2 ноября 1943 года

2 ноября 1943 года – дата, которая навсегда в сердце карачаевцев оставила горькую печать переселенца. Немыслимая, непонятная, чудовищная дата.

Недавно, готовясь к мероприятию на второе ноября, я наткнулась на газетную вырезку, которая была опубликована в газете «Ленинское знамя» в далеком 1990-м году. Статья написана ветераном партии и труда Асият Элькановой и называется: «Но мы верили: правда восторжествует». После прочтения статьи, на которую без эмоций не отреагируешь, я всерьез заинтересовалась судьбой этой женщины. Нашла ее родственников. Асият Элькановой уже несколько лет нет с нами, но до конца своей жизни эта хрупкая женщина работала на благо своего народа. За заслуги перед Родиной в области просвещения Асият Асланбековна награждена орденом «Знак почета», медалью «За доблестный труд», юбилейной медалью «К 100-летию В.И. Ленина». Неоднократно избиралась депутатом в Карачаево-Черкесский областной совет депутатов и трудящихся.

Думаю, что буду права, если скажу, что Асият Асланбековна хотела бы, чтобы ее воспоминания прочитал каждый карачаевец.

«В начале мая 1943 года с должности инструктора обкома партии меня перевели редактором областной газеты «Къызыл Къарачай». Однажды около часу ночи мне позвонили из обкома партии и сказали, чтобы я вместе с редактором газеты на русском языке Степановым срочно явилась к первому секретарю Токаеву. Когда мы зашли в кабинет, увидели за столом незнакомого мужчину средних лет. Тут же сидели военком, начальники областного НКВД и облсвязи.

Незнакомец представился:

– Серов, работник НКВД СССР, прилетел, чтобы провести секретное совещание по особо важному вопросу с узким кругом областного руководства. Необходимо, – сказал он, – чтобы в ближайшее время сложили оружие и сдались бандиты, которые орудуют в горах, иначе на ваш народ падет черное пятно.

Секретарь обкома Токаев возразил, сказав, что не может взять на себя ответственность даже за месяц ликвидировать банду. Выступали на совещании и военком, и начальник НКВД, уверяя, что силой общественности района, где орудуют бандиты, можно вывести их, и выразили возмущение неуверенностью Токаева. Мол, он как секретарь обкомабольше, чем кто-либо должен заботиться о судьбе своего народа. Серов резко встал из-за стола и бросил Токаеву: «Постарайтесь». Затем, прощаясь с каждым, добавил: «Запомните, совещание строго секретно». И уехал.

Мы со Степановым ушли сразу после совещания. Опытный газетный работник, он поделился со мной о своем предчувствии, что судьба карачаевского народа предрешена. После этих слов человека, прекрасно разбирающегося в современной ситуации, моя душа наполнилась смятением. Я вспомнила слова Серова: «На ваш народ падет черное пятно». Меня мучил вопрос: что могут сделать с нашим народом? И сама себя утешала тем, что должны наказать виновных, а народ ни при чем.

Через несколько дней после визита Серова в наш город прибыл полк, штаб разместился рядом с редакцией. Полковник Ковалев, седовласый степенный старик, познакомившись с нами, попросил разрешения слушать приемник. По утрам он получал свежие сообщения Совинформбюро о ходе войны на фронтах, мы их печатали и раздавали политрукам для политзанятий. В одной из бесед со мной он поинтересовался моей биографией. Узнав, что я выросла без родителей, вздохнул: «Как много будет сирот после этой войны. Помните, – добавил он, – какие лишения выдерживали большевики в ссылках? Что бы ни случилось в жизни: голод, холод, другие удары, – надо их перенести». Позже я поняла смысл его слов.

В 2 часа ночи с первого на второе ноября, завершив работу над газетой, мы с литработницей Супият Аджиевой пошли домой. (Квартира наша была в доме специалистов, почти рядом с редакцией.) Утром в 6 часов кто-то постучал в дверь. На пороге стоял знакомый лейтенант с двумя красноармейцами. Он поздоровался и, покраснев, сказал: «Товарищ Эльканова, вас выселяют, надо собрать вещи и продукты. Вам подадут автобус, а мы поможем вам собрать вещи». Я растерялась. Потом, придя в себя, спросила: «Вы придумали неуместную шутку или ошиблись адресом?».

Тогда он прочитал бумагу, которую держал в руке. Слезы застилали глаза, не хотелось верить в чудовищную несправедливость. Еще вчера мы твердо верили в правоту наших законов, а сегодня все растаяло, как снег. Будто опустело все вокруг меня. Мы вышли с Супият на балкон и горько заплакали. Сквозь слезы я смотрела вниз: между Домом Советов и Домом специалистов было много машин и людей. Когда мы зашли в комнату, лейтенант смотрел альбом с фотографиями. Он показал на фото Курмана Дотдаева в летной форме и сказал: «Я ведь его знаю по госпиталю, вместе лежали, хороший парень».

Красноармейцы аккуратно складывали ковер, дорожку, одеяла, подушки. С моего разрешения сняли чехол с матраца и все поместили туда. Одежду собрали в чемоданы. Мы спустились вниз. У подъезда стоял небольшой автобус, туда и погрузили вещи.

Я никогда не забуду доброту русских товарищей в тот трагический, похожий на страшный сон день. Накануне неосторожно открыв дверь, сильно ушибла палец. Я удивилась доброте бухгалтера Надежды Ивановны (фамилию уже не помню), которая переживала за мою боль. Утром она принесла бинт и йод, перевязала руку на дорогу. Мы молча плакали. К нам подошел Степанов. Обняв нас, сказал: «Доченьки, не расстраивайтесь, разберутся, невиновных должны возвратить. Внушайте себе, что это положение временное, перетерпите, выдержите». Бухгалтер попросила меня подписать чек на получение зарплаты работникам редакции и рабочим типографии.

Вокруг нас собирались жители нашего дома. Русские женщины принесли фрукты, конфеты, печенье. Просили, чтобы писали письма.

Ко мне подошел Степанов, по-отцовски посоветовал: «Как приедете на место, пишите сразу в Верховный Совет Калинину заявление с подробным изложением автобиографии. Личные дела редакторов находятся в ЦК, пусть проверят».

Тем временем вернулась бухгалтер из Госбанка, раздала зарплату. Председатель месткома Ермаков протянул мне пачку денег:

– Коллектив редакции и типографии собрал небольшую сумму – 800 рублей, берите – пригодится.

Мы распрощались грустно, сели в автобус и в последний раз посмотрели на свой город, горы, покрытые разноцветьем осенней листвы. До слез было жалко покидать родину. Всю дорогу от Микоян-Шахара до Черкесска я думала о том, чем могла провиниться перед советской властью, перед партией. Мысленно перебирала прожитые годы. С двух лет лишилась отца, а с шести – матери. Окончила сельскую школу. Брат Рамазан помог устроиться в педагогический техникум в г. Микоян-Шахаре. Вступила в комсомол в 1934 году, выполняла комсомольские поручения по ликвидации неграмотности, обучила 50 человек. По окончании педтехникума меня пригласили на работу в обком ВЛКСМ заведующей отделом пионеров и школьников. Было мне всего 16 лет. Но, наверное, и от моих бесед на местах зависело развитие культуры молодежи, я ведь проводила собрания, семинары с вожатыми в школах...

В 1937 году меня направили в Москву на курсы при ЦК ВЛКСМ по подготовке комсомольских кадров, где состоялась встреча с Надеждой Константиновной Крупской. Помню ее беседы о В.И. Ленине, о коммунистическом воспитании подрастающего поколения. Особенно осталась в памяти личная беседа Надежды Константиновны о воспитании горской молодежи. Вернувшись из Москвы, начала работать с особым настроением. Хотелось сделать как можно больше. Рассказывала землякам об увиденном и услышанном в Москве, особенно о встрече с Крупской. Очень хотелось продолжить образование. Я поступила в учительский институт на исторический факультет. В 1941 году закончила учебу и осталась при кафедре истории. В июне началась Великая Отечественная война, все мужчины ушли защищать Родину. Меня назначили в обком партии инструктором. Работали мы и за себя, и за ушедших на фронт мужчин, не жалея ни времени, ни сил. Мы тоже рвались на фронт, но нас не пускали.

Вместе с заведующей отделом Залихат Эркеновой ездили в районы, проводили собрания, на которых звучали наши призывы: «Все для фронта, все для победы», «Поможем фронтовикам – братьям, отцам, мужьям!». Собирали теплые вещи, отправляли на фронт. Однажды зимой нам с Залихат Эркеновой нужно было добраться до Верхнего Учкулана. Шли пешком в сумерках. Встретился старик и предупредил, что за большим камнем у моста стоят трое мужчин, вооруженные, и спрашивали о нас. Старик умолял, чтобы мы вернулись в центр для безопасности. Но Залихат решила перехитрить бандитов. Она была уроженкой Верхнего Учкулана. Эти места хорошо знала. Попросила старика покараулить, а сама пошла к речке посмотреть лед. Снег был глубокий, поэтому трудно было различить, где лед тонкий, а где надежен для перехода. Когда стали перебираться, он треснул на середине, и мы стали тонуть, Залихат была сильная – выкарабкалась и меня вытащила. Кое-как добрались до крайней хаты, где жила родственница Эркеновой. Сменили одежду. Нас ждали колхозники в правлении на собрание (днем созвонились), Залихат переоделась в хозяйскую одежду и пошла на собрание.

Я заболела воспалением легких. С высокой температурой меня доставили в больницу (в город Микоян-Шахар). Лечиться было некогда, как только сбили температуру, вышла на работу. В обкоме дел было много. Фашисты приближались, в 1942 году заняли Ростов. Собрался областной актив, были созданы 3 партизанских отряда. Я умоляла секретаря обкома Романчука, чтобы не оставляли меня, взяли с собой, он категорично отказал, но успокоил: «Выберем надежное место, будешь связной». Пришла моя старшая сестра Нанай Караева, просила Романчука за меня. Сказала, что будет скрывать меня и лечить. Выделили мне продукты, отвезли через Кубань к сестре в домик за поворотом. Там я и находилась нелегально до прихода наших. Я очень благодарна сестре. Она скрывала меня, лечила и убеждала, что наши скоро придут. Действительно, в январе освободили от фашистов нашу область. Погибли в партизанских отрядах Д. Романчук, 3. Эркенова, 3. Эркенов, второй секретарь обкома М. Исаков. Мы старались восстанавливать обком и разрушенное хозяйство. Словно книгу пролистала, вспомнила свою жизнь. Нет, ничем не виновата я перед Родиной, перед властью. Между Черкесском и Усть-Джегутой нас погрузили в товарные вагоны. Тут и там слышались крики, плач детей и матерей. Женщины искали своих детей и мужей. Их, оставшихся на кошах с колхозным скотом, привезли позже. Те тоже искали свои семьи. Студенты разыскивали родителей. Некоторые подростки, оставшиеся с малолетними детьми дома не могли встретиться с родителями, находившимися на уборочных работах. Их привезли к эшелонам, не пускали к семьям. Многие так и доехали до Средней Азии. Ужасные условия угнетали еще больше. Через полмесяца холодным утром наш эшелон прибыл в Казахстан, в Джамбульскую область. Кругом голая степь. Люди искали друг друга: дети родителей, родители детей. Некоторые нашли, соединились, а многие – не сразу.

Через полмесяца я, наконец, нашла семью брата, погибшего под Ленинградом, батальонного комиссара Рамазана Эльканова. Он добровольцем ушел на фронт. Жена с тремя детьми – молодая домохозяйка – Супият, в чем была виновата она? Мой другой брат Локман – старик, четверо сыновей были на фронте. На двух старших Шогаиба и Хызыра похоронки получили раньше, а на младшего Зекерию – за 3 дня до выселения. Локман и его жена не вынесли горя и незаслуженного выселения и вскоре умерли. Остались сиротами две несовершеннолетние дочери: Лейла и Каракыз.

Когда приехали на место, я написала заявление о реабилитации в Москву М. Калинину, изложив подробно автобиографию, и указала, что личное дело мое в ЦК. Примерно через месяц получила ответ, в котором говорилось, что я имею право выехать в желаемый город. Для этого необходимо добиться вызова от исполкома данного города. Этот розовый лист с большим гербом немного поднял дух.

Но угнетало комендантское ограничение. Я не собиралась ни в какой город по вызову. Осталась со своим народом. Этот ответ Калинина помог мне устроиться на работу. Поступила председателем рабочкома крупного мясо-молочного и зернового совхоза «Май-тюбе» Джамбульского района, где было много переселенцев-карачаевцев.

Теперь я имела возможность оказать материальную помощь нуждающимся семьям. Ездила по фермам, составляла список семей, где были больные. Я видела ужасные картины: лежащих от болезней и голода взрослых, детей. Некоторые дети едва ходили, иные же стояли у сепараторов на ферме, чтобы выпросить стакан обрата. Иные подростки тащили лопаты (поднять не было силы), с трудом выкапывали корни лопухов, других растений и тут же ели. Отравилась девочка из семьи Бостановых и умерла. Однажды с директором совхоза Горбатенко поехала на первую ферму. Я попросила его зайти в кибитку, где жила семья фронтовика Т. Борлакова. Мать лежала желтая (болела малярией), шесть мальчиков рядом с ней, один из них грудной. За ними ухаживала самая старшая из детей, девочка лет восьми. Мальчишки беспомощно смотрели на нас. При виде этой картины Горбатенко заплакал и сказал: «Какая несправедливость. Чем виноваты эти малолетние детишки? Тем более их отец на фронте защищает Родину». Я попросила директора выписать им немного продуктов: муки, молока. Он согласился. С этого дня мы отпускали семье продукты. Коммуниста-доярку Джумагулову упросили варить им еду. Ездила к ним сама через день. Достала у одной немки хину, лечила больную мать и детей, пока они не встали на ноги.

Из-за отсутствия теплой обуви и одежды простуживались и болели пастухи, чабаны, среди них были и карачаевцы. Трудолюбивые карачаевки, согласовав с дирекцией, организовали «мастерскую». Пригласили умелых М. Токову, М. Эльканову, Д. Темирлиеву, С. Капланову катать кошму, шить пайки, выделывать кожу для чабуров. Эта обувь очень пригодилась животноводам.

Сколько скорбей! Перечислить трудно. В нашем совхозе от голода и болезней умерло много детей, не говоря о старых людях. У Саният Каплановой умерло пятеро, осталась одна дочь, муж был на фронте. У Уртеновых умерли шестеро детей и мать, остался один мальчик сиротой, а отец защищал Родину. У Чомаевых четверо...

Весной 1944 года мы с бухгалтером совхоза Ниной Николаевной поехали в Джамбул по делам. Расстояние от совхоза до города около 100 километров. Автобусов тогда не было и потому на ночлег остановились на ферме у старика-карачаевца Локмана Эбзеева. Несмотря на 90-летний возраст, он работал кузнецом, плотником. От него я узнала, что в совхозе «Биликуль» умерло много карачаевцев с голоду. Локман, горестно вздохнув, поведал, что своими руками на этой ферме похоронил 26 человек, из них 19 детей. Его дочь Халимат сообщила, что рядом живут сироты, слабые здоровьем, и она помогает им. Повела нас к детям. Мы открыли дверь. Девочка лет 14-ти держала на руках маленького мальчика. Он тихо плакал. Девочка сказала, что брат просит найти маму. Он был худой, большие черные глаза тусклы, мальчик тянул вперед ручку, просил есть. Мы принесли еду, взятую в дорогу. Мальчик схватил кусок хлеба, начал есть. От девочки (звали ее Тамара) мы узнали, что мать от детей отделили еще в ауле Джёгетей. В день выселения она, собирая вещи, положила в чемодан серебряный пояс мужа, погибшего на фронте.

Военный хотел отобрать пояс, а женщина сказала, что пояс – память об отце и муже. Тогда ее и увели от детей. Дочь и сын остались с бабушкой. Военные вернулись без матери. Бабушка сказала, что без дочери с детьми ехать не может. Но военные выпроводили на улицу. Бабушка успела взять узелок с одеждой и немного хлеба и яблок. В автобусе матери не оказалось. Бабушка расспрашивала людей, но никто ничего не знал. Так и уехали без нее. Старушка меняла свои вещи на муку, молоко. Последний платок выменяла на кукурузную лепешку. Ее ели три дня. Последний кусок оставили малышу. Но пришел день, и стало нечего менять. Бабушка в тот же день заболела и больше с кровати не вставала. Халимат и дед Локман ухаживали за ней, но она умерла. Это была семья Халита Чочуева, погибшего на фронте.

Однажды, возвращаясь из Джамбула, на обочине дороги увидели труп старика, одетого по-кавказски. По пути мы заехали к Локману, около его кибитки стояло несколько мужчин. Оказалось, в прошлую ночь умер братик Тамары. Его только что похоронили. Деду Локману мы рассказали о мертвом старике у дороги. Локман попросил у нас одноконку и поехал с чеченцем. Мы затопили на улице глиняную печку камышом, поставили в большом казане греть воду. Дочь Локмана, Халимат, рассказала, что много раз приходилось вот так греть воду, чтобы обмыть покойника. Через час привезли покойника-старика. Обмыли по мусульманскому обряду, завернули в белую простыню. Дед Локман прочитал молитву, и старика похоронили. По документам он был чеченцем. Узнавшие его рассказали, что он искал свою семью. Тамара рассказала, что старик месяц назад был у них, обещал разыскать мать и, если что-либо узнает, приедет, сообщит. Сквозь слезы она спросила: «Может он спешил сообщить нам о маме и не дошел?». Я записала приметы матери, дала Тамаре свой адрес, обещала помочь разыскать ее. Тамару дед Локман взял к себе. На обратном пути зашла к коменданту Биликульского совхоза, где состояли на учете эти дети, попросила устроить Тамару в детдом. Но коменданту не понравилось мое вмешательство. И только после проявленной настойчивости комендант записал Тамару Чочуеву и обещал ходатайствовать об устройстве ее в детдом. Я посылала письма во все области трех республик в надежде разыскать мать Тамары, но найти ее так и не удалось…

Наступил 1945 год. Вернулись с фронта мужчины, оставшиеся в живых. Из беседы с ними я узнала, что в последние два года на фронтах было ухудшено отношение к карачаевцам, многих перевели на рубку леса и другие тяжелые работы. Этим унижением были недовольны все карачаевцы-фронтовики…».

Читаю такие статьи, слезы застилают глаза…сколько судеб, лиц, там, за этим горьким словом – переселение. Сколько несправедливо отнятых жизней, надежд. Сознание, не соглашаясь с таким произволом, постоянно задается вопросом: «За что? Как можно было наделить одного человека властью вершить судьбы целых народов?».

В этом году будет ровно 73 года с той чудовищной даты, когда в одночасье мой Карачай лишили всего, много за это время воды утекло, много версий переселения озвучено. Но сердцу не объяснишь. Даже нам, людям, не пережившим этот ужас, что говорить о детях-переселенцах, наших дедушках и бабушках, которые до конца своих дней жили с этим пятном на сердце. И везде искали ответ на этот вопрос. Глаза, лишенные искры, души – тепла; они всю оставшуюся жизнь мысленно скитались между Карачаем и Средней Азией, Казахстаном, где в сырой степи остались родные им люди. Остались с надеждой, что их дети, когда-нибудь вновь обретут свою Родину и право называться свободными.

Фатима Токова,
Карачаевск

См. также: Депортация карачаевского народа - трагедия прошлого и настоящего