Тамада къауумдан аны таныгъан, билген, айтыры болгъан, ушакъгъа къошулса - бек разы боллукъбуз.
Джаш къауумдан аны джазгъанларын тинтгенле бар эселе, алагъа да "хош келигиз" дейбиз.
Эльбрусоидну «Акътамакъ» кафесинден къуанчлыгъыбызны да, разылыгъыбыны да билдиребиз.
Сен-мен дей турмай, керек ишни кеслери баджарыб чыкъдыла Семенлары, китабда чыгъарыб, бир къой, эки презентацияда этиб, башха тукъумлагъа, халкъыбызгъа юлгю болуб. Хапаргъа кёре бек уллу халда, кимда сукъланырча, бек уллу иш этилгенди Ма алай этеди кесини тукъумун багъалата билген халкъ, кесини Уллу Адамыны Уллу Сыйын ёрге кёлтюре билген тукъум.
Джырчы Сымайылны хар бир назмусуну юсюнден бирер китаб джазаргъа боллукъду. Аны джазгъанларын тинтген адабиятчыладан хар бири бирер джангы магъана табады Сымайылны назму тизгинлеринде. Алай кёб къатлыды, кёб магъаналыды, турусундан ташасы кёб Сёздю поэзиясы аны. Къарачайны ахыр Халкъ Джырчысы эмда Биринчи Миллет Поэти Семенланы Сымайыл болгъанына джангыз бир адамны ишеги джокъду.
Бизни адабиятха не бла багъалыды Сымайыл, не этгенди, не къошханды? Ким да ангыларча, къысха айтсакъ: бизни поэзияны къулагъына азан къычыргъан, Хакъ сёзню Акъ сёз бла айталгъан — буду Джырчы Сымайыл деген. Бу затда кёреме адабиятыбызны аллында Сымайылны хизметин (заслугасын).
Иймансыз коммунист совет ёмюрде Сёзню бетинден нюрю къачыб, социалист реализмни бетон джагъаларындан чыгъаргъа мадар болмай, «течёт вода Кубань-реки, куда велят большевики» болуб тургъан заманда, Аллахха, поэзиягъа да кертилей къалалгъаны — бу затда кёреме Джырчы Сымайылны уллулугъун.
Фахмулары, билимлери Сымайылдан кем болмагъан джазыучула бар эдиле 1920-чы, 1930-чу джыллада. Алай а, ала Хакъ Кертиге тюл, совет властха, коммунист партиягъа къуллукъ эте эдиле. Биркюнлюк, бирджыллыкъ, бирёмюрлюк джазыучула эдиле ала. Аланы джазгъанлары ала къуллукъ этген джорукъ бла бирге тариххе кетдиле, Сымайыл а бизни бла къалды. Халкъыбыз саулукъда, Сымайылгъа ёлюм джокъду. Ёмюрлюк поэтни насыбы алайды. Къадары уа къалайды?
Къадары уа... Сымайылны ёлюмден сакълагъан таша кючле болгъандыла, ансы ол сау къалыргъа мадар джокъ эди. Таша кючле десем да, Аллах сакълагъанды Сымайылны дерге базынама. Ибилис джорукъ не бек кюрешген эсе да, Аллахха къаршчы, аны динине къаршчы бир сёз айтдырталмагъанды, джаздырталмагъанды Сымайылгъа. Иймансыз джорукъгъа, зулмугъа къаршчы уа Сымайылны ненча назмусу барды! Боллукъ эдиле ол адам ашаучу ёмюрде Джырчыны да къурутургъа. Властха къор-садакъа болуб, аны бегимлерине назмуларын, хапарларын дагъан этиб тургъан джазыучуланы огъуна къурута тургъан сагъатда, Сымайылгъа тиймегенлери адам ийнанмазчады. Аллах сакълагъанды аны — башха не айтыргъа да билмейме.
Ёлюмден сакълагъанлыкъгъа — сынар керекли уа къоймагъанды.1940-чы джылладан 1990-чы джыллагъа дери, джырларын джырлатхан, китабларын чыгъартхан къой, Сымайылны атын сагъыныргъа да къоймай эдиле басмада. Джаны саудан асрагъан эдиле Сымайылны. Анга джалгъан дау салгъанла эдиле аны джырларын, назмуларын тонаргъа кюрешгенле да. Онла бла джылланы зар адамла къралны, КГБ-ни да Сымайылгъа юсдюрюб, тин хазнасын а чача бере эдиле. Барына да джаны къыйнала, халкъыбызны эм уллу Джырчысы, Поэти 1981 джыл дуниядан кетди.
Аллай сынаудан, бюгюлмей, Сымайылча ёталлыкъ, аз адам болур. Тюзлюк хорларындан, китаблары басмаланырындан тюнгюлгенинде да, беш ууахты намазын къоймагъанча, назму джазгъанын да къоймады Сымайыл. Иманы кючлю болмаса, керти поэт болмаса, диннге, поэзиягъа да аллай бегимеклик къайдан чыгъар эди?
Къаяда терекча эди Сымайыл — ийман, фахму кючю чыгъаргъан мийикликден къараб, халкъ джарсыуланы ачыкъ кёре эди да, халкъны кёлюн, джазыуун да джаза эди, юлгю болургъа да кюреше эди.Ма алай ёлюб кетди Сымайыл — Аллахха, поэзиягъа да къуллукъ этгенлей, зикир, назму джазгъанлай, миллет кийимин юсден тешмегенлей. Бармы эди бизни джазыучулада, Джырчы Сымайылча, руху бла да, сёзю бла да, кийген кийими бла да бизни тюшюндюрюб, «динибизни, тилибизни, джуртубузну — адамлыгъыбызны, халкълыгъыбызны сакълайыкъ» деб, тургъан? Джокъ эди. Бюгюнлюкде да джокъду.
Бюгюнлюкде да бардыла Сымайыл бла кюрешгенле. Менделеевни таблосуна ушаш, Поэзия таблода Сымайыл алтын орнуна тюшгени, алагъа уа анда орун табылмагъаны тынчлыкъ бермейди алагъа. Ала ангыламагъан бир зат: оноучулагъа, къуллукъчулагъа ариу айтыб, къралны, джорукъну махтаб - «Халкъ поэти» деген атны боллукъду алыргъа. Алай этиб, ишге, къуллукъгъа кирирге да боллукъду, Поэзиягъа уа – огъай. Ёзю, сёзю да Хакъгъа къуллукъ этмегеннге, Поэзияны эшиклери джабыкъдыла. Не келсин, алагъа Поэзия юйню эшиклери, терезелери да джабыкъ болгъанлыкъгъа, ала Юйню оджагъындан кирирге кюрешедиле ары. Кираллыкъ а тюлдюле – юслери, бетлери да къаралыб, джалын, къурум джугъу болуб чыгъарыкъдыла да, айланныкъдыла алай...
Джигитле Минги Таугъа чыгъадыла да, аны акъ башын сылаб, ызларына къайытадыла — андан ары джол джокъду. Сымайыл да алайды: аны поэзиясыны мийиклигине чыгъалгъанны башы джулдузлагъа тийиб тебрейди — алай джууукълашады адам Кёкге.
Бизни поэзияны къадау ташы да, тёппеси да Сымайылды. Минги Тау дегенлей, тау да, джыр да тенгден тюшедиле эсге. Минги Тау джуртубузну белгиси болгъанча, Сымайыл да поэзиябызны аллай белгиси болуб бошагъанды.
Сымайылгъа бара тургъан бла Сымайылдан келе тургъан джазыучуладыла бизни адабиятха юлюш къошаллыкъла. Башха джолну баргъанла — ала джангылгъанладандыла неда аджашханладандыла. Аладан джукъ да сакъламайма мен. Минги Тау а — бирди: Кёкден, джерден къарасакъ да, ауалдан, ахырдан къарасакъ да. Ол белгисиди халкъыбызны, джуртубузну, поэзиябызны да.
«Халкъны Джырчысы Сымайыл» деген бериуге тынгылайма. Эм аллында «Джырчыны ауазын сакълаб, бюгюн бизге джетдиргенлеге» махтау салынады. Не айтханларына бир тынгылайыкъ...
Бу къралда адет алайды –
Фахмулуланы талайды…
Фахмулу ёлсе –
Кеслерине сый излейле,
Терс ишлерин да тюзлейле…
Джюз джыл джаша Сен!
Артларында къал аланы!
Ишле, джашнат джыр къалангы –
Эсгертменги сал!
Ана тилни къорлугъуса,
Сен тамбланы урлугъуса,
Назмучу Билал!
Бу назму Билалгъа аталса да, Альберт бизни адабиятны фаджиясын-трагедиясын ачыкъ айтханды: «Бу къралда адет алайды – Фахмулуланы талайды…Фахмулу ёлсе – Кеслерине сый излейле, Терс ишлерин да тюзлейле…». Бир да ажымсыз, Альберт бу тизгинлени джаза, Дудаланы Махмудну да, Биджиланы Асхатны да, Семенланы Сымайылны да, Батчаланы Муссаны да, башха къыйын къадарлы закийлени да эсде тутханды.
Бизни бек фахмулу адамларыбыз къазауатда, сюргюнде, тутмакъда къырылгъандыла. Алай а, джыр-назму майданда эм уллу фахмубузну – Джырчы Сымайылны – Аллах кеси сакълаб, бютеу палахладан сау ётдюрюб, къолубузгъа тутдургъан эди. Биз а не этдик? Аманнга алтын чыдамаз деб, бизничалагъа айтхан болурла.
Джырчы Сымайыл къаллай болумда джашаб кетгенин, аны назмулары кимден да толуракъ хапар айтадыла. Аны бла бирге, чачылгъан, тоналгъан тин хазнасы, кеси саулукъда джыйылмады эсе да, кеси кетсе да, артында къалгъан сабийлери джыярла деб, умут этгенди Джырчы, алагъа аманат, осуят этгенди. 40 джылны узагъына Джырчыны джырын-назмусун тузакъда тутхандыла. Сымайыл аны ючюн джазарын къоймагъанды. Джырчы кесини зикирлери, джырлары, назмулары бла бизге «Адам болугъуз, Адамлай къалыгъыз» дегенлей турады.
Къууанч, бушуу да аякълашыб келедиле дегенлей, бу кюн быллай ишле болгъандыла дунияда:
31 июля родились:
Франсуа Геварт ( 31.07.1828 - 24.12.1908 ) - бельгийский композитор, педагог, ученый, музыкально-общественный деятель.
Эрих Хеккель ( 31.07.1883 - 27.01.1970 ) - выдающийся немецкий художник-экспрессионист.
Жан Дюбюффе ( 31.07.1901 - 12.05.1985 ) - французский художник и теоретик искусства.
Луи де Фюнес ( 31.07.1914 - 27.01.1983 ) - французский киноактер-комик.
Любовь Соколова ( 31.07.1921 - 06.06.2001) – советская актриса.
Джон Серль ( 31.07.1932 ) - американский философ.
Эдита Пьеха ( 31.07.1937 ) - советская культовая певица.
Джералдина Чаплин ( 31.07.1944 ) - американская и британская актриса, дочь Чарли Чаплина.
Леонид Якубович ( 31.07.1945 ) - российский телеведущий.
Ричард Гриффитс ( 31.07.1947 ) - английский актер.
Ким Ньюман ( 31.07.1959 ) - английский писатель, кинокритик и журналист.
Си Си Кэтч ( 31.07.1964 ) - немецкая певица.
Дин Кейн ( 31.07.1966 ) - американский актер.
Эмилия Фокс ( 31.07.1974 ) - английская актриса.
31 июля скончались:
Игнатий Лойола ( 24.12.1491 - 31.07.1556 ) - испанский дворянин, основатель "Общества Иисуса" – так официально называется иезуитский орден.
Дени Дидро ( 05.10.1713 - 31.07.1784 ) - философ, романист и художественный критик. Шандор Петёфи ( 01.01.1823 - 31.07.1849 ) – венгерский поэт. Ференц (Франц) Лист ( 22.08.1811 - 31.07.1886 ) - композитор, пианист, дирижер.
Исмаил Семенов (Джырчы Сымайыл) (03. 03. 1891 - 31. 07. 1981) - великий карачаевский поэт и певец. Антуан де Сент-Экзюпери ( 29.06.1900 - 31.07.1944 ) – известный писатель.
Вирджиния Грэй ( 22.03.1917 - 31.07.2004 ) - американская актриса.
Микеланджело Антониони ( 1912 - 31.07.2007 ) - выдающийся итальянский кинорежиссёр и сценарист, классик европейского артхауса.
Том Манкевич ( 01.06.1942 - 31.07.2010 ) - американский сценарист, режиссер и продюсер.
События 31 июля:
1849 - в бою с российскими войсками погиб венгерский поэт Шандор Петефи.
1910 - на борту канадского лайнера впервые в мире преступник задержан с использованием полицией радио.
1928 - впервые на заставке киностудии "Metro-Goldwyn-Mayer" появился рычащий лев. Это был первый звуковой фильм студии "Белые тени южных морей".
1946 - Швеция, Норвегия и Дания основали авиакомпанию "SAS".
1956 - ЦК КПСС принял решение о развитии жилищного строительства в СССР (начало строительства "хрущёвок".
1991 - подписание советско-американского Договора о сокращении стратегических вооружений (СНВ-1).
Презентациягъа Тюркден келген делегацияны арасында ТЮРКСОЙ-ну келечиси да бар эди. Ол www.turksoy.org.tr сайтда мында болгъан ишлени юсюнден къысха хапар билдиргенди. Ол тюрк тилде болсада окъургъа боллкъду.
БЕРЕКЕТге да бу махтау салгъанына бюсюреу эте сау бол дейме.
SABR Аллах айтса сен айтхан китабла да къысха заманны ичинде басмаланыб чыгъарла. Семенланы Исмаилны "Зикирле" китабы кърал дараджада, 120-джыллыгъына джораланыб чыкъгъанды. Бу китаб республиканы кърал басмасында къаралыб чыкъгъанды.
trams, салам!
Сымайылны ишин алгъа бардырасыз, бек сау болугъуз.
Сымайылны "Зикирле" китабын (электрон вариантын) вложения этиб, мени электрон почтама бир ий.
Аны кибик "Акътамакъны"да.
Аллахха аманат бол.
Бу кюнледе Семенланы Исмаилны «Зикирле» китабы басмадан чыкъды
Бу китабны аллына кёбле къараб тура эдиле. Бютюн да бек анга динчи къартларыбыз бек къууанырыкъдыла - ала бу зикирлени, къолдан джазыб, джан хурджунларында хамайыл бла бирге джюрютгендиле. Арт кёзюуде басма бла урулгъан маулут китабла кенг джайылгъанларында зикирлени талайы алагъа да «кёчгендиле».
Сау 70 джылны кърал харам этиб, алай а халкъ ауузундан тюшюрмей тургъан закий джырчыгъа тыйыншлысыча энди эс бёлюне башлагъанды. Озгъан ёмюрню 40-чы джылларындан бюгюннге дери бир джугъу басмаланмагъанды. Башханы къой, дуния билген «Минги Тау» джырына радио-телеэфирде «халкъ джыр» деб айтылыб тургъандан бери алай кёб заман кетмегенди. Тюзю, 1992-чи джыл Лайпанланы Билал Москвада «Юйге игилик» атлы китаб басмасында Исмаилны бир китабчыгъын чыгъаргъан эди.
деб Джырчыны джашы Азрет олсагъатда джазгъанды. Бу китабны джыйышдыргъанла да джашы Азрет бла къызы Зубайдадыла (эрде Элекуладады, Малкъарда джашайды). Семенланы юйюр архивлеринде Исмаил кеси айтыб джаздыргъан да кёб зикир сакъланады. Ол себебден зикирлени джырланыча, ноталагъа салыб басмалатыр заман да келир.
Исмаилны 120-джыллыгъын кёб болмай бизни республикада тыйыншлы дараджада белгилегендиле. Ётген къыш, январь-февраль айлада Тюркде да Джырчы Исмаилны 120-джыллыгъына атаб литература-музыка ингирле болгъандыла. Ол ишде тюрк культураны ТЮРКСОЙ атлы халкъла арасы организациясыны уллу къыйыны барды. Ол 1996-чы джылдан бери ЮНЕСКО бла келишиу этиб, тюркчюлюкню, тюрк культураны айнытыу джаны бла уллу иш джюрютеди. Аны бла бирге эсде къаллыкъ ол литература-музыка ингирлени КъЧР-ни Культура министерствосу, Бютеуроссия Лермонтов комитет, илмуну, окъууну, культура бла бизнесни Москвада академиясы къурагъан эдиле. Олсагъатда Тюркге бизни республикадан уллу делегация да баргъан эди…
Алай болса да джангы чыкъгъан китабха къайтайыкъ. Не халда да Аллахны эсгериуге араб тилде «зикр» дейдиле. Адам баласы этерге керек, эталлыкъ эм сыйлы къуллукъду ол. Бизни ангыбызгъа уа ол къуру макъам бла айтылгъан дин магъаналы текстлеча сингиб къалгъанды. Кеси да къуру ёлгеннге багъышланыб этилген ишге саналады. Маулут керекди, керек тюлдю деб бюгюн да бошалыргъа унамагъан даулашыу да ол ангыдан чыкъгъан фитнады.
Биз былайда муслиман поэзияда жанрны юсюнден сёлешебиз. Зикир аны баш къылчыгъыды деб акъылым алайды. Джюрекде ийманны уятхан, акъылгъа ашау берген, ангыны тюзюне бургъан кючю барды зикирни. Ол джаны бла Семенланы Исмаилны «Зикирле» китабы кёб окъуучуну джюрегине джол табарына ишек джокъду. Алада халкъыбызны дин, тин, тил, байлыгъы да, терен культурасы да ариу халда кёрюнюбдюле. Муслиман поэзиябызны ала классика юлгюлеридиле. Аны бла бирге тарих джолубузну, асыл миллет шартларыбызны да эсге саладыла.
Исмаилны зикирлери, башында сагъыннганыбызча ол жанрны классика джорукълары бла джазылгъандыла. Зикирни, дууаны, тилекни да бир белгили алгоритмлери бардыла: Аллахха махтау салыу, шукур этиу, файгъамбаргъа салауат салыу, ызы бла тилегинги айтыу.
Алай болгъанлыкъгъа Семен улуну зикирлерини энчи шартлары да барды. Сёз ючюн, таза къарачай литература тил бла джазылгъандыла ала. Чыгъарманы ич магъанасын, сезимин берген сагъатда башха бирлени эниклерге кюрешмейди, кебге урулгъан хазыр формулалагъа къадалыб турмай къарачай тилни эркин ойнатады, эстетика джаны бла да таб тукъум джасай биледи.
Халкъыбызны джыр традициясын, хайырландыргъаны уа! Аны бла къалмай бир къауум зикирлеринде лирика герой да эсленеди. Къур,андан, хадис литературадан да терен хапары болгъан автор поэзияны кёб тюрлю мадарларын хайырландыргъанды. Айтыргъа, Джырчы Исмаилны литература фахмусу, тил байлыгъы бютюн да бек зикирлеринде толу кёрюнедиле. Узун сёзню къысхасы, билгеннге, ангылагъаннга Исмаилны «Зикирле» китабы аламат саугъады. Кёб зикирлери макъам бла авторну ауузундан джазылыб, джашы Азретни, къызы Зубайданы архивлеринде сакъланадыла. Бу китабны къурагъанла да ала болгъандыла. Редакторлукъ этген Тотуркъулланы Къазий-Магометди. Китабны чыгъаргъан кёзюуде РФ-ны Суратчыларыны союзуну члени Батчаланы Зульфия, Карачаевск шахарны мэри Семенланы Солтан, республикан ислам институтну устазы Орусланы Алий, Карачаевск шахарны имамы Семенланы Адам хаджи, «Къарачай» газетни редакторуну орунбасары Хубийланы Абу-Хасан, КъЧГИИ-ни илму къуллукъчусу Семенланы Аминат консультациялыкъ эмда башха тюрлю болушлукъ этиб кюрешгендиле. Этген игиликлери ючюн Аллахдан къайтсын.
Китабны ич магъанасыча, тыш къарамы, полиграфия чоту да ариу джарашдырылыбдыла. Суратла, каллиграфия бла да таб джасалыбды. Арт джанында сёзлюк да берилгенди. Араб тилде айтылгъан дин терминле зикирледе кёб болгъанлыкъгъа, автор, башында сагъыннганыбызча, аланы ана тилибизде ангылатыб баргъанды. Къол бла джазылгъан оригиналланы суратлары да (Исмаил зикирлерин аджам бла джазгъанды) салыннгандыла китабха. Тиражы 1000 экземплярды. Аны алыргъа излеген бу телефон бла толу хапар билирге боллукъду: 8-928-391-04-06.
Байрамны «Зикирле» атлы китабны редактору, республиканы китаб басмасыны директору Тоторкъулланы Казий-Магомет ачды. Ол, Семенланы Джырчы Исмаилны муслиман динден, Къур'андан уллу хапары болгъанын, афендилик да этиб тургъанын айтды. «Ол къурагъан зикирле адам айтыб айталмазча аллай бир къууатлыдыла, терен магъаналыдыла, мийик, сейирлик поэзия кючлери болгъан чыгъармаладыла», - деди ол. Аланы иги кесеги бла халкъыбызда – Къарачайда, Малкъарда да – кимникиле болгъанлары сагъынылгъан да этмей, унутулуб эсе да, хайырланыб келедиле, бир къауумлары китаблагъа, сёз ючюн, «Къарачай – Малкъар фольклор» деген хрестоматиягъа белгисиз авторланыкъылача киргендиле.
Уллу Аллахха шукурла болсунла, миллетибиз, кесини ёмюрлюк тин хазнасына сагъайыб, аны джыйыугъа, басмалаугъа, билиуге эндиледе тыйыншлы эс белелгенин да чертди.
Халкъыбызны закий уланы Семенланы Джырчы Исмаил къурагъан бу тин берекет окъуучугъа уллу, аламат саугъа боллугъуна, тауусулмазлыкъ къууанч, хошлукъ, учунмакълыкъ да келтирлигине ажымсыз болгъанын да айтды.
Бу «Зикирле» китабына Джырчы Исмаилны тюнгюч джашы, Къарачай-Черкесияны халкъ поэти Азрет бла къызы Элекуланы Зубайда джыйышдыргъан эмда анда белгиленнген дин назмулары магъаналарын чертиб сёлешди.
«Аллах Айтса, бу китабдагъы зикирле кёб джюреклени джарытырла, сейир ийман джолуна чакъырырла, алджагъанланы тюшюндюрюрле, Сыйлы Аллахха таза къуллукъ этерге талпындырырла» - деди КъЧР-ни муфтийини орунбасары Катчиланы Ибрагим хаджи да, ол Семенланы Исмаилгъа Аллахны рахматын тилеб, дууа да окъуду.
Андан сора, сёз филология илмуланы доктору Къараланы Зухра бла Къабарты-Малкъарны Джазыучуларыны союзуну тамадасыны орунбасары, белгили джазыучу Бегийланы Абдуллахха берилди. Ала Исмаилны творчествосундан, аны нюрлю чыгъармаларыны магъаналарыны юслеринден кёб хапар айтдыла. Бу сыйлы китаб бла хакъ таза иннет бла огъур тюбешиу теджедиле.
Белгилисича, быйыл Тюрк Республикада композитор, джырчы, акъылман Семенланы Джырчы Исмаилны 120-джыллыгъына аталыб литература-музыка ингирле болгъандыла. Аны тюрк тилли миллетлени культураларын, искусстволарын, адабиятларын саулай дуниягъа белгили этген, бирикдирген тюрк культураны халкъла арасы организациясы ТЮРКСОЙ-ну башламчылыгъы бла бардыргъан эдиле. Алай бла презентациягъа Тюркден делегация да келген эди. ТЮРКСОЙ-ну аты бла презентацияны ишине Тюркню “ТРТ АВАЗ” деген ара кърал телеканалыны журналисти, кеслеринде Джырчы Исмаилгъа джораланыб бардырылгъан ишлеге уллу къыйыны кирген, филология илмуланы кандидаты Уфук Тузман эмда Кония, Чумру шахарларыны университетлерини къуллукъчулары профессор Нуруллах Табакъчы, генетика илмуну алими Ёзлем Озбек бла Ёзлейиш Озбек, Яловада дернекни тамадасыны орунбасары Лепшок Сюйюнч бла Якапынарны келечиси Абдулазиз Тузман, Анкарада финанс министерствону къуллукъчусу Себика Агъырал къошулдула.
Ораза айны биринчи кечесинде бу бериулени хазырлагъан Недим Чевикти бла Нурджан Хокна болгъандыла. Ала Къарачайгъа келиб, китабны презентациясына къошулгъан делегацияны келечилерини бири Уфук Тузман бла да ушакъ этгендиле. Ол муслиманлагъа сыйлы айны биринчи кечесинде Исмаилны китабына энчи эс бёлгенлери ючюн разылыгъын билдиргенди. Къарачай миллетни тынгылаучулагъа танытханды. Туугъан Джуртунда анга аталыб бардырылгъан къууанчны юсюнден толу хапар берилгенди. Анда халкъыбызны фахмулу уланыны зикирлерин да окъугъандыла.
Алай бла Семенланы Исмаилны «Зикирле» деген китабыны бютеу дуниягъа къысха радио презентация бардырылгъанды. Нек десенг, бу радиону бериулери Тюркден сора да Европаны эфирине да чыгъадыла. Аны мингле бла тынгылаучулары барды.
"Ущелья наши так давно были домами для наших дедов,что если бы все наши предки смогли подняться,то на том клочке земли,где сидишь ты ,встала бы тысяча людей,носивших прежде твоё имя".
"Ущелья наши так давно были домами для наших дедов,что если бы все наши предки смогли подняться,то на том клочке земли,где сидишь ты ,встала бы тысяча людей,носивших прежде твоё имя".
"Ущелья наши так давно были домами для наших дедов,что если бы все наши предки смогли подняться,то на том клочке земли,где сидишь ты ,встала бы тысяча людей,носивших прежде твоё имя".
"Ущелья наши так давно были домами для наших дедов,что если бы все наши предки смогли подняться,то на том клочке земли,где сидишь ты ,встала бы тысяча людей,носивших прежде твоё имя".
"Ущелья наши так давно были домами для наших дедов,что если бы все наши предки смогли подняться,то на том клочке земли,где сидишь ты ,встала бы тысяча людей,носивших прежде твоё имя".
Уильям Блейк, не эсе да, Джырчы Сымайылны эсге тюшюреди. Аны себебли, аны юсюнден джазылгъанны былайгъа салама. Назмуларын а интернетде табыб окъугъан къыйын тюлдю.
Слушайте голос певца!
Песня его разбудит
Ваши сердца
Словом Творца —
Слово было, и есть, и будет.
Уильям Блейк. «Песни познания»
ВЕЛИЧИЕ БЛЕЙКА Уильяму Блейку (1757-1827) выпало жить в эпоху, когда круто менялся привычный порядок вещей. Он был современником двух великих революций: Американской 1776 года и - спустя тринадцать лет - Французской. Бушевали наполеоновские войны. Волновалась Ирландия. Доведенные до отчаяния рабочие ломали станки, и лорд Байрон произнес в парламенте речь, защищая луддитов. Большие события истории и вызванные ими битвы больших идей прочно вплетены в биографию Блейка. Внешне она монотонна, от начала и до конца заполнена тяжким повседневным трудом за гроши. Неудачи, непризнание, неуют - вот его жизнь год за годом. Все это так не похоже на типичный литературный быт того времени, что многие писавшие о Блейке поражались, каким образом он смог подняться над суровой будничностью, став великим художником и поэтом. Читая посвященные Блейку книги, подчас трудно осознать интенсивность и глубину происходившей в нем духовной работы. О ней говорят не столько биографические факты, сколько произведения, оставшиеся по большей части неизвестными современникам, хотя именно в творчестве Блейка нашел, быть может, свое самое целостное и самое своеобразное отражение весь тот исторический период, переломный для судеб Европы. Перед нами не столь уж частый случай, когда художник уходит в полной безвестности, и еще долго время лишь заметает о нем всякую память, но уж зато после посмертного "открытия" слава накатывает такими могучими волнами, что потомкам кажется непостижимой выпавшая гению горькая, жестокая судьба. Сын чулочника, с десяти лет отданный в учение граверу и дальше зарабатывавший себе на хлеб этим ремеслом, он с детства узнал, что такое социальная отверженность. Лондон в ту пору стремительно рос, торопясь застроить недавние окраины корпусами мануфактур, верфями, приземистыми грязноватыми домами, где обитало пролетарское население всемирной столицы. Блейк принадлежал этому миру. В сущности, он был самым настоящим рабочим, в периоды вынужденных простоев существовавшим исключительно за счет щедрости немногих друзей. На всю его жизнь выдалось только три более или менее благополучных года (1800-1803), когда меценат Уильям Хейли увез Блейка в свое приморское поместье, заказав портреты выдающихся писателей, к сонму которых втайне причислял и самого себя, - от безделья он сочинял назидательные вирши. Отличаясь добросердечием, Хейли искренне хотел помочь своему протеже, но ровным счетом ничего не понимал ни в идеях Блейка, ни в его искусстве. Бесконечные поучения, которыми сопровождались его милости, докучали поэту настолько, что он предпочел вернуться в Лондон к своему полуголодному неустроенному житью. Последние двадцать четыре года Блейк прожил в столице безвыездно. Здесь он и умер. И был погребен на средства фонда общественного призрения - в безымянной яме для нищих. Проходит двадцать лет. Весенним днем молодой художник Данте Габриэль Россетти (Dante Gabriel Rossetti, 1828-1882), роясь в богатейшей коллекции гравюр, собранной в Британском музее, обнаруживает на столе хранителя пачку сшитых листов, которые покрыты рисунками и стихами "несчастного визионера", этого "жалкого безумца", как отзывались о Блейке его немногочисленные знакомые по артистическому миру. Воображение будущего главы "Прерафаэлитского братства" (Pre-Raphaelite Brotherhood) поражено, он с готовностью выплачивает требуемые хранителем десять шиллингов. И с этой рукописи, именуемой теперь в каталогах "Манускриптом Россетти", начинается возрождение Блейка. Начинается, чтобы уже не завершиться - вплоть до наших дней, когда имя Блейка называют одним из первых, говоря о предтечах современной англоязычной поэзии. Странный жребий! Эти странности будут долго занимать исследователей Блейка, даже сегодняшних, не говоря уже о ранних (в их числе еще одного прерафаэлита Александра Гилкриста (Alexander Gilchrist, 1828-1861), отдавшего многие годы своей двухтомной работе о Блейке, и Алджернона Суинберна (Algernon Swinburne, 1837-1909), в 1868 г. напечатавшего восторженную книгу о поэте). Воссоздавая страницы его творческой биографии, все они скажут о поразительной слепоте тогдашних литературных и художественных авторитетов и задним числом примутся их упрекать за догматическую приверженность канонам, в которые не укладывалось блейковское эстетическое видение. Вспомнят они и о безнадежной борьбе, которую Блейк вел с Королевской академией, возглавляемой сэром Джошуа Рейнольдсом (Joshua Reynolds, 1723-1792), великолепным портретистом, не терпевшим, впрочем, ни малейших отступлений от принятых правил рисунка и композиции. Академия раз за разом отклоняла блейковские работы, находя их дилетантскими. В ее залы не были пропущены его иллюстрации к Данте, как и гравюры по мотивам "Книги Иова", ныне признанные одной из вершин романтического искусства. Было от чего прийти в отчаяние. В 1809 году состоялась единственная персональная выставка Блейка. Он устроил ее на втором этаже дома, где помещалась лавка его брата-галантерейщика. Экспонировались главным образом иллюстрации к "Кентерберийским рассказам" (Canterbury Tales) Джеффри Чосера (Geoffrey Chaucer, 13407-1400). Блейк отпечатал каталог, содержавший глубокий разбор этого произведения и изложение собственного художественного кредо. Но покупателей не нашлось. Да и посетителей тоже. А единственная рецензия, напечатанная в "Экземинере", изобиловала колкостями по адресу художника и увенчивалась утверждением, что его следовало бы "упрятать в желтый дом, не будь он столь безобиден в быту". Через шестнадцать лет этот каталог попал в руки Вордсворта (William Wordsworth, 1770-1850). Почтенный мэтр судил снисходительнее, чем газетный борзописец. Стихов Блейка он не знал и не пожелал с ними познакомиться, а об его идеях тоже отозвался как о свидетельстве "безумия", но прибавил: "Оно для меня интереснее, чем здравый смысл Вальтера Скотта и лорда Байрона". Вордсворт и здесь сводил давние литературные счеты - под старость это сделалось для него чуть ли не основным занятием, - но тем не менее искру сильного дарования он сумел почувствовать при всей своей заведомой предвзятости. Однако в "безумии" этого таланта не усомнился и Вордсворт. Своего рода миф, сложившийся еще на заре творчества Блейка, сопутствовал ему до конца. Что же побуждало современников с такой уверенностью говорить о "безумии", о "больном", пусть и сильном, воображении, о нездоровых грезах и воспаленной фантазии? Отчего так драматично сложилась судьба Блейка, оказавшегося молчаливо, но непробиваемо изолированным от английской культуры рубежа двух столетий, от возможного читателя, возможного зрителя? Ответ, кажется, напрашивается сам собой: его художественное видение было слишком новаторским, чтобы найти понимание и отклик у людей того времени. Были, конечно, исключения, но уж очень редкие. Томас Баттс, министерский чиновник, плененный дарованием Блейка и плативший ему по гинее за лист, доставляя основной заработок. Или - уже в последние годы - начинающий художник Джон Линелл, чье имя сохранилось в истории живописи не только благодаря собственным работам, но прежде всего потому, что он заказал Блейку дантовский цикл. Для других, включая и тогдашних знаменитостей, Блейк был слишком необычен, слишком огромен - и как художник, и как поэт. Требовалось время, чтобы ясно проступили масштабы и сущность сделанного им в искусстве. Конечно, Блейк, как многие великие художники, опередил свою эпоху. В этом смысле драма его жизни не так уж необычна, тем более - для эпохи романтизма, чьи герои столько раз расплачивались за свой вызов духовной, социальной, художественной косности, снося издевки и поношения, гонения и травлю. Но Блейк - явление резко специфическое и на таком фоне. Само его видение, современниками почитавшееся безумным, а потомками - гениальным, обладает настолько своеобразными истоками, что тут вряд ли уместна (и уж во всяком случае недостаточна) до стереотипности обобщенная романтическая формула непризнанности как своего рода непременного условия бытия настоящего художника. Начать хотя бы с того, что волею обстоятельств Блейк и в самом деле был, по тогдашним меркам, дилетантом. Академия его не признавала. Издатели не брали его книг. В типографии был напечатан только самый первый, еще почти ученический сборник "Поэтические наброски" (1783), где повсюду слышатся отголоски сентиментализма, в частности "Ночных мыслей" The Complaint; or Night Thoughts on the Life, Death, and Immortality, 1742-1745) Эдварда Юнга (Edward Young, 1683-1765), которые Блейку впоследствии довелось иллюстрировать. Средства для издания ссудил приятель Блейка художник Джон Флаксмен. Свою лепту внес и священник Генри Мэтью, в чьем доме собирались прихожане, не чуждые литературных интересов. Он без ведома автора исправил несколько включенных в книгу стихотворений, и это возмутило Блейка. Автор забрал тираж из типографии и уничтожил его почти полностью. Больше он никогда не обращался за помощью к такого рода благодетелям. А ни один типограф не рискнул бы выпустить книжку безвестного автора за свой счет. И Блейку пришлось стать собственным издателем. Он изобрел особый способ "иллюминованной печати": гравировал листы и, вручную их раскрасив, сшивал. Так в нескольких десятках экземпляров опубликовал он свои "Песни Неведения и Познания", а затем и так называемые "пророческие книги" {Свод поэм, получивший в позднейших исследованиях название "пророческие книги", создавался Блейком на протяжении трех десятилетий - приблизительно с 1789 по 1820 гг. Единство этому циклу придает, главным образом, воплотившаяся в нем поэтическая философия и мифология Блейка. Современные литературоведы выделяют в "пророческих книгах" несколько внутренних циклов: 1) ранние "пророчества" - "Тириэль", "Книга Тэль", еще достаточно традиционные по образности и художественным мотивам; 2) поэмы, непосредственно связанные с политическими событиями конца XVIII в. - "Французская революция", "Америка", "Европа", отчасти "Видения дщерей Альбиона"; 3) так наз. "малые пророческие книги", содержащие в себе блейковское истолкование мифа о грехопадении и критику канонической христианской теологии, - "Первая книга Уризена", "Книга Ахании", "Книга Лоса"; 4) философские поэмы, представляющие собой изложение важнейших космогонических, теологических, нравственных и художественных идей Блейка, - "Бракосочетание Рая и Ада", "Мильтон", "Иерусалим" (подобную классификацию см., напр., в кн.: Martin К. Nurmi. Villiam Blake. Lnd., 1975].}. Оттиски продавались в его мастерской. Точнее сказать, пылились на полке. Спроса не было, и после смерти Блейка большинство книг пропало. Те, что чудом уцелели, теперь стоят целое состояние. С дистанции в полтора века, быть может, покажется, что эта необычная ситуация в каком-то смысле была для Блейка благом: она избавила его от кабалы тогдашних издателей, а в том, что слово его рано или поздно будет услышано, поэт-провидец, каким он себя считал, сомневаться не мог. Однако Блейк переживал создавшееся положение достаточно тяжело, осыпая градом эпиграмм своих более удачливых - и менее щепетильных в литературных делах - современников, а в письмах тем немногим, кто был ему близок, жалуясь на тупоумие торговцев картинами и типографов, как и на их раболепство перед авторитетами вроде Рейнольдса. Да и должна ли удивлять горечь и ярость этих его строк? С юности близкий к радикалам - таким, как Джозеф Джонсон (Joseph Johnson, 1743-1811) или Томас Пейн (Thomas Paine, 1737-1809), - подобно им впрямую откликавшийся на злобу дня и живший политическими страстями своей эпохи,. Блейк, конечно, писал не для истории, а для современности и, как каждый поэт, хотел быть услышан. А его аудиторию обычно составляло всего несколько человек. И даже они ценили в Блейке, как правило, лишь талант художника, оставаясь равнодушными к его идеям. Сохранилось свидетельство современника, что единственным, кто сорок с лишним лет поддерживал Блейка, полностью разделяя его общественные и нравственные убеждения, была жена поэта Кэтрин Ваучер. Надо думать, что ею нередко и ограничивался круг читателей его произведений. Во всяком случае, нет никаких фактов, указывающих, что кто-нибудь при жизни Блейка прочел стихи, оставшиеся в рукописях, - а ведь среди них есть вещи, первостепенно важные для него: "Странствие", "Хрустальная шкатулка"... Прямым следствием этой изоляции была житейская неустроенность, нищета и обида на современников. Косвенным - специфическая творческая позиция Блейка, в немалой мере предопределившая и своеобразие созданного им художественного мира. Для истории искусства 'это, конечно, самое главное. Но нельзя забывать и о той цене, которой было оплачено это своеобразие. Необычность блейковского мира почувствует каждый, кто откроет том его стихов, иллюстрированный гравюрами. Стихи и рисунок с самого начала составляли единый художественный комплекс - это многое объясняет в их образности. Еще существеннее сам факт, что Блейк вынужденно оказался в стороне от литературных баталий своего века, от его вкусов, увлечений, споров. От его расхожих понятий. Даже от его обиходного поэтического языка. Он не ждал успеха и не стремился к нему. В самом прямом смысле слова поэзия была для него духовной потребностью, и только. Он не оглядывался ни на принятые каноны, ни на проверенные читательским признанием образцы. Идеи, выразившиеся в его книгах, метафоры и символы, в которых они запечатлены, весь поэтический мир Блейка менее всего ориентирован на существующую норму, иметь ли в виду эстетику конца XVIII века или романтические устремления. При всех явных и скрытых перекличках с характерными мотивами литературы того времени, поэзия Блейка ощутимо выделяется на общем фоне, побуждая некоторых исследователей говорить о том, что это явление вообще неорганично для английской поэтической традиции, какой она складывалась вплоть до романтиков и даже после них - до XX века. Очевидное преувеличение, но тем не менее здесь есть доля истины. Содержание, которое раскрылось в стихах и "пророческих книгах" Блейка, и в самом деле не имеет аналогий ни в предшествующей, ни в современной Блейку английской литературе. И оно определило новизну, самобытность его поэтики. Прерафаэлиты видели в нем гения, обитавшего в сфере чистой духовности. А на деле его нельзя понять, не оценив в его стихах образности, навеянной той грубой повседневностью трущобных кварталов, которая ему была привычна с детства. Она вошла в поэзию Блейка, сообщив ей небывалую резкость социальных штрихов, графичность образов и такой всепроникающий урбанизм колорита, будто его стихи были написаны не в конце XVIII века, а по меньшей мере столетием позже. Духовные корни Блейка уходят в ту же почву. Та среда, где вырос Блейк, продолжала хранить, передавая из поколения в поколение, сложившиеся еще в средневековье еретические и сектантские доктрины, в которых за ветхозаветными понятиями, категориями и образами полыхает едва сдерживаемое пламя плебейской революционности, а идея Рая крепится требованиями достойной жизни на земле. Преследовавшиеся еще более жестоко, чем неверие, эти учения - антиномианцев, фамилистов, "бешеных", иоахимитов - выдерживали самые беспощадные гонения официальной церкви и государства, а таившееся в них пламя на протяжении истории не раз вырывалось наружу, требования высказывались открыто - вспомнить хотя бы о Томасе Мюнцере, анабаптисте, вожде Крестьянской войны в Германии, казненном, как и большинство его сторонников. По собственному свидетельству Блейка, он приобщился к этой облеченной в религиозные символы плебейской идеологии еще с юности. Мальчиком его уже посещали мистические видения. В 1788 году был прочитан труд Э. Сведенборга (1688-1772) "Мудрость ангелов", а затем "Небо и Ад" - одно из основных сочинений шведского мистика. В "пророческих книгах" повсюду попадаются следы этого чтения. Не раз пытались представить Блейка последовательным сторонником этого теолога, находя нечто знаменательное в том, что сведенборгианская "Новая церковь" была основана в год рождения поэта (1757). Влияние нельзя недооценивать, но нельзя не видеть и открытого спора со Сведенборгом, развернутого во многих блейковских произведениях. Блейку остался совершенно чужд сведенборговский плоский морализм, как и метафизичность картины мира, созданной в "Небе и Аде", где духовное прочно отделено от материального, а субъективное от сущего. Не могут удивить ни само это воздействие, ни последующая полемика. Идеи Сведенборга дали толчок мощному оппозиционному движению сектантства, но вскоре оно далеко переросло рамки сведенборговской теологии. А Блейку была важна, конечно, не сама по себе теология, ему было важно выраженное на ее языке стремление к справедливости и подлинной духовности бытия. Он воспринял пронесенный через столетия бунтарский дух, это еретическое толкование христианства как земной справедливости, эту нравственную ригористичность и особый духовный настрой, при котором суровой мерой божеского и сатанинского измеряется любой, даже мелкий людской поступок, и события сегодняшней жизни видятся как органическое продолжение событий евангельской истории в их высоком этическом смысле, и весь путь человечества предстает как ристалище Добра и Зла, борющихся со дней творения. Он воспринял основную мысль еретической теологии - мысль о человечности Христа, сформулированную еще в XII веке итальянским мистиком Иоахимом Флорским (ок. 1132-1202), идею Вечносущего евангелия, согласно которой бог есть не сила внешняя по отношению к человеку, но впервые выявленная в Иисусе внутренняя духовная сила каждого, высвобождение которой ознаменует грядущую эпоху бесцерковности, любви, братства и свободы. Он воспринял и символику, возникающую уже в самых ранних сектантских проповедях, - символику разрушения до камней Вавилона - порочного мира социальной иерархии и церковной лжи, и построения Иерусалима - царства человеческого равенства и осуществленной христианской нормы, государства-утопии, того Иерусалима, который у Блейка "свободою зовется средь Альбиона сыновей". Понятия, в которых он мыслил, давно утратили свою содержательность, однако и через два столетия не потускнел демократизм идей, выраженных на этом трудном для современного читателя языке. Это был органичный, естественный демократизм, и, собственно, он и побуждал Блейка вступать в полемику со всеми философскими воззрениями своей эпохи и отвергать все принятые формы общественной организации как ложные в свете принципов Вечносущего евангелия. Ему был глубоко чужд бэконовский и локковский рационализм, в котором Блейк видел утилитарную, бездуховную философию, лишь сковывающую высшую человеческую способность - Воображение, ту сокрытую в каждом духовную и нравственную энергию, которой должны быть сокрушены темницы Вавилона, чтобы воздвигнуть на их месте город справедливости. Основным оппонентом Локка (John Locke, 1632-1704) был епископ Беркли (George Berkeley, 1685-1753), но его идеализм, оправдывавший положение вещей в обществе провиденциальной волей, у Блейка находил только одну характеристику - "кощунство". Церковь на языке Блейка звалась Блудницей, а на полях брошюры берклианца Р. Уотсона (Richard Watson, 1737-1816) он написал: "Господь сотворил человека счастливым и богатым, и лишь хитроумие распорядилось так, что необразованные бедны. Омерзительная книга". Уотсон нападал в своем памфлете на Томаса Пейна. Блейк был хорошо знаком с этим выдающимся деятелем молодой Америки по лондонскому кружку деистов, который в юности не раз посещал; в 1792 году он даже помог Пейну ускользнуть от охотившейся за ним британской полиции. Годом раньше была написана "Французская революция", набранная в типографии руководителя кружка Дж. Джонсона, но из-за цензурных строгостей не напечатанная и сохранившаяся, быть может, далеко не полностью. В ней Блейк еще полон революционного энтузиазма, поверженная Бастилия для него - один из вавилонских бастионов, наконец-то рухнувший. Развитие событий во Франции вскоре умерило его восторженные ожидания; деизм, который исповедовали радикально настроенные друзья Блейка, остался ему чужд - он не принял обычного у деистов разделения божественного и человеческого начал, в "Бракосочетании Рая и Ада" объявив, что "все живое Священно"; он не разделял с деистами представления о современном обществе как скоплении изолированных, фрагментарных существований, связанных чисто механическими отношениями причинности и зависимости, он, в отличие от них, не примирялся и никогда не мог бы примириться с таким порядком вещей. Все это как будто давно отшумевшие споры, но поразительно, что аргументы Блейка - конечно, прежде всего те, которые заключает в себе его поэзия, его искусство, - наполняются новой и новой актуальностью. Причина в том, что со своими противниками Блейк спорил не только как мыслитель. Он спорил с ними еще и как художник, словно бы самой историей вызванный из среды людей, которым всего виднее была оборотная сторона "прогресса", для того, чтобы в гигантских космогонических символах и тяжелом семиударном белом стихе, в косноязычии неловко построенных фраз запечатлеть ее напряженный, задыхающийся ход на одном из самых крутых перевалов. Запечатлеть слом эпох, рождение новых противоречий и нового самосознания человека в мире "сатанинских мельниц", дымящихся день и ночь напролет. И потрясения двух пронесшихся над миром революций. И несбывшуюся надежду, что из их горнила явится целостная, истинно свободная и духовная личность. Поэзия Блейка была вызвана к жизни своим временем и почти без исключений являлась непосредственным откликом на его события. Но она далеко переросла значение свидетельства об этом времени. В ней-то, быть может, впервые и выразилась та жажда целостности и полноценности человеческого опыта и та тоска по недостижимой свободе духовного бытия, которые станут настойчивым, едва ли не центральным мотивом у европейских и американских поэтов уже в XX столетии. Архаичная по символике и языку даже и для своей эпохи, она наполнилась содержанием, в полной мере понятым только много десятилетий спустя. Нужно было, чтобы общезначимыми, жгуче актуальными стали явления, так тревожившие Блейка, который обнаружил их еще на исходе блистательного и радостного просветительского века, - растущая механистичность сознания, обретающегося в современном Вавилоне, и насильственное ограничение свободной человеческой воли, и засилье плоского рационализма и утилитаризма, повсеместно теснящего Поэтический Гений, Воображение, эту величайшую и незаменимую творческую способность, без которой нет Человека. Его творчество кажется сегодня необходимым звеном, соединившим духовные и художественные традиции самых ранних эпох европейской истории с проблематикой, близкой культуре нашего времени. Поступательность, непрерывность в движении искусства, да и всей гуманистической мысли, без Блейка так же невозможны, как без его любимых поэтов Данте и Мильтона. Воображение - верховное божество Блейка, которому посвящены его самые восторженные гимны, - оказывается ключевым понятием блейковской философии, истоки которой следует искать в еретических и сектантских воззрениях средних веков, а отклики и продолжения - уже у романтиков, шедших, того не ведая, проторенными Блейком путями. Воображению противостоит Своекорыстие - Разум рационалистов, закованный в круге земных, только земных, интересов, или абстрактные альтернативы Добра и Зла, из которых исходит каноническая христианская теология. Враждебные друг другу, эти две формы сознания для Блейка идентичны в своем стремлении затруднить, сделать вовсе неосуществимым непосредственное общение личности с заключенным в ней самой богом, познание сокрытой в любом человеке духовной субстанции и ее свободное развитие. Сам бог для Блейка не более чем космическое воображение, вольно творящее мир в согласии со стремлением людей к органическому, целостному бытию и с необходимостью эстетической гармонии и красоты. Борьба Воображения и Своекорыстия - мотив, главенствующий во всей блейковской космогонии, во всей сложнейшей образной символике "пророческих книг", и это борьба за целостного человека, признавшего, вопреки конкретным обстоятельствам своего существования, единственной и непререкаемой нормой Поэтический Гений и создающего царство справедливости из камней разрушенного им Вавилона. Именно из той первоматерии, которой наполнена его сегодняшняя жизнь (это важная особенность блейковского мышления, резко его отличающая от утопистов, рисовавших некий труднодостижимый идеал далекого будущего). Для Блейка построение такого царства - задача дня, задача каждого поколения и даже каждого человека, обязанного воздвигать его для себя, а тем самым и для человечества.
x x x
Блейка традиционно считают первым по времени поэтом английского романтизма. Такой взгляд отнюдь не безоснователен. Вместе с тем он не вполне точен. Сделать эту оговорку побуждает не только сам факт невольной изоляции Блейка от художественной жизни той переломной эпохи, когда уверенно прокладывал себе дорогу романтизм, виднейшие представители которого либо вовсе не знали о гениальном гравере, либо относились к нему с явной предвзятостью. Так, Кольридж (Samuel Taylor Coleridge, 1772-1834), прочитав "Песни Неведения", выразился в том духе, что автор плохо представляет себе психологию ребенка, - свидетельство явного непонимания блейковского замысла. Ни Байрон, ни Шелли (Percy Bysshe Shelley, 1792-1822), ни Китс (John Keats, 1795-1821) ни разу не упомянули о Блейке, - вероятно, для них это было незнакомое имя. Суть дела, впрочем, не в этом. Существовали более глубокие, уже не сводимые к литературным размежеваниям причины, которые предопределили конфликт Блейка как с покидавшим историческую сцену Просвещением, так и с романтической философией личности и искусства, будоражившей молодые умы. Строго говоря, он не поддержал ни одного из важнейших общественных, философских, эстетических устремлений той поры. Осознав 1789 год как великий рубеж в истории человечества, он не менее остро переживал затем и крушение идей, начертанных на знамени Французской революции, не принимая ни той эпохи, которой она положила конец, ни той, что родилась вместе с нею. В этом смысле Блейк, конечно, принадлежит романтизму. И тем удивительнее кажется резкость его нападок на свойственный романтикам культ индивидуального в ущерб всеобщему и на их стремление ставить в пример современникам нетронутого цивилизацией "естественного" человека. На самом деле эта полемика была по-своему неизбежной. Для Блейка с его радикальным демократизмом и глубоко укорененными чертами народно-утопического миросозерцания по-иному определялась и приводила к иным заключениям та необходимость выбора между находящимся в становлении и отошедшим, с которой в первые десятилетия начавшегося "железного века" столкнулось все романтическое поколение. Сказалось и то, что Блейк этому поколению предшествовал и скорее предугадывал его искания, чем мыслил в категориях романтизма. Ко времени выхода в свет "Лирических баллад" (Lyrical Ballads, 1798) Вордсворта и Кольриджа, возвестивших приход новой школы, он был уже сложившимся мастером, тесно связанным с кругом идей XVIII столетия, но осознавшим и воплотившим их кризисность. Уже были написаны "Песни Неведения и Познания". И хотя романтикам это осталось неизвестно, история литературы именно от этого произведения прослеживает важнейшую романтическую тему перелома эпох и открывшегося на таком историческом стыке нового видения душевной жизни: не разделенность, а совмещенность, слияние, единство "противоположных состояний человеческой души". Да и многие другие мотивы и художественные открытия романтиков были предвосхищены Блейком. Быть может, первым в Европе он не только эстетически обосновал, но воплотил в живом творчестве столь существенное для романтизма восприятие всего универсума как абсолютного произведения искусства. Блейковская космогония носит беспримесно художественный характер, как бы ни были важны для нее опоры, воздвигнутые философией Сведенборга. "Пророческие книги" в своей совокупности образуют самый ранний романтический эпос, в основании которого лежит миф, охватывающий всю историю человечества. Байроновские мистерии, поэмы Шелли объективно возникли на той поэтической почве, которая уже была взрыхлена Блейком. Он был и первооткрывателем того закона романтического мифологизма, который впоследствии так ярко проступил у Байрона и Шелли, а на языке теории был еще в самом начале XIX века сформулирован Шеллингом (1775-1854), в своих иенских чтениях говорившим о "мифологическом объяснении конкретного мира как смешения бесконечного и конечного начал в чувственных вещах" {Фр. В. Шеллинг. Философия искусства. М., 1966. с. 139.}. И более того. Поэты романтического поколения опирались на некие устойчивые, обладавшие большой художественной историей мифологические "сюжеты" (Каин, Прометей), а Блейк даже полнее, чем они, осуществил принцип, который в шеллинговой "Философии искусства" - этой эстетической библии романтизма - выделен как определяющий для истинного искусства: "Всякий великий поэт призван превратить в нечто целое открывшуюся ему часть мира и из его материала создать собственную мифологию; мир этот (мифологический мир) находится в становлении, и современная поэту эпоха может открыть ему лишь часть этого мира; так будет вплоть до той лежащей в неопределенной дали точки, когда мировой дух сам закончит им самим задуманную великую поэму и превратит в одновременность последовательную смену явлений нового мира" {Там же, с. 147-148.}. Шеллинг подкрепляет свою мысль отсылкой к Данте. Он мог бы сослаться на Блейка - единственного из его современников, кто в полной мере следовал этой художественной программе, выражающей высшие устремления романтического искусства. Однако даже такая глубокая родственность блейковского творчества романтизму не приглушила серьезных расхождений, дающих себя почувствовать прежде всего в социальных идеях и этической концепции. Говоря в самой общей форме, расхождения определялись отказом Блейка признать примат идеального над материальным - для романтиков едва ли подлежащий сомнению. Диалектическое видение Блейка требовало признания этих двух начал равноправными. В его художественной вселенной они едины до неразличимости. Здесь наглядно проявилось духовное воспитание XVIII столетия и еще ощутимее сказались размышления над страницами Сведенборга и споры с ним. Особенно существенную роль сыграла школа Якоба Беме (1575-1624), проштудированного в годы, решающие для формирования Блейка. Об этом немецком мистике, жившем за полтора века до Блейка, Герцен отозвался как о человеке "гениальной интуиции", который "поднялся до величайших истин", хотя и был заключен в мистическую терминологию: он "имел твердость не останавливаться на букве... он действовал разумом, и мистицизм окрылял его разум" {А. И. Герцен. Собр. соч. в 9-ти тт., т. 9, М., 1958, с. 118, 119.}. Характеристика, вполне уместная и для Блейка. Его мистицизм не имел ничего общего ни с поэзией тайн и ужасов, ни с тем характерным для романтиков томлением по недостижимому царству чистой идеальности, которое побуждало к настроениям бегства от реального мира в область запредельных откровений и грез. Подобно Беме, Блейк был по складу своего мышления диалектиком, неизменно исходившим из впечатлений реальной действительности, как бы ее ни преображала его творческая фантазия. И этот своеобразный "корректив реальности" - едва ли не самая примечательная особенность всего видения Блейка. Она прослеживается и в его лирике, и в "пророческих книгах". Как лирик Блейк получил признание еще у прерафаэлитов, и долгое время историки литературы рассматривали его творчество так, словно бы оно целиком сводилось к "Песням Неведения и Познания" и стихам из рукописей. "Пророческие книги" - начиная с "Бракосочетания Рая и Ада" до "Иерусалима" - были всерьез прочитаны лишь в самые последние десятилетия. Особенно велики здесь заслуги видного канадского литературоведа Нортропа Фрая (Northrop Frye, b. 1910), чье исследование "Пугающая симметрия" (The Fearful Symmetry: A Study of William Blake, 1947) явилось подлинной вехой в блейкиане, как, впрочем, и книга американского литературоведа Дэвида Эрдмана (David Erdman, b. 1904) "Пророк в битве с империей" (Blake: Prophet against Empire, 1954), развеявшая представление о Блейке как о визионере, которому не могли быть интересны страсти своего времени и кипевшая вокруг борьба идей {Советское литературоведение всегда рассматривало Блейка в социально-историческом контексте его эпохи (см. работы А. А. Елистратовой, В. М. Жирмунского, Е. А. Некрасовой и др.).}. Сегодня Блейк воспринимается прежде всего как философский поэт, наделенный неослабевающим интересом к социальной конкретности окружающего мира, к этой его первоматерии, питающей творческую фантазию художника. Эта конкретика входит уже в его "песни" раннего периода, сообщая многим из них острую злободневность, которую должны были хорошо чувствовать тогдашние читатели Блейка, сколь ни узок был их круг. В "пророческих книгах", поэтическими средствами мифа воссоздающих былое, настоящее и будущее Альбиона - символа человечества, фрагменты христианской, индийской, античной мифологии дополняются специфически блейковскими мотивами и персонажами, и возникает целостный образ эпохи с ее надеждами, заботами, противоречиями. Актуальный для того времени "сюжет" всегда оказывался у Блейка отзвуком вечной драмы, в которой сталкиваются богоравный свободный человек и простертый ниц перед алтарем прихожанин, Поэтический Гений и утилитарный Разум, Воображение и Своекорыстие. И сама драма наполняется содержанием тем более глубоким, что она развертывается в конкретном историческом контексте, осознается и переживается реально, ощутимо воссозданной исторической личностью, какой в "пророческих книгах" предстает повествующее "я". И каждая деталь подобного "сюжета" становилась компонентом блейковского мифа о человеке, взыскующем целостности и истинной духовности бытия в мире, уже подчиненном утилитаристскому жизнепониманию со всеми неисчислимыми бедствиями, которые оно за собой влечет. Актуальнейшим "сюжетом" тех лет была революция в колониях Нового Света, и "Америка" (1793) доносит живые отголоски умонастроения тогдашних лондонских радикалов, веривших, что скоро заря новой, истинно разумной и человечной цивилизации перекинется через океан. В поэме упомянуто о решающих эпизодах войны мятежных территорий против метрополии, названы гремевшие в ту пору американские имена. Эмоциональная тональность "Америки", переполняющее ее радостное чувство завоеванной вольности, лишний раз свидетельствует, что Блейк во многом оставался человеком XVIII столетия, которому ненавистен монархический деспотизм и которого пьянит само слово Республика. Но Блейк воспринимал революцию, как и все на свете, прежде всего в ее нравственном и эстетическом смысле - как шаг на долгом пути к царству Поэтического Гения, высвободившегося из оков. И "Америка" написана не для прославления успехов побеждающей демократии, хотя Блейк, несомненно, сочувствовал им всей душой. Главенствующая роль принадлежит в поэме впервые здесь появляющемуся Орку - блейковскому Прометею и Адонису, одному из центральных персонажей мифологии "пророческих книг". В споре с ангелом Альбиона, олицетворяющим покорность заведенному порядку вещей, он не только обличает английскую тиранию, мешающую осуществиться американской свободе; Блейку важнее вложенная в уста Орка мысль о необходимости революций как бродила духовной энергии человека - революций, отнюдь не завершающихся провозглашением политической независимости, ибо речь идет о разрушении темниц Своекорыстия в самом человеческом сознании. "Америка" - это гимн Свободе, и вызов царству Ночи, царству Уризена, которое у Блейка символизирует порядок вещей в современном мире, и еще одно подтверждение верности поэта своему идеалу богоравной личности, наделенной творческим, созидающим Воображением. Как и многие другие блейковские поэмы, "Америка" названа "пророчеством" не оттого, что автор пытается предсказать будущее, - у Блейка пророк тот, кто в сиюминутном различает вечное и непреходящее. Об истинном смысле борьбы, развернувшейся в колониях Нового Света, спор Орка и Уризена говорит читателю Блейка больше, чем цитируемые в поэме речи Вашингтона и достаточно достоверные в целом картины подлинных событий.
Каждая подробность наполняется значением символа, историческая реальность становится мифологической, а победа революции в колониях осознается Блейком прежде всего как торжество свободного Гения над плоским, утилитарным Разумом, оборачивающимся политической тиранией и "своекорыстной святостью", которая очень далека от истинной человечности. Блейк видел острее многих вольнодумцев его эпохи, которым кружили головы вести из Франции и из Америки. Даже "Французская революция" при всем ее восторженном пафосе содержит немало напоминаний о том, в каких муках рождаются и принимают характер закона гуманные нормы общественной жизни. А в "Европе", которая появилась всего три года спустя, постоянно слышится тревога, и она внушена не только заговором монархий против революционной Франции, не только расправой над членами лондонского Корреспондентского общества, заставившей умолкнуть английских радикалов и республиканцев. Блейка тревожит пассивность "обитателя темницы" - душевной темницы, в которой обретается рядовой человек, не пробужденный к подлинной, высокой жизни ни 4 июля 1776 года, ни штурмом Бастилии. Поэма впервые выразила сомнения Блейка в том, что события во Франции действительно знаменуют собой начало новой эры для всего человечества. Пройдет еще несколько лет, и Блейк, избавившись от многих иллюзий своей молодости, резко осудит бонапартизм. Впрочем, уже и Орк "Европы" заметно отличается от Орка "Америки" - теперь это подавленный дух, блуждающий в чащобах смерти. Своеобразная трилогия, которую как бы образуют "Французская революция", "Америка" и "Европа", отразила и противоречия эпохи, и менявшуюся идейную ориентацию Блейка в те бурные годы, когда создавались эти "пророчества". Менялось и содержание, выраженное важнейшими персонажами блейковской мифологии: оттого Орк и наделен разными, порой несочетающимися качествами и функциями в отдельных поэмах цикла. Но вместе с тем Блейк не изменил ни своим демократическим верованиям, ни важнейшей для "пророческих книг" мысли о неослабевающей борьбе полярных начал, придающей бытию динамизм и незавершенность. В "Америке" эта мысль выражена всего отчетливее: мир стремительно движется, догнивает долгая Ночь человечества, и уже видны первые лучи Утра. Образ, созданный в финале поэмы, - грандиозный, космический образ огня, борющегося с водами Атлантики и бушующего над двумя континентами, - заключает в себе мысль об очистительном нравственном пламени революции, которая призвана сокрушить Вавилон, воздвигнутый в сердцах людей. Не просто политический переворот, а революция духа является для Блейка ручательством, что воды Атлантики не затопят новосозданный материк Воображения, как в свое время затопили они английский остров, обращенный в вавилонскую темницу. Для Блейка назначение революции - приблизить день, когда исчезнут все сухопутные и водные границы, разделившие братьев по крови, и люди снова станут семьей, живущей по законам, которые записаны в Вечносущем евангелии. Так блейковское мышление преображало злободневные темы его эпохи. В них вкладывалось содержание, только с накоплением исторического опыта осознававшееся в его настоящей значимости и приобретавшее свою подлинную актуальность, когда тема, в блейковские времена дискутировавшаяся на всех углах, успевала давно уже сделаться достоянием профессоров. "Безумие" на поверку оказывалось провидением, и в этом смысле поэмы действительно приобретали "пророческое" значение. Актуальным сюжетом была в те дни и борьба за запрещение работорговли; в 1787 году было основано аболиционистское общество, шли парламентские прения, на которые в "Песнях Неведения" Блейк откликнулся стихотворением "Негритенок". Это - редкие у него "стихи на случай", их антирасистский пафос очевиден. Однако ими не исчерпывается в блейковском творчестве сам "сюжет". Написанные в 1793 году "Видения дщерей Альбиона" посвящены как будто другой теме; только отдельные стихи, - например, о тиране Теотормоне, у чьих ног, "как волны на пустынном берегу, вскипают голоса рабов", - непосредственно ввели в поэму явление, смущавшее совесть лучших людей эпохи. Они и стали зерном, из которого выросло все "видение". Рабство героини поэмы Утуны - рабство "безутешной души Америки", духовное рабство всех, порожденное институтом рабовладения. Такого института не знает Альбион, но и его дочери "рыдают в рабстве", которое для Блейка - универсальное состояние людского рода: в Вавилоне идея равенства подменена отношениями раба и владельца, а принцип свободы - системой закабаления, социального и нравственного. Поразителен этот ярко выраженный у Блейка дар осознавать, как прямо причастны к английским судьбам и к собственной судьбе события, явления, коллизии далеких стран и далеких эпох, осознавать целостность, неделимость человечества, взаимосвязь бесчисленных явлений физического и духовного мира, их переходность, их движущееся единство. Собственно, Блейку и принадлежит открытие диалектического взгляда на реальность, диалектического художественного видения. Всего последовательнее оно воплотилось в лучшем его лирическом цикле "Песни Неведения и Познания", а наиболее открыто диалектический принцип мировосприятия был сформулирован в программной для него поэме "Бракосочетание Рая и Ада". По первому впечатлению она кажется прелюдией к романтической "дьяволиаде" с характерным для нее прославлением Сатаны - вольного духа, бросающего вызов самому небу. И кажется не без причины. Одно только замечание о Мильтоне, который "был прирожденным Поэтом и, сам не зная того, сторонником Дьявола", когда хотел восславить Бога, - это целая философия, афористически выраженное кредо всего романтического миропонимания. Да и построение поэмы, тридцатью годами предшествующей "Прометею" (Prometheus Unbound, 1820) Шелли и байроновским мистериям, уже полностью отвечает эстетике романтизма. В эпоху Юнга даже самый свободомыслящий критик не мог бы оправдать этой необычной композиции с ее причудливыми видениями, с ее афоризмами, фрагментами ритмизированной прозы, философским диспутом поэта и пророков, а затем Ангела и Дьявола. Не удостаивая ни малейшим вниманием правила школьной поэтики, Блейк создает форму на глазах читателя, да и важна ему не формальная завершенность, а выраженная до конца мысль. И хотя по своей сути это мысль романтическая, понять ее можно, только окунувшись в атмосферу доживающего свой век XVIII столетия. "Бракосочетание Рая и Ада" - предельное усилие Блейка в его борьбе как с утилитарным Разумом, так и с поработившей людей Церковью-Блудницей. Апогей его титанической борьбы за освобождение Поэтического Гения. Декларация окончательного разрыва с исповедуемыми его эпохой понятиями морального добра и зла, поскольку мир оказался на переломе, на пороге великого сдвига, перед лицом Апокалипсиса, и лишь раскрепощенное Воображение, высший духовный импульс, таящийся в самом человеке, а не условное "добро" и "зло" обветшалых доктрин указывает верный путь в эти грозовые годы. Всякий односторонний, замкнутый в бытующих понятиях взгляд на жизнь лишь обрекает личность на безысходное существование в тесном прямоугольнике вавилонских стен. Ведь жизнь - это Движение, а оно "возникает из Противоположностей. Влечение и Отвращение, Мысль и Действие, Любовь и Ненависть необходимы для бытия Человека" - это великое органическое единство и открылось Блейку "среди адских огней", в беседе с Исайей и Иезекиилем, в испытаниях, которым подверг духовный разум поэта сошедший к нему Ангел. Открылся "безмерный мир восторга, недоступный вашим чувствам", - чувствам узников Уризена, персонажа, который в блейковской мифологии олицетворяет несвободное сознание современного Альбиона. Это плен духа, плен мысли; но "Жизнь - это Действие", мысль же только служит Действию оболочкой. "Действие - Вечный Восторг". Здесь - суть философской и поэтической концепции, лежащей в фундаменте "Песен Неведения и Познания". Впрочем, начатки диалектического постижения реальности можно обнаружить уже в "Поэтических набросках". Даже и за наиболее светлыми, радостными стихами этой юношеской книги угадывается не выраженное открыто, но уже посетившее Блейка чувство противоречивости мира, его неизбежной и необходимой дисгармонии, неоднозначности его явлений. Безумие у Блейка не аномалия и не восславленное впоследствии романтиками средство возвыситься над прозаизмом жизни, а "нормальное" бытие приверженца общепринятых моральных представлений, неспособного совладать с диалектической сложностью и "взрывчатостью" истинной, не иллюзорной действительности. Плен любви в тогдашней поэзии - непременно сладкий плен, возвышение и очищение души, у Блейка же высокое счастье соседствует с рабством, и "любви прекрасный князь" тешится беспомощностью жертв, опутанных его сетями (Song). Блейк написал эти стихи четырнадцатилетним подростком; едва ли для них был какой-то биографический повод - перед нами не итог пережитого, а свидетельство формирующейся мысли. В "Песнях Неведения и Познания" диалектическое видение Блейка приобретает глубину и всеобъемлющую значимость, доступную только великому искусству. После того как были завершены "Песни Познания", Блейк никогда не гравировал отпечатанный им пятью годами раньше цикл о Неведении отдельно. Да это едва ли и было бы возможно, потому что смысл книги, ее существо - мысль о неразрывности духовного опыта человека, о его целостности, обнимающей и объединяющей в некоем высшем синтезе заложенную в личности от рождения "невинность", чистоту - и всю неизбежную умудренность каждого далеким от идеала бытием. Эта мысль о неожиданных, даже парадоксальных, порою трагических, но крепчайших связях, которыми скреплены мечта и действительность, детство и взрослый возраст человечества, его Неведение и Познание, составляющие два противоположных, однако, строго соразмерных и друг без друга одинаково незавершенных состояния Души. Поэтому почти каждому стихотворению из цикла о Неведении находится свое соответствие в цикле о Познании, причем отношения внутри этих пар - отношения контраста, принципиальной разнонаправленности, но также и органической взаимосвязи, которую необходимо понять и принять. Здесь-то, в этой идее теснейшей соотнесенности "состояний", и воплотился блейковский диалектический взгляд на реальность, схваченную в ее подвижности, борьбе, в резких переходах от света к тени и от трагизма к высокой духовной радости, в ее динамике, в жизненосном Движении, сокрушающем любую схоластическую Мысль и любую претензию на абсолютность нравственных квалификаций. Там, где усматривают лишь торжествующее "Добро", Блейк обнаруживает и ущербность; в том, что именуют "Злом", - свою красоту. И вся книга оказывается еще одной попыткой опровергнуть верования века, мало того - изменить сам строй его мышления. Однако художественное содержание "Песен" неизмеримо значительнее их конкретной полемической задачи. Это поэзия, где мир осмыслен в сближениях, для блейковского времени совершенно неожиданных, в высшей гармонии вечного и непереносимой расчлененности социального, текущего своего бытия, в пересечениях полярностей: ягненок, кроткий Агнец, - и созданный тем же Мастером в той же кузне ослепительно прекрасный тигр, воплощение великой энергии жизни, ее неиссякаемого огня и ярости, беспощадности ее законов; прозревший в царстве Неведения, обретающий речь цветок - и другой цветок, больная роза, зачахшая при соприкосновении с Познанием; сияющие лица детей на светлом празднике в храме - и, в тот же самый Святой Четверг, голодные детские лица на улицах с их никогда не кончающейся тьмой. В таких противостояниях, в сквозном контрасте воздушных, легких тонов цикла о Неведении, где все на свете еще дышит радостью и счастьем, точно в дни творенья, и лаконичной, жесткой по штриху графики "Песен Познания", изображающих полный горя макрокосм блейковского Сегодня, в самих резких переключениях эмоционального и образного ряда уловлена трагичность слома эпох и выражено чувство, которое оставалось неведомо XVIII веку. Это чувство оборвавшейся поступательности, единонаправленности человеческой истории, чувство дискретности и разорванности каждого существования, пришедшее на смену былому ощущению его полноты и органичности, столь близкое романтикам (и еще больше - поэтам нашего столетия) чувство потерянности в мире разъединенных ложью церковных доктрин и потерпевшего банкротство обожествленного Разума, среди людей, которые подобны подсолнуху, день за днем тянущемуся к небосклону, но лишь утомленно провожающему светило в его движении к иным, озаренным краям. Первооткрыватели Блейка - прерафаэлиты - воспринимали "Песни Неведения и Познания" как беспримесно романтическое произведение. И в самом деле, может показаться, что основной мотив цикла - трагическое несовпадение идеального и реального, естественного состояния мира, каким мы его видим в "Песнях Неведения", и того бесчеловечного, духовно стерильного миропорядка, который открывается в "Песнях Познания". Это чисто романтический мотив. Он органичен для замысла Блейка, но не исчерпывает поэтическую концепцию, воплощенную в его шедевре. Естественный мир никогда не казался Блейку идеалом, недостижимым для современного человека. Это побудило его критически отнестись к руссоистской доктрине "естественности", столь важной для романтизма. Романтики доверяли природе, порываясь к бегству от цивилизации, и искали панацею от зла действительности в подражании "естественному" добру, "естественной" красоте. Блейк говорил не о подражании, а о преображении мира творческой фантазией. Один заказчик пожаловался, что фантазия увела Блейка слишком далеко. И в ответ Блейк написал: "Этот Мир есть Мир Воображения и Видения... для человека, наделенного Воображением, сама Природа - тоже Воображение". Гармония природы, на его взгляд, была лишь предвосхищением более высокой гармонии, которую должна создать целостная и одухотворенная личность. Это убеждение предопределило и творческие принципы Блейка. У романтиков природа - зеркало души, у Блейка - скорее книга символов. Он не дорожит ни красочностью пейзажа, ни его достоверностью, как не дорожит и психологизмом. Все окружающее воспринимается им в свете духовных конфликтов, и прежде всего через призму вечного конфликта механистического и свободного видения. В природе он обнаруживает ту же пассивность и механистичность, что и в социальной жизни. Поэтому и неведение, непорочность, духовная чистота, естественность - все то, что определяет эмоциональную и образную гамму первой части цикла, - для Блейка отнюдь не является лишь неким утраченным Раем. Его мысль сложнее, - быть может, наиболее полно она передана в образе заблудившегося и найденного ребенка, возникающем и в "Песнях Неведения" и в "Песнях Познания". Ребенок олицетворяет собой тип мироощущения, обладающего органикой и целостностью, которые уже недоступны взрослому. В мире взрослых ребенок всегда одинок и несчастен. Он словно заблудившаяся "истинная душа" человечества. Для Блейка эта истинность - дар жизни по законам воображения. Но и в царстве Неведения подобная жизнь не может быть полноценно осуществлена. Познание - неизбежность для каждого, и оно вторгается даже в светлый мир ребенка. Мальчик теряет в ночи отца, и потребовалось вмешательство Неба, чтобы найти обратную дорогу. Предчувствием блужданий по тупиковым путям Познания отравлена радость бытия в Неведении. Здесь тоже выступает человеческая разделенность и несвобода от жестокого реального мира. Блейк отверг то облегченное и иллюзорное решение мучившего его конфликта, которое подсказывали идеи возврата к природе, к нравственному и эмоциональному неведению как средству преодоления этой несвободы. Она могла быть преодолена лишь после того, как душа вберет в себя весь горький опыт Познания и преобразит его в согласии с идеалами духовности и красоты, хранимыми каждым до той поры, пока не иссякла присущая человеку творческая способность - Воображение, Видение. Только тогда "истинная душа" будет действительно найдена - и человеком и человечеством. В мире Блейка полярности Неведения и Познания, пересекаясь, не отрицают друг друга. И в этом признании "противоположных состояний" необходимым условием бытия личности, в этом отказе от соблазнов бегства в гармоничный, бестревожный мир, ибо отдельно от Познания его просто не существует, Блейк решительно расходится с романтической философией жизни, словно бы опережая ее и становясь прямым предшественником поэзии новейшего времени, впервые о себе заявившей уитменовскими "Листьями травы" и лирикой Бодлера. Его Неведение - не идиллия, окрашивающая детские представления о мире, и не царство осуществленной мечты, пригрезившееся поэту в минуты ничем не омраченной душевной ясности. Это даже и не символ с годами утрачиваемой поэтической настроенности человека, когда ему невозможной кажется сама мысль о разрушении, несогласованности, жестокости - в природе ли, в общественном ли его существовании. Скорее это некое духовное качество, подспудно хранящаяся память о том, каким является в мир - "взрослый" мир, неизбежный для него, как и для всех, мир Познания, движущийся, полный противоречий, притягивающий и отталкивающий.
Бир кёл басханым джаб-джангыз бир зат:
"Джырчы Сымайыл" халкъ атагъан ат,
Ёлюб кетсем да ол атым къалыр,
Халкъ ауузунда джырым сакъланыр.
ПЕВЕЦ СЫМАЙЫЛ
(присвоил имя мне народ)
Взлетев отважно, я поднялся в небеса,
И с высоты увидел мира краски.
И все вселенские я слышал голоса,
И эту жизнь назвал прекрасной сказкой.
Беседовал со всем подлунным миром я,
Была пора, как искрометный танец:
Язык наш карачаевский прославил я,
Весь мир запел мой гимн: «Эльбрус-красавец»...
Но, что поделать? отвернулась вдруг судьба,
В зените славы мне подбили крылья,
Нить тонкая судьбы, я разорвал тебя,
Под ноги пал безбожного насилья.
Бесовский ветер, как песок, крутил меня,
Измолот, как зерно, под жерновами.
Творенья приняты, а сам отвергнут я
И оклеветан подлыми словами.
«Певец Сымайыл» - присвоил имя мне народ,
Одно лишь это радует без лести,
Уйду - оно в веках меня переживет,
В устах народа сохранятся песни.
перевел Н-М. Лайпанов
"ЖЫРШЫ СЫМАЙЫЛ"
(Халық атаған атым)
Шықтым көкке самғап ұшып,
Биіктен қарап дүниені көрдім.
Мен естімеген дауыс қалмады,
Бұл өмірге "ғажап,тамаша",- дедім.
Келген еді сонда бір кез:
Бүкіл әлемге айтып жеткіздім сөзімді,
Қарачай тілді сыйлы еттірдім,
Қарачай жырын кеңінен естірттім.
Амал не - жазу бұйырды,
Ұшқанда қанатым айырылып сынды,
Еремін деп сезімнің жетегіне,
Құлап түстім терең сайдың түбіне.
Мен - зығыры қайнаған құйындағы қиыршық,
Жазу диірменінде езілген бүртік...
Еңбегім - халал, ал өзім - харам,
Жат етеді мені көрінген түртіп.
Көңілімді басқан жалғыз зат:
"Жыршы Сымайыл" деп, халқым қойған ат,
Өліп кетсем де ол атым қалар,
Халықтың аузында жырым сақталар.
Июлну 4-де республиканы кърал филармониясында Семенланы Исмаилны 120-джыллыгъына джораланыб чыкъгъан «Зикирле» деген юбилей китабны презентациясы болду.
...Байрамны «Зикирле» атлы китабны редактору, республиканы китаб басмасыны директору Тоторкъулланы Казий-Магомет ачды. Ол, Семенланы Джырчы Исмаилны муслиман динден, Къур'андан уллу хапары болгъанын, афендилик да этиб тургъанын айтды. «Ол къурагъан зикирле адам айтыб айталмазча аллай бир къууатлыдыла, терен магъаналыдыла, мийик, сейирлик поэзия кючлери болгъан чыгъармаладыла», - деди ол. Аланы иги кесеги бла халкъыбызда – Къарачайда, Малкъарда да – кимникиле болгъанлары сагъынылгъан да этмей, унутулуб эсе да, хайырланыб келедиле, бир къауумлары китаблагъа, сёз ючюн, «Къарачай – Малкъар фольклор» деген хрестоматиягъа белгисиз авторланыкъылача киргендиле.
Уллу Аллахха шукурла болсунла, миллетибиз, кесини ёмюрлюк тин хазнасына сагъайыб, аны джыйыугъа, басмалаугъа, билиуге эндиледе тыйыншлы эс белелгенин да чертди.
Халкъыбызны закий уланы Семенланы Джырчы Исмаил къурагъан бу тин берекет окъуучугъа уллу, аламат саугъа боллугъуна, тауусулмазлыкъ къууанч, хошлукъ, учунмакълыкъ да келтирлигине ажымсыз болгъанын да айтды.
Бу «Зикирле» китабына Джырчы Исмаилны тюнгюч джашы, Къарачай-Черкесияны халкъ поэти Азрет бла къызы Элекуланы Зубайда джыйышдыргъан чыгъармала киргенлерин эмда анда белгиленнген дин назмуланы магъаналарын чертиб сёлешди.
«Аллах Айтса, бу китабдагъы зикирле кёб джюреклени джарытырла, сейир ийман джолуна чакъырырла, алджагъанланы тюшюндюрюрле, Сыйлы Аллахха таза къуллукъ этерге талпындырырла» деб тамамлады Казий-Магомет...
Полный текст выступления Кази-Магомеда Назбиевича Тотуркулова, Народного писателя КЧР, члена Союза писателей и Союза журналистов РФ, кандидата филологических наук, на презентации книги Джырчы Исмаила Семенова "Зикирле" в г. Черкессе 4 июля 2012г.:
Багъалы джамагъат!
Уважаемые гости! Уважаемое Собрание! Сегодня мы участвуем в долгожданном, праздничном событии, уникальной презентации. Государственным издательством Карачаево-Черкесии осуществлено первое, наиболее полное, отдельное издание духовных стихов выдающегося народного поэта Карачая, композитора-самородка, философа, религиозного просветителя Джырчы Исмаила Семенова.
Поэтическая сокровищница которого, с одной стороны, более полувека является одним из краеугольных камней ментального сознания и духовного здоровья народа, основой его эстетической и культурной зрелости, а с другой стороны, в силу множества разных обстоятельств, и по сей день остается неведомой, недоступной широкому кругу современных читателей.
Возвращение его наследия целиком в истинном облике в лоно родной культуры – наиболее актуальная на сегодня, универсальная проблема карачаевской литературы, науки, искусства, решение которой станет несомненным вкладом в дело дальнейшего сохранения благополучия народа, ступенью всеохватного, поступательного национального возрождения.
Позвольте, прежде всего, выразить благодарность Духовному управлению мусульман Карачаево-Черкесии и лично муфтию Исмаил-хаджи Бердиеву за поддержку в выпуске книги «Зикирле», а также ответственным работникам исламского Института им. Абу-Ханифа за оказанную при редактировании и корректорской вычитке издания помощь.
Зикр, вне всякого сомнения, – наиболее древний жанр облекаемых в словоформы духовных импульсов, ощущений, вдохновений человека, а сама тема вспоминания, поклонения, молитвенного предстояния пред Всевышним – самая вечная и непреходящая тема его сознания (состояние, суть). Зародившиеся с рождением ислама и, как провозвестники веры, распространившиеся по всему миру, включая в свою орбиту все новые и новые человеческие души, целые народы и государства, зикры на протяжении большого периода времени показали свою жизнеспособность, как средство и религиозного, и эстетического выражения человеческого духа.
Ареал функционирования которых не нации и территории, а мусульманство – более широкая общность людей, объединенных духовным родством, внутренней сопричастностью друг другу, обусловленной верой в единого Аллаха.
Именно в этих произведениях наиболее выразительно, емко воплощено поэтическое лицо Исмаила Семенова. Передающие всю мощь этого самобытного, неповторимого таланта, зикиры отражают неограниченную, необъятную широту мировоззрения, круг интересов, жизненные принципы, основные события, этапы, коллизии духовной и физической ипостаси Джырчы. Посредством ярких, неординарных, художественных образов автором сконструирован нетленный пласт божественного отношения к сущему – лежащий в основе и всего его остального творчества.
Если «неккоректная идеологическая среда» (З. Толгуров) на протяжении почти всего двадцатого века изо дня в день тужилась вышибить из сознания и душ людей имя и заповеди Аллаха, то Исмаил Семенов своими великолепными, мудрыми зикирами возвращал соплеменникам и всем людям непреходящий, праведный смысл бытия, образ Всевышнего Аллаха, тем самым спасая их изнуренные неисчислимыми бедами, непрестанными моральными и физическими катаклизмами души от падения в бездну безверия и тлена. То есть и в этом аспекте зикиры Исмаила Семенова отвечали (ют) основной функции, сути поэзии: «Сеять разумное, доброе, вечное».
Наряду с перипетиями собственной драматической судьбы Джырчы, точно также как и в остальной его поэзии, в зикрах предельно четко и верно, основательно выражены слагаемые менталитета карачаевцев, воплощен дух народа, выказано личное поэта и его соплеменников отношение к религии, то, что они приняли и приемлют, что уважают и почитают, чему поклоняются, каким хотят видеть мироздание, чего просят от Аллаха. То есть, схема (стержень): «Народ – Исмаил – поэзия» и в зикирах осталась неизменной. Мощный дар Исмаила поднял зикиры на небывалую доселе в национальной поэзии эстетическую высоту, уже, если можно так выразиться, религиозно-художественными узами воссоединив с именем Создателя душу народа, который теперь каждый раз, произнося слово «Аллах» в нетленных строчках – звуках зикиров, вкладывал в него всего себя, воспевал его величие, одновременно самосовершенствуясь, ибо требования к человеческому разуму и сердцу, заложенные в зикирах Исмаила неизмеримо выше предыдущего их состояния, а воздействие на человека притягательной, чистой, животрепещущей силы этих произведений неотразимо, они воспитывают, усовершенствуют, улучшают людей.
Подстрочный перевод:
О Аллах мой! Очисти все сердца.
Установив равенство (сделав) (предлагая быть)
равными (полностью), друг для друга одинаково
благорасположенными, дорогими быть),
пожалей народы.
Дав дружбу, объедини душевные порывы
(сущности, устремления, намерения людей).
Будучи (добрым) щедрым,
сделай доступным для них рай
(озари (одари) счастьем райских кущ)!
(Эти четыре строки повторяются).
Из зикира «Просьба-молитва»
Произнесение молитвы, обращение к своему Создателю – несравненные по бесхитростности, искренности, чистоте помыслов душевные импульсы как бы удостоенного божественным вниманием, стремящегося подняться выше земного суетного бытия человека, момент освященности, когда он, вроде сбросивший опутавшие его мирские проблемы – тленные оковы, в силу пусть мысленного, временного но представания перед Всевышним – выше греховности, абсолютно раскрыт и честен.
Именно поэтому, как отчетливый, ничем не замаранный слепок с души, наиболее ценны выраженные в молитве смыслы, порывы, пожелания. Здесь, как правило, обнаруживается вся основная информация о личности, содержании его жизни, уровне мышления, мироощущении, морально-этических принципах, иных пристрастиях и т.д. Четыре вышеприведенных строки Исмаила Семенова, звучащие – как видно, если можно так выразиться, более чем современно, объяли главное: расставлены нужные акценты, названы важнейшие приоритеты, условия взаимоприязни, взаимобережения, взаимоуважения людей, – при соблюдении на Земле которых – то есть следовании заповедям Аллаха – станет возможным, низойдет благодать, наивысшая милость божья – счастье рая.
Создатель зикира просит Всевышнего всем что есть дорогого на земле и в небесах – его Именем – нетленной Самостью, его заповедями, природой и т.п. не оставить своей благосклонностью людей и их обитель, не лишить их спасения; услышать каждую праведную душу, а неправедную наставить на путь истинный.
«Тилек зикир» («Просьба-молитва») – образец духовного сочинения, включающий, скажем так, несколько степеней (уровней проявления) прекрасного. Если в вышеприведенной первой строфе, которая повторяется и перед завершающим произведение четверостишием, будто связываясь в единую цепь, меж собой рифмуются все четыре 11-сложные строчки (таковыми структурно являются и 16, 17, 18 строфы), то большинство построено иначе. Что привносит новые нюансы, оттенки, звуки в течение молитвы, разнообразит интонацию, придавая настоятельность, интенсивность, напряжение просьбе, делая ее более убедительной. Вот как отлично они звучат:
(2) Абдезни, намазны хурмети ючюн,
Оразаны, закатны хурмети ючюн,
Садакъаны, фитирни хурмети ючюн
Я Аллахым! Къабыл эт тилеклени.
(19) Би хурмати асмаикал Хуснаны,
Уа би хурмати дугъаи Мустаджабны,
Сифатикал гъуляны – барыны,
Хурмети ючюн къабыл эт дуаланы.
Такие интонационно-ритмические перепады – эффектный прием, придающий звучность, притягательность зикиру, избавляющий его от возможного надоедливого нудного однообразия. Каждая строчка здесь значительна, уместен, что называется, каждый знак, важен каждый звук, они как бы самодостаточны, так как наполнены смыслом и музыкой (лучше сказать – светомузыкой) и в то же время предуготовляют, предваряют другую и неотрывны от нее, сцементированы, слиты с ней, существуя вроде автономно, отсверкивая как грань драгоценного камня и одновременно сопрягаясь с остальными, произносясь, вычитываясь, выпеваясь на одном дыхании, в сочетании с другими.
Точно так и все строфы произведения, звучащие розно – по эмоционально-событийному заряду и ритмической организации, но и, безусловно, предсказуемые, предчувствуемые, важные, ожидаемые, дополняющие одна другую. Потому как во всех уровнях – вариациях – лейтмотив – стержень произведения – един.
Так, исподволь ощущаемая глубина подачи авторской мысли, проявляющаяся при этом небывалая поэтическая энергетика, соразмеримая со священнодействием, и позволяет говорить об оригинальности художественной структуры, особом сочетании семантических и ритмических элементов исмаиловских зикиров. Что и делает их образную систему наиболее действенной.
Поэт-пропагандирующий, будит к активной жизнедеятельности лучшие качества человеческой души, и проторивает, открывает им дорогу, потому как по пафосу произведения, они должны быть приложимы лишь к одной – единственной, божественной, идее, слиться с ней, служить ей.
Надо подчеркнуть, что в большинстве произведений духовной лирики Исмаила Семенова есть два образа – Всевышнего Аллаха – абсолютного Идеала и образ автора (лирического героя), со всеми его земными проблемами, заботящегося обо всем на свете и своей бессмертной душе.
В принципе, лирическим героем зикиров Джырчы, безусловно, является всеобъемлющее чувство человеческой веры во Всевышнего Аллаха как творца всего сущего, справедливого, разумного, вечного, но, главное, как олицетворения божественной сути, наивысшей самодостаточной ценности безотносительно к чему бы то ни было, выступающей и первопричиной жизни, и ее смыслом, и ее последней инстанцией…— обладателем всего таинства мироздания.
Так скажем, в «Стихотворении Корана» – речь о священной, всеобъемлющей силе, божественном откровении, Коране, ниспосланном во спасение человечества, уже с 4-ой поэтической строки занимающем первый план, являющемся взору и сердцу читателя, слушателя данного зикира как величайшая реальность, содержащая в себе ключи от всех проблем и загадок бытия, уместившая, объясняющая волю, предначертания Создателя.
Заключительная строчка многих строф зикира, в разных вариациях передающая просьбу лирического героя: Тюзет, Аллах, сыйлы болгъан Къураннга (Научи, о Аллах, найти путь (направь) (к изучению) священного (обретшего достоинство, святость) Корана) имеет ввиду стремление к возможности непосредственного общения божьего создания – человека с дарованным ему же наставлением Аллаха, осуществляющем Всевышнюю волю светоча на нелегком земном пути людском.
Все используемые здесь средства художественной выразительности, каждая стихотворная строка и пафос произведения в целом обращены на отражение священной миссии Корана, выступающей как самостоятельная вероутверждающая константа, критерий оценки и мера всего, и словно знамение и охранительная сень осмысленности и разумности миропорядка.
То есть, Коран, здесь, в композиции и художественной структуре зикира занимает божьим промыслом изначально предопределенное место, открывшее возможность душевным порывам лирического героя устремиться к нему, как к истинной, наиважнейшей на земле инстанции, приют как сирых и обездоленных, так и самых незаурядных человеческих желаний и свершений.
О высочайшем достоинстве Корана поэт пишет такими неповторимыми, удивительно красивыми, великими словами, что внутреннее ощущение их читающего, слышащего: никогда карачаевская стихотворная речь – строки, строфы, художественное целое и далее – родной язык – не звучали на таком исключительном, неземном уровне, недосягаемо высокой, светлой ноте!
Сам же Исмаил это подчеркивает в заключительной строфе произведения, предельно раскрывая свое душевное состояние, констатируя:
Мен джазмазма быллай назму дженгилде,
Къуран келгенд: Таурат, Забур, Инджилде,
Къуран чыракъ джарытады хар кюнде,
Ой, Къураным! Кераматлы Келаму-Ллах!
Подстрочный перевод:
Я не напишу (мне не удастся) скоро (написать)
такое стихотворение
Коран (к нам пришел, пред нами) воплощен-
ниспослан:
в Таурате, Забуре, Инджиле.
Сияние Корана делает светлым каждый день.
Ой, мой Коран, чудо, созданное Аллахом.
То есть, недвусмысленно понимается, – в «Къуранны назмусу» вложены, обнажены все внутренние и физические силы автора.
Как в других произведениях Джырчы, и в «Стихотворении Корана» опорой структурной стройности, целостности, художественно-эстетической состоятельности, являются «внутренняя эмоционально-смысловая соотнесенность» (Литературный энциклопедический словарь. М., «Советская энциклопедия», 1987, с. 164) едва отличимых фабульных элементов, здесь – основополагающих мусульманских трактовок, достигнутая совершенная интонационно-ритмическая соразмерность строф, что А.А.Блок характеризовал как «единый музыкальный напор» творческого вдохновения, когда будто само собой «создаются типичные образы-настроения, переживания» (В.В. Кожинов. Цит. по указ. ЛЭС, с.440), дающие исподволь ощутить величественную ауру демонстрируемого.
Уважаемое Собрание!
Исмаил Семенов двинул вперед всю культуру народа. Именно в его творчестве карачаевский литературный язык нашел свое сегодняшнее воплощение, своими песнями, великой поэзией, прекрасной музыкой, провидческими афоризмами, беззаветной работой души Джырчы Исмаил изменил национальное сознание, сразу выведя его на уровень мировых культурных достижений. Так что мы можем говорить и о поэзии самой высокой пробы, и о гениальной бессмертной музыке (которую, мингитауовскую например, давно воспринимают почти как национальный гимн у самых разных народов по обе стороны Кавказского хребта), и великом исполнительском мастерстве, и о бесконечном развитии мирочувствования.
Соответственно мы и должны воспринимать его образ, его творчество. Соответственно и должны относиться.