Translit
Горы и нарты
КАРЧА - ВОЖДЬ СВОБОДНЫХ
ГОРЫ И НАРТЫ
Мало мир изменился за весь свой длинный, дремучий век. Но все же он не таков, каким был в раннем детстве. К сомнениям склонные да повернут глаза в сторону той земли, имя которой Кавказ...
Всякому видно - могучие горы растут теперь в этой земле, а когда-то их совсем не было, и ровная степь пролегала во все стороны. Такие же, как горы, могучие исполины - нарты жили в той степи, а теперь их нет...
Всему имеется в жизни важная причина - любви, смерти, рождению и ненависти, уходу и приходу; ничто с земли не исчезает без крепкой связи с тем, что появится вслед.
Да наполнит ясность склонных к сомнениям, когда они узнают о том, что было раньше и что стало теперь на Кавказе...
Беспредельная мощь в теле и великая кротость в душе заключены были у первых жителей этой земли - нартов-богатырей. Когда над ними угасало солнце, их день спокойно умирал, чтобы завтра снова родиться, и к ним приходила ночь со своей темнотой, сердца их оставались светлыми и чистыми, потому что в них никогда не засыпала доброта. Вслед за летом и к ним приходили дожди осени и морозы зимы, но тепло их дружбы никогда не остывало. Их небеса тоже иногда закрывались тучами и хмурились от непогоды, но только смех и песни веселья всегда были слышны в их краю. Длилось бы вечно золотое время нартов, если бы хищный Эблиз - творение ада, пристанище пороков и зла,- страшась их мощи и величия, не направил однажды острие своего коварства на то, чем они были сильны...
Взял он печень бешеного кабана, мозг костей старого козла, желчь хищного волка, смешал их со змеиным ядом и этим снадобьем отравил пищу нартов, собравшихся на пиршество.
С того вечера стали свивать себе гнезда в золотых сердцах великанов и злоба змеи, и ревность козла, и бешенство кабана, и жадность волка. Седоголовый красавец, вождь нартов, первым вкусил дьявольского снадобья и воспылал страстью к юной Машуке, нежно любившей своего жениха, которым был единственный сын вождя. Отправил старик молодого нарта в степь на охоту, чтобы он не мешал сделать Машуку своей женой...
Оттолкнула юная красавица вождя и, убегая от него, потеряла кольцо, надетое на ее палец возлюбленным в знак верности. Забросил старик далеко от себя кольцо и стал превращаться в сосуд ревнивой ненависи к сыну-сопернику. Увидел кольцо сын в степи и на крыльях тревоги прилетел домой...
Ужасен был бой. Немало нартов обнажили свои мечи за победу сына, но не меньше осталось верных вождю. В первых рядах бились отец с сыном, многоопытный и сильный с молодым и неутомимым. Сбил старый вождь с головы сына железный шлем, оглушил его и пятью страшными ударами меча отнял когда-то подаренную им жизнь. Но и сам не уберегся, единственный удар сына рассек глубоко его седую голову, и он, пошатываясь, пошел умирать.
Не могла перенести гибель жениха прекрасная Машука, как камень, катящийся с горы, помчалась она к растерзанному телу молодого богатыря, и ударом его кинжала остановила боль своего любящего сердца.
А битва не унималась, бешено боролись друг с другом исполины-нарты, тряслась, качалась земля, бездонные пропасти разверзались под их ударами. Но не может быть на земле битв, которые не кончаются. Когда утром пришло солнце, оно увидело поле боя, сплошь покрытое погубившими друг друга гигантами. Живых не было. Лишь два верных пса скулили у ног своего хозяина - вождя нартов, скулили до тех пор, пока печаль не закрыла их глаза. Кровь, которая могла пролиться, пролилась, сердца, которые могли остановиться, остановились, и все умерло.
Так исчезли с лица Кавказа нарты, и так появились горы - вечный памятник богатырям. Кольцом-горой стало укатившееся в степь золотое кольцо Машуки. Горой Железной чернеет шлем, сбитый с головы ее жениха. Сам жених, изрубленный суровым отцом на пять частей, превратился в лиловую пятиглавую гору, так и названную людьми - Беш-Тау.
Каждую весну покрывается зеленью и грустно цветет застывшая неподалеку от любимого Машука. В боку ее зияет Провалом кинжальная рана, а рядом еще до недавнего времени сверкал на солнце острой вершиной срытый теперь людьми окаменевший Кинжал.
Очень много нартов было, очень много стало гор... И самая могучая из них та, которая уходит седой раздвоенной головой в туманы... Главный нарт назван Минги-Тау, что значит Главная гора. И еще зовут его Эльбрусом. У ног его лежат два верных пса - Большой и Малый Бурмабут.
Суров Минги-Тау. Не тает на нем снег и в жаркое лето. А зимой его дыхание сердитыми буранами и сквозящими вьюгами носится по горам и долинам, леденит все живое, что встречается на пути.
Но теплеет постепенно грудь старика. Смотрит он со своей высоты на сына, на Машуку, на всех своих поверженных нартов, и слезы раскаяния рождаются в его глубинах. Но холодны эти слезы, не смогут они воскресить окаменевших нартов. Это сделают когда-нибудь горячие слезы Машуки, бьющие из земли волшебными источниками, исцеляющими все раны и болезни...
Крепнут, наливаются мощью и когда-нибудь станут великанами, как нарты, люди, которые поставили свои белые города у этих источников, полных тепла и любви Машуки.
АЙМУШ
Много прекрасных озёр в Карачае. Хурла-кель - самое прекрасное. Большое оно и очень синее. Стройные сосны растут на зелёных берегах и удивлённо глядятся в его чистое зеркало. Спит озеро в тихие дни, не плещут в нём рыбы, не слышно кваканья лягушек. А по вечерам, когда с горных склонов спускается ветер, частая рябь идёт по нему, высокие звёзды качаются на прозрачных его волнах и густой камыш, задумчиво вздрагивая, нашёптывает воде древние предания мудрых нартов...
Молод был пастух Аймуш и красив... На берегу прекрасного Хурлы-озера выбрал он место для своего стойбища. Огромное было стойбище, и овец в нём было полным-полно. Отроги гор покрывали они собой, когда выходили на пастбище. Да, много овец было в отарах, которых пас Аймуш. У доброго пастуха овцы всегда плодятся быстро и живут долго, и волки их не осмелятся тронуть, и свирепый буран не застигнет врасплох...
Другого, такого доброго человека, как Аймуш, ни в близких, ни в дальних землях никто не сыскал бы. Самые сочные склоны находил он для своих овец, самой свежей водой поил их. На груди своей грел озябших ягнят, башлыком своим и буркой укрывал их от дождей. Ни разу не поторопил он сердитым криком отставшую овцу, ни разу не поднял палки.
В знойные полдни сгонял Аймуш своих овец к прохладному берегу Хурлы и, усевшись в тени под берёзой, начинал играть на свирели чудесные песни... И тогда из спокойного озера выходил могучий золоторогий белый баран и щедро обхаживал овец Аймуша. Единственный раз отлучился Аймуш от отары, когда ему пришло время жениться. Явился в стойбище с долины его младший брат Магул и вместе с приветом передал волю стариков - сыграть этой весной свадьбу.
Поручил Аймуш Магулу овец и спустился домой, обещал вернуться сразу же после свадьбы.
Но прошла уже свадьба, прошли дни и недели, а Аймуш всё не возвращался: рядом с красивой молодой женой, отдавшись праздности и лени, забыл он о своих овцах.
Как-то он всё-таки вернулся, но вернулся не таким, каким уходил. Без любви в сердце и тепла в груди пришёл к отаре Аймуш. Не стал он гладить ягнят, как прежде, не хотел ласкать томившихся по нём овец. И свирель его заиграла незвонко, неласково. А однажды во время полдневного отдыха злой окрик вырвался из его груди, когда одна из овец немного отошла от стада. Услышал этот сердитый голос золоторогий баран, только что вышедший из Хурлы, чтобы дать овцам силу плодородия, услышал и бросился назад к озеру. Белой цепью потянулись за ним все овцы, и одна за другой скрылись под синей водой Хурлы. Долго играл на берегу Аймуш свои самые нежные песни в надежде вернуть отару. Долго сверкали на его ресницах хрупкие слёзы... Но овцы не вернулись к нему, и только вода в озере забурлила, как в котле, и покрылась белой пеной.
Грустным стало лицо Аймуша, и борозда печали пролегла на гладком его челе.
Зашёл он в кош, накинул бурку, взял башлык, заткнул за пояс серебряный кинжал, повесил на плечо своё длинноствольное ружьё, ещё посуду для пищи с собой захватил и пошёл к озеру.
Крепко обнял Аймуш младшего брата, попросил передать друзьям привет и шагнул в воду.
Долго плакал Магул... Пришли люди с долины и тоже плакали. Удалые пловцы ныряли в Хурла-кель, но Аймуш не вернулся назад. Говорят, и до сих пор ходит он под водой, пасёт свою любимую отару.
Пастухи, коротающие ночи у костров на берегу Хурлы, не раз слышали, как приглушённо, будто из-под воды, лают собаки, блеют овцы и звенят колокольцами ягнята, звучат нежные напевы свирели. А во время осенней линьки на лазурной глади озера появляются белые хлопья. Это линяет неостриженная отара Аймуша...
Спит в тихие дни Хурла-кель. А по вечерам, когда со склонов спускаются ветры, частая рябь идёт по нему и густой камыш склоняется над водой, нашёптывая ей мудрые и поучительные предания древних нартов...
БИЙНЕГЕР
Настоящий удалец был Бийнегер. Гезоха сын...
Верный глаз был у него, отважное сердце и быстрые ноги - всё, что нужно хорошему охотнику.
Никогда он не возвращался в аул без богатой добычи.
Плохо родился хлеб в те времена, и только охотой были живы люди.
Чаще всего пели тогда одну песню - песню, обращённую ко всесильному Апсаты - духу гор.
..."Богачи забили на зиму своих жирных бычков. А наше мясо - в горах, бродит меж крутых скал. Нелегко нам его доставать. На плече охотника тяжёлое ружьё, словно ярмо; за пазухой - чёрствая лепёшка, а в реке холодная как лёд вода... Очень тяжело охотнику...
Будь же милостив, Апсаты! Много у тебя толстошеих и круторогих по лесам и ущельям. Что нам получить не суждено - упрячь от нас подальше, а что наше - отдай, не мучая нас... Дай продырявить свинцом жирный бок горного козла. Выведи большого тура на нашу тропу. Сделай так, чтобы труд наших ног не остался напрасным. И пусть взойдёт весёлое солнце и прояснится день, когда мы станем преследовать дичь"...
И старые, и молодые - все мужчины пели эту песню на утренней заре, перед охотой. Но чаще всех пел её Бийнегер. И длинной была бы жизненная тропа Гезохова сына, если бы не избаловала его постоянная удача. Стал он стрелять чаще, чем нужно было...
Собрались древние старцы аула и самый древний из них заговорил от имени всех:
- Мы любим тебя, сын Гезоха, и в своих молитвах просим, чтобы судьба никогда не поворачивалась к тебе спиной... Ты силен и ловок, сын Гезоха, ни разу после твоего выстрела не успела твоя жертва сделать больше четырех шагов.
Глаза наши от старости стали тусклыми, но в них загорается свет, когда смотрим на тебя, ты наша юность, сын Гезоха, и мы в своих молитвах просим ещё, чтобы к силе твоей прибавился разум.
Горы наши богаты, но горы пустеют, потому что ноги твои не устают бегать по ним, руки твои не устают держать меткое ружьё, а страсть твоя выслеживать дичь всё растёт. Не нужно человеку мяса больше, чем может поместиться в котёл. Горы наши не только наши, а и тех, кто ещё придёт.
Будь хозяином гор, а не будь их врагом - они могут тебя покарать. И тогда запоют песню твои недруги, а заплачут близкие, и потухнет тогда свет наших глаз.
С большим почтением слушал Бийнегер мудрые слова, но слушал только ушами, а гордое сердце его было глухо. Не взошли добрыми всходами в его сердце семена мудрых слов, и горы покарали его. Очень сурово покарали.
Заболел внезапно старший брат Бийнегера - Умар. Одно лекарство помогло бы ему на всём свете - молоко белого марала.
Три дня рыскал Бийнегер по крутым отрогам Басхана и наконец напал на след дичи... Измучился он, изнуряя себя, но об отдыхе было думать нельзя... Долго он карабкался на скалы, карабкался до тех пор, пока след не привёл его к неприступной круче на Минги-тау...
Наполнил Бийнегер свой башлык снегом, стал лепить на камне лестницу и по ней взобрался наверх. Невиданное увидел он: белое на трёх ногах, задние короче передней, с острыми копытами, подобными шилу, которым подшивают чабыры.
- Не убегай, - крикнул Бийнегер. - Если ты козёл, дай прицелиться и спустить курок. Если ты коза, дай подоить тебя - у меня брат болен. А, может, ты джин или шайтан?
- Не джин я и не шайтан. Не козёл я, чтобы стрелять в меня, и не коза я, чтобы доить меня. Я прекрасная Фатима, дочь Апсаты - духа гор.
Ел ты наше мясо - не наелся, пил кровь нашу - не напился. И вот тебе за это мои пожелания: пусть небо над тобой будет чистым и высоким, а круча над тобой ещё круче. Чтобы справа была у тебя бездна, чтоб слева тоже была бездна, чтоб впереди у тебя стена до неба была, а сзади ещё выше. И чтоб дней для радости у тебя было много между этих стен.
Пятнадцать дней жил на скале Бийнегер. Гончую собаку свою кормил мясом своих ног, а сам питался мясом своих рук...
Увидел Умар во сне, что случилось с братом. Примчался он, примчались люди, но спасение охотнику не сумели придумать.Стал просить Умар брата со слезами:
- Прыгай вниз, милый Бийнегер, не умирай на камне, не делай наше несчастье ещё более тяжёлым - дай похоронить твои кости в земле...
- Не проси, брат, - отвечал Бийнегер, оставаясь наверху. - Жить хочу. Не брошусь насмерть, пусть она сама придёт. Посмотрю хоть на неё, пока ещё жив.
Отыскал Умар в Балкарии любимую брата и сказал ей, зачем пришёл...
Зарыдала любовь Бийнегера, запричитала, превратила ноги в коня, руки - в плётку, густые волосы буркой распустила и, заливая дорогу слезами, примчалась к Бийнегеру.
- О несчастная я, как мне дотянуться до тебя. Не хочу, чтоб ты там остался и тело твоё делили орлы... Милый, завяжи себе глаза рубашкой, что сшила тебе я, и прыгай - вот моя белая грудь, которой ты так часто любовался.
Бросился охотник вниз, на грудь любимой, но только клок от кудрявого чуба долетел до неё.
Выхватила бедная женщина чей-то кинжал тут же с воплем воткнула себе в живот.
Так погубил Гезохов сын себя и свою любовь.
Слишком высока оказалась башня Апсаты, на которой очутился Бийнегер, потеряв свой разум.
ЗУЛИХАТ
Никто из смертных не будет спорить, если ему скажут, что Домбай - прекрасный край.
Кто там был, тот остался навсегда очарованным, а кто не был, но слышал рассказы других, тот тоже влюблён в этот край.
На Домбайскую поляну, плотно окружённую вечными горами, брошен с неба ковёр, расцвеченный всеми красками земли. Словно стараясь образовать для буйной пляски круг пошире, отступают к краям поляны стройные деревья в бурках из зелёной хвои. Наступая друг другу на ноги и весело теснясь, они взобрались в горы и любуются лежащим внизу ковром.
На вершинах гор, там, где не успели занять места деревья, лежит царство белых снегов и ледяных изумрудов.
Всё сверкает в этом зелёном царстве, когда над Домбаем повисает солнце, всё сверкает и тогда, когда солнца нет. Ослеплённый светом, напоённый душистым воздухом, удивлённый доселе невиданным, ходит человек, впервые попавший в этот край.
Но чтобы по-настоящему удивиться, он идёт в сторону ледника Алибек.
Когда тропа уходит всё дальше назад, а гордый Алибек начинает медленно вставать во всём великолепии, когда дохнут морозом его голубые льды, поражённый путник вдруг вскинет голову вверх и больше её не опускает...
Чуть не вровень со слюдяной главой Алибека молча тянется к небу светлая гряда гор. Они зеленеют травой и белеют снегами, а на самой вершине, растянувшись вдоль хребта, повернув юное лицо к небу, с высоко поднятой грудью и низко упавшими тяжёлыми волосами лежит прекрасная девушка...
Рядом, застывший в могучем порыве, в белоснежной пастушьей шляпе, на коне, окутанном лёгким туманом, стремится к ней всадник-богатырь.
... Звали её Зулихат. Рождена она была в трудолюбивом и сильном племени аланов - предков славного Карчи и десяти его друзей... (Карча и десять его друзей - по преданию, родоначальники карачаевцев).
Не было обделено счастьем горное племя, много тепла им дарило солнце. Рожь и ячмень, которые они сеяли в горных долинах, быстро наливались золотым соком... Тучные стада круторогих туров бродили по зелёным склонам их гор... Вдоволь любили друг друга и мирно трудились горцы в тихой Домбайской долине, защищённой от врагов и непогоды высокими башнями гор.
Но отвернулось почему-то однажды от них счастье. В неприступной стене гор, окружающей их, там, где сверкал ледник Алибек, был проход, по которому стали врываться в долину и жестоко её опустошать колючие снежные ветры. Стал гибнуть каждую осень урожай, поредели стада туров, срывавшихся под ударами ветров в пропасти; не пройдя до конца дорогу жизни, начинали уходить из неё люди, у которых стало мало пищи и много болезней...
Молода была и очень красива Зулихат. Когда она выходила из дому, солнце, заглядевшись на неё, опускалось за горы, говорят, намного позже, чем обычно.
У женщин гордости прибавлялось, у мужчин силы становилось больше, когда смотрели они на неё.
Старый отец её был сед и мудр, но не мудростью своей был горд, а дочерью. И вдруг с ветрами к Зулихат пришла печаль, перестала она смеяться, и отец стал называть себя самым несчастным среди всех живущих.
- Откуда горе твоё, Зулихат? - спрашивали её подруги. - Некрасивые печалятся - красоты жаждут, дряхлые тоскуют - молодости жаждут, разорённые буранами о кровле и тепле слёзы льют... А ты? Ты, Зулихат, юна и прекрасна, ты, как полная луна среди нас, звёзд... Не сумеет войти беда в крепкий дом твоего отца. И рожь его растёт в низине, её злой ветер не погубит...
Ничего не отвечала Зулихат и всё больше печалью наполнялась. Видела оставшихся без крыши и зябла в уютном доме, видела голодных и оставляла себя без куска хлеба.
В одну из осенних ночей, когда ветер с гор стал свирепствовать с особой силой, губя в долине всё живое и неживое, Зулихат неслышно обняла спящего отца, мысленно простилась с подругами, со своим возлюбленным, боровшимся сейчас где-то в горах с ветрами, спасая от них туров, которых пас, простилась с каждым домом родной земли и пошла к леднику Алибек...
- О добрые духи, помогите мне, - попросила она громко на его вершине и легла вдоль хребта, на пути страшных ветров, так долго терзавших долину...
Вскочил на неоседланного коня увидевший всё во сне богатырь пастух и орлом полетел к любимой... У подножья горы он понял, что Зулихат уже не жива, и горе сломало его крылья, остановилось его сердце и сердце его скакуна...
Проснулись солнечным утром удивлённые тишиной люди, взглянули в сторону Алибека, и гордые слёзы брызнули из их глаз...
Из этих слёз и возникла река Теберда. Три года текла она по долине, солёная и горячая. Потом река остыла, а любовь в сердцах людей к Зулихат живёт и поныне. На снежном хребте, повернув светлый лик к солнцу, с гордо поднятой грудью и низко упавшими волосами лежит прекрасная девушка...
С тех пор называют это место горой Зулихат. Мчится к ней и не может Домчаться пpeкрасный юноша на сильном коне, окутанном лёгким туманом. Седые горцы сажают внуков на плечи, чтобы лучше было видна гора Зулихат, и, не торопясь, рассказывают всё, как было...
КАРЧА - ВОЖДЬ СВОБОДНЫХ
I. Рассказ о земле отцов
Ветер бежит по деревьям, и деревья шелестят листьями, но пусть ветер уснёт и уснут деревья.
В степи звучным ржанием зовут жеребят кобылицы и храпят сытые кони, но пусть их звуки спрячет густая трава...
За шатром плещет сильное море, над морем кричат чайки и колышется песнь рыбаков, но пусть море застынет и замолчат рыбаки.
Весь мир до краёв полон гула и звона, но пусть я буду глух ко всему, чтобы слышать талько твой голос и твои слова.
Прилетел бы к тебе я раньше, но Трам отбил мои крылья, когда я мчался сегодня за раненым тигром, чтобы огненной шкурой его ты в дни без солнца мог греть свои старые плечи...
Ты послал Трама, и Трам долго кричал, чтабы я остановился, но не виден был мне он, потому что был за спиной, и не слышен был, потому что был далеко. Не смог Трам настичь меня ни скачкой, ни криком и послал за мной стрелу, которая быстрее и коня, и крика.
Резвее ветра был пламенный тигр, и я два раза хлестнул своего коня, я не видел, что в боку его торчит стрела, сделавшая его копыта тяжёлыми. Конь мой остался лежать там, где догнала его смерть, а я примчался к тебе. Трам сказал, что ты хочешь видеть меня как можно скорее. Я бросил в пути свой тяжёлый шлем, чтобы легче было бежать, снял стальную кольчугу, чтобы легче было дышать. На ногах моих раны и на дорогах кровь от ран.
"Открой же глаза, отец, и скажи, что хотел сказать..."
"Не могу открыть глаз, мой отважный батыр, - жёлтый туман смерти заполнил их, но я скажу тебе всё, что запер в груди очень давно...
Слушай слова о прекрасной земле и о тоске по ней, слушай внимательно, я тороплюсь.
Ты был не выше меча, воткнутого в землю, когда от яда стрелы уснул могучий алан Батырбий и мы насыпали над ним высокий курган. У этого кургана учил я тебя держать щит и владеть мечом, чтобы сила Батырбия вселилась в тебя.
Ты вырос воином настоящим и стал главою лучшей сотни стражников-телохранителей хана Аслан-Герия, потомка великих хазарских каганов".
Кровью был залит взор Батырбия, но и перед смертью он видел только одно, видел, как горит в упрямом огне и рушится белый, будто снег, город Ма-Асс, где он родился и жил бы до смерти, если, бы не вынырнул однажды из-за крутых склонов его родины жёлтый бунчук узкоглазого хана Бату, внука Чингиза-завоевателя, поклявшегося приторочить весь мир к седлу монгольского коня.
Мчались по вселенной под жёлтым знаменем хана тысячи диких всадников, напоив себя яростью к чужим народам и кровью напоив чужие земли.
- Аланы! Откройте ворота, - кричали они, окружив дивный город Ма-Асс. - Мы покорили множество близких и далёких от вас племён. Храбро бились и ваши соседи, но теперь их вожди - и кипчакский Бачман, и чиркезский Тюкбаш, и асский Иджис - все собирают кизяк для наших костров. Смиритесь, аланы, - склонённую голову меч не рубит.
- Склонённую голову топчут в грязи! - неслись им в ответ гневные слова вместе с тысячью длинных стрел.
Крепка была стена Ма-Асса, и высоки были его башни, звёзды ночью ложились на них отдыхать, а полдневное солнце могло уходить выше их только на локоть. Но невиданное оружие было у неведомого врага: стрелы с горящими хвостами срывались с его тугих луков и несли в город пламя и чад; камин большие, как лошадиная голова, метали его деревянные чудища и разбивали вековые башни и стены Ма-Асса...
Сражались маассцы, пока могли стоять, а когда не могли, падали непокорённые, укрывая собой свой израненный город и ненавидя врага...
К колёсам походных повозок поставил Бату детей аланов, приказав оставить в живых только тех, кто не выше колеса.
- К ним ещё не пришла ненависть их отцов, - оказал он, - а сила и мужество к ним придут. Пали аланы, не упав передо мной на колени, и лод пеплом будет земля их - Алания, пока буду жив я, а дети их забудут, чьи они дети, и будут служить моей славе...
Развезли монгольские сёдла по горам и равнинам вселенной детей непобеждённых. Батырбий был ростом с меня, а я был среди тех, кто не перерос колеса, но мы были не такими уж маленькими, потому что колёса были всё же большие.
Тенью стал, прахом стал Бату-хан, а земля наша и теперь под пеплом, а сами мы умираем далеко от неё, под небом Хазарии (Крым), между водами двух морей.(Хазарское море - Чёрное море).
На синей реке Итиль (Волга) в богатом городе Саран-Берке сидит хан Узбек, ещё выше поднявший знамя Бату.
Вьючат верблюдов баскаки (татаро-монгольские сборщики дани) хана слезами н потом народов от самого Хорезма до синих пределов Рума (Византия) - оплота вечерних стран, и караваны по длинным дорогам везут в далёкий Сарай золото...
Богата дань и из Хазарии, отправляемая на Итиль Аслан-Герием, коварным нашим владыкой и монгольским верным рабом. Богата дань бедного народа, тяжело везти верблюдам томящие грузы в чужие края, согнулись их горбатые спины. Ещё ниже согнулись мы под бременем неволи в чужом краю.
Слушай, сын мой, теперь то, что нельзя было раньше тебе говорить, потому что ты был слишком молод, слушай то, что сейчас нельзя не сказать, потому что я ухожу туда, откуда нет возврата.
Я зову тебя сыном уже много лет, но отец тебе тот, кто лежит под курганом, а я его друг, учивший тебя всему у его могилы, чтобы ты во всём был похож на него...
Взгляни завтра утром на тусклое солнце, Хазарии - Батырбий проклял его, потому что его солнце было другим. Много раз собирал он аланов, чтобы их увести под своё солнце, но в последний раз стрела ударила ему прямо в сердце. Её принёс ветер, вылетевший из золотого шатра ничтожного потомка великих предков - Аслан-Герия, чью жизнь и покой до сих пор охраняли твои надёжные руки.
Слышу - сжали пальцы твои серебряную рукоять меча, и меч гневно звенит. Пусть никогда не утихнет эта песня гнева.
В глазах твоих пламенем вспыхнула ненависть, пусть она никогда не угасает. Пусть она тебя греет, если в пути мороз, пусть она тебе светит, если в пути темно.
А путь твой будет далёк - воды моря, семнадцать зелёных долин, столько же снежноголовых гор и ещё тридцать рек отделяют тебя от Алании.
Собери своих земляков - ты их узнаешь по тоске в глазах - и разбей все живые и мёртвые стены на пути к ней. Ты узнаешь её, землю отцов, она отлична от всех, потому что прекрасней всех. Ты узнаешь её по пахучему стеблю травы, спрятанной уже много лет в рукояти твоего меча, которую сжали сейчас твои железные пальцы. Разожми их, открути рукоять и теперь клинком осторожно её раскрой - видишь? Только в стране аланов растёт эта трава, нигде её больше нет. Мать Батырбия сорвала её, расставаясь с родной землёй, а Батырбий сберёг её в сердце меча и меч оставил тебе, чтобы крепкой была твоя рука и неугасимой была любовь твоя к потерянной родине.
Силён этот стройный стебель, сочны эти узкие листья, цепки эти длинные корни на родных склонах, ни зной, ни бураны там для них не страшны. Людям нужен сок стеблей и листьев. Сок этой травы, поивший твоих предков, был тёмно-красен, как кровь, почти чёрен, как чай, и её назвали Кара-чай.
Поэтому и тебя назвал отец этим звучным и сильным словом - Карачай, а я, чтобы стала длинней твоя жизнь, сделал имя твоё коротким и стал ты Карча.
Я оказал тебе всё и могу умереть, тебе умирать желаю под небом Алании. Но живи много лет и будь похож в любви и ненависти на своего отца. Полюби свою землю и прокляни чужое, холодное солнце и чужие дожди.
II. Песня пастуха Таулу
В долине Бахсана в густом чинаре и орешнике лежал аул Карчи Эль-Джурт. В знойный полдень, когда Карча, со всеми мужчинами жал далеко за рекой ячмень, ворвались с боевым кличем в аул незнакомые всадники, опустошили дома и увязали всех красивых девушеr попер`к седла.
Четырех грабителей пронзил четырьмя стрелами молодой пастух Таулу, единственный из мужчин, кто им встретился.
До самого вечера вели на аркане пастуха, а когда пришла пора отдыху и загорелись костры, Абдулла, предводитель отряда, сильным взмахом ножа разрубил его путы и сказал гневно:
- Четырёх орлов погубил молодой волк, но волк не умрёт. Он будет стеречь лошадей и готовить нам пищу, пока не высохнет в нём кровь от жажды и голода. Сейчас он нам сварит своих лучших овец, а мы позабавим своих пленниц.
Связал десять любимых овец Таулу, поднял брошенный ему нож и нагнулся красить овечьи шеи. И когда запах крови пропитал его яростью, он, птицей перемахнув через костёр, вырос из пламени перед Абдуллой, схватил его за длинный ус, запрокинул голову и молча воткнул в горло нож.
Потом, крутясь вихрем среди набежчиков, Таулу стал делать то, что делает волк в отаре без пастуха. Долго он показывал гостям, как пляшет у вечерних костров смерть, а когда его снова связали и понесли к огню, он запел:
Эх, как мучила жажда сегодня меня,
Эх, как вражеской кровью я жажду унял!
О-рай-да, рий-да-ра,
О-рий-да, рий-да!
Десять бедных овец я послал на тот свет,
Вдвое больше врагов им отправил вослед!
Так учил меня Он -
Так и сделал я!
Эх, мне тоже пора, - о-рай-да, - умирать,
Эх, на вражьих телах так удобно лежать.
Так учил меня Он -
Так и бился я!
Поднят я над огнём многим множеством рук,
На моём лице смех, а на вражьих - испуг!
Так учил меня Он -
Пусть Он здравствует!
Я недолго пожил, но пожил, как хотел,
Перед смертью теперь одного б я хотел,
Чтобы Он на коне
Показался вдруг.
Чтоб за склоном вдали Его шлем засверкал,
Чтоб Он видел конец мой и гордо сказал:
"Так учил я его -
Так и умер он!"
- Одинаковой дорогой приходят все в мир - все с плачем, а уходят по-разному, - так сказали чужеземцы, изумлённо внимая гортанным ритмам пастуха, висевшего уже под пламенным зевом смерти. - Невиданной доблестью нас ослепивший пастух, чем защитил ты сердце от страха?! И какими сумел поразить стрелами наши ничем не смягчённые души?! Скажи - о ком твоя последняя песня и допой её до конца - смерть тебя подождёт.
- Надо сердце заполнить любовью, чтобы не осталось в нём места страху, - так ответил Таулу, когда его развязали. - Песня моя о тех, кого я люблю; она очень длинна, но я её допою, и пусть доживут свои дни те, о ком я пою.
Вырезал Таулу сыбызгы (род свирели) из бересты, наполнил грудь воздухом, и крутая, как подъём в горы, клокочущая, как река, густая и сильная песня понеслась далеко сквозь сердца суровых пришельцев, сквозь горы и туман на горах...
"Лес, не шуми - я пастух из Эль-Джурта, сейчас буду петь о народе своём и о Карче, Батырбиевом сыне, свободу нам давшем.
В далёком Крыму жил Карча беззаботно, но стала язвить ему душу тоска по отчизне; томить стали ветры и запахи трав синих гор, будить стали ночью Карчу стоны отчих полей, одичавших без добрых семян, без людей.
Созвал он однажды товарищей верных, которыми были и Трам меткоглазый, и сильный, как лев, Адурхай, и быстрый, как рысь, Будиян с Наурузом бесстрашным и эти слова им сказал:
- Без родины мы мертвецы все и между живыми, на родине мы и среди мертвецов все живые.
Потерявший глаза
может песню услышать,
Потерявший уши
может радугу видеть,
Потерявший руки
может на свадьбе плясать,
Потерявший ноги
может друзей обнимать,
Потерявший всё
может в родной земле лежать.
Потерявший Родину
Совсем ничего не сможет.
Готовясь к побегу, собрали друзья всех аланов и лунною ночью, когда в тихом море стоял, их корабль, напали они и разбили отряд безбородых крымчаков, которые посланы были Аслан-Герий-ханом с таким повеленьем: сначала дорогу отрезать аланам, потом за их головы взяться...
- Вах, чудо какое-то мчится в степи, - удивился Герий, на рассвете разбуженный гулом, - синий туман перед чудом клубится, и светлые звёзды и чёрные галки летят из тумана; слепящее солнце горит перед чудом, а позади серебрится луна.
- Ох, то не чудо, - сказали Герию его сыновья, - то несётся к нам конь богатырский, туман из ноздрей выпускает; земля от копыт его стаями птиц отлетает, и искры из кремня подковы его высекают.
Ох, мчится на нём стальнорукий Карча, рассекая поднятым мечом небеса; на груди его латы сверкают, как солнце, а щит за спиной, как луна...
Беспощаден, как смерть, был Карча, злом карающий зло: юрт хищных Гериев, себя называвших Асланами-львами, вогнал он в могилы, как в норы шакалов, и со своими людьми уплыл в море.
Был долог на родину путь - три дня и три ночи туда, где дневное светило восходит, несли паруса, как орлиные крылья, аланов свободных, их жён и сестёр их, от счастья впервые запевших.
На утро четвёртого дня на беду им всем внезапно разгневалось небо: щитом своим синим оно загремело, и тучами чёрными солнце закрыло, и принялось огненно-жёлтые копья метать.
Спокойное море, пронзённое болью, взбурлило, восстала вода, разбуянились волны, и крепкий корабль аланов разбили, как щепку, на скалы прибрежные бросив.
Судьба, что беду посылает, и помощь пошлёт, когда нужно: надёжную руку свою протянул потерпевшим крушенье народ той земли - апсуа (так называют себя абхазцы).
В краю их цветущем, в горах Джеметея, прожили аланы, пока не окрепли, и через шесть лет по крутым перевалам, идя снова к солнцу, опустились в Архыз, что лежал за снегами и льдами большого хребта.
Был чист небосвод над долиной Архыза, богат был Архыз и зверями и птицей, и туры, и овцы там быстро плодились, но не росла там трава Кара-чай... В поисках этой травы исходили мы много земель и, наконец, до Басхана дошли, чтобы здесь отдохнуть, а потом её снова искать..."
Так закончил свою песнь Таулу и спросил:
- А что ищете в этой земле вы, рождённые далеко от неё? Что пожать вы хотите осенью, посеяв весну своей жизни страхом и смертью?
И так ответили ему помрачневшие воины:
- С несчетными войсками идёт по горам и равнинам сын Тарагай-амира Темир-Асхак, Железный Хромой, родившийся от матери с зажатым в кулаке сгустком крови.
Под его знаменем за одно это лето мы прошли, покрыв пеплом, и страну картвелей Гюрджю-стан (Грузия, Картвели - так называют себя грузины), и страну Огня - Азербайджан, и сейчас перед нами, Темир-Асхак разбил возомнившего себя тоже железным Тохтамыша, великого хана Золотой Орды, и, не дав нам вытереть со лба пот этого боя, разослал нас по горам, чтобы и здесь, как и всюду, не оставалось племён, не склонивших перед ним головы.
Из другого конца света идём мы, земля наша далеко, мы забыли её лицо, покоряя чужие земли, а Темир-Асхак ведёт нас всё дальше, и там, где ступает его пята, надолго умирает трава и перестают смеяться дети. Истёрлись наши ноги в походах, истёрлись наши сердца, устали мы от огня и крови, жаждем мы сеять и жать, как твои соплеменники, ячмень, и как они, возвращаться по вечерам под мирные кровли и качать на коленях сыновей.
Поэтому вчерашней ночью мы отстали от своего отряда - эти дремучие горы могут нас скрыть от Темир-Асхака.
Поэтому сегодня в полдень мы взяли себе в твоём ауле хлеба и жён.
И сказал тогда им Таулу, что не может награбленный хлеб дать телу соков, а похищенная жена стать матерью верных сынов. И ещё сказал: просторна земля, щедры поля, добры люди в ауле Эль-Джурт - кров и тепло, мужскую дружбу и женскую любовь мог бы всякий найти в нём, открыв людям сердце, а меч оставив спящим в ножнах.
- И рады бы мы пристать к стае, - ответили ему, - да перья у нас не те. Красны наши руки от крови. Научатся ли они держать кетмень и пастушью ярлыгу вместо меча? Отмоют ли их пот и дожди?
Отвагой блистающий юноша! Будь для нас, своих врагов, братом, усни мирно с нами, а утром помоги решить нашу судьбу...
Но неожиданное для них настало утро. Когда ушли последние звёзды и разгорелась пламенная заря, из-за синих холмов вылетел на легконогом коне Карча, в светлых лaтax и сияющем шлеме.
А слева от Карчи и справа, вонзая копья во встречный ветер, выскочили все его воины.
Двое из них, Будиян и Боташ, вздыбили своих коней в самой середине похитителей и засверкали мечами над их головой.
Не дал Таулу пролиться крови: схватив и удерживая скакунов за уздцы, он начал свой рассказ о том, что в душах чужеземцев уже высыхают травы зла и вырастают цветы раскаяния и мира.
Слушал Карча пастуха, пронизывал долгими взглядами неподвижных воинов Железного Хромца, а потом сказал им, что они, сохранив честь похищенных ими девушек и жизнь смелого пастуха, сохранили своё право - жить, а всякий живущий должен быть свободен: незнакомцы могут направить своих коней в любую сторону, а если решат войти друзьями в аул Эль-Джурт, никто никогда не напомнит, как они вошли в него однажды врагами.
- Посмотрите на нас, - сказал им Карча, - из разных земель, из разных племён и в разное время пришли мы в Эль-Джурт, но кровь у нас стала одной. Пусть скажут, что это правда, и кипчаки из жёлтых степей, и болгары с реки Итиль, и крымчаки из Карасу-Базара, и бесленейцы и абазинцы с соседних долин.
И горе и радость, как воздух, как землю и воду, мы делим поровну, кто бы нас ни родил. Пусть скажут, что это правда, и знатный сван Отар и кабардинцы Тохчук с Тамбием, и малгарский пастух Хубия, и армянский охотник Айбаз, и княжич из Крыма Шаухал, и все аланы, с которыми npишёл я сюда из-за широких морей и через высокие горы.
Когда взошло солнце, эльджуртцы, обнявшись с пришельцами, сидели вокруг утренних костров, костров дружбы, жарили овец, принесённых в жертву счастливому дню, и слушали новую песню пастуха Таулу.
III. Враги и друзья
Не один раз меняли горы зимние и летние свои одежды с тех пор, как поселился Карча в долине Басхана, но неизменным было всё время счастье в его ауле, пока не проведал рыжий Асланбек - кабардинский князь из рода Кайтуковых - о том, что рядом живёт неизвестное племя, которое не платит дани.
- Ты нашёл среди гор и лесов дремучий угол, - сказали Карче люди Асланбека, - но ни один угол от судьбы не спрячет. Увидела княжеская служанка, спустившаяся из замка за водой, как волны Басхана несут свежие щепки, и вот мы, идя вверх по реке, нашли вас. Не один год, видно, сеете хлеб и пасёте стада вы на этой земле, но ни одного колоска и ни одной овцы не послали до сих пор тому, кто рождён хозяином этой земли...
Большое внимание оказал гостям Карча, не стал щедроту свою от них прятать, на почётное место их посадил и сам их старым вином и молодым мясом принялся угощать.
Полные артмаки (переметные сумы) подарков к сёдлам гостей своей рукой приторочил и, провожая их в путь, так сказал:
- Дома в Эль-Джурте открыты для вас, как открыты сердца эльджуртцев. Лица ваши мы будем с любовью помнить, а слова постараемся забыть, потому что они были недостойны вас. Хозяином земли не рождаются, хозяином становятся, когда начинают её лелеять, пахать её и засевать, орошать её солёным потом, чтобы хорошо на ней росли и хлеб, и трава, и цветы...
Невесёлыми ускакали послы Асланбека и грозными прискакали через несколько дней опять. И не тёплые слова приветствия, а жёсткие и тяжёлые слова принесли их уста.
- На земле твоей, - сказали они Карче, бряцая богатым оружием, - перестанут расти хлеб и цветы и вырастут могильные холмы... Без шапки и босиком должен ты погнать сейчас с нами пару жирных волов и сам их разделать: ждёт князь тебя со своим войском на полдневном пути отсюда и желает, чтобы сегодня за его столом ты был шапой (прислуга за столом) и своим усердием снял со своей шеи тяжкий камень вины...
Неподвижно и молча стоял Карча, крутил длинный ус и горел чуть заметно глазами. Старший из княжеских слуг подошёл вплотную к нему, протянул руки к белоснежной шапке его и, может быть, сумел бы снять её, если бы вдруг острый меч Карчи не отсёк ему голову...
Топнул гневно ногой Карча, и большой камень, на котором он стоял, дал трещину, а послы упали перед ним на колени.
Посадили эльджуртцы не в меру усердных послов на коней, прикрутили ремнями к сёдлам и, к спине одного из них привязав околевшего старого пса, сказали:
- Везите князю нашу дань. По чести ему это мясо и по зубам. Не снимая оружия, легли спать эльджуртцы, а на рассвете, когда их дозорные зажгли на высоких вершинах костры тревоги, все они вышли, готовые встретить войско рыжего князя...
Многим не пришлось увидеть поднявшегося в то утро солнца, но чем больше падало сражённых, тем яростнее сражались живые... Катились потерянные щиты по склонам, как колёса; кони топтали коней; мечи расщепляли мечи, и разгорячённым бойцам нельзя было налиться из Басхана воды, потому что от крови он покраснел.
"Лучше сложить в бою голову, чем склонить перед врагом", - так решили эльджуртцы, хотя их было совсем мало, и продолжали биться. Их становилось всё меньше, и скоро бы их совсем не стало, если бы пришедшие из аула седоволосые матери не бросили к ногам противников белые шали со своих плеч.
Опустились к земле нацеленные в груди копья, застыли поднятые для ударов мечи, застряли в колчанах наполовину вытянутые стрелы...
- У тебя, - сказал Асланбеку Карча, - было больше рук, и ты одолел. Теперь ты погонишь наши стада в Кабарду, опустошишь наши дома и будешь пить нашу кровь. Но ты ещё прикусишь в раскаянии свою губу и проклянёшь этот день.
Ушёл Карча за перевал, взяв с собой Отара, княжича из рода Дадианов, которого усыновил много лет назад, когда жил в Джеметее. Ушёл и вернулся с многочисленным отрядом друзей-сванов, поклявшихся помочь Карче вернуть его народу свободу...
Большим праздником был в Эльджурте этот день, великий той был устроен в честь гостей, и старший из них - Адуа - первый тост на этом пиру предложил выпить за дружбу между гостями и хозяевами, которая началась сотни лет назад, когда царь аланов Доргулель Великий выдал свою красавицу сестру Борену замуж за грузинского царя Баграта.
- Умерли давно и Баграт и Доргулель, - сказал Адуа, - и много ещё царей после них умерло, но дружба жива, потому что живы народы, которым нужна дружба.
Завтра мы вместе с вами сразимся с вашим врагом и будем пировать снова, если победим: а если падём за друзей, падём не жалея о недожитых днях. Но огонь вражды зажёг один князь Асланбек, сын Кайтука, проливать же кровь за него будут такие же люди, как мы. Поэтому мы с Карчой, перед тем как вырвать из ножен мечи, решили предложить Асланбеку вернуть всё, что взял он у вас, и выдать заложников, чтобы не смог он больше посягать на вашу свободу и покой.
Узнал Асланбек о численности и мощи своих врагов и принял все их условия. Через три дня пастухи его пригнали в Эль-Джурт отары овец, табунщики его пригнали косяки лошадей, а старший из асланбековых послов, красивый и мудрый старик, поставил перед Карчой двух сильных юношей-заложликов и сказал:
- Это сыны хороших, почитаемых нами отцов. Пусть живут они под твоим крылом и пусть они сами, их внуки и правнуки принесут твоему народу добра в сто раз больше, чем принёс ему горя наш неразумный князь.
IV. На земле отцов
Удачлив был на охоте Боташ, не имел себе равных ни в силе рук, ни в меткости глаза, ни в быстроте ног. Охотился он обычно один, только сына Карчи - Джантугана иногда брал с собой, потому что Джантуган был также упорен и неутомим.
На высотах Садырла, за горой Минги-Тау, подстрелив двух оленей, Боташ и Джантуган летним вечером разложили костёр отдыха и, пожелав друг другу хорошей ночи, уснули богатырским сном.
Но несчастной оказалась ночь: бродяга-змея набрела на них и ужалила в грудь Джантугана.
Два дня вёз Боташ юного друга, устроив на конских спинах носилки из веток березы и и молодой травы.
Торопился Боташ, понукал лошадей неустанно, но не привез в Эль-Джурт Джантугана, а привез его холодное тело.
Нагнулся печальный Карча к остывшему сыну, сурово обнял его и хотел повернуться назад, как вдруг схватил в охапку траву с носилок и закричал:
- Боташ! Где ты ее нарвал?! Это она - трава Кара-чай, чей запах мучил нас всех столько лет, она, чей высохший стебель хранит в себе до сих пор рукоять отцовского меча, она, чьи соки текут в нашей крови! Скажи же, Боташ, где она растет?!
Карча прижался лицом к зеленой траве, и ее пучки, передаваемые из рук в руки, пахли его слезами.
- Она растет там, - ответил Боташ, - за великаном горой Мииги-Тау. Прекрасна и щедра ее земля. В прошлом году, когда, в первый раз там охотясь, я пустил лошадь пастись, посеяла она из худой своей торбы несколько горстей ячменя, и в этом году я не поверил глазам, увидев, как хорошо он зацвел. И лесом, и дичью богат тот край, бродят в нем никем не пуганные стада оленей, туров и коз. Та земля так прекрасна, что не смог я ее проклясть даже в тот день, когда она влила яд в грудь моего друга.
- Это земля наших отцов, - сказал Карча. - И нет на свете ничего, за что можно проклясть отчизну. Я благословляю тот день, который отнял у меня единственного сына, но вернул мне единственную родину.
Похоронили Джантугана на высокой горе близ Эль-Джурта, которой потом дали его имя, и сразу же, не откладывая, Карча стал готовиться в путь.
Больше половины эльджуртцев ушло с ним. Прощаясь c оставшимися, Карча сказал, что и в разных землях будут они одним народом, между ними будет стоять великая гора Минги-Тау, но не будет она преградой их любви и братству. Две ее вершины будут как две груди матери, и, как молоко одной матери, будут пить оба народа воду рек, стекающих с этих вершин в разные стороны - к восходу солнца и к заходу.
Самым старшим и почитаемым среди оставшихся был мудрый Малкар, и их поэтому назвали балкарцами, а те, кто ушел с Карчой, приняли имя карачаевцев.
Показал Боташ в широкой долине меж крутых гор клочок оголенной земли, траву с которой он сорвал, чтобы мягче было спине умиравшего Джангутана.
- Наш Карт-Джурт! - вскрикнул Карча п лег грудью на этот клочок, и лежал неподвижно до вечера.
Когда же зажглись звезды, Карча, выпрямив богатырские плечи и широко расставив ноги, гордо стоял на родной земле, и Млечный Путь горел за его плечами, как крылья.
И там, где он стоял, поставили первый дом первого карачаевского аула Карт-Джурт - Древняя отчизна.
(М.Х.Батчаев, Е.Л.Стефанеева. "Горы и нарты", Ставрополь, 1978 г.)
Комментариев нет