сунул в карман пятьдесят рублей. Выпьешь за мое здоровье, говорит, с первым, кто тебе попадется на пути. Хороший у вас город и ты хороший человек, только не совсем созрел. С тем и отпустил меня восвояси. Ничего вроде и не произошло - сели, поели, выпили слегка. Крепко меня били - и не помню, а вот разок не поколотили - и забыть не могу. Вчера ехал с одним на машине, гляжу, гуси домашние летят, да высоко, будто дикке. Что это они разлетались, спрашиваю у шофера.
- А домашние гуси раз в году и летают - осенью. Бог их ведает, чего им взбредает в башку ихнюю, - говорит шофер.
- Ты представляешь, сколько живу и первый раз вижу, как гуси летают, - и он посмотрел на меня, глубоко и кротко улыбнулся.

 Смотрел я на него, и он напоминал мне громадную виноградную лозу, выросшую без солнца, потому и не плодоносящую, и вот кто-то взял и веточку развернул в сторону света и на ветке той вылупились уже первые ягоды...

 Озрока забили до смерти в КПЗ. Он пытался защитить от троих насильников девушку. У насильников оказались папы и мамы, и не просто папы и мамы, а с волосатыми руками, они купили и девушку, и всех остальных. А из Озрока выбивали признание и выбили жизнь...

 Уходят с улиц личности, уходят-пропадают. А ведь они много чего могли: стать чемпионами мира, выдумать новый компьютер, вырастить невиданные цветы, они не могли только жить в рабстве и выбирались из него всеми недозволенными средствами.

 Почему, когда человек погряз во всем отвратном, живет на теневой стороне земли, его как-то терпят, но стоит ему потянуться к свету - обязательно наступят. Почему? А почему Христа распяли, а Варавву помиловали, почему? Потому что Христос попытался осветить теневую сторону земли, а там себе спокойно проживали и Варавва, и еще многие и многие, а свет этот ослеплял и приводил в ярость. Христос - для кого Свет, для кого  ослепление. Иду в кинотеатр, захожу в кафе "Мороженое", покупаю вино в гастрономе - вспоминаю Озрока. Полетели гуси домашние - это самые святые их минуты воспоминания о былой воле, попытка вырваться из рабства.

 Господи, как потускнел мир с уходом этого маленького, хрупкого человечка!

Еще в детстве я ему сказал: "Озрок, когда-нибудь я напишу о тебе рассказ, только я не знаю, как его назвать". Он улыбнулся своей неповторимой прифронтовой улыбкой и сказал: "А ты так и назови - "Озрок".

Я так и сделал.

1980 г.