"Мы хотели к маме! Но кто нас отпустит без пропуска?!"

Первое, что бросилось мне в глаза в доме Кунибы Шидаковой, была люлька с ребенком. И мне подумалось: это и есть, наверное, главное счастье на нашей бренной земле. В те два-три часа, что я провела в гостях, дитя это спокойно и безмятежно спало. А плакала... плакала бабушка Куниба. Она безуспешно старалась подавить слезы, рассказывать спокойно, но нахлынувшие воспоминания были сильнее ее.

Она попросила не включать магнитофон:

- Зачем записывать на магнитофон мои всхлипы. Как вспомню пережитое, не могу совладать с собой - плачу. Много слез было отпущено мне Богом! Записывай, пожалуйста, на бумагу, что сочтешь нужным из моего рассказа. Что было делать? Да и не первая была она, кто не мог без слез рассказывать о своей судьбе. К этому я была готова, хотя каждая боль по-своему отражалась и в моей душе.

- Я родилась в 1935 году, - начала свою исповедь Куниба - В год изгнания мне было семь лет, и я пошла в первый класс. В тот день, 2 ноября, я пошла в школу и меня назад вернули солдаты. В доме я была старшей, нас, детей, было четверо, и еще мама была беременна пятым ребенком. Обычно я ночевала у бабушки. А жили мы рядом. Когда зашла в дом, увидела, что бабушка собирает вещи. Солдат, который стоял и следил за всем этим, вдруг рассердился и сказал, что бабушка собрала вещей на целый магазин, и вытолкал нас с ней во двор.

Отец в тот день был в горах, где работал в урочище Покун Сырт. А мать, видимо, была на сносях и должна была скоро родить. Помню, она кого-то попросила зарезать двух овец, а разделывала их сама. Не до вещей ей было. Для нее в этой суматохе главное было не растерять нас, детей.

Помню, как погнали народ и собрали на поляне ниже дома Семеновых: это все происходило в ауле Учкулан. Мать на этой поляне и пыталась сварить мясо тех овец в дорогу. Тем временем солдаты, сжалившись, разрешили людям вернуться в свои дома и взять необходимое в дорогу. Мама наша не смогла оставить нас одних и пойти, да и сил таких не было. И, отправив меня с соседями, крепко наказала, чтобы я взяла ческу для шерсти. А я вернулась со своими куклами.

Когда нас сажали в машины, бабушке не позволили ехать с нами, и мы попали в разные вагоны. Так, наверное, было угодно Аллаху. Мясо, с таким трудом заготовленное мамой, было кем-то украдено в Усть-Джегуте. По дороге мать родила девочку. Потом матери с каждым днем становилось все хуже и хуже. Помню: на одной из станций к тяжело больной маме пришла наша бабушка. Я бросилась к бабушке, но меня вернули назад. Когда подошла к матери - она лежала на полу - она мне говорит: "Ты хотела уйти, бросив меня в таком состоянии?" Видимо, я не знала, что ответить, помню, села рядом и погладила ей голову...

Когда прибыли на место назначения, каждый из людей, измученных долгой дорогой, был занят собой, и какое-то время мама оставалась лежать на полу в вагоне - некому было снять ее и нас с поезда. Потом нас высадили. С нами в одном вагоне ехала Хауа Шидакова, тоже многодетная мать. Моя мать обратилась к ней: "Хауа, эти дети до сегодняшнего дня были моими, пусть теперь будут твоими. Я от этой болезни не оправлюсь". Это было ее завещание. Ее положили на какую-то бричку с тяжело больным мужчиной (он жив и сейчас, Магомет Байчоров) и увезли. Так мать осталась в Свердловском районе, а нас вместе с Хауа привезли в колхоз "Акъджар". Вагон, в котором ехала бабушка, был отцеплен где-то в Джамбуле. А от отца не было вообще никаких вестей.

Мы, четверо детей, потеряв и мать, и бабушку, остались на попечении Хауа... Она приняла нас, пригрела, как могла, но какое это было время?! Я брала на руки самого младшего братишку (ему было два годика), выходила на окраину села, стояла у моста, и каждый день мы с ним ждали маму... Бабушка Куниба, заменившая в семилетнем возрасте мать младшим сестренке и двум братишкам - как она плачет, рассказывая мне об этом!

- В одну из ночей, - продолжает Куниба, - проснулась и чувствую, наш самый маленький совсем холодный (мы все вчетвером вместе спали). Приникла к нему, хочу обогреть, а он не согревается, не плачет, не подает признаков жизни. Не зная, что предпринять, до утра грела его своим истощенным телом, ждала, когда проснется Хауа. Утром рано, как только она проснулась, я позвала и пожаловалась ей: "Хауа, Назбий замерз и я не могу его согреть". Она вскрикнула, как только посмотрела на него и сразу взяла его на руки...

Другие несчастья свои я как-то стараюсь понять и принять, но как вспомню ту ночь, когда старалась отогреть уже мертвого братишку, мне так больно, мне так жаль его и себя, бесконечно жаль. А вспоминается часто... После смерти Назбия, примерно через неделю, умер второй братик, Раинчик. Еще в пути его организм был обезвожен, и он лежал не вставая. Вот так из пяти детей остались мы с сестренкой Софьей. Она сейчас живет в Кисловодске. Но какие мы жильцы?! И тело больное, и память больная...

Вскоре отец вернулся с фронта и сразу стал искать своих родственников. Узнав, где мы, приехал за нами. Еще до этого он нашел свою мать, - в Джамбуле, в больнице, но она вскоре умерла, и отец приехал к нам, похоронив ее. Трудно было его узнать - выглядел он очень несчастным. Мы с ним уехали в Джамбул. Там жили наши родственники. По пути, где это было - не помню, мы останавливались в каком-то населенном пункте, там отец сказал: "Доченьки, ваша мать умерла здесь!" Мы заплакали. Мы ее появления ждали каждый день. Как нам казалось, она никак не могла умереть.

Приехали мы в Джамбул. Было лето. Помню, как я бегала за цветами в пае. Так под крылом отца прожили четыре месяца. В один из дней он послал меня за айраном - всегда брали у одной казашки. Сам же оставался лежать. Когда я вернулась, он бредил. Зову его: "Отец! Отец!" А он меня будто не слышит. Я с криком побежала к соседям... Потом меня даже не подпустили к нему, больше я его не видела. Унесли и похоронили.

В Джамбуле жила еще одна Хауа - Шидакова. И она оказалась на редкость милосердной, доброй женщиной. Приютила, обогрела, стала о нас заботиться. Казахи приходили, предлагая удочерить нас. Комендант хотел отправить нас в детдом. А мы сестренкой все время были начеку: как появится кто-нибудь посторонний убегали и прятались в яме за домом, не давали себя поймать. Долгих четыре года прожили у этой доброй женщины. Во Фрунзе жил мамин брат Мухаммат Айбазов. Мы, услышав об этом, очень хотели уехать к нему, еще и поэтому, что нас кто-то обманул (видимо, чтобы успокоить), что маму увез он. Мы хотели к маме! Но кто нас отпустит без пропуска?! Шахий Салпагарова, видя, как нам хочется ехать во Фрунзе, как-то сказала: "Собирайтесь! Еду к сестре, возьму вас с собой". Пошли мы с сестренкой к коменданту. На вопрос, с кем едем, боясь подвести Шахий, ответила, что сами. Он, не поверив, повторил свой вопрос. Тогда я убежала, пришла к Шахий и соврала, что комендант разрешил нам ехать. С каким трудом мы были доставлены к дяде! Всю дорогу, как бы тяжело ни было, эта милая женщина, Шахий, повторяла: "Пусть я умру, но вас довезу до вашего дяди". И довезла. Дядя Мухаммат сильно плакал, когда увидел нас...

У него мы стали жить, а когда мне исполнилось 12 лет, сельсовет выделил нам с сестренкой 15 соток земли, и я пошла работать. Работала в звене у одной балкарки. Выполняла мелкие поручения взрослых женщин - и все же на работе. После всего пережитого была очень слабой и часто засыпала между грядками. "Вставай, дитя, вставай", - так ласково будила меня звеньевая. Хотя я не выполняла норму, мне давали полную зарплату. Много добра я видела от людей, хотя встречались и злые. Сиротство само по себе - зло. В Джамбуле, помню, был Шах-Мурат Байчоров, кладовщик. Он раздавал спецпайки и никогда нас с сестренкой не забывал. В день раздачи людей собиралось много, и мне трудно было пробиться через них к кладовщику. Он всегда искал меня глазами, находил, подзывал к себе: "Иди сюда, ведь может не достаться, а так не должно быть". Был и такой случай. В сельсовете иногда давали что-нибудь на топку. Однажды дали торф, и я не смогла все унести за один раз. Когда вернулась за оставшейся частью, ее уже не было. Мы же топили печки соломой. Бывало, несу на спине солому, У самой ведь дистрофия, иду и шатаюсь: куда ветер, туда и я. Не знаю, как добиралась до дома. Еще один случай. Папа был еще жив. Он приготовил нам похлебку из овсянки, и только мы сели поесть, как вошли двое - мужчина и женщина. Несчастные до того были голодны, что вмиг проглотили то, что было в миске!

Когда Кунибе исполнилось 18 лет, она вышла замуж за такого же сироту, как и сама, Ибрагима Тамбиева. Двенадцать детей родила Куниба, как бы желая вернуть души умерших родных в своих детях.

- Из них трое умерли, - говорит Куниба. - Отца моих детей тоже нет в живых вот уже 19 лет. На работе попал под пилу. Несчастный случай отнял его у нас. Старший ходил тогда в 10-й класс, а младшему было шесть месяцев... Сама росла без родителей и дети мои без отца... Жаль их... очень жалко... У меня уже внуки. Их десять!

За все время бесед Куниба улыбнулась первый раз. Когда я спросила о детях, она впервые спокойным голосом стала рассказывать о них:

- Мариям - учительница. Мусса - ветеринарный врач. Зухра и Надя закончили один вуз, они теперь технологи швейного производства. Роза учится в медицинском институте в Саратове. Назбий - в технологическом институте в Черкесске. Тамара хочет стать учительницей, она сейчас на подготовительных курсах в Карачаевске. Мухтар только что среднюю школу окончил, готовится в армию, Мурат - в медицинском училище. Всех выучила, вывела в люди. Я сама совсем не знаю грамоты. В день выселения, как вернули на сборный пункт с полпути в школу... Оказалось, отлучили от школы навсегда. Руки, которые обрабатывали пять гектаров свекловичного поля, не могут поставить подпись в ведомости на зарплату. И каждый раз расстраиваюсь. А как я мечтала учиться! И сегодня бы села за парту, если бы не заботы. Я себе не простила бы, если бы дети не выучились. Я не старалась для них накопить какие-то материальные блага. Я хотела видеть их образованными, воспитанными. Хвала Аллаху, такими они и стали сегодня. Будут знания, сами накопят себе богатства. А я... я богата ими и... горькой памятью...

(Из книги Фатимы Байрамуковой "Когда сердце горит от печали", М., 2008)