Алим Теппеев. Рассказ "Мечта о большой книге"

Я заканчивал семилетнюю школу на Похвальную грамоту и собирался поступить в техникум механизаторов в городе Токмоке, что в долине реки Чуй. Село наше Кегети находилось в окрестностях Баласагуни, где высилась средневековая башня Бурана, наследство Караханидского государства. В школе историю киргизов не преподавали, но от Асель Османовны, нашей учительницы, мы знали, что в Х-ХП веках Караханидский каганат был крупнейшим феодальным государством Средней Азии и Казахстана. Основатели его - "черные ханы" - являлись выходцами из племени Чигили. Они пришли с гор Тянь-Шани и во второй половине Х века захватили огромные территории, в пределы которой входили земли от реки Или на востоке до реки Аму-Дарьи на западе. Одной из столиц ханства и являлся город Баласагуни, основанный караханидами в восточной части Чуйской долины. Асель Османовна и сама была родом из племени Чигили, но говорила об этом не всем и шепотом, потому что "если узнают, арестуют, как затаившегося врага Советской власти".

Бурана и городища вокруг нее охранялись змеями. Летом, когда вся территория крепости, обнесенной глиняными дувалами, зарастала буйной степной полынью, мы, я и мой друг Сайдин Исаков, стоя у крепостного вала, слышали их свист и шипение, видели, как огромные гюрзы ползают, тревожа высокую крапиву. Асель Османовна говорила, что змеи охраняют Золотой трон караханидов, который находится в подземном мавзолее, а на нем восседает Великая мать - Змея. Так она будет сидеть на троне до тех пор, пока с неба не спустится сам Абу Саид Мудрый. Асель Османовна рассказывала, что город Баласагун построил Абу  и правил ханством до нашествия конницы Чингисхана. К тому времени Абу Саид был уже стар, но нашел в себе силу под гулом победоносных монголов созвать тайный совет, а когда конница ступила на земли караханидов, она увидела не ряды лучников у крепости, а пахарей в поле... Так Абу Саид спас город Баласагуни от разрушения, а свой народ от гибели. Монголы переименовали Баласагун в Гобалык - то есть "Хороший город", а его мудрого правителя захотел увидеть сам Чингисхан. Но Абу а нигде не было, - ни живым на земле, ни мертвым в земле.

Абу Саид ушел в небо и вернется на землю только тогда, когда на ней будет мир. Об этом знает мать - Змея, и охраняет городище. Поэтому трогать и обижать змей в Буране было нельзя.
Вот в близи этой крепости и жили переселенцы. Как объясняла нам Асель Османовна, доброта и мудрость кегетинцев от Абу Саида. Уже к этому времени, - времени, когда я заканчивал семилетнюю школу, - все мы, вся наша подросшая орава - балкарцы, карачаевцы, киргизы и один русский, Тимоша, сын мельника Макара, раскулаченного из Армавира, - так вот все мы были кегетинцами. Это означало, что все мы говорили на киргизском, читали и писали, ругались, и даже начинали влюбляться по-киргизски. А все остальное пространство от Бураны являлось для нас запретной зоной, как будто за крепостным валом не змеи ползали, а стражники Чингисхана затаились.

Но когда наступала осень и ниспадала высокая трава, мы с Сайдином тайком бежали к развалинам Баласагуни, иногда осмеливались подняться на вершину Бураны. В ясные дни перед нами открывались бескрайние просторы Великой Степи, гряда вершин киргизских Ала Too, а там, за рекой Чуй - Аулие - Ата - Джамбул, невысокие холмы, уходящие в сторону курдайских высот. Мы с Сайдином гордились, что знали каждый камень на развалинах Баласагуни. Но потом, когда Асель Османовна рассказала нам о поэте, который прославил земли Баласагуни не меньше, чем сам Абу Саид, городище приобрело для нас мистическое дыхание. Это был Юсуф Баласагуни, могила которого находилась внутри крепостного вала.

Раннею весною, когда Великая мать - Змея еще не проснулась от зимней спячки, я приходил сюда, подолгу смотрел на таинственные письмена на камнях. Я безмолвно молился, чтобы поэт и мудрец Юсуф Баласагуни открыл мне дорогу к сказочному Абу Саиду, который как бы приходился Асель Османовне прапрадедом. Однажды, учительница вдруг заплакала на уроке, и мы с Саидином проводили ее домой; мы видели, как она стенала, затаившись в угол. С того дня я мечтал выручить учительницу, найти дорогу к сказочному Абу Саиду, чтобы он вернул ей расстрелянного отца. Слезы мои падали на надгробный камень Юсуфа Баласагуни, я прижимал горящую щеку к увлажненному моими слезами камню, но мудрец молчал. Все камни городища молчали, словно в этой крепости никогда не было жизни.

И вот однажды, когда нас приняли в комсомол в школе, и Асель Османовна собрала нас, чтобы отвести в районный центр на утверждение, мы с Саидином уговорили ее пройти через городище Баласагуни. Не знаю почему, но мне казалось, что мы должны пройти через камни прошлого, чтобы стать в будущем настоящими людьми. Мы ведь были окрылены тем, что нас приняли в комсомол, что доверили будущее страны. А тот, кто не проходит через камни прошлого, разве, тот может стать настоящим человеком? У меня была и другая тайна. В те дни, когда я один бродил вокруг городища, перед моим взором вдруг возникал мой аул Жамауат. Он казался мне таким же разрушенным и безмолвным после нашего выселения. Как и Баласагуни, Жамауат находился у подножья гор, и в окрестностях его, в зарослях виднелись следы старинных аулов, а о башнях прямо на гребне скал и могильниках, о множестве склепов и курганов, я и говорить не стану. В свое время Жамауат также был могучей крепостью моего народа, и у него был свой Абу Саид, Деуей Темирчи, который основал Жамауат. Но когда на нашу землю напал Хромой Тимур, Деуей Темирчи, в отличие от Абу Саида, не стал своих всадников переодевать в пахарей... Дед мой в тоскливые дни на чужбине любил петь о том, как мужественно сражались защитники Жамауата, а сын самого Деуей Темирчи -доблестный Долай Темирчи обратил в бегство целый тумен - сотню вражеских всадников. Завоеватели стерли Жамауат с лица земли, но его отстроили снова... Все на свете повторяется, все завоеватели похожи, так мне говорил дед, и то, что рассказывала нам Асель Османовна точь-в-точь повторяло эту истину. Молясь у могилы Баласагуни, я думал о том, что неужели все завоеватели одинаково разрушают аулы и города? И Жамауат наш снова разрушен теми, кто нас выслал?

В тот день, я помню, по особому смотрел на места, где жил Юсуф Баласагуни, а потом, поднявшись на Бурану, кричал: "Ой, Жамауат..." Дед рассказывал мне легенды, связанные с Жамауатом, вспоминал немало имен и названий, даже рассказывал на каком месте какие травы растут. Стоя на вершине Бураны, я хотел своим криком достать эти места, хотел быть услышанным ими. Дать им знать, что я их не забыл и не забуду никогда.
И вот теперь, когда меня приняли в комсомол, я хотел по пути в районный центр, снова забраться на вершину Бураны и крикнуть оттуда о своей радости.

Отправились вечером, чтобы провести ночь на холмах Баласагуни. Калича, самая рослая из наших девчонок, была певуньей, и сидя вокруг костра, мы пели вместе с нею - четыре мальчика и три девочки, и Асель Османовна. Двое из мальчиков - Бапына и я, - являлись переселенцами, остальные - киргизы, но все мы пели киргизские песни, играли в киргизские игры. Бапына не отставал от Каличи: они так вошли во вкус, что вскоре начали импровизировать, петь айтыши. Роста они были одного, где-то до пятого класса сидели за одной партой, но потом разошлись по разным углам класса, и мы знали, что они соперничают друг с другом во всем. После занятий в школе, мы, бывало, частенько уходили в горы или где-то на майдане затевали игры, или спорили. Калича с Бапыной и двух минут не удерживались, чтобы не поругаться, даже дрались. На следующий день Бапына ходил с царапинами на лице, а Калича дулась. Теперь у костра, говоря айтыши, они ликовали, разоблачая друг друга по обычаю, причем более агрессивной была Калича, потому что она была смелее и голос имела, и хорошо играла на комузе. Если ты Кавказ, - говорилось в ее айтыше - то почему такой не смелый, а если смелый, то почему терпишь насилие. Если ты джигит, имеешь ли дом, а если имеешь, то, можешь ли увезти туда девушку... Это был вызов, Бапына застыл, словно комуз прирос к его рукам. Все растерялись, затаили дыхание. Сквозь колеблющиеся язычки пламени мы видели лицо Бапыны, которое то вспыхивало, то гасло, словно не хворост горел в огне, а сам он. Мы думали, что Бапына обдумывает ответ, сейчас также пройдется по самолюбию Каличи, и были готовы, как всегда, разнять их. Но Бапына больше не собирался петь. Он отбросил комуз и, резко поднявшись, пошел в темноту. Зря это Калича заговорила о доме, - такие шутки, обычные для не испытавших горе разлуки со своей родиной, больно уда¬ряют по израненному сердцу изгнанника. Некоторые хотели было пойти за Бапыной, но Калича опередила нас, сама побежала за ним, и мы не стали вмешиваться.

Когда мы ранним утром пришли к зданию райкома комсомола, никого там не было. Лишь один дворник подметал двор большого двухэтажного дома; он и сказал нам, что бюро состоится только во второй половине дня. Асель Османовна даже обрадовалась этому: замечательно, побродим, посмотрим город, сказала она и повела нас в дунганскую кухню, где угостила лагманом. Никогда не забыть мне эту кухню, этот счастливый завтрак, когда было светло на душе, а вокруг шумно и радостно.

- Как вы думаете, что нам сделать друг для друга на память? - спросила потом Асель Османовна. - Ведь скоро мы разойдемся и, как знать, может быть, никогда больше не увидимся.
Так зародилось желание сфотографироваться. Как бы фотограф потом ни старался расставить нас поудобнее и по росту, а мы поближе друг к другу - Бапыну и Каличу, все равно ничего ни у кого не вышло: все восемь человек с учительницей посередине стоят и сидят теперь кто где, а Бапына с Каличой так и вовсе оказались по разным сторонам фотографии.
Я еще не знал, что в этот день меня ждет беда, от того среди моих одноклассников выглядел самым веселым и счастливым. Какая могла быть беда? Я на "отлично" заканчивал школу, собирался учиться здесь, в этом городе, в техникуме механизаторов, в школе приняли (точнее "рекомендовали") в комсомол, а через несколько часов в бюро райкома утвердят, вот и все. Дед мой, плотник колхоза, уважаемый в Кегети человек, мать передовая свекловичница, поговаривают даже, что ее представят к ордену. Отец... я не единственный, у кого отец не вернулся с фронта. У моего друга Сайдина Исакова даже хуже - его и деда и отца расстреляли. Так что, как говорил дед, надо вырасти достойным, вот и все.

В назначенный час мы снова пришли к зданию райкома комсомола и увидели: приехавших на утверждение было много. У всех было приподнятое настроение... Шел 1952 год. Не знаю почему, то ли Асель Османовна пользовалась здесь авторитетом, то ли нас пожалели за то, что мы из самого дальнего аула, словом, нашу школу пустили первой. И первой пошла Калича. Она была веселая девушка, приосанилась, повернувшись к Бапыне, как горянка, выходящая на танец, и побежала. Мы поволноваться-то за нее не успели, когда она вышла обратно, пританцовывая. "Я уже комсомолка!" - кричала она. Потом пошел Бапына. (Я забыл сказать, что он, как и киргизы, носил фамилию Жакыпов, по имени отца Якуба. И имя его по документам было не Бапына, а Кемал. Бапыной мы назвали его потому, что в качестве фамилии он носил имя отца, тогда как подлинная его фамилия была Бапинаев. Кемал не возражал и в Кегети его знали только как Бапына. Да и сам он немножко походил на киргиза своим глубоким разрезом глаз да смуглой кожей лица). Он пошел, но вышел не так быстро, как Калича. Мы уж стали переживать - гадать, а тут еще вызвали очередного, следом еще и четвертого... В пору было подойти к дверям и подслушивать. Но вдруг все трое вышли вместе и по лицам их мы поняли, что все идет хорошо. Чолпон и Сайдин пошли вместе и вместе вышли. Последним в бюро райкома вошел я.
Вся моя смелость сейчас же куда-то пропала. Не помню, как вошел в просторный кабинет первого секретаря, как предстал перед членами бюро. Я не видел даже Асель Османовну, которая тоже сидела там. Мне показалось, что все люди, сидевшие за массивным столом, уставились на меня: то ли пятно увидели на моей белоснежной рубашке, сшитой моей матерью для этого случая, то ли не будущий счастливый комсомолец вошел в кабинет, а какой-то диковинный зверек. Не знаю, сколько продлилась эта тягостная тишина, но я вокруг услышал "Бул ким?", - "Кто это?", - Асель Османовна, как секретарь нашей школьной комсомольской организации, должна была представлять нас, что и делала. Она быстро и непоколебимо сказала:
- Кушжетеров Музафар, отличник школы, редактор стенной газеты...

- Токто, - стой, - оборвал ее тот, кто спрашивал "Кто это". - Я спрашиваю, кого ты привела к нам в райком для поступления в ряды Ленинского комсомола? Он же из переселенцев!
- Отличник и активист. - Я увидел, как она встала со своего места, словно хотела прикрыть меня собою. - Он сын... Отец его погиб на фронте. Я сама писала, получила ответ, - голос Асель Османовны задрожал. Она порывалась еще что-то сказать, но слезы, наступившие в горло, не давали ей говорить.

Между тем при полном согласии всех сидевших, встал тот, кто восседал во главе стола.
- Бар, иди, - махнул он рукой, обращаясь ко мне. Повернулся к Асель Османовне и еще строже сказал. - Красивая Асель совершила некрасивейший поступок, обсудим позже.

Я уходил, но когда обрывки последних слов секретаря догнали меня у дверей, я остановился, как пораженный током "Асель..." пронеслось в голове. Я побежал обратно и, схватив ее за руку, потащил к дверям. Мы с учительницей прошли сквозь растерянных ребят, а потом... Не помню, что было потом, но я бежал по раскаленной песчаной улице Токмока, не зная, куда и зачем. Мне хотелось исчезнуть, уйти в небо, в землю, только чтобы не видеть никого. Когда я очнулся у реки Чуй, Асель Османовна сидела рядом. Она уже не плакала, сидела молча, так, будто удивленно смотрела на волны, которые, перекатываясь, уходили на восток, как при караханидах.
- Так и будет всю жизнь? - спросил я у Асель Османовны.

- Нет, - сказала она, продолжая смотреть на течение реки. - Нет, Музафар, придет время, когда всем этим людям будет стыдно. - Она еще долго смотрела на воду. - Ты только не озлись... - И вдруг обняла меня, прижала к себе, положила щеку на мою голову. Я никогда ни кому не признавался, но Асель Османовна была первой моей любовью, первой моей тоской по-настоящему. Мне иногда казалось, что она об этом догадывается. - Кудай урсун комсомолду (Пусть Бог покарает комсомол (кирг.), - шептали ее губы моим волосам. - Проживешь и без комсомола, только не озлись. Обещай мне.

- Асель Османовна... Давай уйдем под воду... Там, наверное, хорошо. Асель Османовна резко отбросила меня от себя, встала.
- Ты меня не слушаешь, дрянной мальчик.
- Я обещаю, - быстро сказал я. Мне очень хотелось броситься к ней в объятия, как к матери. Но я лишь опустил голову.

- Пошли, а то магазины закроются. Останешься без книг.
Учительница моя знала, что я мечтаю о больших книгах. В нашей школе, да и во всем Кегети не было библиотеки, а то, что имелось у учителей, я прочитывал даже по второму кругу. Я читал все подряд, о чем бы книга ни была, пусть даже агрономическая. Иногда я приходил в контору колхоза, брал старые подшивки газет и читал, читал... Я мечтал о большой-большой книге, которую можно было бы читать бесконечно долго.

В тот горький мой вечер Асель Османовна повела меня в большой книжный магазин райцентра.
- Выбирай самые большие, какие есть в этом магазине, - сказала она. - Куплю три.
Тогда и выбрал я эти три книги. Я не смотрел, как они называются, о чем они, главным для меня был их объем, количество страниц в них. Асель Османовна не возражала. Когда мы их купили и вышли из магазина, уже вечерело. Но все равно, ребята на перебой стали разбираться, что за большие книги мы купили, как-то не ловко вертя их в руках, листали на ходу. Все были увлечены ими, лишь один Сайдин Исаков был недоволен.
- Дурак, зачем тебе "Вопросы ленинизма"? - сказал он во всеуслышание. За это сын расстрелянного Исака мог дорого заплатить, и его быстро поправила учительница.
- Это книга любимого вождя, Сайдин. Он будет всегда нужен нам.
Другие две были "Поведение животных" Р. Хайнда, и 6-й том Большой Советской энциклопедии.

* * *

В Кагети мы вернулись глубокой ночью. Уставший с дороги, переживший столько потрясений, я сразу же лег спать. Утром, когда проснулся, дома уже никого не было - все ушли на работу. Книги мои лежали под подушкой. Я взял их, поднялся на чердак. Я не хотел, чтобы мне кто-нибудь мешал во время моего общения с моими собственными книгами. Они были огромные, даже грозные, казалось, никто в Кегети их не одолеет.

Из трех тяжелых книг самой доступной для меня оказалась темно-синяя, которая называлась "Большая Советская энциклопедия" - 6-й том. Остальные две я спрятал на чердаке, а эту решил прочитать с первой до последней страницы. Но до того было интересно, что у меня не хватало терпения читать, не перебегая страницы, как читал всегда. В голову приходило то или иное слово, и я сейчас же пускался его искать. Я даже не заметил, как день прошел; опомнился только когда во дворе прозвучал голос деда. Я высунулся из чердака и увидел его в середине нашего узкого дворика с топором на сгибе локтя.
-Я здесь...
- Покрути точильный камень, Музафар, - сказал он. - Завтра отправляюсь в Карагайлы заготавливать лес.
Потом я крутил ручку точильного камня - дед точил топор.
- Я тоже поеду с тобой, - сказал я.
Дед проверял лезвие топора подушечкой большого пальца, о чем-то думал. Потом внимательно посмотрел на меня.
- Музафар, ты что, плакал?
- Нет. Просто много читал. - Я не хотел рассказывать деду о том, что произошло в районном центре. - Меня не приняли... Просто отложили... - Мне показалось, что дед не обратил внимания на мои слова или просто не придал им значения. Он был всецело поглощен качеством топора, и мыслями о предстоящей рубке леса.
Напрасно я так думал, потому что он сказал:
- А ты ходи туда, где тебя примут!
Дед всегда был со мной суров, но что он мог так легко принять мою беду, я даже не представлял.
- А где я найду таких?
- Найдешь. - И снова взял топор на сгиб локтя. - Принеси ведро, надо подоить корову. Когда я пришел с ведром, он сидел на скамейке под тополями за домом. Стадо еще не возвращалось. Я положил ведро рядом.
- Зато у меня теперь книги есть, - сообщил я. - Такие большие, Асель Османовна купила.
- Где же они?
- Я сейчас достану. - Быстро поднялся на чердак и вернулся с энциклопедией.
- Да, большая, как коран, - сказал дед, увидев в моих руках книгу. Взял и полистал. - Плохой у тебя дед, не умеет читать. - И вернул мне книгу.
- Таких книг оказывается очень много дедушка, это только шестой... - в ожидании того, что важного из этой книги я извлеку и сообщу ему, дед мой замер. Я и раньше замечал, что дед мой, как в божье знамение, верит в печатное слово. Но тут радость моя сменилась тревогой: ведь я уже знал, что в этой большой книге могло бы огорчить деда. Раскрыть тайну, что в этой книге есть все слова и нет нашего имени... Дед и не поверил бы.
- Что, Музафар, не можешь читать, так мелко написано?
- Нет, дедушка... Но... Этот том энциклопедии только на букву "Б".
- Это же хорошо, - оживился дед. - Если в твоей книге есть все на свете, то, наверное, и о нас пишут, о балкарцах... Были же мы на свете?
Надо ли говорить, как я расстроился. В энциклопедии не было ни единого слова о балкарцах.
- О нас тут ничего нет, - честно ответил я.
- Как нет! Не может быть!
Я рассердился и раскрыл книгу перед ним. Стал ее читать. - Вот, "Баллада..." "Балта"...
- "Балта" - спросил он. Балта с ударением в конце означал топор.
- Нет, "Балта".
- Что это?
- Город в Балтском районе Одесской области... Есть еще "Балта" - пойма реки Дунай...
- Ты еще не научился хорошо читать книги, вот почему тебя не приняли в комсомол, - нахмурил брови дед. - Как это ничего не может быть о целом народе? Если НЕТ ТЕПЕРЬ, то не могут же не сообщить, что БЫЛ такой народ? Если энциклопедия - это, как ты говоришь, все на свете, то, как же? Просто ты еще не умеешь читать большие книги.
- "Балхар" - большое лакское селение в Акушинском районе Дагестана...", - читал я, захлебываясь слезами. - "Бальзак..." - Перевернул страницу. - "Блоха..."
- Блоха? - переспросил дед.
- Блоха, блоха, блоха...
- Пишут о блохе, и не пишут о балкарцах? И у тебя поворачивается язык читать такую книгу, и не сохнет рука, чтобы ее принести в свой дом?
От обиды у меня потемнело в глазах. Дед никогда так не ругал меня, не бывал в такой ярости. Я бросил книгу на землю и отошел в обиде. Но когда я, склонившись на плетень сарая, взглянул на него, то увидел его лицо таким горестным, таким одиноким и потерянным, что я, испугавшись, прибежал к нему и обнял его за шею.
- Зачеркнуты мы из истории, Музафар, - трясся он в немом плаче. - Зачеркнуты злой рукой навсегда... Аллах, о блохе пишут, о балкарцах не пишут... Сыны мои, бедные, как вы переворачиваетесь в своих безвестных могилах...
- Но это написано давно, - пытался я успокоить деда. - В новой книге напишут... Но дед мой ничего не слышал. Большая темно-синяя книга лежала на земле, как ужалившая нас змея.
- Надо построить дом, - сказал дед, вставая со скамейки. - У нас уже много могил на чужбине, теперь построим и дом. Дом и могила делают любую землю родной. Родной и своей...
Я не поднял с земли книгу, о которой мечтал. Никто в нашем доме не дотрагивался до нее. Так и истлела она под дождем и солнцем.

Перевод с балкарского Али Сафар.

ТЕППЕЕВ АЛИМ МАГОМЕДОВИЧ
Писатель, драматург и литературовед.