Translit
«Чтоб пробудить крылатость в человеке...»
11.03.2014
0
6716
Керим Отаров – в любые времена и эпохи – это поэт, говорящий о жизни и смерти: во времена мира, затишья, предчувствуемых бед, а особенно – в дни войны, которая для балкарского и других депортированных в 1940-х годах народов оказалась удвоенной войной – войной, напрямую лишившей их родной земли.
…Не подчиняться времени – невозможно,
Нельзя противиться его велению.
Время – суровый повелитель жизни,
Иногда он хорош, иногда – плох.
Как хочет, так и правит нами,
И вестнику радости, и горевестнику
Одинаковых дает коней.
Может уберечь от беды, а может и сгубить, –
напишет Отаров в поэме «Обелиски» сорок с лишним лет спустя, пытаясь понять самую суть взаимоотношений времени и человека, его способность или неспособность справиться с роком событий.
У Керима Отарова не было дневников в обычном понимании, но если говорить о горчайшей поре … для СССР – Великой Отечественной войне, а для балкарцев и других депортированных народов – годах, проведенных в Средней Азии (1943-1957), – он писал дневник в прямом смысле этого слова: на фронте, куда ушел добровольцем, имея бронь, и в середине Азии: с раннего утра выселения (8 марта 1944 года), дороги в неизвестность длиной в 18 дней, до возвращения на родину, в Балкарию. День за днем, ночь за ночью. Все видя, все чувствуя, для всего и всех находя слова. Свидетельствуя…
Поэзия – в классификации о словесных рангах – не имеет статус документа. И в то же время она и есть главный документ времени, наиточнейшее свидетельство о нем, доказательство его состоятельности или несостоятельности, высоты или низости, богатства или скудости, цветовой палитры или бесцветности. Она всегда – вопрос и ответ, вердикт и презумпция невиновности, награда и порицание, жизнь и смерть.
Наше вчера немыслимо без отца народов, которому удалось невероятное: создать страну рабства и рабов, объявившую себя самой счастливой страной в мире. Впрочем, «страна рабов, страна господ» – классика российской истории. Но несомненная заслуга двадцатого века в его российском исполнении – это объявление образцовой модели антиутопии утопическим раем всего страждущего человечества. Государства подмены и взаимопревращения крайностей создало конституцию особого рода – конституцию всеобщего бесправия. …Государство бурных аплодисментов, переходящих в овации, продолжительность которых гремела полвека. Воплощенная фантасмагория, которая хотела бы быть воплощением вековой мечты трудящихся всего мира – первой в мире страной победившего коммунизма.
…Восточная мудрость гласит: люди больше похожи на свое время, чем на своих отцов. Страна Советов, к глубочайшему сожалению, так и не смогла избавиться от внутреннего сходства с Тем, кто денно и нощно думал и заботился о каждом. На одном из советских агитационных плакатов 1940-го года Сталин работает ночью, при свете настольной лампы в своем кремлевском кабинете. Надпись на плакате – «О каждом из нас заботится Сталин в Кремле».
Сейчас из высоких кремлевских
Он окон куда-то глядит,
А щетка усов его жестких
Топорщится… Горд его вид –
Как будто путь прям, не околен,
Как будто – ничто через край…
Делами в стране он доволен,
Как будто повсюду в ней рай…
Это строки из поэмы Керима Отарова «Годы», переведенной Георгием Яропольским. Это – поэма-исповедь, поэма-приговор, поэма-памятник. Она писалась Отаровым в 1956-1962-м годах, гораздо раньше официальной календарной оттепели и полуразрешенного, с оговорками, ограничениями и умолчаниями разоблачения культа личности Сталина. Керим пристально и беспристрастно всматривается в самую суть тоталитарной эпохи. Не по праву памяти, как у Твардовского, по праву сына своего народа и своей земли по имени Керим Отаров…
Но те, что закон попирали,
Должны были прежде понять,
Что с жизнью прощусь я едва ли,
Тебя не увидев опять.
Как известно, битва за Кавказ имела страшное, бредовое последствие: с конца 1943-го года, по мере освобождения Кавказа и Крыма, начался массовый вывоз из родных мест народов, обвиненных в пособничестве врагу. Среди «пособников» оказалась едва ли не половина народов Северного Кавказа. Любопытное совпадение или ирония судьбы, но в ночь на первое января 1944 года был впервые исполнен Государственный гимн СССР. Его первую строчку – «Союз нерушимый республик свободных» – вписал Сталин. Волей всесильного Редактора она заменила оригинальный текст С. Михалкова и Г. Эль-Регистана, который звучал так – «Свободных народов союз благородный». Кто более матери-Истории ценен?..
С землей разлучить нас родною –
Все то же, что жизни лишить!
Керим Отаров выразил здесь общее чувство – балкарцев, ингушей, карачаевцев, чеченцев, калмыков… Поэма названа кратко, емко, страшно – «Годы»: годы человеческой жизни – безвозвратно ушедшее время, отданное истовому поклонению ложному богу; тринадцать страшных лет на родине без родины, за ее пределами; лет, лишенных главного – ощущения себя человеком на своей земле, с запретом на свою историю, родной язык, память. С единственным правом и обязанностью – быть изгоем, лишенцем. Гонимые народы в истории мира не редкость, но народы, поголовно объявленные преступниками, – одно из бесспорных и беспрецедентных «достижений» сталинизма.
10 декабря 1948 года Генеральной Ассамблеей ООН была принята Всеобщая декларация прав человека. Ее неотъемлемыми правами провозглашались свобода личности, слова, совести, равенство всех перед законом… Другой документ несколько опередил следующий: каждому «выселенцу» полагалась следующая «Расписка»: «Я даю расписку в том, что Указ Президиума Верховного Совета СССР от 26 ноября 1948 года о том, что я выселен навечно и за самовольный выезд (побег) из мест обязательного поселения подлежу привлечению к уголовной ответственности и осуждению к 20 годам каторжных работ, мне объявлен».
…Люди, бывшие рядом с Керимом Отаровым в вагоне бесконечного состава, увозящего людей от Жизни, видели, что он молчал всю бесконечную дорогу. Думается, он чувствовал в это время, что слов для происходящего не существует, что поэту теперь остается только скорбное, невыносимое молчание. Но, вопреки всему, слова придут. Не смогут не прийти. Безмолвное же горе, окаменелость – не только высшая степень боли, но и инстинктивное правозвращение к горам, к родным камням, спасительное уподобление им:
«Боже! В чем же тайна невозмутимости гор-великанов? В том ли, что в их каменном сердце не трепещет огонь бытия? Или – так должно верить – мудрое знание грядущих возмездий? Уверенность в том, что зло не избегнет отплаты, это дарит горным вершинам покой?» (К. Чхеидзе. Крылья над бездной).
Неустранимость надежды, могущество духа и слова, знаки и тени времени – многоголосые, подлинные отзвуки «эха безмолвия» зазвучат и в книгах «Так это было»: Национальные репрессии в СССР, 1919-1952 годы» в 3-х т. С.У. Алиевой; «Из глаз наших капала кровь» (Составитель Х. Джаубев); «Реквием» (Сост. С.И. Эфендиев, И.Х. Ахматов, Ж.М. Гузеев); «Словесные памятники выселения» (Сост. Т.М. Хаджиева); «Книга скорби» в 2-х т. (Сост. Ф.И. Байрамукова); «Свидетели живые» (Сост. А.М. Бегиев); сборник А. Шаваева «Белги» («Знак») в повести И. Жангуланова «Зепака» и др.:
Почему мы не прыгнули в пропасть,
Когда нас отрывали от гор?
Кто мы и зачем мы без них?..
Онемели камни и горы наши,
Слыша наши крики…
«Поэзия внушает нам ощущение свободы еще потому, что не работает на готовых формулах и положениях, что каждый раз в данном, конкретном стихотворении происходит постижение жизни, которое может быть опровергнуто в соседнем стихотворении» (А. Кушнер. Аполлон в снегу). В этой смыслопорождающей противоречивости – воля и надежда, стремление и мечта. Они – в тексте и подтексте стихов Керима Отарова 1943-1957-го годов:
Половодьем жестоким нас било о камни,
Сколько светлых надежд погибало тогда!
Но опять проплывали они облаками
Вопреки оклеветанным, горьким годам.
Перевод А. Павлова
…Керим Отаров был уверен, что само время осудило то, что было возведено в культ и нанесло непоправимый урон понятию личность, поскольку в той личности Лика быть не могло:
Ведь время само осудило
Культ личности, созданный им,
Все взвесило – и возродило
Ту правду, что застил нам дым.
В делах, что уйдя, он оставил,
Достанет и зла, и добра –
Он думал, что вместе их сплавил,
И это пройдет на «ура».
Еще – сонмы бюстов и статуй
Остались, как горький урок,
Но как за бессмертье не ратуй,
А все прояснится в свой срок.
И время судом справедливым
Вердикт огласило за зло…
Как будто могучим отливом
Его монументы снесло!
Тогда же был из Мавзолея
И гроб его вынесен прочь –
Без скорби, венков и елея,
Не днем, а в кромешную ночь.
Не мог он в солдатские лица
Взглянуть – ночь была без луны;
Под землю пришлось ему скрыться
Без залпов, среди тишины.
…Керим в своих стихах о войне, как и потом – в течение 13-ти лет пытки безгорностью, естественным образом соединяет в себе жырчы и назмучу: народного певца-печальника, поэта-побудителя и того, чьи стихи, погруженные в глубины одной души, делят ее с каждым страждущим…
В 1948-м году Отаров напишет стихотворение «Ветры» (Желле), в котором именно они, вольные ветры, станут всеобъемлющей метафорой свободы и раскрепощенности, которых будут лишены депортированные народы... Ветры становятся у него не воплощением завидной судьбы и несбыточности, а символом вызова, который без колебаний принимает герой Отарова:
Вы тоски не знаете острожной,
Пятый пункт придуман не для вас,
С вас никто не спросит подорожной,
Против вас не выпустят указ.
Если коменданту ненароком
Шало надерете вы вихры,
Не окинет вас он гневным оком,
Не догонит, не прервет игры.
Вам в комендатуре ждать не надо
Очереди роспись начертать.
О, свобода – дивная отрада!
Вам оков вовек не испытать.
Вас никто не сделает волами,
Чтоб грузить награбленным добром.
Разница огромная меж нами –
Не могу прийти я в отчий дом.
Но вы знайте, ветры: только грудью
Я вставал к вам с самых юных лет –
И, клянусь, впредь так же делать буду,
А вставать спиной – не стану, нет!
Наградила жизнь тягчайшим веком,
Но любое горе – не беда,
Лишь бы настоящим человеком
Я сумел остаться навсегда.
Перевод Г. Яропольского
Жизнь духа, работа мысли и нравственного чувства не должны прекращаться никогда: это одно из основных условий здоровья общества, человека, народа. Но эта работа бесценна, если она совершается в условиях времени, исключающего саму эту возможность. Керим Отаров, как пишет Ф. Урусбиева, «был в центре темы тогда, он, наедине с собой, осуществлял заказ народа»: «Литературе о выселении нужна была подлинная рукопись того периода, как доказательство непрерывного существования литературы. Даже в условиях, когда это кажется немыслимым. Ибо никакие реконструкции этого времени по отрывочным свидетельствам, по косвенным иносказаниям в отдельных стихах или даже поэмах, написанных позже и транспонирующих это трагическое время в другие исторические «изгнания», не могут восполнить прискорбное отсутствие синхронного свидетельства…» (Ф. Урусбиева. По степени правды // Избранные труды. Нальчик, 2001).
Стихи Отарова о депортации, написанные в годы депортации, имеют высокий статус такого Свидетельства. Но еще более поражает другое: в этих скорбных и мужественных стихах оторванность от родины означает максимальную приближенность к ней, даже если это происходит только во сне.
….Я был, как трава, рад сиянью рассвета,
Росе без кровавых следов от войны…
Я был благодарен судьбе за все это –
За утро, за жизнь, за хорошие сны.
За этим и нерасторжимая связь человека и родины. Думая о ней, любя ее, веря в возвращение, человек спасает себя и – ее.
…Стихи Керима Отарова периода депортации – высокая поэзия скорби. Нравственная опора. Восхищение и вера в неправедно униженных и оскорбленных. Надежда без границ. Великое чаяние. Величие веры…
Сборник стихов Керима Отарова «Дороги» (Жолла, 1956) был первой книгой балкарского поэта, изданной в Киргизии, – далеко, неизмеримо далеко от Балкарии. Она вышла накануне возвращения балкарцев на родину, и значение этой книги переоценить невозможно, как невозможно переоценить и роль письма, написанного коммунистом Отаровым в ЦК КПСС.
На память приходит одно письмо, которое не просто меня впечатлило, но было воспринято если не как деяние, то как Поступок, в котором выразилась горность человеческая во всей ее полноте. Она же совершенно не зависит ни от географии, ни от преобладающего ландшафта.
Это письмо написала Мария Цебрикова. Ее имя было известно всей образованной России и произносилось с восхищением такими людьми, как Лев Толстой. Цебрикова адресовала свое письмо… императору Александру III (1845-1894): «Ваше Величество! Законы моего отечества карают за свободное слово. Все, что есть честного в России, обречено видеть торжествующий произвол чиновничества, гонение на мысль, нравственное и физическое избиение молодых поколений, бесправие обираемого и засекаемого народа – и молчать». Письмо заканчивается следующими словами: «Вы, Ваше Величество, один из могущественнейших монархов мира; я – рабочая единица в сотне миллионов, участь которых вы держите в своих руках, и, тем не менее, я в совести своей глубоко сознаю свое нравственное право и свой долг русской сказать то, что сказала».
В письме Джорджу Кеннану она объясняет, зачем обратилась с письмом к царю, которого официально именовали Миротворцем: «Я всегда глубоко чувствовала стыд человека, присутствовавшего при всех безобразиях торжествующего зла и вынужденного рабски молчать». Одновременно ею была подготовлена брошюра «Каторга и ссылка» – на основе писем, присланных Цебриковой из Сибири. Разумеется, Мария была арестована. Прочитав письмо и брошюру, Александр III сказал: «Ей-то что за дело?». Впрочем, милостиво добавил потом: «… видно, что отечество свое она все-таки любит» (Ново-Басманная, 19. М., 1990).
«Грустно и больно за всю человеческую нашу породу, – пишет Ю. Карабчиевский, – за то, что так мало несет она в себе абсолютного, так легко поддается на любой сиюминутный обман, так охотно оправдывается незнанием! Незнанием чего? Что нельзя творить на земле кумира? Что нет такого тайного, что не стало бы явным? Но ведь эти простые истины были открыты задолго до всех великих свершений, могли бы и знать. Да знали же, знали! Но так ненадежно мы устроены, что нам каждый раз надо все объяснять заново: про эту тайну, про эту землю, про этого, нашего с вами, кумира» (До былой слепоты не унизимся)…
Увы, выходит, что так – каждый раз заново!.. Так было и в годы депортации кавказских народов, когда Сталин, как пишет Р. Кучмезова, «открыл третий фронт. Против детей, стариков, женщин» (Балкария…). И почти сразу, вслед за горестным вопросом – за что? – людей, в одно мгновение лишившихся своей земли, пошли письма. Туда, наверх. К Отцу народов. Соплеменник-горец из поэмы Отарова «Годы» – один из миллионов людей разных национальностей, веривших и надеявшихся. Вопреки всему.
Защитником правды считали
Его мы – как, впрочем, страна, –
Но он о нас думал едва ли,
Мы горя хлебнули сполна.
О брате, о друге-поэте
Решил я поведать ему –
Неужто нет правды на свете?!
Всю боль я поверил письму…
«Северный Кавказ – это уникальный в этнокультурном, этносоциальном и этноконфессиональном плане регион современной России. … Россия, осваивая этот непростой регион, встретила здесь совершенно иной мир, иной образ жизни, иные ценности, которые плохо понимала и с трудом воспринимала. Наиболее трагическим наследием советского периода российской истории была поголовная депортация многих северокавказских этносов. Этнические репрессии достигли наибольших размеров именно в данном регионе бывшего СССР. За этот период на Северном Кавказе было осуществлено около 40 национально-территориальных переделов, каждый из которых, возможно, и решал какие-то отдельные проблемы, но неизменно порождал новые» (Р.С. Лаво. Социокультурные проблемы Кавказского региона в контексте глобализации. Материалы Всероссийской научно-практической конференции. 14-16 мая 2007. Нальчик, 2007).
К слову сказать, хотелось бы решить, наконец, есть ли название этому преступлению, о котором пишут как о выселении, о переселении, о ссылке, как о депортации. Да, преступление остается преступлением, как его ни назови, но, думаю, нет в русском, да и в других языках мира, слова, которое вместило бы в себя судьбу народа, лишенного права на родную землю. История знает такое наказание, как лишение человека очага (не будем забывать, что это теплое, жизнеподательное слово пришло в русский язык только в восемнадцатом веке и имеет тюркское происхождение), как изгнание с родины – изгой. Но чтобы язык зафиксировал в одном слове целый народ, объявленный врагом, изменником, предателем!?..
«Родиться и жить в нашем веке в России – это значит обладать уникальным историческим опытом, – пишет Александр Кушнер. – Он достался нам слишком дорогой ценой, чтобы не считаться с ним. Может быть, этим объясняется роль в нашей духовной жизни поэзии, которую питает напряжение человеческих сил». Исторический опыт, требующий напряжения человеческих сил и создающий большую поэзию. Р. Кучмезова уверена: творчество Керима Отарова, рожденное депортацией, может и должно именоваться Национальной книгой. «В ней смысловая и эмоциональная полнота, художественная состоятельность, историческая информативность уникальны, не осталось этической, социальной, национальной проблемы, вызванных сталинизмом и депортацией народа, которые с разной долей проницательности не были отражены в нем».
В оценке Б.А. Берберова, «переселенческая поэзия Отарова одухотворена нравственно-этическим кодексом, закрепленным в устном поэтическом творчестве, в историко-героических песнях, в поэзии Кязима Мечиева. В стихотворениях «Ответ Кязима» («Кязимни жууабы»), «Фотография Кязима» («Кязимни сураты»), «Надгробный камень Кязима»), («Кязимни сыны») и «Воспоминания о Кязиме» («Кязимни эсгериу») красной нитью проходит идея оставаться Человеком при любых обстоятельствах, в любой ситуации. Важное место в системе этических ценностей К. Отарова занимает концепция нравственной стойкости, ставшая философской основой его лирики о депортации» (Материалы конференции, посвященной 100-летию Керима Отарова. Нальчик, 2012).
…По сути, вся поэзия Отарова – о великом умении не терять точку опоры, которая не переворачивает, а сохраняет и созидает человеческий мир. В поэзии депортации это проступает особенно отчетливо. О ком бы ни писал Керим Отаров – о людях (балкарском мальчике, старом пастухе, матери и дочери чеченках, сиротке, старике, бледнолицей девочке); о птицах и животных (ласточках, старом мерине, степном орле, журавлях); о реке или камнях – это всегда превозмогание боли, преодоление отчаяния, победа над жестокой судьбой, даже в таких стихах, как «Вой волка» (Бёрю улуууча, 1950): горестное вопрошание здесь, перемежающееся обращением к оставленной родине, выражением любви к ней, есть не спонтанный плач, вопль безнадежности, а творческий акт, свершение, послание миру, продиктованное надеждой:
Когда бы, родная земля, я был рядом с тобой,
Твои ледники я сумел отогреть бы дыханьем!
Мои вопрошанья, на волчий похожие вой,
Смутили бы тех, кто всех нас наградил наказаньем...
Но ныне к стенаньям моим мир безжалостно глух!
Пусть каждую ночь я, как волк в полнолуние, вою –
Мой вой безответен, ничей он не трогает слух,
Как будто стена между миром возникла и мною.
Перевод Г. Яропольского
В войнах нет победителей, все – побежденные, даже если они уверены в обратном. И все победы – победы Пирра, особенно такие, как война со своим собственным народом, «на третьем фронте». С.С. Тхоржевский замечает: «Больше всего думаем о справедливости. Слово «справедливость», к сожалению, можно выворачивать наизнанку. Примеры тому дает история России, особенно ее советский период. Были же люди, считавшие справедливой так называемую классовую борьбу. Были же люди, считавшие справедливой насильственную коллективизацию крестьянства. Были же люди, считавшие справедливым насильственное переселение в Советском Союзе целых народов. Впрочем, и ныне не перевелись политики, считающие, что советская власть совершала не преступления, а лишь отдельные прискорбные ошибки, о которых пора забыть» (Поздние записи // Звезда, 2002, № 5).
Мы не жалеем о пройденном пути,
Свобода стала платой за наши труды.
От нас никто не услышит упреков,
Родная земля – лучшая награда для нас.
Без родной земли – нет радости для народа,
Без родной земли – нет счастья для героя.
Говорим это не потому, что слышали от других,
А потому, что сами испытали, утомляя дороги.
«Цензуру к памяти не допускаю»… Эти слова так и тянутся к пушкинским строчкам:
… в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток;
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
НАТАЛЬЯ СМИРНОВА
(из рукописи книги-эссе: Жизнь-творчество: Керим Отаров)
(из рукописи книги-эссе: Жизнь-творчество: Керим Отаров)
Комментариев нет