Translit
Путь домой: Асият Хабичева
02.05.2014
1
3352
3 мая 1957 года первый эшелон с карачаевцами-репатриантами, которые 2 ноября 1943 года по ложному обвинению в сотрудничестве с фашисткой Германией были высланы в Казахстан и Среднюю Азию, прибыл на историческую родину - в Карачаево-Черкесию. Карачаевский народ был первым репрессированным народом Северного Кавказа. Позднее точно также были выселены чеченцы, балкарцы и ингуши. Депортация карачаевского народа продолжалась 14 лет. После смерти Сталина и последовавшей за ней «хрущевской оттепели» 25 ноября 1956 года ЦК КПСС принял постановление «О восстановлении национальной автономии калмыцкого, карачаевского, балкарского, чеченского и ингушского народов». В январе 1957 года был принят Указ Президиума Верховного Совета СССР о создании объединенной Карачаево-Черкесской автономной области, после чего карачаевцам разрешили вернуться на родину.
Наша семья приехала на Кавказ в 1958 году, а жили мы в Киргизской ССР, Фрунзенской области, в селе Джангы-Джер. Мы уже были не первыми, многие семьи уехали на родину раньше – в 1956 и 1957 годах. Уже имелась информация, о том, как там обустраиваются. Совет старейшин Карачая в 1957 году принял решение о необходимости всему народу вернуться на родину. У всех на устах была крылатая фраза стариков: «Тойгъан джерден – туугъан джер багъалы» (Родина там, где родился, а не там, где обогатился). Некоторые опасались снова пускаться в дальний путь, путь, который навевал страшные воспоминания о 43 годе, о дороге смерти. Другие говорили, что лучше остаться здесь, где уже обжились, обустроились. Пространства здесь больше, зачем снова возвращаться в горные теснины, в безземелье, где с трудом добывался хлеб насущный. «Будем лучше лизать камни родных гор и запивать водой Кубани, чем жить на чужбине и тосковать по Родине», – заявили старейшины. И никто им не перечил. Потому что у всех в душе жила глубокая тоска по родным местам, по горным кручам, по свежему горному воздуху, по шуму горных рек, по высокому Кавказскому небу с яркими звездами.
Мне уже было 12 лет, и я помню дорогу домой. Когда мы погрузились в машины, чтобы ехать на станцию Пишпек во Фрунзе, все на минуту, оглянувшись назад, казалось, застыли, увидев остающихся собак. Многие погрузили не только домашние пожитки, а забирали с собой и скот, но оставались собаки. Они лаяли, бегали вокруг машин, визжали или жалобно скулили. И уже готовые отъехать переселенцы смотрели на них глазами, полными слез. Брать с собой собак не разрешалось. «Вот так и на Кавказе оставались наши собаки», – горестно вздохнула бабушка. Колонна машин тронулась, собаки долго бежали следом, вызывая боль в наших сердцах.
И вот станция Пишпек во Фрунзе. Собирался дождь, состав еще не подали. Разгружаясь, люди старались сразу соорудить над пожитками и детьми некое подобие шалаша. Дядя Назбий своими могучими руками все так быстро и ловко обустроил, что уже до первых капель дождя мы были в укрытии. И я бабушке сказала, что когда я вырасту и начну работать, то на первую зарплату куплю костюм любимому дяди.
Начался сильный ливень. Он был недолгим, но кое-что успел намочить. В мамин сундук с приданым для меня и сестренки проникла вода. После дождя мы все просушили, однако на белых китайских скатертях с красивейшим рисунком остались желтые пятна. Эти пятна я не удаляю и сегодня, храню эту скатерть до сир пор, как свидетельство о непростой судьбе народа. Наконец подали вагоны. И снова погрузка, снова работа. Мы и на родину ехали в товарных вагонах, но это было теплой весной, в мае 1958 года, обустроив их изнутри своим домашним скарбом. В последних вагонах мы везли с собой и скот. В каждом вагоне ехали по четыре семьи, устроившись в два яруса. Нам всем были устроены постели. Мама насушила еще дома из сдобных булочек сухари в дорогу. На остановках, которые были часты и долговременны, мама с другими женщинами бегала подоить коров. А мы потом пили теплое молоко со сладкими сухариками.
Дорога была долгой – ехали мы дней 15. Иногда во время долгих остановок удавалось развести костер и что-то сварить. И тогда мама была счастлива и улыбалась своей неповторимой улыбкой. Её семеро детей были сыты. Мама, мама – я не помню её праздно отдыхающей, она всегда была занята: шила, латала, вязала, мастерила нам летние тряпичные туфельки и тапочки. Женщины-карачаевки своим рукоделием спасли народ от голодной поголовной смерти. Ткали, вязали, пряли, катали войлок. Я тоже очень рано научилась рукоделью, еще до школы. Каждый раз, когда поезд трогался после очередной остановки на разъезде, где мимо нас пролетали пассажирские поезда, молодые парни устраивали джигитовку, вскакивая на ходу в открытые тамбуры вагонов на приличной скорости.
Однажды, кажется, это было в Волгограде, я опоздала сесть вовремя в вагон, потому что на станции увидела красивый кафель. Мне очень хотелось отковырнуть хоть кусочек рисунка, но у меня ничего не получилось. Вдруг я услышала гудок и побежала к поезду, а он уже набрал скорость. Ребята как всегда джигитовали. Среди них был и мой младший дядя-силач – Назбий. Он поднял меня как пушинку и подкинул в тамбур. Встречный ветер развевал мои волосы, дядя укутал меня в свой пиджак. В проеме двери нашего вагона мелькнуло встревоженное лицо матери. Мы ей помахали с нашего тамбура руками. Мамино лицо исчезло. Двери вагонов закрыли. На следующей остановке я вернулась в вагон, в лоно семьи. Мама сурово меня пожурила, а бабушка прижала к себе и в который раз рассказала нам, как остался в горах Карачая её младший сын, 9-летний Назбий, тогда, в 1943 году.
Он был вместе с отцом на горных летних выпасах, куда на лето отгоняли скот и отары овец. Вечером, 1 ноября 1943 года, отец оставил сына на кошаре и спустился в село за хлебом, кукурузные лепешки бабушка выпекала им впрок. Но назад за сыном его уже не пустили солдаты. Мальчик остался в горах один. Через несколько дней к кошаре подъехал всадник, сказал мальчику о случившемся и посоветовал ему спуститься в село, где оставшихся детей и взрослых собирают вместе, чтобы отправить вслед за родными. Оставив отару на волю судьбы, спустившись в село, он увидел, как чужие люди хозяйничали в покинутых хозяевами домах. Военные не пустили его к родному дому и увезли вниз по ущелью. Собирали оставшихся у Шоанинского храма, где они пробыли несколько месяцев, затем их отправили вслед за родными. Все это время бедная моя бабушка бегала тайком от коменданта на стацию Пишпек, встречала поезда и искала сына. И в душе её навсегда засел страх – страх потерять детей. Маленькая, сухонькая, она, не ругая, прижимала меня к груди, и я чувствовала свою вину за её страдания. Но грустные воспоминания, хотя и сопровождали нас всю дорогу, не могли заглушить радости возвращения. Все события происходили в атмосфере всеобщего возбужденного радостного состояния, бережного отношения друг к другу. Настроение взрослых передалось и нам – детям. Я не помню, чтобы плакали даже маленькие дети. Бабушка, моя милая героическая бабушка нам рассказывала, что нас ждет прекрасная Родина с белыми снежными вершинами и быстрыми холодными реками, которые опасно переходить вброд. Как по утрам низко стелется туман, а днем в ясном небе парит гордый орел, а вслед за летним быстрым ливнем появляется горячее солнце, как иногда осенние затяжные мелкие дожди пропитывают насквозь все вокруг.
Слушая её рассказы под стук вагонных колес, ехали мы через всю страну, преодолевая огромные пространства, мимо сел и городов. Вот уже остались позади Уральские горы. Переехали мы через реки Урал и Волгу. Медленные воды этих широчайших рек, особенно Волги, производили пугающее впечатление. Такое огромное количество воды нам еще не приходилось видеть. Там, где мы жили, были искусственные каналы, прорытые от реки Чу, за которой мы сажали арбузные бахчи. Ездили туда на бричке полоть и поливать арбузы. Река была достаточно полноводной, но было место брода, и через брод мы проезжали на бричке. А сколько нужно было пространства для того чтобы, образовался брод через Волгу, я не могла себе представить. Дон тоже впечатлял своими размерами. Доехали мы, наконец, до Ростова-на-Дону. Станция была большая, грохочущая, нас, как всегда, загнали на дальние пути. И тут, на свое удивление, я услышала странное объявление: «Товарищи спецпереселенцы, будьте осторожны! Во избежание кражи вашего имущества, надежно закрывайте окна и двери ваших вагонов». Я училась в русской школе, уже закончила 4 класс и понимала, что говорят. Переводила другим, и мы удивлялись тому, что существует воровство. Ведь нас с детства приучали к тому, что брать чужое – большой грех. Потом была станция Кавказская! Это слово, как предвестник счастливой встречи с родиной щекотало нервы, легкая нервная дрожь пробегала по телу. До сих пор стоит перед глазами красивое огромное красное здание вокзала и счастливые лица, лихорадочный блеск глаз сородичей. Эти последние перегоны пути до родного края казались самыми длинными. Ночью почти не спали, все боялись проспать приближение чуда. Вот наконец-то поезд остановился в Ураковской. Прекрасный майский солнечный день принял нас в свои объятия. Все высыпали из вагонов, кто-то крикнул: «Нас встречают ногайцы!». Заиграла гармонь, молодежь танцевала. Я стояла у вагона и смотрела на приближающихся к нам людей в белых халатах. Женщина-врач спросила меня, есть ли больные в вагоне, я отрицательно покачала головой. Она погладила меня по голове и ласково сказала: «Вот и славно, а в других вагонах?». Она взяла меня за руку и повела к другим вагонам, и я помогала переводить. Ведь многие жили среди казахов и киргизов и почти не понимали по-русски. Но, как ни странно, больных не было, хотя путь был долгим и нелегким. А я навсегда запомнила приветливые улыбки врачей и ласковое прикосновение руки женщины-врача к моей голове, словно неведомая и таинственная родина открыла мне свои объятия и окутала своей любовью. Но снова был дан сигнал – сесть в вагоны, и нас привезли на станцию Баталпашинскую.
Здесь мы разгрузились и заночевали, ибо машины тем, кто поедет в Зеленчукский район, подали на следующее утро. Утром мы погрузились на машины, сидели все наверху, в середине кузова среди вещей было сделано углубление, машины были не крытые, и мы всё видели. Жадными глазами смотрели вокруг, выискивая, где же обещанные бабушкой белоснежные вершины. Проехали станицу Баталпашинскую, она мне помнится очень маленькой и невзрачной. Помню лишь небольшую церковь, выделяющуюся на фоне побеленных хаток под соломенными и дранковыми крышами. На грейдерной узкой дороге нас подбрасывало и подкидывало, и мы радовались заботе старших о нас. Проехали красные горы ст. Красногорской, внизу, под обрывом, бурлила Кубань. Она не была полноводной, как Урал, Волга и Дон, но её скорость впечатляла. В её пойме виднелись деревья, вырванные с корнем. Бабушка нам объяснила причину этого. Тревога перед неведомой сказочной силой Кубани охватила нас. Встречные села были такие маленькие и невзрачные, что, казалось, мы приехали в безлюдный край. После российских просторов и больших городов, которые мы проезжали, все казалось убогим и жалким. Лишь свежая зелень и побеленные хатки оживляли картину неведомого безмолвия. Не было даже встречных и попутных машин за все время следования до места назначения.
И вот, наконец-то, впереди блеснули белые вершины! Начиналась обещанная сказка! Сочной свежей зеленью покрытые холмы и горные отроги, обрамленные вдали, на юге, белой грядой гор-исполинов, очаровали нас и цепко держали наше внимание, начиная уже с долины Сары-Тюз. И эта красота сопровождала нас до конечной цели нашего путешествия – Кобу-Баши. Этот участок дороги и сегодня в моей душе рождает те же чувства и тот же восторг, что и тогда. Я люблю ездить по этому пути, особенно когда тяжело на душе от жизненных невзгод. Панорама зеленых холмов и долин с быстро несущейся Кубанью, окаймленная белоснежными вершинами, лечит мне душу. Колонна машин движется дальше. В станице Зеленчукской произошёл случай, о котором не могу не рассказать. Мы доехали до центра станицы, где располагалась старенькая автостанция, и услышали радостный крик брата моей бабушки, едущего на маленькой тележке, запряженной осликом. Дед Хасан вернулся на родину раньше нас. Он встречал нас, приехав из аула Красный Октябрь. Машины остановились, все, кто мог, спрыгнули на землю и обнимались с ним. Мы же наблюдали эту радостную сцену сверху. Вдруг из домика рядом с автостанцией вышел немолодой уже мужчина и тоже радостно приветствовал приехавших. «Ой, смотрите это же Истахур (Христофор)», – восклицали все и начали его обнимать. Всем было так радостно, что увидели человека, которого знали до депортации. Видимо, это вызывало чувство уверенности, что происходящее не сон, а явь. У многих на глазах были слезы, да и старик-еврей прослезился. «Хорошо-то как, он живой», – словно о близком родственнике сказала бабушка. Позже, когда я училась в Зеленчукской средней школе № 1, дочь Христофора была нашей учительницей. Милая, тихая и добрая, с большими черными глазами, она привлекала меня некоей тайной, спрятанной в глубине её бездонных глаз. Мне казалось, там в этой глубине таится вся боль, испытанная её народом. Горькая судьба двух народов порождала во мне чувство духовного единения с ней. Сказание о Карче напоминал мне библейскую легенду о Моисее. Только пересечение и взаимопроникновение культур дает такие совпадения.
Наконец-то, мы были на месте! У всех состояние было близкое к сумасшествию от радости, лихорадочно сверкали глаза, разговаривали звонкими голосами. Мне казалось, что все упадут на землю и, целуя её, будут лежать на ней до бесконечности, ибо я помнила слова, которые были произнесены там, на чужбине старейшинами народа: «Будем лизать родные камни и запивать водой Кубани, но вернемся на Родину». «Тойгъан джерден туугъан джер багъалы» (Родина там, где родился, а не там, где обогатился). Это было сказано старейшинами в ответ на сомнения некоторых, считающих, что на земле Средней Азии к концу своего пребывания народ обрел покой и достаток, трудясь не покладая рук.
В то время в Кобу-Баши никаких строений кроме ферм не было. Мы разгрузились перед фермой. Мыли, вычищали стойла и к ночи уже устроились. Конечно, всю работу делали взрослые, утомленные дорогой малыши заснули на временных постелях в тени фермы, играла гармонь, молодежь то и дело срывалась танцевать, вечером был устроен большой той. Ферму поделили между семьями, вместо стенок проемы затянули коврами, на пол постелили войлок, в яслях устроили детям постели, на войлок положили тюфяки для взрослых. Утром щебетание птиц разбудило нас. Яркое солнечное утро встретило нас высоким, синим небом, зеленью холмов и лесов. И все это обрамлялось белой цепью снежных вершин, таких загадочных, манящих и родных. С этого дня для нас наступила пора познания вновь обретенной родины. Казалось, родная природа, хмелея от счастья возвращения своих сыновей и дочерей, буйно расцветала, готовая одарить свой народ всеми богатствами мира. Единение людей и природы было столь ощутимо, что согревало души всеобщей любовью друг другу.
Бесценными были уроки бабушки. Она учила нас распознавать съедобные растения и корешки, находить травы для чая. Благо далеко тогда ходить не было нужды – все росло под рукой. Трава на холме, на который мы каждый день взбирались, была с меня высотой. Я руками разводила траву, а младшие дети шли за мной. Наигравшись и набрав все, что нашли съестного в мешочки, мы ложились на траву и скатывались вниз как по мягкому матрасу, так высока и густа была трава. Кругом было обилие полевых цветов. Ромашковое белое цветение, желтизна куриной слепоты, розовые бубоны клевера, сиреневые колокольчики васильков – все радовало глаз. А лес, раскинувшийся по холмам, где цвела черемуха, дикие яблони и груши, чинара, шиповник, малина, калина, манил и звал нас в свою таинственную прохладу, но нас туда еще не пускали, хотя мы очень рвались. Бабушка говорила, что это только кажется, что лес рядом и до него рукой подать, а на самом деле – далеко и без взрослых туда нельзя, опасно – там могут быть дикие звери: волки, лисицы и медведи. А взрослым было не до развлечений. У взрослых были большие заботы, к осени необходимо было построить жилища. Приезжали из района какие-то начальники по вечерам, проводили совещания о выделении стройматериалов и иной поддержки. Но все это нас не касалось – дети и старики жили своей, наполненной поэтическим смыслом жизнью.
Старики нам рассказывали сказки и байки, народный эпос в их устах приобретал фантастический и романтический ореол. Вольнолюбивая романтическая натура горцев, зажатая прессингом несправедливого обвинения, наконец, высвободилась, и свобода творчества обуяла всех. Многие сочиняли песни, по вечерам пели и танцевали, гармонь не умолкала. Утро на ферме, нашем временном общежитии, начиналось призывом к намазу. Азан кричал старик-сосед. Он повязывал на голову нечто подобное чалме и произносил: «Аллаху Акбар!», «Аллаху Акбар!», «Аллаху Акбар!». В его голосе звенели нотки радости, и всем было приятно слушать веселого старика, хотя, испорченные безбожной государственной идеологией, не все спешили молиться. Были выделены лесные делянки для заготовки леса на строительство домов. Утром рано мужчины уходили на работу. К их возвращению женщины готовили ужин, стирали, убирали. Глаза у всех сияли радостью, вежливые голоса, чуткое взаимоотношение, все жили как одна семья. Строили сообща, помогая друг другу.
Была среди нас высокая, белолицая, красивая восемнадцатилетняя девушка. Мы, дети, целый день вились вокруг нее. Двое моих младших братьев, одному, Исмаилу, было 6 лет, а другому, Азнауру – 4, не отходили от Айшат ни на шаг. Она садилась на траву, мы вокруг нее, а Исмаил клал голову на ее колени, и она причесывала его светлые вьющиеся волосы. Все взрослое мужское население нашего небольшого сообщества обращало свои взоры на красавицу Айшат. Пытались с ней заигрывать и снискать ее любезность, а Исмаил уже выступал в роли ее защитника. Никого к ней не подпускал, рядом с ним неприступной стеной стоял малыш – Азнаур. Они были столь ревностными, ярыми защитниками, что завязалась своеобразная интрига заигрывания с Айшат через поддразнивание наших малышей. Особенно изощрялся объездчик – Набий. Он ездил на коне в белой рубашке, сельский интеллигент того времени, и с улыбкой поддразнивая Исмаила, кричал: «Я увезу Айшат. Я женюсь на ней», хотя он уже был женат. Малыши хватали все, что попадет под руки, и бросали в наездника. Все хохотали. Мальчики злились. Они все воспринимали всерьез. А однажды забросали грязью всю белую рубашку Набия. История была долгой и длилась до самого замужества Айшат, у которой сегодня 8 детей и множество внуков. Став взрослыми, они просили мать показать Исмаила – жениха её молодости.
Было тесное слияние людей и природы. Ничто не могло отвлечь народ от чувства единения с родиной. В каждом взгляде светилась радость, открытые лица сияли блаженством. Из радиоприемников звучали народные песни в исполнении Магомеда и Алихана Хабичевых, моих старших братьев, и Омара Отарова. Казалось, народ обнимал свою Родину под чарующие звуки их голосов. Чтобы быть знаменитым, Магомеду Ахияевичу было достаточно его голоса, настолько неповторимо сочным был его баритон, а еще он оставил огромное научное наследие. В нашем поселке к осени все построили небольшие турлучные домики, обмазали глиной, перемешанной с соломой, на кровлю государство выделило шифер. Так, из доступного природного материала строились наши первые мазанки. Они стоят до сих пор и служат жильем своим хозяевам. Была в селе одна многодетная семья, которая в ожидании государственной помощи не торопилась строиться. Наступила осень. Помощь так и не подоспела. Вырыли они себе землянку по привычке как в ссылке в среднеазиатской земле. Отец старшему сыну говорил: «Не горюй, Ачахмат, суслик норы не боится, перезимуем, у нас теперь есть землянка!» И прозвали их в селе Негорюевыми.
Всякий раз, когда речь заходит о землянке, из памяти всплывает бабушкин двор в Киргизии. Он отражал полную историю жизни народа за 14 лет в изгнании. Вначале семья вырыла себе землянку, и она располагалась первой в цепи строений двора слева направо, затем шел хлев для коров и загон для овец. Впритык к загону был позже пристроен глинобитный домик с погребом, а землянка уже использовалась как зимнее помещение для овец и молодняка. За год-два до отъезда на Кавказ был построен большой саманный дом из четырех комнат с деревянными полами, крытый аккуратно подстриженным камышом. На нашей улице он был самый хороший. Я жила у бабушки и была хозяйкой всего двора, потому что мои родители с детьми жили в другом селе. Двоюродные братья и сестры были еще маленькими, на улицу меня не пускали. Играть мне было не с кем. Посередине двора стояла большая плетенка для сушки кукурузы. Её наполняли почти доверху. По приставной лесенке я залазила туда и играла. Сама мастерила себе кукол и игрушки. Бабушка дала мне постелить под себя дедов коричневый бешмет. Позже, прочитав слова в стихотворении Кайсына Кулиева: «в коричневом изорванном бешмете, седой балкарец камни целовал», я вспомнила дедушкин бешмет. Неизъяснимая боль сжала мне сердце, боль за деда, который не вернулся на Родину, чтобы поцеловать землю, на которой родился и вырос, растил своих детей и пас отару, не ведая, что мировые процессы сорвут его вместе со всем народом и унесут вдаль, как осенний листок.
Я не помню деда. Он умер раньше, чем я стала запоминать мир вокруг себя, но рассказывали о нем чудные вещи. Он был мудрым и добрым, трудолюбивым и истинно верующим человеком. Его мать была родной сестрой Абайханова Чопан-Хаджи, уважаемого во всем Карачае. Говорили, что однажды загорелась кошара, а мой дед в это время молился. Он, несмотря на то, что уже горящие части крыши падали на него, не прервал молитвы. А, закончив молитву, вышел из объятой пламенем кошары целым и невредимым, следом кошара обвалилась. Дед когда-то с сыновьями гонял отары овец на пастбище в Кобу-Баши. И мои дядюшки Назбий и Пазли решили по возвращении поселиться именно здесь, в Кобу-Баши. Видимо, детские воспоминания об отце, которого они оставили на чужбине, их связывали с этим местом. Наступила осень. И дядя Назбий повез нас, старших, в Карачаевск, определил братьев в интернат, из которого и вышел в дальнейшем цвет карачаевской интеллигенции. А меня повез в Учкулан к тетушке Къарачыкъ – младшей сестре матери, с которой я в детстве была очень дружна, поскольку жила у бабушки. Мы ехали по горной узкой дороге, кругом была дикая природа. И я представила себе, как же здесь было неуютно и тоскливо без нас. Не зря Карачаевск назывался тогда Клухори, что звучит почти как Глухорье. «Есть поворот и путь, изрытый арбы скрипучим колесом, там, где гранитные вершины зубчатым сходятся венцом», – эти слова из М. Лермонтова вертелись у меня в голове всю дорогу. Каменные громады одна за другой открывались взору, узенькая каменистая извилистая дорога как буравчик пробивала себе путь в теснинах, а внизу под обрывом бурлила Кубань. Наконец перед нами открылась горная долина с видом на Эльбрус. Нет на свете, наверное, ничего прекраснее этой долины! Посередине села стоял дом нашего отца. Половину занимала метеостанция, а другую половину заняла моя старшая сестра – Назий с двумя своими детьми – мальчиком Казимом и девочкой Фатимой. На следующий день Къарачыкъ взяла на руки маленькую дочь и отвела меня в школу.
Директор был розовощекий улыбчивый человек – Сосланбек Джанибеков. Он и сегодня директор этой самой школы, первой школы в Карачае, созданной еще Петрусевичем. Меня определили в пятый класс. И для меня началась новая жизнь. Духовный климат в школе был дружелюбным, открытость учителей, их забота и любовь к детям, ответное доверительное отношение детей к преподавателям – все сплелось в сплошной фейерверк радости, после того строгого предубежденного к нам отношения в школах Азии. В Киргизии мы жили на окраине русского села Джанги-Джер, я училась в русской школе. Опасаясь пускать детей поодиночке, нас в школу отдавали парами. Так старшие братья Асхат и Ханапи пошли в первый класс вместе: Асхату тогда было 8 лет, а Ханапи – 6 лет. Так же и мы с сестренкой Мариям пошли вместе: мне было 8 лет, а Марийке – 6 лет. Пишу об этом так подробно, потому что это было негласным правилом безопасности для малышей, чтобы они служили друг другу поддержкой, чтобы, не зная языка, не оказались в полной изоляции и защищали друг друга. Марийка была совсем маленькой. Дети с нами не играли, на переменах мы стояли в стороне. Стихи мы с ней зубрили, не совсем понимая их смысла, и слова А. Пушкина: «Белка песенки поет, да орешки все грызёт» – были для нас не только сказкой, но и тайной за семью печатями. Только помощь старших братьев помогала нам. Они нам объясняли смысл изучаемого нами урока и переводили на родной язык тексты. Однажды я пришла в школу с ворохом конфет в красивых обертках и угостила одноклассниц. В этот день нас приняли в игру. И я поняла, как можно добиваться их расположения. Нам в семье не говорили заранее, что в школе могут к нам плохо относиться, но очень за нас боялись. Мы это чувствовали. Нас провожали и встречали со школы. Зимой двор школы расчистили от снега, и вокруг двора стояли большие сугробы. На перемене один мальчик подошел и ударил Марийку, при этом он что-то сказал. По лицам других детей я поняла, что слова были оскорбительными и обидными. Я подошла и резко толкнула обидчика, и он упал в сугроб, утонув в нем с головой. Когда мы зашли на урок, наша классная руководительница сказала мне: «Надо дружить с детьми. Не имей сто рублей, а имей сто друзей». Но объяснить ей, что это не я и не мой бандитский характер виноват я не могла, не хватало знания языка. Но её слова я запомнила на всю жизнь, так глубоко было мое уважение к своей первой учительнице. Но больше нас в школе никто не трогал, хотя публичного разноса мальчику тоже не устроили. И так прошагали мы с Марийкой среди снежного поля, протаптывая тропинку к школе каждую зиму, четыре года. Уже хорошо понимали по-русски.
И вот я, после глухой молчаливой стены неприязни и настороженности в школе на чужбине, попала в настоящий рай добра и света, заботы и любви на Родине, в Учкуланской школе. У нас были уроки родного языка и литературы, нас учили танцевать национальные танцы. Кажется, какой-то мальчик пытался за мной ухаживать, и учитель танцев старался ставить нас в паре. В нашем классе была девочка, которую звали Валентина, у неё мама была русская. Ей разрешали не посещать уроки карачаевского языка и литературы, но она ходила, и ей все трогательно и заботливо помогали. Валентина – единственная одноклассница, чьё имя я запомнила. Видимо, всеобщее внимание к ней впиталась в мою память, потому что по окончании первой четверти, я уехала домой в Кобу-Баши и больше не возвращалась в Учкулан, далее я училась в ст. Сторожевой. Но добро, впитанное мною за это короткое время, греет меня изнутри до сих пор, словно свет солнца. Любовь и забота, которой нас окружали в школе, навсегда сделали меня признательной своему народу и побуждает служению ему. Я рассказывала бабушке и всей семье о виденном и слышанном в Учкулане. О том, что в школе был до нашего возвращения свинарник, что дом отца сохранился, и я ходила в гости к сестре Назий, которая работала медсестрой. Она была такая опрятная и подтянутая, всегда в белом халате и косынке. Я помогала ей купать малышей: её сына и дочь. С тетей Къарачыкъ и её мужем я ходила в лес. Мы собирали ягоды барбариса, который снимал головную боль, и, вспомнив, что бабушка любила барбарисовые конфеты, я привезла ей ягоды барбариса, приятный кислый вкус этих ягод до сих пор чувствуется во рту. Кто же знал тогда, что головная боль была причиной высокого давления, но как лечить её народными средствами, знали. Слушая мои рассказы, бабушка была счастлива, словно побывала в горах. Я рассказывала ей, как было хорошо в школе, как там красиво, как лазила по скалам и лесу, что мы там собирали траву для чая, ягоды барбариса, шиповника. Утром и вечером с гор тянуло прохладой, хотя днем бывало достаточно жарко.
В Средней Азии летом было очень жарко, даже заход солнца не приносил прохлады, а только духоту. Помню, как женщины на голову повязывали мокрые платки, чтобы почувствовать прохладу, или ложились на земляные полы в глинобитных домиках. Особенно тяжело было, если ураза приходилась на жаркое время года. А здесь, в родном краю, на земле предков каждый вдох доставлял радость, словно живительный бальзам вливался в легкие. Все вставали очень рано, в 4-5 утра, и мне казалось, что это делается для вдыхания утренней прохлады, для услады души и тела этим чистым, прозрачным воздухом, казалось, люди дышали и не могли надышаться воздухом родины, воздухом свободы.
Окрыленный обретением родины карачаевский народ был настолько сплоченным и трудился с таким энтузиазмом, что преобразил все вокруг. Глядя на нас, и другие народы проявляли большую жизненную активность. Выделенные государством средства служили обновлению и развитию всей Карачаево-Черкесской автономной области. Появились дороги, увеличился поток машин, добавились рейсы автобусов, соединяющие села меж собой. Развивалась вся инфраструктура области и в первую очередь культура и искусство народов. Каждый считал своим долгом быть полезным народу, стать образованным и этим улучшить качество служения народным интересам. На наших глазах Глухорье превращалось в процветающий край. Сегодня, видя расколотое по групповым интересам не только свой народ, но и все местное сообщество, я тоскую по тому времени добра и гармонии людских взаимоотношений, когда побеждала человечность. Если на Эльбрус ложится тучка, а следом начинает наползать туман, все знают, что это к дождю, к непогоде. Так и в обществе, если среди нас начинают преобладать темные силы, то это не к добру. Хочется верить, что разум возобладает над безумием, святость над греховностью, бескорыстие над стяжательством, добро над злом, и черный ноябрь 1943 года не повторится в истории человечества никогда.
Источник: http://mingi-tay.livejournal.com/6340.html
Комментарии (1)
Казбек26
Группа:
Эльбрусоиды
Регистрация:
14.01.2012
Анкета
Блог