Translit
ЧИПЧИКОВ БОРИС МАГОМЕТОВИЧ
30.01.2014
0
6092
Алима Эркенова,
кандидат филологических наук
Чипчиков – постмодернистский «Грааль» северо-кавказской прозы
(В поисках нового языка северокавказской литературы)
кандидат филологических наук
Чипчиков – постмодернистский «Грааль» северо-кавказской прозы
(В поисках нового языка северокавказской литературы)
Борис Чипчиков в современной северо-кавказской литературе давно уже стал фигурой знаковой. Однако эта знаковость не осознана и не осмысленна в полной мере ни литературной общественностью Кавказа, ни тем более России. По мнению Алиевой С. его творчество – «яркое и неопровержимое доказательство зрелости национальной литературы» (1). Но на наш взгляд, это не просто доказательство зрелости, а целостное литературное явление, знаменующее некий прорыв, высвобождающий комплекс перманентной неполноценности национальной литературы. Которая, долгое время находясь в несколько снибистком ореоле русской литературы всегда чувствовала себя немного ущербной. И творчество Чипчикова наглядный пример того, что представители национальных литератур могут превосходить по уровню и художественному масштабу многих писателей как советского времени, так и современных русских. Он по праву стоит в ряду с такими выдающимися кавказскими и азиатскими писателями как Ф. Искандер, Н. Думбадзе и Ч. Айтматов. Широкой российской общественности еще предстоит оценить яркую самобытность писателя.
Б. Чипчиков родился в 1948 году в Киргизии в семье балкарских спецпересенцев, куда, как известно еще в 1944 году был репрессирован балкарский народ. Азию считает своей первородиной, несмотря на то, что вернулся на свою этническую родину Северный Кавказ в 1958 году. О том времени он писал: «родители жили на моей Родине, сейчас, я живу на их Родине». Это внезапное географическое сиротство, подмена одной родины, где родился он, другой, где родились его родители, породило болезненное неприятие новой среды. Привыкание к незнакомой реальности и мучительный поиск себя в новом пространстве остро пережитое в детстве, отраженно в его произведениях постоянным лейтмотивом поиска утраченного счастливого детства (родины) и тяжелой попыткой объединить воедино два своих истока. («Красивое это слово – тропинка», «Ваза ко дню рождения», «Бела»). Со временем он перестанет так остро чувствовать себя «пасынком» и историческая родина займет основополагающее место в его мировоззрении. Но тоска по азиатской шири и оранжевому солнцу Киргизии, по «горестной и прекрасной Азии», остается постоянной в его душе.
Чипчиков окончил исторический факультет КБГУ. Первые литературные опыты относятся к времени студенчества. По его личному признанию, в определенный период, когда интерес к учебе спал и он чувствовал некую необходимость заполнить образовавшийся вакуум. Член союза писателей РФ. Инструктор горнолыжного туризма. Был ответственным секретарем писательской организации КБР. С этой должности был практически выжит и уволен нынешним председателем Кауфовым Хачимом.
Автор трех небольших книг «Возвращайся свободным», «Нерестились рыбы в свете лунном», «Улыбается боже». В 2008 году в издательстве карачаево-балкарского молодежного фонда «Эльбрусоид» в серии «Карачаево-балкарская литературная классика», к 60-летию писателя, была издана книга «Мы жили рядышком с Граалем» в которую вошли произведения предыдущих книг, 13 новых рассказов, множество миниатюр и авторский перевод значительного количества рассказов на карачаево-балкарский язык.
Неуместным было сравнение Г. Немчено, который делая нетактичное и ненужное иерархическое распределение талантливости северокавказских писателей в сборнике «Война длинною в жизнь», написал опрометчиво, что Б. Чипчиков «дышит в спину» одному из писателей. Это некорректное сравнение не могло не вызвать нашего недоумения. Если уже говорить в таком соревновательном марафонском контексте, то это ему «дышат», причем далеко в спину, все остальные северокавказские писатели при несомненной талантливости каждого по отдельности.
Чипчиков по праву первый из северокавказских писателей кто обладает таким полифоническим художественным языком, такой легкой и многогранной поэтичностью, такой глубиной философского и лирического осмысления бытия. По сути, он воплощает новый язык северокавказской литературы. Преобладающий постмодернистский прием изображения выбран писателем не как синтетическое средство воплощения авторского замысла, а как органическое восприятие реальности, как аутентичный внутренний культурный индикатор. Как говорил У. Эко: «Постмодернизм – это не какое-то хронологически зафиксированное явление, а определенное духовное состояние» (2). И постмодернизм Чипчикова именно таков: отражение, матрица его духовно-творческого императива. Он отсекает все лишнее из вербального и сюжетного полотна своей прозы, и оставляет одну лишь пульсирующую сердцевину слова и смысла. Пастиш в структуре произведений удивительно гармоничен и не вызывает «резусной» несовместимости ни у одного элемента. Временные векторы зачастую лишены линейности, но не лишены невероятной осязаемости, выпуклости и внутренней связующей нити. Лаконичность, спрессовавшая в себя тонны смысловой руды. Хотя сам автор утверждает, что «важна не смысловая нагрузка в тексте, а музыка самого слова, ибо музыка та и есть наивысший смысл», «краткость – минимум слов, максимум пространства». Но этим самым он еще больше расширяет интермедиативность и метапрозаические границы своих произведений. Мудрость облаченная в простые и глубокие формы завораживает: «Не падайте, дабы не унизить наступивших на вас», «Опыт это не что обретено, а то, что ниспослано», «Когда я вру – я мертв, ибо это не я и жизнь мою проживает кто-то другой».
Как известно, в становлении постмодернистской концепции важную роль сыграла так называемая «смерть супероснований»: человека (гуманности), автора (Барт), Бога (Ницше). Но в творчестве Чипчикова этой танатостической парадигме противопоставлена другая авторская концепция призванная вернуть этим понятиям консолидирующее значение. Вера в беспредельное обескураживающее добро человека (при четком вычленении человека из толпы людей: «не все же как у людей, что-то должно быть по человеческий»; причем человек бессмертен: «как может умереть человек приобщившийся к бессмертью?»); Бог вечно живой («Бог – дистанция, энергия, добро»); автор жив при условии соучастия с читателем («сотворчество пишущего и читающего, совместное создание реального и движение к нему»). Таким образом, оставаясь в посмодернистской эстетике, он расширяет ее границы, реализуясь и в других художественно-методологических контекстах.
Вообще, постмодернизм в национальных литературах явление, сколько не знаменательное, а закономерное и даже имманентное их свойство. Все значительные постмодернисты (У. Эко, М. Павич, Х. Борхес, Г. Маркес, П. Зюскинд) в первую очередь глубоко национальны. И скорее многослойная национальность, мифо-эпическая текстуальность обуславливает их яркий постмодернизм. Вопросы художественной и онтологической этики, размывающиеся в общем хаотичном деструктивном пространстве постмодернизма, отчетливо сохранены в авторской эстетике Чипчикова. Эра глобализации, унифицирующая национальные особенности проделала огромную работу по прививанию национально-культурного манкуртизма. Однако именно у малых народов, по мнению Чипчикова, сохраняется еще сильный «этнических иммунитет» и потому он считает, что один из значительных культурно-поведенческих пластов как этикет – «привилегия малочисленных народов».
В. Страда считал следствием возникновения постмодернизма слияние в некую универсальную космополитическую культуру множества культур разного исторического периода. На основе этого многофакторного процесса и генерировалась новая мультикультурная эстетика постмодернизма. Если ориентироваться на этот тезис, то проза Чипчикова вполне четко отражает подобную трансформацию. При этом оставаясь глубоко национальной, она смело и уверенно конвертируется в мировое культурное пространство.
В известной книге Г. Садулаева «Я – чеченец!» (2006г.) продекларированный общекавказский кодекс преподнесен как мононациональный (чеченский). Но задолго до него этот кодекс, в преобладающей степени присущий всем северокавсказким народам, был весьма тонко и аутентично описан Чипчиковым в небольшом рассказе «День, из которого невозможно уйти». В историко-философском, онтологическом и культурологическом ключе он раскрывает самую суть горской конституции, отражает универсальную философию горца, не делая акцента ни на одну конкретную народность (ни балкарскую, ни карачаевскую).
«В основе горского – провидческий консерватизм, который держится на двух ипостасях: не считать себя умнее предков своих и не пытаться догнать время, а тем более его обогнать. …На равнине ты, споткнувшись о камень, слегка ушибешься. Если ты в горах сдвинешь камень – можешь оказаться: или под лавиной, или в пропасти. Поэтому горец примеряет и примеряет, ждет и верит, что время отрежет за него… Горец это тот, кто пришел в горы за свободой... И цена той свободы – меньше есть и больше двигаться. Но она стоит того. Горцы – общность людей, зреющий в собственном соку, не смешиваясь с другими, зреющими до осознания собственной сути и предназначения... Горец же зреет на свободе: он не обременен властью, деньгами государевыми, правоохранительными обязанностями – зрей и вноси плоды свои, в общность человеческих ценностей, ведь ничего тебе не мешает... Вот он и зреет, и терпеливо ждет плодов своих. Он знает, что самое необходимое, самое ценное сформируется само собой и как награда непременно придет людям. Ведь мироздание, как и слово художественное, потихоньку отторгает все лишнее и долго-долго взращивает необходимое... Горец – это когда не в унижение бедность и богатство не в гордыню. А это и есть свобода, за которой он и шел сюда… Горец не интересуется национальностью другого. Он спрашивает: «Ты горец?» Горец никогда не скажет «Спасибо», ибо этого слова нет в языке горца. Делать добро – обязанность, и благодарность здесь не предусмотрена. На чье-то хорошее горец может сказать: «Будь здоров, богат и щедр», надеясь, что усвоив эти слова, ты вынужден будешь творить добро…
Для себя, в первую очередь, горец говорит: «Если ты хорош, то хорош для себя». И это справедливо. Но жаль, далеко не каждый горец говорящий, что он горец, является таковым. Ибо далеко не всякому дано впитать то, что вмещается в короткое слово – горец. В полной мере это удалось Кязиму (3) и Къайсыну (4). И это потому, что главная их мысль была: не утерять. Мы же безустанно пытаемся приобрести, не замечая, что приобретая – теряем. И эти люди вне слов и оценок, как и родившие нас, ибо сущность не имеет словесного обозначения.…У горца нет вождя, горец – парламентарен по сути своей. Горец не ринется в дали иные. Он утепляет землю свою, растит себя в ней. Он инстинктивно чувствует, что осваивать иные пространства – это измельчит и растворить себя в этих пространствах (5). Горец – это энергия, направленная внутрь».
В одном из самых значительных рассказов «Мы жили рядышком с Граалем» сконцентрирована колоссальная глубина философского и онтологического осмысления человеческой жизни и мироустройства. Причем предельная простота изложения и невероятная, но изящная психологическая парадоксальность, просто обескураживает. Привычная семейная парадигма «отец-сын» интерпретируется на первый взгляд, эксцентрично (по крайне мере для европейского сознания). Но как только нейронный процесс осмысления завершается с прочтением последнего слова теории, парадокс сменяется ощущением бесспорной истины, отрезвляющей закономерности. И с восхищением и немым восторгом остается только удивляться метафизической интуиции, психологической прозорливости и глубине авторской мысли. Вот как он пишет об отце: «И когда в День Победы он надевал и свои юбилейные медальки средь изобилия орденов, это было так трогательно, что я – кроха, проникался к нему отеческим теплом и умильной жалостью. Да, именно отеческой – это так здорово, что становишься отцом своего отца, и здорово, что никто об этом не знает. И неважно, что отцу-то всего четыре годика. Важно, что ты цельный, что ты защищён необъятным шатром небесным и не раздроблен твердью земной – самое время ощутить себя отцом. Возможно, когда-нибудь ты будешь родителем, но это не значит, что ты стал отцом. Дети всегда старше отцов своих, ибо родились они позже родивших их, и состарились вместе со временем, и стали старше на целую жизнь, прожитую отцами».
Ну, разве не обескураживающее аутентичное умозаключение? В какой-то степени оно аллюзивно буддисткой философии реинкарнации, но совершенно автономно и новаторски звучит в контексте не только культурологической этнопсихологии, но и мировой.
Такое же на первый взгляд, парадоксальное ролевое смещение в семейных взаимоотношениях у автора и по отношению к матери. В рассказе «Аленький цветочек» он пишет: «Пришла мама, сидит на детском стульчике, моя мама, моя дочь, моя старенькая белоголовая дочь. Я глажу и глажу ее по голове, виноват, она состарилась без моего присмотра».
В этой, на самом деле глубоко онтологической философии очень важный момент, момент эволюционный: кавказский менталитет, ориентированный на сакральное уважение старших, на благоговейное отношение к своим родителям поднимается на новую, более совершенную ступень нравственной высоты. Родители – не просто люди давшие жизнь и воспитание и твой долг ухаживать за ними в старости. Чипчиков далек от такого холодного догматизма: в его духовном институте попросту нет понятия долга перед матерью и отцом (вообще, от понятия «долг», от слова «должен» веет каким-то скорбным вынуждением). У писателя есть всего лишь абсолютная константная любовь. И только переизбыток этой всеобъемлющей, всепонимающей, мудрой любви смещая все условные семейно-иерархические узлы, трансформируется из любви сыновней в любовь отеческую к своим родителям. Тесно этой любви в одной сыновьей колее, в рамках заданной веками генетической психо-эстетики. И потому чувство заботы и ответственности за родителей – это не просто соблюдение внешних регламентированных правил приличия, а сравни глубокому материнскому (животному) инстинкту сохранения единокровного. Ибо родительская любовь всегда глубже и жертвеннее.
В этом же рассказе воплощена основная идея о единстве человека с природой, о некой сакральности этого слияния. Ибо не каждому дано, не всякий не отторгнут от лона природы (по своему ли желанию, по неприятию ли самой природы). Потому удивительная сказочная красота зимнего чегемского ущелья, где герой оказывается со своими друзьями ночью, утопая по пояс в снегу, совершая поход за убитым днем туром (причиной чему послужил физический голод) становится божественным откровением, символичной чашей Грааля. Герой испытывает синдром Стендаля (6) впадая в просветляющий экстаз от созерцания пронзительной прекрасности мира. Поэтичность восприятия обостренна до предела. При золотом свете луны тела друзей упавших на снег передохнуть, воспринимаются как черные клавиши рояля. И кругом звучит божественная музыка мирозданья. Ущелье напоминает углублением чашу, а божественная красота ее «содержания» воспринимается как кладезь духовного богатства. Автор не очерчивает ее строго кавказским маркером, считает универсальным воплощением мировой гармонии и мудрости; источником откуда черпали многие великие не видевшие никогда этого волшебного ущелья, но непременно метафизически на интуитивном уровне знавшие о существовании такого божественно-заповедного места. И потому здесь витают образы Чехова, Грига, Сервантеса, Кулиева, Офелии, Блока, Горького, Фолкнер, Махатмы Ганди, Платона – они в сознании героя стянуты к этой чаше Грааля как к центру духовного притяжения. Писатель не присваивает авторитарно такой высокий сакральный статус только к этому уголку кавказской природы, он утверждает что подобные «заповедные места для души» есть в любой точке мира, где бы не находился человек: «Граль всегда неподалеку от тебя, но нет на свете более дальней дороги. И, что бы одолеть этот путь, надо до забытья земли, натрудить плоть свою и дух, вырвавшись из изможденного тела, и осилить эту дорогу». Таким образом, абстрактность и реальность данного природного феномена трактуется как универсальная духовная практика. Поход за пропитанием для тела оборачивается рафинированным пиром духа. Но кульминация рассказа в следующем. Герой на протяжении всей дороги находится в постоянных философских мыслях, эстетических переживаниях, воспоминаниях. Пока он идет к основной цели, читатель уже предвкушает его встречу с мертвым туром и готов к тому, что она произведет угнетающее рефлексивное впечатление, ибо очевидно, что герой обладатель тонкой душевной организации. Сознание читателя забегая вперед, рисует как он при виде убитого тура впадет в некий когнитивный диссонанс – как жестоко и нелепо убивать прекрасное животное ради "жратвы", когда природа и так одаривает безмерными благами человека. Это должно привести к душевному разладу, к краху гармонии и восторга, воцарившихся в душе героя и закончится морализаторством о вечной варварской жестокости людей. Казалось бы, смерть (убийство свершенное человеком) и красота природы должны вступить в неумолимый жестокий антагонизм.
Но каково шокирующее удивление, когда читаешь: "Я взглянул ему в глаза и ахнул: это были глаза не мёртвого существа, а взгляд живого, видевшего жизнь в изначалье, и взгляд, устремленный в бесконечье жизненное. Я взглянул на небо, тёмно-синее полуденное небо, освещённое луной, потом посмотрел в тёмно-синие громадные турьи глаза, глаза не убитого нами, а пожертвовавшего собой осознанно существа, и взгляд этот не ведал смерти". Такую, парадоксальную на первый взгляд «концепцию убийства», «непротивления убийству», можно объяснить следующим образом. Когда человек (благородный, в гармонии с самим собой) убивает животное только лишь ради пропитания или жертвоприношения – это как бы снимает с убийства статус аморальности, получается некая «презумпция убийства». И только тогда животное не бьется в упрямом диком «адском инстинкте жизни» как у Р. Гаджиева («Всадник с молнией в руках») или у Б. Евсеева («Баран»), а как бы сама приносит себя в жертву ради самого любимого из сотворенных Богом существ. («Аллах по Своей милости сотворил вам скот, чтобы вы использовали шерсть и пух для согревания, а мясо – для питания» (Коран. Сура «Ан-Нахль», аят 5). В этом есть высокая и простая "примеряющая" человека и природу философия, которая в принципе известна издревле, но совершенно по новому, с такой поэтичностью и пронзительностью интерпретированная писателем.
У Чипчикова внешнему, современному, порочно-циничному миру в постоянном противовесе мир безгрешный, «утробный мир человечества» до первого грехопадения: «Развитие – это когда ты в чреве, все что потом – деградация». Все, что было потом, можно назвать одним большим регрессом, хотя человеку кажется, что он далеко ушел вперед. Это касается как истории всего человечества, так и истории одной человеческой жизни. Подверженный вечным вопросам духовно страждущего, автор в экзистенциальной прострации силиться понять траекторию своего жизненного движения в этом дезориентированном мире: «Куда иду? Зачем иду? Шел ли я вперед или, быть может, так мне казалось, а на самом деле пятился назад к истокам?». Но точку опоры он находит только у истоков, возвращаясь к которым поражается их первозданной чистоте и недосягаемой величине: «Много прожил, много видел, и когда вернулся к своей колыбели, – она велика для меня оказалась». То есть, проживая жизнь полную пороков и утрат, человек не обретает и не растет, наоборот уменьшается и гаснет его божественный свет.
Религиозные вопросы находят в творчестве Чипчикова своеобразное истолкование. Все мировые религии им обеденные в некий универсальный конгломерат духовности, не смотря на четкое морфологическое использование символов христианских, исламских и буддистских. (Иисус, апостолы, Мухаммед, Будда, мост Сират, Коран, Библия, Ветхий завет, Иуда). По его собственному признанию, эти символы являются всего лишь инструментарием для обозначения универсальных духовно-нравственных категории. («Идущая по дорогам», «Пасха», «Между крестом и полумесяцем», «День из которого невозможно уйти» и др.).
Огромные церкви, построенные во имя и во славу Христа, на самом деле являются символом оторванности и даже предательства Христовых заветов: «Соборы как невозможность вернуться. К далекой часовенке».
Трактовка образа Иуды не однозначна: от примитивного вероломного предателя Христа он трансформирован в образ глубоко трагический и даже сакральный. Он исполнитель воли Господа, ибо Христос должен был по замыслу божьему быть принесен в жертву за грехи все людские. И самоубийство Иуды лишь доказательство смирения перед волей Бога и невозможность простить самому себе это смирение. И при всей видимой антагонистичности этих двух людей, печать богоизбранности так же лежит на нем, как и на Христе. И потому его фигура столь значима: «И явился Иуда – Божий избранник, и зазвенели тридцать серебряников, как плата за нарушенный обет….». Не случайно в рассказе «Пасха» Иуда и Христос сидят на разных облаках, но рядом, как друзья. Христос опечален видом провинциального фарисейства и балагана в день Пасхи, злобными дежурными старушками, не пустившими в церковь человека по внешнему виду «нехритса» так и аргументировав: «куда прёшь, нехристь». И говорит Иисусу «умный, честный и прозорливый Иуда: «Предупреждал ведь, кого ради».
Ад – в понимании писателя это абсолют серого: «Ад и есть бесконечное, беспрерывное серое. Огня под персональной и братской сковородой (в зависимости от земных заслуг) не будет, ибо цвет его напоминал бы солнце, порождая несбыточный оптимизм». Бог для Чипчикова субстанция чистого света и вечной жизни. И такая категория как смерть, просто исключена из понятийного гносеологического арсенала: «Мы из жизни пришли – в жизнь и уйдем» (кстати, противовес к католическому: «Прах ты и в прах обратишься»). Такое отношение к смерти можно проследить во многих рассказах («Двери», «Мы жили рядышком с Граалем» и др.). Зачастую, когда автор касается религиозного подтекста в своих произведениях, его художественный манера становится похожа на стиль священных писании.
Отношение к апостолам Христа прямо противоположное принятому благочестивому к ним отношению церкви. Ибо в них он видит причину чудовищной извращенности первоначальных христовых заповедей и кровожадности средневекового христианства: «Апостолы совершили самую кровавую их всех революций. Всякие преобразования когда-либо, да кончаются, – эта же не имеет начала и нет ей конца. Вы вслушайтесь… «освободить гроб Господень»… Да не умирал Творец наш Единый, и нет у него никакого гроба!» («Нерестились рыбы в свете лунном»).
Писательство свое Чипчиков воспринимает как оправдание жизни: «Чтобы оправдать хлеб свой я работаю целый день. Чтобы оправдать жизнь свою – пятнадцать минут за письменным столом». Практически, критикам нет никакой нужды выяснять особенности его художественного стиля и объект его писательских притязаний. Он сам об этом говорит прямолинейно и исчерпывающе: «Я беру в друзья себе всех вражин литературы: патетику, сентиментальность, телячий восторг – и вместе с ними кратчайшим путем пытаюсь продраться к одинокому человеку».
Отношение к слову у Чипчикова священное, реликтовое, благоговейное. Его слово осязаемо, имеет запах, цвет, а главное, силу и бессмертье равное практически божественному: «Построй самый крепкий дом – время сметет его. Роди хоть сотню детей – правнуки забудут тебя. Посади лес, и он сгинет в свой час. Слово – и семя наше, и поколение наше. Слово – это световые столбы мирозданья». Слово для писателя это еще и неизменный источник, инструмент проявления любви и сострадания: «И юный, и поживший нуждаются в малом – он хочет, чтобы его погладили по голове. На то и чья-то рука, чтобы покоилась на голове твоей. Но рука стареет и гаснет, а слово нетленно и безустанно».
Одним из ярких черт прозы Чипчикова является ее поэтический язык. Не только для литератур Северного Кавказа, но и России в целом, он представляется невероятно органичным и изысканным. Тропы, метафоры, аллегории, инверсии - все атрибуты художественного языка в его использовании обретают свое непохожее новое звучание и интерпретацию. Насыщен текст писателя и яркими неологизмами: «безлюбовья» (без любви), «разузоренное» (узорчатое) «баюнить», «забытовевшим взглядом», «бесценье свободы». В инверсионной и ассоциативной парадоксальности существует определенная схожесть с платоновским языком: «взныли ребра», «погрузился душевно в чужой процесс поедания клубники», «фуражку с беспричинно оптимистическим козырьком», «лица побурели в предчувствии надвигающей справедливости», «поезд пропах устоялостью дивной еды и сладкой неопределенностью предстоящего», «цыгане появились внезапно, как война, победа и сиротство».
Чипчиков словно рентгенолог постоянно устремлен внутрь не только своей души, но и внутрь всех вещей вокруг: дворняга у него «пес с расшатанной генетикой», «усталые горы присели бы, да некуда». Причем он считает что малое по форме (зерно, камень) обладает внутри огромным спрессованным пространством.
Он так же мастер создания выразительного портрета минимумом штрихов. Описывая букиниста-менялу Жору, Чипчиков обозначает всего два момента: «Он очень большой и сильный, и, не смотря на это, очень хитрый»; и его «вялые руки». Последнее дополняет одной лаконичной, но такой убедительной фразой что, чтобы представить его внешность в целом, уже больше не нужно ни единого слова: «Я не представляю в этих ладонях спелые вишни». Несовместимость вялых ладоней и спелых вишен, конечно же, не физическая, а как нравственный и эстетический антагонизм.
Характеризуя социально-политический аспект советского строя, писатель на простом гастрономическом примере делает умозаключение, от глубины и точности которого холодеет кровь. Когда некоторые с ностальгией вспоминая советскую власть, говорили о том, какой был дешевый хлеб при коммунистах, он с горечью замечает: «Да нет и никогда не было ничего дороже большевистского хлеба – двадцать копеек, собственная суть и свобода в придачу».
Рассуждая о долге, связывающем человека и государства писатель выводить универсальную пацифистскую формулу: «Святой долг каждого человека защищать отечество свое. С долгом человека ясно, а где же долг государства? А долг государства перед человеком – предотвращать войны, тем самым снимая с человека его долг». Вот такая очередная парадоксальная, но глубоко нравственная парадигма.
О некой абсурдности и обреченности не только государственного образования, но и отдельно людского миросознания, писатель грустно резюмирует: «На земле лишь одно время – время разбрасывать камни, собирать их – дураков не осталось». Дураки как олицетворение, горькая ироничная метафора людей совестливых мудрых и добрых. Но ошибается писатель. Есть еще эти самые дураки. И если не рухнул окончательно этот мир, то только благодаря им. Он сам по собственному утверждению и является этим дураком. Когда в рассказе «Дворец мой в безлюдной степи», он приезжает в интернат для умственно отсталых, чтоб раздать садака (7) умершей матери, в какой-то момент санитар перепутал его с больным, он неожиданно радостно подумал: «Боже, да он меня с ними путает. И такая радость хлынула в меня: значит не все растерял». Ибо он убежден что нет ничего страшнее нормальности, ибо до того плачевного состояния к которому пришло человечество сейчас его привели разумность и нормальность: «Безумие – это всё то, что именуется "здравым смыслом". И "трезвость" – зримый облик безумия».
Не только в контексте постмодернизма но и критического реализма – творчество Чипчикова на данный момент представляется неким символическим Граалем северокавказской литературы. Но в отличие от христианской семантики этого образа, в ней нет религиозной таинственности. Сакральность ее воплощает в себе простую мудрость, беспрецедентное добро и обескураживающую любовь к человеку. Она способна одарить своим внутренним светом каждого прикоснувшегося к ней. И радость в том, что этот Грааль не нужно искать долго и мучительно как тамплиеры в свое время. Она рядом. Стоит только протянуть руку и прочесть.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Алиева С. «Самый умный человек – человек улыбающийся» // Мы жили рядышком с Граалем. Б. Чипчиков. М.: Эльбрусоид, 2008 г. с.- 492.
2. Эко У. Заметки на полях «Имени розы» / / Имя розы. – М: Книжная палата, 1989- с.460.
3. Кязим Мечиев (1859-1945). Балкарский поэт, зачинатель балкарской литературы.
4. Къайсын Кулиев.(1917-1985).Выдающийся балкарский поэт
5. Сравни: «Глядя на лошадиные морды и лица людей, на безбрежный живой поток, поднятый моей волей и мчащийся в никуда по багровой закатной степи, я часто думаю: где я в этом потоке? (Чингис-хан).
6. Психосоматическое расстройство, характеризующееся частым сердцебиением, головокружением и галлюцинациями. Проявляется, когда человек находится под воздействием произведений искусства, чрезмерная красота природы.
7. Поминальное угощение
Другие статьи:
Мастер света, мастер мысли
Борис Чипчиков. Рассказы
Борис Чипчиков. Новые рассказы
Так и живём
Комментариев нет