Почему-то хочу лист опавший поднять, пусть он и не доллар;
и упавшую с неба звезду – хоть и не бриллиант;
птенца, что из гнездышка выпал – пусть пока что не песню.
Хочется камень пустить – чтоб запрыгал он, как лягушонок по солнечной глади воды.
Значит, я не хочу лебедю шею свернуть, снять шкуру с медведя, раздавить муравья, бесцельно палить в облака, убегать от дождя, от темноты прятаться под фонарём – больше уже не боюсь.
Как же давно одряхлели наши слова!
Что помоложе, – и тем
шестой десяток веков.
Древнее "дай"
сильней молодого "возьми",
"мой" старше, чем "твой",
"дубина" раньше "любви",
"война" раньше "мира" возникла.
Подслеповаты они,
да и слышат неважно,
и память всё больше шалит...
вот потому всё труднее
общий язык нам найти,
мысль донести друг до друга.
SOS!
Новые бросьте слова!
Иначе в трясину затянут
"дай",
"мой",
"дубина",
"война".
Человек, боявшийся всего, уйдя в зонт по самые плечи, шёл в осеннюю морось с моря печальной тенью.
Грустное его отражение подрагивало на витринах, он шёл с моря, в который раз не сумев бросить в пасть разъярённым волнам голову свою никудышную.
Боявшийся воспитательницы в детском саду, учителя в школе, профессора в институте, начальника на работе, жены дома, соседа во дворе, крепкого слова на улице, даже ласкового взгляда – печальной тенью стал.
Вдруг в толпе, идущей ему навстречу, он увидел тёщу.
Сперва исчезло его отражение, потом – и он сам.
С тех пор его никто не видел.
На том месте, где он исчез, под зонтиком, съёжившиеся от страха, нашли его вещи.
Тень моя, что при мне была неотлучно, за то, что я не давал одной ей и шагу ступить, вдруг на меня осерчала – взяла да ушла.
Если заметите вы одиноко бредущую тень, ей передайте: прощенья прошу, что долго её обижал, жду, чтоб вернулась назад.
Выйти из дома теперь ночью только и можно, или в самую хмарь.
Вы же, без тени увидев меня, сразу святым назовёте, а я обманщиком быть не хочу.
Или, что хуже, полиции в руки попасть. Тут же возьмут под арест: инопланетный шпион.
Потом объясняй им, с паспортом в руках, что ты гражданин РФ и живешь по адресу: 360000, КБР, г. Нальчик, и что ты писатель, автор 20 книг, и что тебя читают даже во Франции.
Эй, люди добрые! Тень помогите найти! Кто я без тени, что?
Стою, облокотившись о подоконник. Предал друг, которому я верил больше, чем брату.
Так мне и надо! Нельзя верить другу больше, чем брату!
Ветер на улице. Хлёсткий, резкий, наглый! Стучится в окно веткой ивы.
Сыро. Темно.
Отворяю дверь ему, запоздалому путнику: он отталкивает меня. он врывается в дом. он проходит к огню.
Я растерянно говорю: – Входите… всегда рад гостям…
– Раньше и я был человеком, и как ты – размазнёй, – говорит лохматый ветер, с шумом допивая свой чай, – а теперь я вольный ветер, ветер-абрек! К чёрту людишек, с их мелкими душонками и грязными делишками!.. С кока-колой, памперсами, яхтами, кокаином, маралью. К черту-у-у! – и вышел с таким же шумом, как и зашел.
Море когда-то было щедрой рекой озорным родником тишайшим снегом тягучим туманом лебяжьим облаком ливнем над лугом звонкой росой весёлой радугой…
Оно снова и снова повторяет этот путь
А человек владеющий морем может лишь осушить болото повернуть реку расстрелять град отменить дождь вывезти на свалку снег задушить родник и стереть радугу как со школьной доски вчерашнее задание
– Эй, кто хочет прожить долгую жизнь, налетайте скорее – продаю время оптом, в упаковках по дням, по неделям, а можно и по несколько лет.
По десять, по двадцать, по желанию покупателя. Налетайте! Бесценный товар! Недорого прошу.
Вот ты, уже совсем не молод: лицо – гармошкой, и зубы – через один, что скажешь, когда Азраил постучится к тебе и скажет: «Собирайся! Пора и честь знать!» Правильно. Пойдешь, как миленький.
А вот если купишь время, то, махая квитанцией перед его носом: «Нет, дорогой, – скажешь, – мне ещё жить и жить!» – и он уйдёт, что-то бурча под нос, а ты будешь ехидно смеяться ему вслед.
В этом свёртке непрожитые годы акробата, разбившегося под куполом цирка совсем молодым. Взвесить? Очень здоров и красив был акробат. Не скупись. Всего за 90 золотых того добра, которого так не хватает брошенным детям с нашей улицы, они каждое утро обходят мусорные баки в поиске объедков с наших столов.
А этот свёрток – жизнь очень сытого человека, который каждый день, выходя из дому, причитал: «Как бы чего не вышло, как бы чего не вышло!».
Так и случилось: поскользнулся о банановую шкурку и отдал богу душу.
Берите остаток его жизни за 50 золотых – и подарим хотя бы по одному сытному месяцу тем, кто недоедал в доме престарелых, тем, кто лопатой и киркой вытаскивал страну из послевоенной разрухи.
А в этом свёртке жизнь актрисы, умершей от передозировки. Стоит всего 30 серебряных чистых улыбок.
Купи, и мы подарим целых десять лет неизлечимо больной девочке, которой осталось всего-то с воробьиный клюв. По улыбке в день.
А вот этот свёрток – непрожитая жизнь героя. Он отдал её по вине алчной, вероломной власти, отправившей его на смерть, чтобы защитить награбленное.
Берите! Он был честным и очень достойным человеком.
Берите! Только как бы и вы не погибли за правое дело.
А вот это – время доносчика, который сдох, как собака, отдам за бесценок. Слышите, за бесценок, почти что даром.
Эй, вот ты, с грязными, трусливыми глазами! Эй! Да, тебе говорю. Бери, отдаю за так. Уж очень оно воняет.
в небе неисчислимые звёзды, бесчисленные птицы, бессчётные мечты, сбывшиеся и несбывшиеся, облака, наполненные дождинками, на земле – множество травинок, пылинок, песчинок…
но их давно пересчитали.
и луну давно взвесили, измерили вдоль и поперек… разумеется, чтобы продать.
плёнка мыльного пузыря в 5000 раз тоньше волоска.
а в нервной системе человека 100 млрд нейронов, вселенная в поперечнике вытянута на 156 млрд световых лет.
уже за пределы её заглядывает человек, за пределы себя.
все взято на учёт: даже думы, мечты, слёзы человека… о глупости молчу, измерить её пока невозможно, да и вряд ли возможно будет когда-нибудь.
сколько детей умирает за год? сколько ещё умрёт? и сколько бродяг роются в помойках?
вдумайтесь, если в минуту на вооружение в мире тратится 2 000 000 долларов, сколько же жизней отнимается у детей?
измерившие тяжесть дыма, проникающие в сны птиц, как вы измерите боль ребенка? а горе старухи-нищенки, сидящей на голой земле с протянутой сухой рукой?
а горе бездомной собаки, едва волочащей свою костлявую тень, как измерить его?
мы знаем радость ребёнка, она равна объятию матери, воротам радуги над горами и улыбке солнца и всех цветов на земле.
ветерок, родившийся на рассвете от росы и звёздного луча, прячься, не то и тебя поставят на учёт, поставят тавро и на тебе!
Разломал я свирель, где пела
перекличка цветов и звёзд. Ухожу, потому что в мире
убили любовь.
Стал немым этот мир, глухим и холодным,
как серое зимнее небо,
отражённое в стылом пруду,
а барашки игривые моря
превратились в барханы.
Пристрелили, как песню,
в этом мире любовь,
не останусь я здесь, ухожу. Только кровь не сочится
из раны, на траву от ужаса
ломкую, льётся, как прежде,
божественный свет.
Пристрелили, как радугу в небе,
в мире любовь,
и на тысячи
разлетелось осколков утро,
как ветровое стекло,
а солнце задёрнуло
занавески туч.
Ночь лежит, разметавшись, и снится ей вихрастый ветер с голубыми глазами, что ловко, как фокусник, освобождает её от всего, чем укрыта её драгоценная суть – скромности, стыдливости, платья…
Сквозь чёрные пряди сияют огненные груди.
И, подобный лунному свету, гладит тёплый дождь её плечи и сонные руки, и бедра, и грудь, что трепещет, сияя сквозь тёмные пряди, нежно касаясь.
А ветер с голубыми глазами, целуя ей плечи и груди, и чуть приоткрытые губы, проникает в её лоно …
Ночь лежит, разметавшись, убитая нездешней страстью радуясь собственной смерти.
Дерево видело мои мысли, камень слышал мой голос, звезда наматывала нить моего света на свой клубок, вода огромными глазами с испугом заглядывала в бездну моей души,
тень змеиной кожей сползала с меня, раздевая до Адамовой наготы,
ветер срывал с плеч последние отрепья моей жизни,
судьба давала жизнь полной ложкой, и тут же вставляла кончик в горло, чтобы стошнило:
Ольмезов Аслан сын Бияса
(1921-1958)
Надпись на надгробном камне
Я Ольмезов Аслан сын Бияса родился в 1921 году в Холаме.
В 1938 окончил педучилище в Нальчикe, учил детей грамоте в родном ауле.
В первые дни войны ушел на фронт добровольцем. Воевал честно, не прятался за чужие спины.
В битве за Сталинград потерял одну ногу и глаз – второй, слава Богу, остался.
Это куда ни шло, вместо ноги костыль, стеклянный шарик в глазнице.
Калекой вернулся домой – меня объявили бандитом, а многострадальный народ Власти Советской врагом.
В 44-м году всех на чужбину сослали женщин, детей, стариков.
Женщин – когда их мужья насмерть стояли за Советскую Родину.
Детей – их отцы насмерть сражались за Советскую Родину.
Стариков – их сыновья жизнь отдавали за Советскую Родину.
После и их самих – отстоявших Советскую Родину, выслали нам вослед, как предателей и воров.
Это еще ничего.
Голод, болезни, мороз да позорное это клеймо без вины виноватых, нас косили косой: год прошёл – едва ль половина осталась.
Я, одноногий солдат, с круглой стекляшкой в глазу вкалывать должен теперь за Советскую Родину, которая так обглодала мой народ и меня.
Летом гонял арбу, а зимой – сторожил, но каждый пятнадцатый день, стужа ли, зной – всё равно топай 12 км – в комендатуру, галку поставить, что не сбежал и не сдох, иначе каторга светит.
Сосед-казах выручал: летом давал мне арбу, сани – зимой, вот перед кем я теперь в долгу неоплатном.
Как-то я невзначай границу села пересёк – впаяли попытку к бегству, 15 суток арест, "разговоры", потом я "подарил" коменданту именные часы, и как участнику войны совершённое мной "тяжкое преступление" он "простил".
И это ещё ничего.
Первым отца схоронил – за Советы он воевал и жизнь справедливую строил. После – мать, за краем аула ни разу она не была, а в войну после тяжкой работы при свете лучины вязала шерстяные носки и рукавицы для воинов Советской Армии.
Потом схоронил я детей – в чём были, об обряде и саване речи не шло.
В могиле одной на двоих.
Для каждого вырыть могилу ниже колена я просто не мог: как душа ещё в теле держалась.
Но хуже всего было с женой: она зимой умерла и вырыть могилу в промёрзшей земле никто был не в силах.
Так и лежала под снегом она на крыше землянки. Зарыть истлевшее тело смог я только к весне.
Наконец умер Сталин.
У ссыльных опять появилась надежда, которая вовсе угасла.
Но и смертью своей деспот людей наказал: многие кто не рыдал, и кто притворялся (доносчиков было немало) снова пошли в лагеря, но слава Аллаху, их там продержали недолго, через год или два возвратились.
Я же не то что рыдать, я в тот день ликовал и смеялся, за что комендант меня пристрелил бы, да взглядов он побоялся, взглядов-пуль и взглядов-кинжалов, но за решётку с ухмылкой отправил меня.
Павел Евдокимович Юдин звали его. Убитым нашли на дороге в 55-м году.
До самого отъезда на Кавказ к его могиле дети и подростки ходили по нужде.
И это ещё ничего.
Когда мне вернули Родину, и то лишь наполовину, не такой увидел я, что тринадцать тому лет оставил, а – униженную, оскорблённую, преданную, поруганную землю отцов.
Не было слёз у меня. Прилёг у развалины отчего дома. Не было сил встать, да и не очень хотелось.
