Почему-то хочу
лист опавший поднять,
пусть он и не доллар;

и упавшую с неба звезду –
хоть и не бриллиант;

птенца,
что из гнездышка выпал –
пусть пока что не песню.

Хочется камень пустить –
чтоб запрыгал он,
как лягушонок
по солнечной глади воды.

Значит,
я не хочу
лебедю шею свернуть,
снять шкуру с медведя,
раздавить муравья,
бесцельно палить в облака,
убегать от дождя,
от темноты
прятаться под фонарём –
больше уже не боюсь.

ПЕРВЫЙ СНЕГ


Кто я? Где? Скажи на милость,
как просторно и светло.
Всё вокруг преобразилось,
всё вокруг – белым-бело.

Мне сегодня не до лени,
мне сегодня не до сна.
Сад белеет в отдаленье –
может вновь пришла весна?

К нам откуда этот праздник?
Ночь селенье подмела.
Лишь вчера черна от грязи –
нынче улица бела.

Дуб сутулый наклонился,
словно мельник, весь в муке.
Своему он удивился
отражению в реке.

Кто я? Где? Скажи на милость,
как просторно и светло.
Всё вокруг преобразилось,
всё вокруг – белым-бело

1967
Перевод Л. Замаятнина

БОЛЬ

Я описал, как солнце всходит рано,
залив сияньем небо голубое.
Но кто-то, у кого болела рана,
вздохнул при этом, вспомнив поле боя.

Я слышу на поляне, полной света,
ребенка голос – свежий как подснежник.
Но где-то в мире кровью непоседы
такого же окрасился валежник…

Вот кто-то ранен – пулею задело.
Что за беда? Ведь он не здесь, не рядом!
Вот чей-то дом разрушило снарядом…
Не мой огонь погас – мне что за дело?!

Погиб малыш… Да, жаль его, не спорю –
Но так абстрактно… Я его не знаю.
У матери черно в глазах от горя…
А я при чем? Моя-то хата с краю!

Неправда! С каждой матерью скорблю
и жалко мне чужой пролитой крови.
И вместе горе горькое делю
с оставшимися без угла, без крова.

Хоть скорбь моя не остановит бой,
снаряду не прикажет мчаться мимо,
готов стерпеть я собственную боль,
чужая – для поэта – нестерпима.

1977

Перевод с балкарского Н. Новикова

***
Из ранних

Закрыв ненадолго солнечный лик,
туча – темная, грузная –
ревя порой, как разгневанный бык,
вдаль улетает – в Грузию.

И небо промыл до голубизны
дождик – первый и радостный,
и над аулом – примета весны –
парит жар-птицею радуга,

и солнце, расправив у тучи край,
весело мечет лучи,
горячее, круглое, как каравай,
вынутый из печи!

Перевод Н.Новиков

***

Горячий воздух недвижим.
Пылает солнце над землею –
жар нагнетает. А под ним
седые скалы пышут зноем.

Но с полдня затянуло высь,
и сумерки пришли нежданно.
И в стадо тучи собрались,
чтоб ночью изойти дождями.

Но вот сгустившаяся мгла
прошита огненной стрелою –
от грома вздрогнула скала,
и стало дерево – золою.

Земля ж, подставившая грудь
дождю, приняв его, как милость,
не пожелала и вздохнуть:
мол, ничего и не случилось.

Перевод Н.Новиков

***

Луна застряла в паутине,
натянутой в развилке вяза.
Рванулась… и в моей картине –
осколки, словно на пол – ваза.

Покой, увы, давно утерян,
но ветер бродит одиноко
по всей земле и – он уверен,
что это – рядом с Ориноко.

Там облако-бурдюк летело
и осторожно, как стекло,
несло свое большое тело.

Но на пути у ней – скала…
Что там из раны потекло?
Как-будто – черная смола.

Теперь дорог ты не ищи, -
они запутались в ночи.

А ты меня не любишь.
Нет, не любишь.

Перевод с балкарского В.Мамишева

ИЗ ДЕКЛАРАЦИИ СОЮЗА СОВЕТСКИХ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ РЕСПУБЛИК











I . ЭЛЬБРУС

Словно совесть моего народа,
Ты стоишь, Эльбрус, велик и вечен…

К. Кулиев

Без горы нет у горца свободы.
Сотни лет освящали союз
Честью, кровью, величием рода
Между мной и тобой, мой Эльбрус.

Между мною и вечными льдами
И сиянием лунных ночей.
Да пребудет Балкария с нами,
Ну, а мы не расстанемся с ней.

Обращения наши к Аллаху
Принимала седая гора,
И в бою мы не ведали страха,
И плясали, как пламя костра.

Старцы чашу пускали по кругу,
Прославляя священный Эльбрус.
Пусть он станет отважному другом
Пусть пощады не ведает трус.

Мы у жизни просили немного,
Поклонялись тебе до земли.
Пробивали в утесах дороги
И на склонах отары пасли.

Все хотели тебя быть достойны,
И, боясь что-то сделать не так,
Матерели в бесчисленных войнах,
Словно волки, средь стаи собак.

Мы охотились, землю пахали,
Ели потом приправленный хлеб,
Знали радости, знали печали,
Но не гнулись под грузом судеб.

Мы трудились зимою и летом
Наготове держали кинжал.
Минги-Тау! Ты видел все это,
Лишь удачи безмолвно желал.

Видел ты и монголов раскосых,
Видел ты и Тимура-хромца,
Как горянки бросались с утесов,
Чтобы честь сохранить до конца.

Беспричинной вражды мы не знали,
Уважая соседний народ,
Но испробовать вкус нашей стали
Мог безродный разбойничий сброд.

Были красными дальние дали,
Где герой свою славу нашел,
Так тропу что над Малкой назвали
Мы кровавой дорогой – Къанжол...


Но Иблис не сидит в стенах ада:
Белый Царь потерял свою власть,
И с кинжалом пошел брат на брата,
Чтобы злобой насытиться всласть.

В черный день оказалось, что мало
Братьям жизни одной на двоих,
И от крови земля одичала,
Летний гром от стенаний затих.

Новый мир лишь успел народиться
Там, где были разор и беда,
Как война, полыхнув на границах,
До Кавказа дошла без труда.

И пошли чередою несчастья,
Словно полчища северных туч,
И светило, разбившись на части,
Обронило прощальный свой луч.


Нас тогда объявили врагами,
Оболгали и выгнали с гор,
И костров наших древнее пламя
Погасили навет и позор...

Их изводят измены отравой,
Лихолетьем голодных годин…
- Отчего ты седой, Минги-Тау?
- Много бед повидал я, мой сын.

Но на синем полотнище флага
Ты сияешь, двуглавый Эльбрус,
В День Творения, данный Аллахом,
Между нами, на вечный союз.

С этим флагом мы все испытали,
Пусть наш век оказался непрост:
Мы на землю роняли печали,
А душа поднималась до звезд.

Первод А. Пряжникова.




[1] Карачаевцы и балкарцы – единый народ, разъединенный в XIX веке царской администрацией.

II . ДЬЯВОЛЬСКОЕ ВРЕМЯ

Из-за доносов босых активистов
Какие мужчины исчезли?!

Из народной песни

Старик Махмуд в своем ущелье был
Из тех, что лишних слов не тратят зря.
Когда-то он боролся, что есть сил
За красные знамена Октября.


[Он говорил: «Быть нужно заодно,
А власть советов честному не враг.
Нас будущее ждет давным-давно
С колхозным благоденствием в горах!»

Он честно революции служил,
Своим собратьям не желая зла,
Но с посохом, извилистым, как жизнь,
К его воротам старость подошла.

«Смотри, Махмуд, беда сидит в седле,
Ведь негодяи вырвались вперед,
А тех, кто силы отдали земле
Судилище неправедное ждет».

Был у Махмуда средний сын – Мазан,
Силач, что закаляется трудом,
Охотился и наполнял казан,
С добычей возвращаясь в отчий дом.

Никто на сенокосе не умел
За ним угнаться, и на весь район
Шла слава, но таков земной удел:
Вокруг орла полным-полно ворон.

Совсем неподалеку жил Ами,
Мазану он завидовал до слез,
И вот, однажды, с верными людьми
Он сообща решил писать донос.

Мазан вертел огромные валки
От радости, что молод и силен.
Ами писал: «Ему велят враги –
Валки не сохнут даже жарким днем.

Он так вредит народу и земле,
Он разрушает славный наш колхоз…»
Легла бумага в папку на столе,
Судьбой Мазана занялись всерьез.

Его судили быстро, без хлопот,
Лежали в сейфах сотни новых дел,
И каждый, страхом запечатав рот,
Сказать в защиту слова не посмел.

Потом Мазан уехал в те края,
Откуда нет обратного пути,
А у ворот отец его стоял,
Не в силах боль свою перенести.

«Вот, он придет с добычею сейчас,
Соскучившись по дому своему…»
И горный ветер уносил не раз
Его мольбы в далекую тюрьму.

И только молчаливая жена
Рыдала тихо, как рыдает мать,
Как будто бы сумела Айсана
От горя что-то важное понять.

elbars, если Вы не против, я уменьшу описание темы , остальное перенесу в первое сообщение, а то описание темы занимает всю первую страницу форума. Это очень неудобно.

III . ВОЙНА

Ни раскаленными, как железо, словами,
Ни острыми, как лезвие кинжала, словами
Не описать горе тех дней.

К. Кулиев

На фронте год воюют вместе
Два сына старого Махмуда.
Война несет дурные вести,
Но он надеялся на чудо.

С судьбою мудрые не спорят,
Когда тревога бродит рядом,
И в жизнь опять явилось горе:
Мурат погиб под Сталинградом.

Печаль, подкравшись белой ведьмой,
Накрыла дом его лавиной,
И всем селом пришли соседи
Почтить исчезнувшего сына.

Держали Айсану за руки,
Чтоб не рвала седые пряди –
Напрасный труд, с такою мукой
Какая мать сумеет сладить?

Сноха Алтын, забыв адаты,
На людях, без платка и шали
По сторонам потухшим взглядом
Смотрела, не стыдясь печали.

Душа – в тумане, как у птицы,
Которой крылья перебили:
Едва лишь сын успел родиться,
Как муж уже лежит в могиле.

Молчал Махмуд, папаху сдвинув,
Чтоб слезы спрятать от досужих:
Уводит власть за сыном сына,
А дальше будет только хуже.

Мухтарчик, внук, - малыш вчерашний,
К снохе прикованный бедою,
Вдруг понял: как же это страшно,
Стать в одночасье сиротою.

«Мой бедный сын», - Алтын шептала,
И разрывала сердце в клочья,
Но одного несчастья мало,
Когда топор уже заточен.

Весною не взойти посевам,
Где в пашню вбит кровавый шкворень,
Где наше родовое древо
Уже подрублено под корень.

Гроза своей рукой небесной
Ударит по земле с размаху,
Повсюду воцарятся бесы,
Скрутив людей тоской и страхом.

Пройдут они без состраданья
За знаменем кровавым следом,
И перед муками изгнанья
Мы позабудем наши беды.

IV . ПЛАЧ АЙСАНЫ

Криком я плачу, мой сыночек,
В каких краях ты угас?

Из балкарского плача.

Ах, я слезы лью, слезы горькие,
Слезы горькие, да горючие,
Есть ли боль сильней боли матери,
Свет свой утренний потерявшею…
Пусть душа моя нынче выгорит
И рассеется пеплом по миру,
Будет черен день, будет ночь темна
Без моей зари – сына милого.

Ах, я слезы лью, слезы горькие,
Слезы горькие, да горючие,
Кто ответит мне, где дитя мое,
И уймет тоску материнскую.
Не унять тоску материнскую,
Не гореть золе жарким пламенем,
Не вдохнуть души в пустоту мою,
В пустоту мою горя вечного.

Ах, я слезы лью, слезы горькие,
Слезы горькие, да горючие,
Есть ли боль сильней боли матери,
Свет свой утренний потерявшею…
Как молилась я, как просила я
Счастья малого, материнского,
Чтоб живым тебя я могла обнять
В свой последний час, час положенный.
А теперь тебя я ищу вдали,
Все ищу вдали, да не выищу,
Не увидеться нам с тобой вовек,
А я слезы лью, слезы горькие.

Ах, я слезы лью, слезы горькие,
Слезы горькие, да горючие,

Кто ответит мне, из каких могил
Вышли дни на дни непохожие.
Из каких могил, из каких пещер
Эти дни ползут, словно аспиды,
Словно аспиды, не щадят детей,
И у нас крадут вместе с душами.
Вместе с душами и надеждами,
Что когда-нибудь мрак рассеется.
Мрак рассеется, сажа смоется,
Только сын домой не воротится,
Не воротится. Не увидит мать
И отца, бедою согбенного,
И отца, бедою согбенного,
И жену свою овдовевшую,
И детей, что стали сиротами,
А я слезы лью, слезы горькие.

Ах, я слезы лью, слезы горькие,
Слезы горькие, да горючие,
Как теперь мне жить, и зачем мне жить,
И тепло, и свет променявшею,
И тепло, и свет променявшею
На немой на крик в горле каменном.
Бедный мой сынок, и не жил совсем,
Не в горах родных, а в чужой степи,
Ты в чужой степи, на равнине лег,
На равнине лег, без следа исчез.
На равнине лег, без следа исчез,
Без следа исчез камнем в омуте,
Без родни своей ты закрыл глаза,
И в могилу лег ты без савана.
А теперь с тобой только лишь во сне
Мы в глухой ночи можем свидеться,
Только свидимся, и ко мне опять
Новый день придет черным аспидом.
Он придет ко мне черным аспидом,
А я слезы лью, слезы горькие.


Ах, я слезы лью, слезы горькие,
Слезы горькие, да горючие,
Кто наслал на нас тучу алую,
Тучу алую, да кровавый дождь?
Этот дождь все льет – не закончится,
А поток крушит скалы древние.
Он крушит, поток, скалы древние,
Обещает нам беды новые,
Обещает всем беды новые,
Смерти страшные нелюдь адова.
Нелюдь адову кличут Гитлером,
До земли ему поклоняются,
Не рожала мать это чудище,
Не могла назвать этим именем.
Он – шакалий сын, неприкаянный,
Неприкаянный, всеми проклятый.
Разорил поля, города спалил,
По земле прошел жарким пламенем,
Только сын мой стал на его пути,
Принял смерть свою, смерть геройскую.
Принял смерть свою, смерть геройскую,
А я слезы лью, слезы горькие…


Ах, я слезы лью, слезы горькие,
Слезы горькие, да горючие,

Человек – что мир, с четырех сторон
Лишь одной душой управляется,
А тебя, сынок, с четырех сторон
Растерзали пули немецкие,
Над твоей душою не сжалились
Пули меткие, иноземные…


Пули меткие, иноземные,
Слуги Гитлера окаянного,
Слуги Гитлера окаянного
Сыновьям несут с четырех сторон,
С четырех сторон боль великую,
Боль великую – славу вечную.
Ты ж, шакалий сын, назван Гитлером,
Назван Гитлером на свою беду,
С этим именем проклянут тебя
И пошлют терпеть муки адовы.
Разорвут тебя с четырех сторон
Псы голодные, да свирепые.
В четырех котлах будешь ты кипеть
До скончанья лет и не сваришься,
И тогда с небес я спущусь к тебе,
Чтобы видел ты слезы матери.

Ах, я слезы лью, слезы горькие,
Слезы горькие, да горючие,
«Будет мир моим!» - ты надеялся,
А теперь кипишь в четырех котлах,
«Я сильнее всех!» - ты на нас кричал,
Чтоб стать собакам забавою.
«Мне подобных нет!» - говорил рабам,
А теперь ты раб у нечистого.
Захлебнулся ты кровью собственной
Без участия и без помощи,
Без надежды на снисхождения,
Не познав ни славы, ни почестей.
Просто лопнул ты, как пузырь бозы,
И пожгли огнем твоих воинов,
Их пожгли огнем наши юноши,
А я слезы лью, слезы горькие,

Ах, я слезы лью, слезы горькие,
Слезы горькие, да горючие,
Дни несчетные, словно аспиды,
Не сбежать от них и не спрятаться.


Мне не спрятаться от своей беды,
Не вернуть потерю бесценную,
Ты прости меня, золотой мой сын,
Кроме слез, тебе дать мне нечего.
Кроме слез, тебе дать мне нечего,
Пусть порвут меня с четырех сторон,
Пусть порвут меня с четырех сторон,
Обронила я свой широкий мир.
Обронила я свой широкий мир,
Без тебя он стал, как наперсточек.
Тот наперсточек покатился вниз
По камням, где ты бегал мальчиком,
А потом его унесла река,
И моя звезда в тучах канула…

Ах, я слезы лью, слезы горькие,
Слезы горькие, да горючие,
Есть ли боль сильней боли матери,
Свет свой утренний потерявшею…

V . ОДИНОКИЙ ВОЛК

Кто из осужденных «тройкой»
Вернулся из ада домой?

Из народной песни

Открылась дверь, когда без стука
Мазан в отцовский дом нагрянул.
У смельчака хватило духу
Сбежать, перехитрив охрану.

Мазан шепнул, ему в дороге
Ами мерещился повсюду,
И опустилась от тревоги
Седая голова Махмуда.

Вздохнул отец: «Тебя поймают,
И за побег накажут снова».
Вскочила Айсана, стеная,
Мазану, не сказав ни слова.

«Ами, ты не достоин смерти!
Свиней пасти тебе, плешивый! -
Кричала мать - пусть вырвут черти
Язык твой пакостный и лживый!»

Шепнул Мазан: «Не ради Рая
Я шел тайгой, теряя силы,
Коль я Ами не покараю –
Разверзнется моя могила.

Я за троих работал в поле,
Был комсомольцем, а в награду?
Мне униженье и неволя,
Да клевета, что хуже яда.

«Утеса ветер не развеет.
Твой разум переполнен местью,
На фронте храбростью своею
Ты отстоишь законы чести.

Иди к властям – с тебя довольно,
Они простят – война все ближе,
Им воины нужны на воле,
Пути другого я не вижу!»

«Ами – подлец! Людей без счета
Сгубил наветом, как отравой,
В селе теперь одни сироты,
Да женщины, что носят траур».

«Молю тебя, не стань убийцей,
Не пачкай руки кровью грязной», -
Просил отец остановиться,
Но только было все напрасно, -

«Ступай на фронт, вернись с победой,
И все изменится на свете,
Мы позабудем наши беды…»
«Уж лучше – смерть», - Мазан ответил.

II . АМИ

Босяков – в руководители,
Доносчиков – в друзья! –
Разве такая власть будет процветать?



Стреляют пушки у Баксана,
Азау кровью обагрилась,
Но терпит древняя поляна,
Не смея уповать на милость.

И заповедные пещеры
Дохнули мраком безнадежья:
В Балкарию с войною Север
Пришел, как это было прежде.

Ами раздумывал недолго,
Забыв о клятвах и обетах:
«При новой власти нету толку
Ни в партии, ни в партбилете».

Бумага красная держала
В безмолвном ужасе селенье,
Но, чтобы все начать сначала,
Он сжег ее без сожаленья.

Что коммунисты, что нацисты.
Какая разница, по сути?
Когда они легко и быстро
Даруют власть продажным людям.

Его назначила управа
Быть старостой и зверем лютым,
Он тут же стал чинить расправы,
Но это видел сын Махмуда.

Мазан охотник был умелый,
Выслеживал свою добычу,
Но вышел из засады смело,
Как требовал того обычай.

Сбил с лошади одним ударом,
И долго крик стоял в дубравах:
Мазан усердствовал недаром –
Он честный суд творил по праву.

Мазан исчез. Туманным ядом
Для Айсаны стал свет с Востока.
«Ты где, сынок? Ты здесь? Ты рядом?
А, может, в Турции далекой?»

Но он остался горной тенью…
В пещере прятался в морозы,
С Бука-Баши на выселенье
Смотрел, глотая стыд и слезы.

Сказал тогда: «Как жить на свете,
Где ни законов нет, ни правил,
Где для балкарца места нету?»
И в Ирик-чат коня направил.

VIII . 8 МАРТА 1944 года

Под стон лежащих в могилах,
С родной земли изгонялся народ.

К . Отаров


В Кызыл Тюбю пришли машины,
В них – краснозвездные солдаты,
И все мечтали встретить сына,
На фронт ушедшего когда-то.

Перед походом отдых краток,
Но как же дорого он стоит.
Особый гость, таков порядок, -
Уставший ратник на постое.

Чтоб поддержать своих героев
Несли последние припасы:
Немного силы перед боем
Придаст им вяленое мясо.

Айран наполнит их отвагой,
И свежий хлеб подарит веру,
Что всякий, кто не знает страха
Получит звезды офицера.

Махмуд, как самый старый воин
Взял трех солдат и капитана:
«Поспите крепко и спокойно,
Ведь вы встаете очень рано».

И обнял каждого, как сына,
Айрана предложил отведать.
Уверен был старик наивный,
Что в дом пустил солдат победы.

Тут Айсана в потертой шали
Вдруг, слезы вытерла некстати,
Увидев снимок, где стояли
Еще живой Мурад и братья

Она сняла со стенки фото,
Потом, когда печаль остыла
Сказала: «Вот, уж, больше года,
Как мальчик мой лежит в могиле».

И капитану показала
Все, что осталось ей на память.
«На свете был Мурад так мало,
Чтоб жизнь свою тебе оставить».

Тут сель дорогу перерезал:
Махмуд схватился за лопату.
Когда бы знал, какого беса
Он встретил в облике солдата.

Не знал Махмуд, что завтра будет
С его селом, с его родными,
Не знал, на что способны люди,
Забывшие людское имя.

А знал бы, попросил Аллаха
Наслать огонь, лавины, сели,
Чтоб в одночасье стали прахом
Мосты в его родном ущелье.

И чтоб живыми стали скалы,
Чтоб камни отрастили крылья,
И ночью горные обвалы
Дорогу в Ад загородили.

Махмуд открыл глаза от крика,
И понял утром, в свете сером,
Что зверь безжалостный и дикий
Носил погоны офицера.

Глаза налились злобной желчью,
Он скинул на пол одеяло…
Какой кошмар случился ночью,
Что человека вдруг не стало?

Невесток, Айсану и внуков
Толкали в тесную машину.
Солдаты распускали руки
Забавы ради, без причины.

Кричали все: «Немного хлеба,
Да тряпок можно взять с собою,
Настанет мир под этим небом
И небо будет голубое».

А если что-то не по нраву,
А, если кто бежать захочет,
Того на месте ждет расправа:
Мои бойцы стреляют точно.

И на людей пошла облава,
Каратели забыли жалость,
Чтоб ордена солдатской Славы
За эти «подвиги» достались.

У Рахимы пропала дочка,
Наверно, спряталась с испугу,
Но был приказ: «Мы едем срочно!
И все рванулись друг за другом».

«Зайнаф!» - носилось над Баксаном
От ужаса седым и белым,
Лишь равнодушью капитана,
Казалось, не было предела.

Махмуд не выдержал: «Расплата
Придет от нашего Эльбруса.
Мы думали, что вы – солдаты,
А вы – разбойники и трусы.

Со стариками совладали,
Потешились над вдовьим плачем…
Опомнитесь! Узнает Сталин,
И каждого в тюрьму упрячет.

«Не смей о Сталине ни слова!
Закрой свой рот, ишак ты старый!»
Тут офицер умолк и снова
Зашелся в яростном угаре.

Взвел пистолет: «Моя бы воля,
Вас всех давно уже не стало,
А ваши трупы жрали в поле
До мяса жадные шакалы!»

Слюною брызгал словно ядом,
И стал слепым на оба глаза:
«У нас достаточно зарядов,
Но нам не отдали приказа».

Утихли крики капитана,
И только, повернувшись круто,
Он чашу, полную айрана
Ногою выбил у Махмуда.

Так власти сбрасывали маски,
Шумели на пиру веселом,
И только лишь штыки и каски
Мелькали в разоренных селах.

Неужто горы ослабели,
И небо рухнуло над нами,
Катились реки по ущельям,
Рыдая вместе с матерями…

С мужчинами молчали скалы,
Лишь ветры, коим нет преграды,
С каким-то воем небывалым
Бессильные носились рядом.

Мычали жалобно коровы,
И псы, в отчаянье залаяв,
Бежали, падали и снова
Спешили по следам хозяев.

И кладбища раскрылись настежь,
Не в силах удержать покойных,
И очаги потухли наши,
И свет погас в разбитых окнах.

И эхо горное протяжно
Вдогонку мчалось сотней стонов.
В тот день был проклят каждый стражник
В машинах, мчавшихся по склонам.

А после утро не настало,
Не вышло солнце из тумана,
Лишь месяц, тонкий, словно жало
Алел во мгле кровавой раной.

И солнце золотом Азау
Не растекалось по долинам,
Настала полночь без азана,
И каждый знал, что быть ей длинной.

Во тьме, телячие вагоны
Заполнили балкарским горем,
Смеясь: «Над вами нет закона,
Мы вас теперь утопим в море!»

Все отобрали, даже малость,
Что горцы повезли с собою
Разбросанной лежать осталась,
Напоминая о разбое.

В вагонах было слишком тесно,
Толпою душной стали села,
И старцам не хватало места,
Присесть в углу на доски пола.

Но, наконец, гудки взревели,
Пар заметался в голых кронах,
И лишь пустые колыбели
Качались на пустых перронах.

X . МОСТ

Нас несчастных, ой, везут без остановки
Утопить в водах Эдиля.

Из песен депортации

Ползли по эшелону слухи…
Один сказал, а десять вторят,
Шептались путники в испуге:
«Нас утопить решили в море!»

Доехал поезд до Эдиля,
И стал, как вкопанный, со свистом,
Вагоны стражники открыли,
Дав надышаться ветром чистым.

Но не к добру такая «милость»,
Перед расправой, не иначе.
«Когда поедем? Что случилось?»
И степи захлебнулись плачем.

Смеялись только конвоиры:
- Терпеть осталось вам недолго,
Чтоб рыба нагуляла жиру
Вас, как щенков, проглотит Волга.

Тянула баржи с красным флагом
До Каспия река седая,
А матери тряслись от страха,
К груди младенцев прижимая.

Вздымая высохшие руки
Всевышнего молили старцы:
- Мы вынесем любые муки,
Но без могил не дай остаться!

Не дай скормить нас хищным рыбам,
Не дай на дно упасть камнями, -
Но поезд двинулся со скрипом
И поднял серый дым, как знамя.

В дыму последний клок надежды
Исчез, что твой валежник в стужу,
Дохнула Волга влагой вешней,
Но эшелон заполнил ужас.

И только выкрики конвоя
Носились ядовитым роем.
- Не зря, должно быть, над рекою
Недавно этот мост построен.

Мост тяжестью проверить надо,
А вас, одно, везут на свалку.
Что лучше вражеского стада?
Сорветесь в воду – и не жалко.

Не выдержать такого груза
Ни одному мосту на свете.
За что страдать юнцам безусым,
И дряхлым старикам, и детям.

Что горы рядом с этой мукой –
На волнах гребни белой пены,
А поезд двигался с натугой,
Как стынущая кровь по венам.

Забытым сказочным драконом,
Свое потомство проглотившим,
По рельсам полные вагоны
Тащил над Волгою притихшей.

Он полз как будто по Сирату,
Что тоньше острия кинжала,
Над огненною бездной ада,
Перед собой считая шпалы.

Махмуд молчал, не слушал плача,
Плач раздавался поминутно.
Он думал: «Что же это значит?
Кто вынес приговор бессудный?

»Как головешки эта кара
Теперь обугливает души.
Моя соседка стала старой
Неужто за отца и мужа?

За сына ли, что стал героем,
Позорной казнью наградили?
На фронте сгинули все трое…
Её ж везут топить в Эдиле.

А в чем моя вина, не я ли
Водил большевиков по склонам,
Чтоб мир, которого не знали
По новым строился законам?

Когда же всем пора настала
Терпеть военные напасти,
Два сына, словно два кинжала,
Я передал советской власти.

Но власть, что ураган с Востока,
Нас сделала дорожной пылью.
За что бесчестно и жестоко
Над нами это сотворили?

Придраться можно к тем, кто молод,
Но в чем виновны дети, старцы? -
Ответ пробрал его, как холод, -
Наверно в том, что мы – балкарцы.

Теперь Махмуд молил Аллаха,
Просил помочь его народу,
А новый мост трещал от страха,
Что рухнет в ледяную воду.

И от большой тоски бледнея
На грани страшного исхода,
Махмуд подумал: «Мост длиннее,
Чем прожитые мною годы».

И этот плач, и этот скрежет
В горах заснеженных поныне
Ножом сердца живые режет
На две кровавых половины.

И призраки восьмого марта
То тут, то там стирают память,
И от потомков древних нартов
Опять хотят Кавказ избавить.

Так пусть гроза рукой небесной
Не опалит потомкам души,
Пусть навсегда исчезнут бесы,
И те, кто им покорно служит.

XI . ЭДИЛЬ


Разлететься б на части этой железной дороге –
Ой, куда она нас ведет?

Из песен депортации


Состав пришел на левый берег
Реки, что берегов не знает,
Реки бездонной, как потеря
Балкарцами родного края.

Она изгоев пощадила
И жить оставила до срока.
Наверно, у людей нет силы
Мир сделать, по-людски, жестоким.

Но, словно блеск звезды далекой,
Еще жила надежда в душах,
Ведь без надежды светлоокой
В полуночь новый день не нужен.


Ведь без надежды через тучи
Не увидать зари багряной,
И даже богатырь могучий
Не исцелит случайной раны.

Вести состав обратным ходом
Вдруг машинисту приказали,
И кто-то крикнул: «Мы свободны!
О нас узнал Великий Сталин!

Мы знаем, что Всевышний с нами,
Мы будем день и ночь молиться!»
И радость яркая, как пламя,
Мерцала на суровых лицах.

«Пусть светит Сталин солнцем алым
Над нашей славною страною…» -
Доверчивые аксакалы
Шептались тихо меж собою.

Но поезда переселенцев
Вперед повсюду пропускали
Составы, что везли для немцев
Лавины смертоносной стали.

Один закон, едина воля –
Для фронта все и для победы,
Но горец сгорблен был от боли,
И ни о чем теперь не ведал.

Никто не ведал про указы,
В вагонах без воды и света,
Не знали, что судьбу Кавказа
Вершили в мрачных кабинетах.

Что истинный народ Эльбруса
Решили обвинить в измене,
Потом рассеять по Союзу,
Чтоб не осталось даже тени.

Одной войны им было мало,
Прошла гроза над Карачаем,
Весной Балкарии не стало,
Как снега перед теплым маем.

А опустевшие долины
Навечно отдали соседям,
Чтоб ни комка бесплодной глины
Не получили наши дети.

Так Карачаевск стал Клухори,
Эльбрус назвали Иалбузи,
И ледяною гривой горе
Легло невыносимым грузом.

Пусть для балкарца стал Сиратом
Мост над просторами Эдиля.
Я каждого считаю братом,
Кого в степи похоронили.

Того, кто, словно после битвы
Лежать остался у дороги,
И без могилы, без молитвы
Был принят в райские чертоги.

XIII . ГОЛОД


Мы зря плакали над умершими –
Они счастливее нас, живых.

Из песен депортации

Закончен путь. Кругом пустыня.
Жилье – в заброшенном бараке.
Работа на износ отныне,
Пайком – побрезгует собака.

Дожить до вечера – нет мочи,
Кто был слабее – падал сразу.
Уж, лучше б пулеметный росчерк,
Но не было на то приказа.

Слегла Алтын – вдова Мурада,
И поняла, что встать не сможет.
Смерть овладела мутным взглядом,
Прожилками под тонкой кожей.

Глаза сухие – плакать нечем,
Все слезы голодом испиты.
Сноха взяла ее за плечи
Пока Махмуд творил молитвы.

- Скажи отцу, копать не надо
В земле глубокую могилу,
Ты знаешь, я не буду рада,
Когда он зря потратит силы.

Алтын слабела с каждым вздохом,
Слова вязались еле-еле,
Но гордость женщины Востока
Горела в неподвижном теле.

Все услыхал старик невольно,
Алтын – не первая утрата,
Но как же было нынче больно
От ярости судьбы треклятой.

Жена ушла… Но все, кто старше
Уходят первыми по чину,
Мурад остался среди павших,
Как полагается мужчине.

Алтын свой век не одолела,
Не прожила и половины,
Зато до срока стала белой,
Когда в пути лишилась сына…

Тут Рахима в метель и вьюгу
Ушла из мрачного барака,
Ее сынок Кайсар с испугу
В углу беспомощно заплакал.

И мужа свадебный подарок,
Которого дороже нету,
На горсть муки почти что даром
Сменяла, не торгуясь, где-то.

Похлебку мутную сварила,
Шатаясь на ногах распухших,
В ответ Алтын проговорила:
- Прости, но мне не станет лучше.

Кормить меня забавы ради
К чему? Отдай отцу и сыну –
Там на двоих немного хватит.
Пусть поедят, а то остынет.

Махмуд молитвы до восхода
Читал, не разгибая спину,
Дрожал от горя подбородок,
Катились слезы на щетину.

К утру, когда ушли метели,
Алтын решила попрощаться,
И собрала вокруг постели
Всех тех, кто с ней делил несчастье.

- Я верю, мой Мухтарчик где-то.
Прошу, назад его верните,
Иначе, не оставив следа,
Мы канем, оборвем все нити.

Нельзя мне умирать, я знаю,
Но родники мои иссякли,
Так пусть же мне земля чужая
Послужит здесь последней саклей.

Жизнь пролетела вешним градом.
С ней летние дожди и стужи,
Не плачьте обо мне, не надо.
Теперь живым намного хуже».

И целый день Махмуду снова
Пришлось орудовать киркою,
Чтоб посреди степи суровой
Его Алтын была в покое.

Пускай без савана, но все же,
С молитвой, головою к Мекке,
Порой и человек не может
Все сделать ради человека.

Какие могут быть печали,
Когда в те дни повсюду, рядом
Непогребенные лежали
В бараках, истекая смрадом.

Махмуд измучился вопросом:
За что ему пришлось отведать,
Как солоны мужские слезы,
Но отыскать не мог ответа.

И он просил: «Аллах Великий!
Не отводи немого взора,
Подай нам знак в пустыне дикой,
За что мы гибнем от позора?

Не знает Сталин благородный
О том, что нас изводят ложью,
О скорбной участи голодных,
Скажи ему, и он поможет.

Ведь мы творим намаз исправно,
Мы помним здесь о Рамадане,
Скажи вождю, в стране он главный,
Иначе скоро нас не станет».

XIV . АСКЕР

Вернувшихся из огня войны
Растерзали местные псы.

Из песен депортации.

Аскер опять смотрел на горы,
Как будто на родные крыши,
Он детский смех услышит скоро,
Увидит старцев на нигише.

Домой в счастливом сорок пятом
С победой ехал славный воин –
Никто не рассказал солдату,
Что мир уже не так устроен.

Аскер задумался немного:
Ретивый конь скакал беспечно,
И лишь знакомая дорога
Вдруг показалась бесконечной.

Мечтал герой, как у калитки
Он встретит и отца, и маму.
Быть может, конь не слишком прыткий?
Плетется, как ишак упрямый.

Мечтал он о жене, о счастье,
Как он детей своих обнимет…
Не знал защитник красной власти,
Что надругалась власть над ними.

Но опустив вершины долу,
Свои печальные жаназы
Творили горы старым селам
И саклям по всему Кавказу.

Аскер беду почуял скоро,
Очнувшись, словно от удара,
И все, открывшееся взору,
Увиделось ночным кошмаром.

Бедик, Быллым стоят в руинах,
Разграблен Гирхожан с Кызгеном
И вся Баксанская долина
Накрыта тишиной и тленом.

И самый дорогой на свете,
Родной аул – не тот, что прежде.
Кругом покой, исчезли дети,
Угасла слабая надежда …

«Куда девался запах дома?» -
Аскер вскочил, расправив плечи,
Когда чужим и незнакомым
Ему повеяло навстречу.

Ворота распахнул в тревоге,
Позвал отца, жену и сына,
Но, подбоченясь, на пороге
Стоял откормленный детина.

- Чего тебе? – с надменной скукой
Он бросил тоном господина.
Аскер, опешив, подал руку,
Но тот свою отвел за спину.

- Где мать, отец, что с ними стало?
Какое здесь стряслось несчастье?
- Ступай, я не хочу скандала,
И в этот дом не возвращайся.

Мне некогда болтать с бродягой.
Твою родню давно сослали.
Все по закону, по бумаге,
Так повелел наш мудрый Сталин.

Вскипел Аскер: «Да кто позволил
Бранить меня в моем же доме!»
- Коль не уйдешь по доброй воле –
В тюрьме очнешься, на соломе.

Ты в Грузии, глупец наивный,
Твой бывший дом – наш дом с сестрою.
Теперь хозяева – грузины
Всему, что ты сажал и строил.

А ваш бандитский след потерян
На азиатских перегонах.
Чего ты смотришь диким зверем?
Вы, горцы, нынче – вне закона.

Аскер не вынес оскорблений,
Рукой схватил его за шею,
Бил так, как будто от рожденья
Он не видал врага страшнее.

Аскера утром задержали,
И он не понял, что по счастью,
Взглянув на раны и медали
Свой гнев умерило начальство.

К семье отправили поближе,
Пусть в ссылке радости немного,
Но он каким-то чудом выжил,
Перенести сумев дорогу.

А скольких растерзали в клочья
Чужие псы, собравшись в стаю,
А скольких застрелили ночью?
Никто и ныне не считает.

Тогда за голову «бандита»
В НКВД платили деньги,
И души воинов убитых
В горах бродили, словно тени.

XV . КОМЕНДАНТ

О, Аллах, стали вровень с землей,
Наши души, бывшие выше гор.

Из песен депортации

В Алма-Ате страдали люди,
Но хуже было в Эрназаре -
Служил здесь комендантом Юдин,
И день, и ночь в хмельном угаре.

Переселенцев часто били,
Чтоб души вытрясти из тела,
И на подобиях постелей,
Не просыхая кровь алела.

Но жалобы писать – не стоит:
Их Юдин прочитает сразу,
Лишь издевательства удвоит
Своим очередным приказом.

Терпели женщины и дети,
Склоняясь перед грубой силой.
«Не перерубишь обух плетью», -
Их так неволя научила.

С войны пришли отцы и братья,
И семьи вновь собрались вместе,
Они сказали: силы хватит,
Чтоб отстоять законы чести.

И под молчанье гробовое
Мужчин отважных и здоровых
В Сибирь погнали под конвоем
За то, что те сдержали слово.

И лишь потом, копая землю,
Понять пытались арестанты:
«Откуда взялся этот нелюдь?
Была ли мать у коменданта?»

Он, верно, думал, что в короне
Глумится над бесправным людом.
Советский суд его не тронет,
А божьего суда не будет.

Он слыл умельцем дел заплечных
У исстрадавшихся балкарцев,
Ломая судьбы человечьи,
Как ночью на допросах пальцы.

Кричал он людям словно стаду:
«Закрыта из села дорога!»
Ни разделить несчастье с братом,
Ни навестить отца больного.

А комендант кричал: «Кто смелый?
Сошлю на каторгу в два счета!»
Есть человек – найдется дело,
А, значит, палачам – работа.

Когда минует две недели,
Все шли отметиться в контору,
И унижения терпели,
И юдинский похмельный норов.

XVI . АРОБЩИК

Солдаты, вернувшись с войны
ищут и не находят свои семьи,
Развеянные на ветру
орлиными перьями.

Из песен депортации

Аскера встретила чужбина
Жарой и муками тревоги:
Найти отца, жену и сына
В те годы выпало немногим.

Но, несмотря на все преграды,
Он своего сумел добиться.
Осилил ношу и в награду
Увидел дорогие лица.

В горах он вместе с Рахимою
Учил детей письму и счету,
Но степь была для них тюрьмою,
И стала каторгой работа.

Теперь возил учитель бывший
Арбу, груженую до края,
И слушал вохровцев, шутивших:
«За что бандиту честь такая!»

Голодный люд в тумане ватном
До света уводили в поле,
И кто-то на пути обратном
Терял сознание от боли.

Ни матерям, едва родившим,
Ни старикам за их седины
Минуты не давали лишней,
Чтоб разогнуть успели спины.

У горца есть одно лишь право:
На труд без права и закона,
На муку волдырей кровавых,
И смерть без криков и без стонов.

Но даже в эти дни печалей,
Лишь на Аллаха уповая,
Они узлов не развязали,
Тоскуя по родному краю.

Дурной приметою считалось
Распаковать дорожный узел.
Они надеялись на жалость,
Что скоро в поезд их погрузят,

Что вождь узнает, пусть не сразу,
Рассеет этот черный морок,
Отменит подлые приказы,
И разрешит вернуться в горы.

XVII . ПШЕНИЧНЫЕ ЗЕРНА

В Сибирь ссылают за сбор колосков,
Которые просто сгниют.

Из песен депортации

Аскер погонщиком работал,
И от рассвета до заката
Текли слезами капли пота
На шрамы храброго солдата.

Себя он спрашивал дорогой:
«Вернут ли нас, пока мы живы?
Нам лет отпущено немного…»
И вел арбу неторопливо.

Однажды у развилки пыльной
Он ехал после водопоя.
Там всадник строгий и всесильный
Наотмашь бил детей камчою.

Аскер не выдержал и крикнул:
«Кто палачом тебя назначил?!
Легко стегать нагайкой спину
Тому, кто дать не может сдачи!»

Охранник не успел ответить,
Что он подручный офицера,
Забыв от страха все на свете
Под градом кулаков Аскера.

А дети всхлипывали громко.
Мешая вместе с пылью черной,
Спешили спрятать по котомкам
Свои рассыпанные зерна.

Аскер пшеницы дал ребятам:
Он знал, что суд добавит сроку,
Готовят в лагере награду
Ему за ненависть к пороку.

Большевики неумолимы
К тем, кто колен не преклоняет,
И, все ж, он не проехал мимо,
И спас детей от негодяя.

Аскер не чувствовал печали.
Кричать хотелось, что есть мочи:
«Гори в аду, проклятый Сталин,
Коль ад принять тебя захочет!»

XVIII . 5 МАРТА 1953 ГОДА


*
Сталин-палач, узнает, кто ты такой,
Если будет жива наша Советская власть.

*
Голову режет всей России
Этот плешивый урия[1].
Из песен депортации

Пришло уныние к Махмуду
В тот день, когда вождя не стало:
Теперь не выбраться отсюда
К родным горам и перевалам.

До горцев никому нет дела
И чистой правды нет отныне.
К чему душе такое тело,
В котором кровь живая стынет?

Что делать бедному народу,
Когда над ним погасло Солнце,
Ведь тот, кто мог дарить свободу,
Ушел и больше не вернется.

Махмуд копал могилы детям,
Родных терял от лета к лету,
Но только ни за что на свете
Не смел винить вождя за это.

Старик не мог вставать к намазу,
И, в потолок барачный глядя,
Он ждал, когда с последним часом
Смерть беды от него отвадит.

Лежал, но как-то раз, под вечер,
Он Рахиму позвал к постели,
Когда к его прощальной речи
Все мысли разом подоспели.

«Послушай, сношенька, спокойно…
Тебя передаю Аллаху.
Житье - живым, покой - покойным,
Иначе мир засыплет прахом.

Однажды выпустят Аскера:
Не могут беды длиться вечно,
Пойдут этапом в робах серых
Те, кто попрали человечность.

Мы позабудем слово «голод»,
И, от людей не пряча взора,
Пускай пешком, пусть степью голой,
Но вольными вернемся в горы.

Отец мой умирал в Кызгене,
И мне сказал с улыбкой странной:
«Сынок, пока не стал я тенью,
Дай мне напиться из Баксана!»

Я б за глоток отдал полсвета,
Так это много или мало,
Но грозная Страна Советов
Мне даже в этом отказала.

Старик затих, но скоро снова
Свою сноху позвал устало,
И было ясно: с каждым словом
Его сознанье покидало.

«Народ мой! Мы водили внуков
По снежным склонам Минги-Тау,
Теперь нас обрекли на муки,
Изводят ложью, как отравой.

Все эти годы только Сталин
Светил во тьме звездою ясной,
Теперь, когда его не стало,
Неужто наш огонь погаснет?»




[1] Урия – имеется в виду Берия.

XIX . ТРИНАДЦАТЬ ЛЕТ


*
Я молю тебя, господи, ныне:
Лучше в камень меня преврати,
Но остаться не дай на чужбине,
К моему очагу возврати!
Кязим


Наши дома нам же и продают…

*
Надгробные камни отцов
Стали ступеньками в чужих домах.

*
Если есть те, кто от злости лопнет,
Самое время – горцы возвращаются на родину.



Тринадцать лет воюя с темнотой,
Мы всем народом ждали утро это,
И, наконец, под розовой звездой
Блеснула в небесах полоска света.

Одной лишь верой, крепкою, как штык,
Мы гнали смерть, бредущую по следу,
И нам вернули родину, язык,
Обычаи давно почивших дедов.

С одной лишь верой, слезы осушив,
Мы хоронили сыновей с отцами,
И превратили боль своей души
Кто в сталь, а кто в суровый дикий камень.

На проводах Кязима тишина
Звучала обещаньем вечной славы.
Мы все испили горести до дна,
Но знали, что на смерть у нас нет права.

Мучителям назло пускались в пляс,
И, распрямив натруженные спины,
Мы хлопали в ладоши: «Эй-хей карс!»
Чтоб наш язык в забвении не сгинул.

И вопреки запрету, по пять раз,
Лишь только на Аллаха уповая,
Мы каждый день творили свой намаз,
И видели снега родного края.

И вот опять священная гора,
Эльбарс двуглавый, светит нашим внукам,
Но снится нам кровавое вчера,
Не позабытой скорбною наукой.

И чтобы время не пошло назад,
Пусть внуки знают, что случилось с нами.
Храни, Аллах, твой синеглазый взгляд,
Балкария, страна над облаками.

Богат Аллахом данный нам надел, -
На целом свете нет щедрей и краше,
И если так Всевышний захотел,
Кто смеет объявлять его не нашим?

Горячей Верой выживали мы
Тринадцать бесконечных лет в пустыне,
И этот жар из ледяной тюрьмы
Нас вывел. Неужели он остынет?

Балкарец! Ты – хозяин этих гор!
Ступай и помни дедовские были.
Один почет найдет, другой – позор,
Ведь третьего пути не проложили.

Шагай вперед открыто и легко,
Как ходят лишь свободные от века:
Балкарии небесной молоко
Тебя вскормило, сделав Человеком.

Восстань во весь свой исполинский рост,
Расправив плечи, мощные, как скалы.
И дотянись ладонями до звезд,
С тобой – Эльбрус, а это так немало!

ПОЭМА ДАНА В СОКРАЩЕНИИ

***

Мой закадычный друг, мой стих, -
мой кровный враг порой.
Он – добрый дождь в песках сухих,
то ветер штормовой.

То ветвь цветущая, то шквал,
ее унесший прочь.
Порой – спасительный причал,
а то – глухая ночь.

Побег, веселый и живой,
а то – засохший граб…
Я повелитель твой порой,
порой – твой верный раб!

То поле ты и тишина,
то конь, что мчится вскачь,
то песнь моя в тебе слышна,
то неутешный плач!

Перевод с балкарского Н. Новиков

КАМЕНОЛОМНЯ
А. Бегиеву

Без устали гремит каменоломня,
мельчит, крошит, толчет каменоломня,
дробит большие камни на осколки,
а камушки – проскальзывают в щелки.

Вот так и жизни мельница нас вертит –
меня, тебя – с рожденья и до смерти.
Сердца большие – в клочья разрывает,
а маленькие – в щелки ускользают.

Перевод с балкарского Н. Новикова

* * *

Я встречаю рассвет на лугу –
луг сверкает, росою облит.
Тонким деревце на берегу
мое детство беспечно стоит.

И зовет мены в мир, что широк,
за собой молодой ветерок.

И когда я в полуденный зной,
одолев не один перевал,
любовался высокой сосной –
свою молодость в ней узнавал.

Пусть крадутся бураны с бичом –
ей, могучей, они нипочем.

Но – в вечерней уже синеве –
мне привиделся сквозь полумрак
дуб в короне отсохших ветвей –
понял я: это старости знак.

Над обрывом он еле стоял…
Почему ж меня страх обуял?

Перевод с балкарского П. Родичева

***

Пишу стихи.
А из гнезда
на землю выпал
птенчик-крошка.
И тут же
из-под дров туда
стремительно
метнулась кошка.

Над этим местом воробьи
летают,
как комочки крика.

Я разорвал стихи свои!
Что больше мог я?..


Перевод с балкарского
Н. Новикова

ХАТЫНЬ

Когда я вижу играющих детей,
невольно замедляю шаг.
А ночью в мои сны
из голубой дымки
верхом на палочке-лошадке
врывается детство мое…

Хатынь,
а дети твои – пепел.

Когда я вижу старого мастера,
я слежу за ним завороженно.
А ночью он,
постукивая посохом,
входит в мой сон,
став почтенной белой старостью,
ждущей меня…

Хатынь,
а старики твои – головни.

Когда я вижу, как по улице,
хромая,
проходит на протезах
седой ветеран,
я невольно думаю
о сорок первом,
Тревожась:
как бы этот год не повторился…

(Разве мало сегодня безумцев,
готовых выхватить
пылающий уголь смерти
из очага войны?!)

А ночью, Хатынь,
мне снится твой скорбный памятник,
он – как горе само.
И вот уже кажется: я – старик
и держу на руках
свое мертвое детство.

Хатынь!
Твои трубы – пустые рукава,
они взывают ко всем.

В звуке твоих колоколов,
в их плаче
я слышу:
«Хатынь – боль!»,
«Хатынь – стон!»,
«Хатынь – скорбь земли!».

Перевод с балкарского
Н. Новикова.

У памятника Кайсыну Кулиеву


Лелеет осень свой последний миг
В мельканье искр заиндевелой ивы…
К тебе пришёл, Кайсын. Неторопливы
Мои шаги, ты ж вечности достиг…

Твой облик в муках камень перенял,
А время стороной пройти стремится.
Пришёл просить я мужества крупицу
И твоего сердечного огня.

Я некогда, почти что без гроша,
Но со стихами в выцветшей тетради,
Приехал в город – встречи нашей ради.
Так этой встречи жаждала душа!

Но встретиться с тобою удалось
Спустя семь лет лишь… Если б можно было,
Чтоб время не текло, чтобы застыло!
Но время пронизает нас насквозь.

Ты был к поэтам добр. Ты сквозь года
Мог видеть судьбы, мог пути измерить.
И как бы мне сейчас хотелось верить,
Что я твои надежды оправдал!

Изведал ты немало в вихре бед,
Когда был изгнан со своим народом.
Лишения и горе год за годом
Вдали от гор, любимых с детских лет…

Но ты не падал духом. Ты рождён
Вести, что бы на плечи ни свалилось,
И до конца стоять за справедливость,
Быть знаменем, защитником, вождём.

И гордая вершина Кипчагай
Дала тебе своё благословенье.
Ты снова видишь горе – силы дай
Преодолеть, дай искру вдохновенья!

Для отдыха не время. На коня,
Пора, как прежде, без седла садиться…
Пришёл просить я мужества крупицу
И твоего душевного огня.

Перевод с балкарского Светланы Мель