ХАТЫНЬ
Когда я вижу играющих детей,
невольно замедляю шаг.
А ночью в мои сны
из голубой дымки
верхом на палочке-лошадке
врывается детство мое…
Хатынь,
а дети твои – пепел.
Когда я вижу старого мастера,
я слежу за ним завороженно.
А ночью он,
постукивая посохом,
входит в мой сон,
став почтенной белой старостью,
ждущей меня…
Хатынь,
а старики твои – головни.
Когда я вижу, как по улице,
хромая,
проходит на протезах
седой ветеран,
я невольно думаю
о сорок первом,
Тревожась:
как бы этот год не повторился…
(Разве мало сегодня безумцев,
готовых выхватить
пылающий уголь смерти
из очага войны?!)
А ночью, Хатынь,
мне снится твой скорбный памятник,
он – как горе само.
И вот уже кажется: я – старик
и держу на руках
свое мертвое детство.
Хатынь!
Твои трубы – пустые рукава,
они взывают ко всем.
В звуке твоих колоколов,
в их плаче
я слышу:
«Хатынь – боль!»,
«Хатынь – стон!»,
«Хатынь – скорбь земли!».
Перевод с балкарского
Н. Новикова.
Когда я вижу играющих детей,
невольно замедляю шаг.
А ночью в мои сны
из голубой дымки
верхом на палочке-лошадке
врывается детство мое…
Хатынь,
а дети твои – пепел.
Когда я вижу старого мастера,
я слежу за ним завороженно.
А ночью он,
постукивая посохом,
входит в мой сон,
став почтенной белой старостью,
ждущей меня…
Хатынь,
а старики твои – головни.
Когда я вижу, как по улице,
хромая,
проходит на протезах
седой ветеран,
я невольно думаю
о сорок первом,
Тревожась:
как бы этот год не повторился…
(Разве мало сегодня безумцев,
готовых выхватить
пылающий уголь смерти
из очага войны?!)
А ночью, Хатынь,
мне снится твой скорбный памятник,
он – как горе само.
И вот уже кажется: я – старик
и держу на руках
свое мертвое детство.
Хатынь!
Твои трубы – пустые рукава,
они взывают ко всем.
В звуке твоих колоколов,
в их плаче
я слышу:
«Хатынь – боль!»,
«Хатынь – стон!»,
«Хатынь – скорбь земли!».
Перевод с балкарского
Н. Новикова.