С большим удовольствием читаю сейчас небольшой веселый роман именитого финского писателя Арто Паасилинна «Год зайца». Написана эта вещь в 1975 году, но на русский язык перевели всего лишь семь лет назад, хотя на десятки других языков книга переведена уже давно.
Сюжет очень простой: профессиональный журналист подбирает на проселочной дороге сбитого машиной, но оставшегося живым – зайца и экспромтом решает «уйти в природу», прихватив в компаньоны ушастого представителя лесной фауны.
« Кярккяйнен с профессиональным интересом осмотрел зайчонка.
— Самец. Наверное, месяца еще нет. Вы что, взяли его на откорм? Это строго-настрого запрещено законом об охране животных. — Я просто нашел его и решил вылечить — видите, лапка сломана. — Да, вы молодец. Однако надо все узаконить. Я напишу вам официальное разрешение, что вы можете владеть им как ручным зверем. Егерь заправил в пишущую машинку лист бумаги, напечатал несколько строк, потом шлепнул внизу печать и поставил свою подпись. Документ был готов: Справка Настоящим подтверждаю, что владелец данного разрешения имеет официальное право заботиться и содержать дикого лесного зайца на основании того, что владелец разрешения взял на себя заботу об этом диком звере в тот момент, когда задняя левая лапа его была сломана, по коей причине зверь мог даже умереть. Миккели, У. Кярккяйнен, Охотхозяйство округа Южное Саво.»
«Косолапый продолжал лизать пол, забрызганный томатной пастой. Полная луна освещала ловкого зверя, зрелище было кошмарное. Огромная голова ритмично двигалась по полу в направлении ног Ватанена, словно какая-то ужасная поломоечная машина.
И в этот момент нервы зайца не выдержали. Он выскочил из-за спины Ватанена и заметался по комнате. Медведь попытался поймать его, но заяц притаился в углу. Зверь успокоился и стал лизать стену над ногами Ватанена. Тут-то он и заметил человека; с удивлением и любопытством принялся осторожно его изучать. Влажное горячее дыхание зверя обдало лицо Ватанена, медведь засопел, принюхиваясь, обхватил человека лапами и тихонько потряс. Ватанен расслабился — притворился мертвым. Медведь продолжал изучать его. Он напоминал лешего, которому в руки попала кукла, а что с ней делать — неизвестно. На пробу медведь куснул Ватанена за живот, и пронзительный вопль ударил его по ушам. В испуге зверь отшвырнул человека к стене и бросился через окно во двор. »
Несмотря на кажущуюся простоту, роман Паасилинна затрагивает насущные проблемы жизни «урбанизированного» человека и предлагает взглянуть на них с иного ракурса, показывающего ущербность многих ценностей нашей современной «городской» жизни.
Мэй пишет: «... дочитала "Город заката"...»
Поздравляю, Вы совершили подвиг! Когда-то с большим трудом прочитал роман Иличевского «Матисс» и сделал вывод, что этот писатель обладает наиболее "нудным слогом" из всех современных писателей России, хоть ему и надавали кучу всяких литературных премий, объявив чуть ли не самым интеллектуально-философским писателем наших дней. В «Матиссе» я никакой особенной философии или «чрезмерного» интеллектуализма вообще не заметил. Только подумалось, что Иличевский подражает Андрею Платонову (имеется ввиду роман «Чевенгур»). Читать больше что-либо из творчества Иличевского мне после «Матисса» и по сей день не хочется, а вот на ту же тему, что и «Город заката» есть еще одна любопытная книга. Автора зовут Исраэль Шамир, а называется: «Сосна и олива или Неприметные прелести Святой Земли».
Shibizhi fon Purch пишет:
Когда-то с большим трудом прочитал роман Иличевского «Матисс» и сделал вывод, что этот писатель обладает наиболее "нудным слогом" из всех современных писателей России, хоть ему и надавали кучу всяких литературных премий, объявив чуть ли не самым интеллектуально-философским писателем наших дней.
"Матисс" не читала. По поводу нудного слога не совсем согласна, именно описание Иерусалима мне очень понравилось, хотя читать про его деда/прадеда мне, честно говоря, было не очень интересно. С произведениями современных писателей России не очень знакома, но в моем личном списке по нудности))Иличевский далеко не на первом месте.
В древности запаху придавалось сверхъестественное значение не только потому, что он способен влиять на человеческие эмоции. Курение благовоний и стремящийся к небесам дым от них — своего рода музыка незримого. Запах летуч, действие его волшебно и скрытно. Здесь и находится его связь с метафизикой. С помощью благовоний создавалась характерная эмоциональная атмосфера вокруг алтаря. Она помогала молиться и была в то же время приношением, смычкой с незримым. Память тесно связана с запахом. Если, заучивая иностранное слово, человек ощущает, например, духовитость яблока, слово запомнится тверже. Из вкуса пирожного, влекущего за собой волны памяти, можно извлечь великий роман. Благовония — это что-то вроде якорей памяти, поднимающих пласты времени. Единственное, что в точности сохранилось после разрушения Храма, запах. Мы не можем с достоверностью указать ни на один камень, утверждая, что именно он был частью Храма (кроме Стены Плача); мы ничего не сможем сказать с точностью о его убранстве: что находилось внутри, как были устроены внутренние помещения, и т. д. Но мы в точности укажем несколько ароматов, которые можно было вдыхать в Храме.
Мы говорим: метафора — это зерно не только иной реальности, но реальности вообще. В метафоре кроется принцип оживления произведения, его творящий принцип. Мало того что метафора есть орган зрения. Она способна, будучи запущена импульсом оплодотворяющего сравнения, облететь, творя, весь мир. Метафора — пчела, опыляющая предметы, энергия ее сравнительного перелета от слова к слову, от цветка к цветку, как взрыв, рождает смысл. Это не красноречие: чтобы набрать килограмм меду, пчела садится на сто миллионов цветов. Итак, мы берем на ладонь прозрачную пчелу метафоры и видим в ее ненасытном брюшке мир. На мой взгляд, пчелы удачно ведут свою тяжбу с пространством: они его не покоряют — поскольку не дальнобойны, и не выдумывают — поскольку нечем; они его собирают.
На этой вершине холма, пока я разминал в руке комочки рыжеватой земли, подобранной под ногами, мне и пришло в голову, что возвышенное чувство приподнятости над землей, которое меня не покидало, несмотря на все личные и бытовые неурядицы, преследовавшие меня в те времена, объясняется тем, что мне не страшно в эту землю лечь. Именно так: мне не страшно превратиться в этот конкретный набор минеральных веществ, в сок этих растений — травы, олеандров, пальм, апельсиновых деревьев, — особенно апельсиновых деревьев, чтобы поместиться в один из этих ярких сочных плодов, родственных восходам и закатам... везде я мог убедиться, что никакая иная почва не вызывает во мне этих предельно родственных чувств: сгинуть в ней, удобрив, взойти в корни растений и вновь спуститься в перегной и воспарить в парной дымке на рассвете в атмосферу, в облако, двинуться в сторону Атлантики — вот такая необъяснимая тяга посетила молекулы, из которых я состою...
может, действительно, для некоторых Родина - не там, где они родились, а там, где им не страшно умереть.
п.с. а Пайпса было очень интересно читать.
Мне столик с видом на мечту,
Эспрессо и фламбе заката.
Нет, больше ничего не надо.
А впрочем, на ладонь звезду
И блюз с горчинкой шоколада.(с)
Мэй пишет: «С произведениями современных писателей России не очень знакома,..»
Это Ваше счастье, что Вы «не очень знакомы» с творчеством современных российских писателей! По большому счету, вряд ли наберется хотя бы десять отечественных «русскоязычных» писателей, начавших «творить» в постсоветское время, произведения которых могут хоть что-то дать «уму или сердцу» читателя. У меня, например, даже по поводу Иличевского, создалось впечатление, что он не всегда хорошо владеет русским языком и не совсем понимает смыслы (вернее, бессмыслицу) многих собственных словесных конструкций.
Из «Города заката» Иличевского (по приведенным Мэй фрагментам):
«Курение благовоний и стремящийся к небесам дым от них — своего рода музыка незримого. Запах летуч, действие его волшебно и скрытно. Здесь и находится его связь с метафизикой.» Даже в метафоре непонятно, каким образом, дым может быть «музыкой» чего-то «незримого»? Дым мы видим зрением, а музыку – слушаем так сказать, слухом, будь то хоть «музыка незримого». Следующее предложение также приводит к недоумению: даже если «запах летуч», то это вовсе не означает, что он воздействует на человека «волшебно и скрытно». Это уже потом, явно (совсем не волшебно) нанюхавшись какого-нибудь «расширителя сознания», можно обнаружить искомую связь запаха и метафизики!
«Благовония — это что-то вроде якорей памяти, поднимающих пласты времени.» Явная невнятица: совершенно непонятна даже метафорическая связь между «благовониями», «якорями памяти» и «пластами времени»?... Наверное, автор хотел сказать, что ароматы благовоний воздействуют на память, поднимая из нее пласты воспоминаний?.. Или, что «метафорический корабль», появившийся в сознании или подсознании от воздействия запаха благовоний, плывет по океану памяти и, время от времени, бросает или поднимает метафорический якорь (якоря) у того или иного «острова с воспоминаниями»(?)
« Метафора — пчела, опыляющая предметы, энергия ее сравнительного перелета от слова к слову, от цветка к цветку, как взрыв, рождает смысл. Это не красноречие: чтобы набрать килограмм меду, пчела садится на сто миллионов цветов. Итак, мы берем на ладонь прозрачную пчелу метафоры и видим в ее ненасытном брюшке мир. На мой взгляд, пчелы удачно ведут свою тяжбу с пространством: они его не покоряют — поскольку не дальнобойны, и не выдумывают — поскольку нечем; они его собирают.» Тут, похоже, автор сам запутался в своих рассуждениях и читателю непонятно, то ли речь идет о метафоре, уподобленной "дальнобойной пчеле", то ли о пчелах, уподобленных "дальнобойным метафорам"?...
«... вот такая необъяснимая тяга посетила молекулы, из которых я состою...» Сразу становится понятным, что автор – физик-теоретик, закончивший «физтех». Скорее всего, та же самая «необъяснимая тяга» посетила электроны, протоны, нейтроны, кварки и глюоны, из которых состоит бренное тело писателя Иличевского, но об этом он, почему-то, умолчал. А если серьезно, то как можно писать и публиковать подобную благоглупость, простительную разве что пятикласснику, пишущему школьное сочинение.
Прочитал тут в «газета.ру» такое замечание по творчеству Иличевского в связи с выходом в свет его «Города заката»: «То он проводит сложные ментальные параллели смерти Грибоедова со смертью Каддафи, то долго и обстоятельно любуется зверушками в иерусалимском зоопарке. Будь его новая книга философским эссе о мировой культуре или большой статьей из журнала «Афиша-Мир», так или иначе «виртуозная сбивчивость» успешно ликвидирует безграмотность и в отношении еврейских писателей, и в отношении уютных городских кафе.»
Именно «виртуозная сбивчивость» и есть главная характеристика текстов Иличевского. Вот только возникает вопрос, можно ли считать высокой литературой тексты состоящие из одной «виртуозной сбивчивости». Один мой знакомый, прочитав какой-то роман Иличевского, изрек: «Интересно, чем же этот писатель-физик «расширяет сознание», когда пишет свои тексты? Наверное, пучком нейтронов или протонов из ускорителя элементарных частиц.»
«Перлы» Иличевского из рассказа «Ай-Петри»: « Над ухом раздался щелчок – и вокруг моей головы сорвался весь воздух.» « Сиреневые вымпелы восточных склонов сокрушительно реют над безмолвием.» «Тогда пес вскочил, не залаял, кинулся растекшейся махом белой глыбой – и прыгнул,..» «В результате падения я вскочил на камне, озираясь.» « Хотя животное словно бы раздавлено своей звериной угрюмостью, в его взгляде все же мерцает одушевленность.» «... пес вылакивал в день по две лоханки...»
Когда читаешь подобное, невольно вспоминаются «бессмертные» строки Никифора Ляписа из «12 стульев» Ильфа и Петрова: «Волны перекатывались через мол и падали вниз стремительным домкратом...» К сожалению, «ушибленных стремительным домкратом...» в современной российской литературе стало так много, что большинство литературных премий в нашей стране присваиваются уже не в зависимости от литературного таланта, а от степени вышеназванной «ушибленности»! Чем «ушибленнее», тем больше вероятности прослыть великим писателем современности.
Еще одно любопытное мнение о творчестве Иличевского: «... автор так увлечен складыванием слов-камешков в многокрасочную и избыточную мозаику, что забывает о “лесах” и опорных конструкциях. Тут впору вспомнить, что “поэта далеко заводит речь”, но нет, у нас другой случай. Никуда эта речь не заводит. В многословных периодах Иличевского мысль никуда не устремляется, она лишь запутывается и повисает в однообразных придаточных: автор пытается договорить все, что знает, он не отбирает, а перечисляет, и он не в состоянии остановить фонтан.» Инна Булкина (Знамя, №9, 2010)
Забавно, но когда я читал «Матисс» Иличевского, периодически в моей памяти всплывал знаменитый афоризм Козьмы Пруткова: «Если у тебя есть фонтан, заткни его; дай отдохнуть и фонтану.»
Залимди бу «чуют-компания»! Пахмусу болса, болмаса да, кеслерини адамны эркелетиб, уллу сый бериб, ёрге тебередиле; башхаланы да къатыштырыб, анга ийнандырадыла, белгили адамгъа санатадыла!
Shibizhi fon Purch пишет:
Даже в
метафоре непонятно, каким образом, дым может быть «музыкой» чего-то «незримого»?
Дым мы видим зрением, а музыку – слушаем так сказать, слухом, будь то хоть
«музыка незримого». Следующее предложение также приводит к недоумению: даже если
«запах летуч», то это вовсе не означает, что он воздействует на человека
«волшебно и скрытно». Это уже потом, явно (совсем не волшебно) нанюхавшись
какого-нибудь «расширителя сознания», можно обнаружить искомую связь запаха и
метафизики!
думаю, если бы он убрал момент с дымом, было бы понятнее. Может, он хотел сказать, что в незримости благовоний и заключается связь с метафизикой?) А "волшебство" запаха как раз и заключается в его незримости), хотя, это, в равной мере, можно отнести ко многому. Если запах летуч, это как раз и является объяснением его скрытности.
Цитата
hibizhi fon Purch пишет:
Наверное, автор хотел сказать, что ароматы благовоний воздействуют на память,
поднимая из нее пласты воспоминаний?.
+1. и поменять бы местами "память" и "время".
Цитата
Shibizhi fon Purch пишет:
Сразу
становится понятным, что автор – физик-теоретик, закончивший «физтех». Скорее
всего, та же самая «необъяснимая тяга» посетила электроны, протоны, нейтроны,
кварки и глюоны, из которых состоит бренное тело писателя Иличевского, но об
этом он, почему-то, умолчал.
а здесь Вы до него явно "докопались"(прошу прощения за это слово)), но более подходящего не смогла подобрать).
Цитата
Shibizhi fon Purch пишет:
Именно
«виртуозная сбивчивость» и есть главная характеристика текстов
Иличевского.
соглашусь. именно она и привлекает в его книге.
Цитата
Shibizhi fon Purch пишет:
Залимди
бу «чуют-компания»! Пахмусу болса, болмаса да, кеслерини адамны эркелетиб, уллу
сый бериб, ёрге тебередиле;
положа руку на сердце, разве мы не занимаемся тем же самым?Только, к сожалению, у нас не всегда получается
Цитата
Shibizhi fon Purch пишет:
башхаланы да къатыштырыб, анга ийнандырадыла, белгили адамгъа санатадыла!
кеслерини миллетлеринден адамланы ерге келтюргенлери ючюн айыблаяллыкъ тюлме чуутлуланы.
п.с. я не защищаю Иличевского
Мне столик с видом на мечту,
Эспрессо и фламбе заката.
Нет, больше ничего не надо.
А впрочем, на ладонь звезду
И блюз с горчинкой шоколада.(с)
Мэй пишет: "а здесь Вы до него явно "докопались"(прошу прощения за это слово)), но более подходящего не смогла подобрать). "
Слово "докопались" правильное! Это у меня такая редакторская привычка, докапываться по полной программе, чтобы автор понимал, что читатель тоже бывает не дурак и понимает, когда ему предлагается текст "второго сорта" выдаваемый за "высший".
Мэй пишет: "положа руку на сердце, разве мы не занимаемся тем же самым?Только, к сожалению, у нас не всегда получается"
А вот тут вынужден не согласиться, мы (к-б-цы) поступаем ровно наоборот! Биз ортабызда керти пахмусу богъан адамларыбызгъа "бу а кимди" деб, болушхан къой эсенг, батдырыргъа кюрешебиз. Хорошо хоть здесь на форуме и вообще, в фонде, появилась возможность при помощи инета проводить литературный конкурс и выявлять способных ребят, которым негде и некому показать свое творчество.
Чуутлула кеслерини адамларын пахмусу болса да, болмаса да, сайламагъанлай ёрге тебередиле. Бизге, бир да болмаса, пахмулу адамларыбызны чыгъаралсакъда, хайырды.
Мэй пишет: "п.с. я не защищаю Иличевского"
А чего его защищать, если он вполне себе незаслуженно раскручен как чуть ли не самый интеллектуальный российский писатель современности, хотя у него явные проблемы с русским языком. Тот же Дмитрий Быков из "той же компании", прекрасно ведь русским языком владеет и заслуженно получает свои почести, по моему мнению.
Впрочем, лучше продолжу по теме. Приведу несколько фрагментов из "экспериментального" для своего времени романа "Петербург" интереснейшего русского писателя начала ХХ века - Андрея Белого:
«Серый лакей поспешно хлопнул каретною дверцею. Карета стремительно пролетела в туман; и случайный квартальный, потрясенный всем виденным, долго-долго глядел чрез плечо в грязноватый туман – туда, куда стремительно пролетела карета; и вздохнул, и пошел; скоро скрылось в тумане и это плечо квартального, как скрывались в тумане все плечи, все спины, все серые лица и все черные, мокрые зонты. Посмотрел туда же и почтенный лакей, посмотрел направо, налево, на мост, на пространство Невы, где так блекло чертились туманные, многотрубные дали, и откуда испуганно поглядел Васильевский Остров.»
«Всякий раз вдохновение овладевало душою сенатора, как стрелою линию Невского разрезал его лакированный куб: там, за окнами, виднелась домовая нумерация; и шла циркуляция; там, оттуда – в ясные дни издалека-далека, сверкали слепительно: золотая игла, облака, луч багровый заката; там, оттуда, в туманные дни, – ничего, никого.
А там были – линии: Нева, острова. Верно в те далекие дни, как вставали из мшистых болот и высокие крыши, и мачты, и шпицы, проницая зубцами своими промозглый, зеленоватый туман – на теневых своих парусах полетел к Петербургу оттуда Летучий Голландец из свинцовых пространств балтийских и немецких морей, чтобы здесь воздвигнуть обманом свои туманные земли и назвать островами волну набегающих облаков; адские огоньки кабачков двухсотлетие зажигал отсюда Голландец, а народ православный валил и валил в эти адские кабачки, разнося гнилую заразу…
Поотплывали темные тени. Адские кабачки же остались. С призраком долгие годы здесь бражничал православный народ: род ублюдочный пошел с островов – ни люди, ни тени, – оседая на грани двух друг другу чуждых миров.»
«То волненье, охватившее кольцом Петербург, проникало как-то и в самые петербургские центры, захватило сперва острова, перекинулось Литейным и Николаевским мостами; и оттуда хлынуло на Невский Проспект: и хотя на Невском Проспекте та же все была циркуляция людской многоножки, однако состав многоножки изменялся разительно; опытный взор наблюдателя уже давно отмечал появление черной шапки косматой, нахлобученной, завезенной сюда с полей обагренной кровью Манджурии: то на Невском Проспекте зашагал многоречивый субъект, и понизился вдруг процент проходящих цилиндров; многоречивый субъект обнаруживал здесь свое исконное свойство: он тыкался плечами, запихав в рукава пальцы иззябших рук; появились также на Невском беспокойные выкрики противоправительственных мальчишек, несшихся что есть дух от вокзала к Адмиралтейству и махавших красного цвета журнальчиками.»
«Старинная, старинная голова: Кон-Фу-Дзы или Будды? Нет, в двери заглядывал, верно, прапрадед, Аб-Лай.
Лепетал, пришепетывал пестрый шелковый переливный халат; почему-то вспомнился Николаю Аполлоновичу его собственный бухарский халат, на котором павлиньи переливные перья… Пестрый шелковый переливный халат, на котором по дымному, дымно-сапфирному полю (и в дымное поле) ползли все дракончики, остроклювые, золотые, крылатые, малых размеров; о пяти своих ярусах пирамидальная шапка с золотыми полями показалася митрою; над головой и светил, и потрескивал многолучевой ореол: вид чудесный и знакомый нам всем! В центре этого ореола какой-то морщинистый лик разъял свои губы с хроническим видом; преподобный монгол вошел в пеструю комнату; и за ним провеяли тысячелетние ветерки.
В первое мгновение Николай Аполлонович Аблеухов подумал, что под видом монгольского предка, Аб-Лая, к нему пожаловал Хронос (вот что таилось в нем!); суетливо заерзали его взоры: он в руках Незнакомца отыскивал лезвие традиционной косы; но косы в руках не было: в благоуханной, как первая лилия, желтоватой руке было лишь восточное блюдце с пахнущей кучечкой, сложенной из китайских розовых яблочек: райских.
Рай Николай Аполлонович отрицал: рай, или сад (что, как видел он, – то же) не совмещался в представлении Николая Аполлоновича с идеалом высшего блага (не забудем, что Николай Аполлонович был кантианец; более того: когенианец); в этом смысле он был человек нирванический.
Под Нирваною разумел он – Ничто.
И Николай Аполлонович вспомнил: он – старый туранец – воплощался многое множество раз; воплотился и ныне: в кровь и плоть столбового дворянства Российской империи, чтоб исполнить одну стародавнюю, заповедную цель: расшатать все устои; в испорченной крови арийской должен был разгореться Старинный Дракон и все пожрать пламенем; стародавний восток градом невидимых бомб осыпал наше время. Николай Аполлонович – старая туранская бомба – теперь разрывался восторгом, увидевши родину; на лице Николая Аполлоновича появилось теперь забытое, монгольское выражение; он казался теперь мандарином Срединной империи, облеченным в сюртук при своем проезде на запад (ведь, он был здесь с единственной и секретнейшей миссией).»
«Странное дело: как он вдруг напомнил отца! Так с душившим душу восторгом старинный туранец, облеченный на время в бренную арийскую оболочку, бросился к кипе старых тетрадок, в которых были начертаны положения им продуманной метафизики; и смущенно, и радостно ухватился он за тетрадки: все тетрадки сложились пред ним в одно громадное дело – дело всей жизни (уподобились сумме дел Аполлона Аполлоновича). Дело жизни его оказалось не просто жизненным делом: сплошное, громадное, монгольское дело засквозило в записках под всеми пунктами и всеми параграфами: до рождения ему врученная и великая миссия: миссия разрушителя.
Этот гость, преподобный туранец, стоял неподвижно: ширилась его глаз беспросветная, как ночь, темнота; а руки – а руки: ритмически, мелодически, плавно поднялись они в бескрайнюю вышину; и плеснула одежда; шум ее напомнил трепеты пролетающих крыл; поле дымного фона очистилось, углубилось и стало куском далекого неба, глядящего сквозь разорванный воздух этого кабинетика: темно-сапфирная щель – как она оказалась в шкафами заставленной комнате? Туда пролетели дракончики, что были расшиты на переливном халате (ведь халат-то стал щелью); в глубине мерцали там звездочками… И сама старинная старина стояла небом и звездами: и оттуда бил кубовый воздух, настоянный на звезде.»
В последних двух фрагментах, кстати, любопытны, так сказать, "туранские вкрапления"...
Качество прозы (как и поэзии) Андрея Белого, конечно, великолепно, но вот Александр Солженицын, почему-то невзлюбил тексты этого писателя, хотя у самого Солженицына слог весьма тяжелый, особенно в "Красном колесе", которое я, например, так не смог дочитать до конца. Привожу несколько суждений Солженицына о романе "Петербург":
«Он слишком взбрызчив и неуравновешен, чтобы написать уравновешенное произведение. В самих его безудержных фантазиях — нездоровость, умственный сдвиг.»
«...Откуда же возникло такое новаторство? От представления (ложного), что обычными фразами уже ничего не выразить? Белый писал Б. В. Томашевскому в 1933: “Я давно осознал тему свою: эта тема — косноязычие, постоянно преодолеваемое искусственно себе сфабрикованным языком”.
Буйный и нервозный словесный поток. Многословие и повторность — избыточные. Белый считает это художественным приёмом? — мне кажется: это не по веку. Циклические повторы включены в само построение вещи. И изнурительные повторы целыми абзацами полубессмысленных наборов слов. Словесная и образная избыточность — вот уж не упрекнёшь в лаконичности.»
«Талант необузданный, болезненно неуравновешенный. И над “Петербургом” он работал, по-моему, лихорадочно, волнуясь и крайне спеша увлечь читателя в невиданные формы.»
Вот такие интересные литературные параллели и меридианы, а роман "Петербург", действительно хорошее чтение для тех, кто любит по-настоящему талантливую "экспериментальную" литературу!
Перечитала недавно "Переключения Оливера Твиста".. Интересно отмечать перемены в себе - когда в школе читала эту книгу, следила только за сюжетом, сейчас же на сюжет не обращала внимания, зато наслаждалась языком Диккенса и его остроумными комментариями:
"Есть такие должности, которые независимо от более существенных благ, с ними связанных, обретают особую ценность и значительность от сюртуков и жилетов, им присвоенных. У фельдмаршала есть мундир; у епископа - шелковая ряса; у адвоката - шелковая мантия; у приходского бидла - треуголка. Отнимите у епископа его рясу или у приходского бидла его треуголку и галуны - кем будут они тогда? Людьми. Обыкновенными людьми! Иной раз достоинство и даже святость зависят от сюртука и жилета больше, чем кое-кто полагает"
Преподаватель по Гражданскому праву, который раньше вел дела, связанные с наследством, рассказывал нечто подобное:
"Так как Оливер принимал участие вместе со своим хозяином также и в похоронах взрослых людей, чтобы приобрести невозмутимую осанку и умение владеть собой, насущно необходимые безупречному гробовщику, то у него было немало случаев наблюдать превосходное смирение и твердость, с какими иные сильные духом люди переносят испытания и утраты. Так, например, когда Сауербери получал заказ на погребение какой-нибудь богатой старой леди или джентльмена, окруженных множеством племянников и племянниц, которые в течение всей болезни были поистине безутешны и предавались безудержной скорби даже на глазах посторонних, - эти самые особы чувствовали себя прекрасно в своем кругу и были весьма беззаботны, беседуя между собой столь весело и непринужденно, словно не случилось ровно ничего, что могло бы нарушить их покой. Да и мужья переносили потерю своих жен с героическим спокойствием. В свою очередь жены, облекаясь в траур по своим мужьям, не только не горевали в этой одежде скорби, но как будто заботились о том, чтобы она была изящна и к лицу им. Можно было также заметить, что леди и джентльмены, претерпевавшие жестокие муки при церемонии погребения, приходили в себя немедленно по возвращении домой и совершенно успокаивались еще до окончания чаепития. Видеть все это было очень приятно и назидательно, и Оливер наблюдал за происходящим с великим восхищением"
Мелиан, безумству храбрых!(с) В школе осилила первые два тома и половину последнего, чтобы узнать чем все кончилось. Засыпала прямо над десятистраничными описаниями баталий! Но на выпускном экзамене по литературе попался билет именно по этому произведению)) Закон бутерброда.
Сейчас читаю сагу Джорджа Мартина "Песнь Любви и Пламени". Очень живо и красиво написано.
Богатое воображение в подачках реальности не нуждается!...
NN_NN, \)))не одно мне после ПЛиО реабилитация понадобилась?)))
а я чот уже на середине Воины и мира поняла, что пока отложу фэтези, почитаю летом классику, обновлю восприятие)
за Достоевского не возьмусь скорее всего, но лермонтова, гомера, и еще пару классиков скачала, посмотрим, как теперь воспринимается будет школьная программа)
еще про запас скачала скотный двор и "1984", вспомнила занимательные отзывы форумчан)))
Сэр, мы окружены!
— Отлично!!! Теперь мы можем атаковать в любом направлении!
****
Мы так боимся быть навязчивыми, что кажемся равнодушными.
вроде уже и весна кончилась 
\)))не одно мне после ПЛиО реабилитация понадобилась?)))
Все бабушки в мире одинаковые, ну, или почти одинаковые
