Пять тысяч дней и ночей

"Молодая женщина была сослана с малыми детьми. Рядом родственников нет. Муж на фронте. Без еды и крова. Детей было семеро! В течение короткого времени, словно больные цыплята, шестеро умерли и осталась она с самым маленьким. Последний тоже недолго протянул. Мать от горя потеряла рассудок: не отдавала она мёртвого ребенка людям для захоронения. Пришла с ним на кладбище и здесь, посреди могилок, безымянных бугорков шестерых детей, она и скончалась, так и не выпустив из своих оцепеневших рук бездыханное чадо..."

"В селении, где мы жили, одна женщина (в связи с малолетним возрастом имени и фамилии не помню), видя, что дети могут умереть с голоду, начала ночами ходить на окрестные поля и собирать там колосья. Каждую ночь приносила хоть сколько-нибудь зёрнышек пшеницы. И в одну из таких ночей двое сторожей, заметив её, погнались за ней. Она знала, что если поймают, или изобьют до смерти или отправят в тюрьму. Когда поняла, что преследователи догонят, женщина, добежав до речки, остановилась и у моста сорвала с головы платок, взъерошила волосы и села. Преследователи, увидев её, оцепенели от страха и с криком "Ведьма!" побежали назад. А "ведьма" эта ещё ни один раз, пугаясь собственной тени, и прижав к груди горсть зерна, возвращалась в полуночной мгле к своим детям".

"Другая мать, по воспоминаниям очевидцев, в первое время, когда депортированные в изгнании гибли семьями от голода, желая любым путем сохранить жизнь четверым своим детям, отдала их в казахские семьи. Через несколько лет, когда миновала голодная смерть, она пошла просить своих детей обратно. Но двоих из них не нашла. И на всю жизнь на лицо этой женщины была наложена печать ищущего, ждущего взгляда".

"...Так как железнодорожное полотно было однопутным, в ожидании прохода встречных составов, поезд простаивал долго. И тем не менее не на каждой остановке открывали двери вагонов. Иногда выпускали из набитого битком вагона, чтобы дать возможность людям подышать свежим воздухом. Иногда же, стоящие у дверей и окон автоматчики, не давали возможности даже взглянуть наружу. Житель Каменномоста Айдинов Хасан Башчиевич, участник войны, вернувшийся тяжело раненным с фронта, с больным сердцем, ехал в соседнем вагоне. На одном из остановок Хасан попросился выйти - не хватало ему воздуха. Но солдат никак не согласился его выпустить и тогда Хасан в отчаянии сам себе перерезал горло" (О. Хубиев).

"В первые месяцы переселения, умерших вне дома, не разрешали родственникам брать домой, хоронить по адату. Ссылаясь на то, что умер на работе - на поле - требовали, чтобы как труп животного, где-нибудь закопали и всё" (П. Абазалиев).

"Отцу было 96 лет, четверо его сыновей сражались на фронте. Когда он скончался в 1944 году, мы с братишкой с раннего утра до вечера рыли ему могилу. Едва управились - до того были слабы..." (М. Лайпанов).

Байкулова Балля, из села Важное, умерла в 1989 году. Беседуя с ней, я узнала о том, что муж её погиб на фронте, трое детей похоронены в Баяуте. Высылка сделала её похожей на высохшее дерево. В её маленькой сакле со стен смотрели на неё три пары детских глаз и глаза молодого джигита, мужа. Балля, старая, больная женщина среди них казалось пришедшей из прошлого века. И кто знает, кому из них больше повезло: им, которые были обречены остаться навсегда юными и молодыми, или ей, которая прожила долго, но жила "вчерашним днем", и после 1946 года у неё не было ни настоящего, ни будущего. Даже термин "вчерашний" не верен - у неё не было жизни вообще после смерти детей. Там в 1946-м, положив свою душу в могилу вместе с детьми, она до 1989 года жила одним желанием покинуть этот мир.

"В дороге скончалась мать одной женщины. Её не дали ни похоронить, ни везти в вагоне дальше. Бросили тело просто на обочине дороги. Дочь её (мать троих детей, муж её был на фронте), желая облегчить и остудить жгучую боль сердца, садилась прямо на снег, и, когда тело остывало, ей казалось, что и в сердце боль утихает. Так сильно сжигало её горе... А после перестали у неё ходить ноги".

...Приход солдат в горные аулы жителями было воспринято без каких-либо подозрений. Наоборот, матери-горянки приняли их как своих сынов, которые сражались на фронтах Отечественной войны. Во многих аулах солдаты были расселены по домам. Им отдавали лучшие комнаты, мягкие постели, угощали всем, что есть. И это длилось целый месяц.
Приехавшие, вроде как на отдых, солдаты расчищали дороги, и строили там, где их не было (как потом оказалось, чтобы беспрепятственно могли пройти "студебеккеры"), помогали тем, кто ещё не успел собрать урожай... и не говорили зачем они строят дороги, не предупреждали жителей, что им не стоило от зари до зари так работать на поле, так тщательно готовиться к зиме, потому что...

О том рассвете многое сохранилось в памяти людей: грубый стук в дверь, направленные дула автоматов, брань, плач детей, первая ночь, проведенная под покровом холодного осеннего неба недалеко от родного дома, который по чьей-то жестокой воле стал чужим. Да, в этот день солдаты и офицеры в большинстве своем превратились в палачей: не разрешали похоронить умерших ночью родных, не давали матерям брать с собой детские люльки, были и такие, которые отбирали у пожилых людей последние копейки, то есть, было всё, о чём даже страшно подумать.
И солдаты, выдворившие народ из родного очага, и коменданты спецкомендатур в Казахстане и Средней Азии, которых, как огня, боялись переселенцы, и бригадиры, избивающие голодающих детей из-за жмени украденного зерна, мне кажутся сегодня злыми демонами. Но и их не меньше хочется жалеть. Это были переродившиеся, несчастные люди. Они после не сумели вернуться, я в этом уверена, в лоно добра. Не это ли самое страшное для человека?

Но не все были перевёртышами и злыми демонами... Народ хранит добрую память о других солдатах, о тех, кто сочувствовал выселенцам. Были даже и такие, которые помогали им собраться за эти 15 минут, что было отпущено на это, помогали женщинам хоть что-то взять на дорогу. Был и такой случай: офицер, который пришёл в дом старой женщины, чтобы вывести, увидел на стене фотографии четырёх солдат. На его немой вопрос она ответила тоже без слов - показала четыре похоронки. И офицер, не проронив ни одного слова, вышел в коридор и застрелился.
Я уверена: этот выстрел в коридоре - смерть молодого офицера - женщина восприняла так, как если бы она получила ещё одну похоронку, пятую. Потому что она была матерью...

Могилы же спецпереселенцев затерялись в песках и зарослях тех далеких мест, куда они были высланы. Когда услышала, что немцы по всей России ездят и приводят могилы своих соплеменников в порядок, когда узнала, что литовцы переносят прах своих людей в родные места, мне подумалось о тех, кто остался там, в разбросанных по всей Средней Азии и Казахстану 480 селениях. Как быть с их могилами? Кто и как позаботится о них? Эти безымянные холмики давно сравнялись с землей. Может души, оставшихся там горцев, вернулись в горы? Ведь они так хотели глотка кубанской воды, глотка родного воздуха... Как быть с таким завещанием, изложенном в песне-плаче:

...Строго не судите, меня друзья
за песню-плач, сочиненную в страданиях.
Как бы мне хотелось, чтобы мои кости
обрели вечный покой на земле отцов.
(Подстрочный перевод)

Для тех, кому посчастливилось вернуться на Кавказ, в другой песне есть другое завещание:

...Мы вернулись в наше Отечество!
Напейтесь вволю кубанской воды.
Нас, карачаевцев, мало осталось
Будьте добры друг к другу.
(Подстрочный перевод)

Да, в этих жестоких условиях насилия, унижения, режима на чужбине больше всего, как мне кажется, боялись ожесточиться: знали они, если на зло ответить злом, цепь зла никогда не разорвётся. Так в сердца детей можно заронить зерно зла. И тогда они, матери, с таким трудом сохранившие жизнь детям, не смогут дать им самое главное - ощущение добра. Карачаевцы видели, что те, кто их жизнь превращал в ад, не менее несчастны. Ни зло, а свои духовные силы, любовь к жизни, свою мечту противопоставляли они тем, кто был обречен, стать их палачами. И потому народ мой выжил, и потому вернулся в свой отчий дом, сохранил свои мечты и песни, любовь к добру...

      (Из предисловия "Книги скорби" Фатимы БАЙРАМУКОВОЙ (Черкесск, 1991-1997).

ПЕСНЯ-ПЛАЧ О КАРАЧАЕ     
(народная песня)

Как сказать мне про ту злую беду,
Что пришла к нам в сорок третьем году?
Ой, ты, песня, ты не пой, а рыдай,
Ты оплакивай родной Карачай!

О, покинувший возлюбленный край,
Грубо изгнанный  родной Карачай!
Среди наций и народов других
Кто-то хочет, чтоб твой голос затих.

От предгорий ты оторван своих,
От зимовий и от пастбищ родных,
Бийчесан ты свой оставил Большой -
Словно тело разлучили с душой.

Потушивший свой очаг навсегда,
О, куда же ты уходишь, куда?
Заклейменный обвиненьем "бандит",
Что, несчастный, тебе эта ссылка сулит?

Ты покинул и Кубань, и Эльбрус,
Что же будет? Я сказать не берусь.
Ой, ты заживо оплаканный край -
Мой несчастный, мой родной Карачай.
                 
На рассвете громкий стук солдатни
Разбудил нас, к нам ворвались они.
Нас лишили они отцовских домов,
Дверь закрыли, ой, на черный засов,

Словно вестники, ой, смерти самой,
Они силою к нам рвутся домой.
И под черными зрачками стволов
Выгоняют нас из наших домов.

Беззаконно гонят нас со дворов -
Понятых у них нет, у них нет ордеров,
Свои слезы, Карачай, не забудь,
Ты, отправленный в насильственный путь!

Нас считают за кровных врагов,
Всех - и женщин, и больных стариков.
Взоры - к югу, и мы шепчем: "Прощай,
О, наш горный, наш возвышенный край".

Злобной силой, как вином, опьянясь,
Окружили, как загонщики, нас;
Не считая, видно, нас за народ,
По вагонам разогнали, как скот.

Ой, позволят ли нам завтра вздохнуть?
Может, в море предстоит утонуть?
Где отыщутся слова, чтобы спеть
О безмерности насилья и бед?

Так откуда же пришло это зло?
Словно молния, оно обожгло.
Кто сплетает нам терновый венец?
Это Берия и Сталин-отец.

Нас жалея, содрогалась земля,
Дождь лил с неба, о пощаде моля.
Наши псы нам завывают вослед,
И хозяина у стад наших нет.

Крики слышатся голодных телят,
И, не доены, коровы мычат,
А хозяев отрывают от них,
Кроме слез, всего на свете лишив.

Наши кони по горам разбрелись,
Не знавать им ни стремян, ни скребниц.
О, несчастье! Как же это стряслось,
Что заступника у нас не нашлось?!

И куда же нас привел долгий путь?
Соизволили нам дверь распахнуть -
По безлюдью азиатских дорог
Разметало нас, как ветром песок.

Мы ведь были сыновьями страны -
Что ж мы пасынки теперь - не сыны?
У родителей нет даже питья -
А на фронте гибнут их сыновья.

Стонут горцы средь песчаной степи,
Без жилища, ой, попробуй, стерпи.
О, без савана ушедшие в прах,
И надгробий нет у вас, как и прав.

Все богатство осталось в любимых горах,
И познали мы здесь, ой, нищенства страх.
О, ушедшие без могил,
Вас ни стервятник, ни шакал не щадил.

О стенания, о боль матерей,
Средь песков похоронивших детей!
О, младенцы, что не могут уснуть,
Мертвой матери сосущие грудь.

Как сказать мне про ту злую беду,
Что пришла к нам в сорок третьем году?
Ой, ты, песня, ты не пой, а рыдай,
Ты оплакивай родной Карачай!   

(Перевод  Юрия Яропольского) 
                                                        
Из рукописи книги Танзили ХАДЖИЕВОЙ  "Когда земли отцовской нас лишили…" (Словесные памятники выселения. 1943-1957).

Кёчгюнчюлюкню джырлары