Расширенный поиск
29 Марта  2024 года
Логин: Регистрация
Пароль: Забыли пароль?
  • Ата джурт – алтын бешик.
  • Къатын байлыкъны сюер, эр саулукъну сюер.
  • Кюн – узун, ёмюр – къысха.
  • Тёзгеннге, джабылгъан эшик ачылыр.
  • Ишин билген, аны сыйын чыгъарады.
  • Джангызны оту джарыкъ джанмаз!
  • Aдам боллукъ, сыфатындан белгили.
  • Кёз – сюйген джерде, къол – ауругъан джерде.
  • Ач – эснер, ат – кишнер.
  • Ата Джуртча джер болмаз, туугъан элча эл болмаз.
  • Миллетни бойну – базыкъ, аны бла кюрешген – джазыкъ.
  • Уллу суу бла уллу ауруудан башынгы сакъла.
  • Джыгъылгъанны сырты джерден тоймаз.
  • Онгсузну – джакъла, тенгликни – сакъла.
  • Чарсда алчыны эл кёреди.
  • Уллу къашыкъ эрин джыртар.
  • Ат басханны джер билед.
  • Иги адамны бир сёзю эки болмаз.
  • Чалманны аллы къалай башланса, арты да алай барады.
  • Эринчекни эр алмаз, эр алса да, кёл салмаз, кёл салса да, кёб бармаз!
  • Таула не мийик болсала да, аууш табылыр.
  • Атынг аманнга чыкъгъандан эсе, джанынг тамагъынгдан чыкъсын.
  • Акъыллы айтыр эди, акъылсыз къоймайды.
  • Кийимни бир кюнню аясанг, минг кюннге джарар.
  • Уясында не кёрсе, учханында аны этер.
  • Эл бла кёргенинг эрелей.
  • Чакъырылмай келген къонакъ сыйланмай кетер.
  • Адамны адамлыгъы къыйынлыкъда айгъакъланады.
  • Чомартха хар кюн да байрамды.
  • Уллу атлама – абынырса, уллу къабма – къарылырса.
  • Чёбню кёлтюрсенг, тюбюнден сёз чыгъар.
  • Тенгинг джокъ эсе – изле, бар эсе – сакъла!
  • Джол бла сёзню къыйыры джокъ.
  • Къызгъанчдан ычхыныр, мухардан ычхынмаз.
  • Ишлемеген – тишлемез.
  • Ойнай-ойнай кёз чыгъар.
  • Азыгъы аз, алгъа къабар, аты аман, алгъа чабар.
  • Джолда аягъынга сакъ бол, ушакъда тилинге сакъ бол.
  • Кёзю сокъурдан – къоркъма, кёлю сокъурдан – къоркъ.
  • Чакъырылмагъан къонакъ тёрге атламаз.
  • Аз айтсам, кёб ангылагъыз.
  • Абынмазлыкъ аякъ джокъ, джангылмазлыкъ джаякъ джокъ.
  • Къулакъдан эсе, кёзге ышан.
  • Чакъырылгъанны аты, чакъырылмагъанны багъасы болур.
  • Аман къатын алгъан, арыр, иги къатын алгъан джарыр.
  • Джаным-тиним – окъуу, билим.
  • Ёлген аслан – сау чычхан.
  • Къонакъ болсанг, ийнакъ бол.
  • Адам бла мюлк юлешмеген эсенг, ол адамны билиб бошагъанма, деб кесинги алдама.
  • Эрни эр этерик да, къара джер этерик да, тиширыуду.
Страницы: 1
"Возьму твою боль", Скоро 2-ое ноября, день всенародной беды, день депортации карачаевского народа. Вспомним и помянем наших соплеменников, оставшихся на чужбине
 

"... Через много лет по рассказам стариков
молодые напишут книги...»
(Из песни-плача)

Трагический путь длиною в 14 лет... Он начался в то осеннее утро, когда, превратив рельсы в бесконечные носилки, а грузовые вагоны – в большие деревянные гробы для целого народа, карачаевских стариков, женщин и детей отправляли на восток.
Чем измерить боль тех 69267 человек, которые, не знали за что, были обречены называться бандитами? Может, километрами того адова круга, что пришлось пройти; пятью тысячами днями, проведенными в изгнании; пролитыми там слезами или душевными ранами, которые и времени не подвластны?..
Не знаю.
С людьми, пережившими высылку, я "побывала" в Кургате, Арысе, Мерке, Чубаровке, Михайловском, Таласе, Баяуте, Сары-Агаче, Келесе, Пахта-Арале, Покровском, Джамбуле, Чалдоваре, Абай-Базаре, Казалинске, Манкенте, Фрунзе, Чимкенте, Чактуле, Сайраме ...
Став пленниками горя, люди в миг потеряли не только родные очаги, но и имя, и мечту, и свое завтра. Угнанные в то трагическое утро 2 ноября 1943 года в Среднюю Азию, называют его "къыяма кюн"(день светопреставления). Чтобы понять, какой смысл в эти слова вкладывают, мне, родившейся после этого адова дня через 10 лет, после этих страшных событий, пришлось переступать пороги домов, чтобы послушать горькие рассказы очивидцев.
В то раннее утро, в одно мгновенье, в один голос, как вопль, как стон над всем Карачаем прозвучал вопрос: "За что!?" Ответа не последовало. Карачаевцы задавались этим вопросом все 14 лет депортации. Но и сегодня нет вразумительного ответа на него.
Кто в эти трагические дни проживал в карачаевских селениях? Старики, женщины, дети... и вернувшиеся с фронта солдаты-инвалиды. Не было среди них Героев Советского Союза Османа Касаева, Харуна Богатырева, Аскера Бархозова, Ажыу Канаматова, Дугербия Узденова, Солтан-Хамита Биджиева, Магомета Гербекова, Кичибатыра Хаиркизова, Юсуфа Хаиркизова, Юнуса Каракетова, Харуна Чочуева, Хамзата Бадахова, Джанибека Голаева, Османа Гочияева, Абдуллы Ижаева, Магомеда Декушева, Шукура Крымшамхалова, Исмаила Салпагарова, Абдуллы Хапаева, Солтана Магомедова... Не было в тот суровый день в своих селах и других славных сынов Карачая из ущелий Кубани, Теберды, Джегуты, Мары, и Гума, которые на полях сражений вели героические бои с фашистами.. 15 тысяч человек, то есть каждый пятый карачаевец, были на фронтах Великой Отечественной войны… А в это время их отцов, матерей, сестер, младших братьев, жен, детей под дулами автоматов и винтовок выгоняли из собственных домов и в товарняках насильно увозили на восток, на верную смерть. По официальным данным в годы депортации погибло 42 тысяч карачаевцев, из них 22 тысячи были дети. Народ был депортирован без обвинения, следствия и суда.
А за год до этого перед казнью партизанка Зоя Эриккенова из застенок гестапо написала матери: "За меня не плач. За меня отомстит Красная Армия, а Зарему (малолетнюю дочь – прим. автора) воспитает Советская власть".
Данная книга является сборником "исповедей", жизнеописанием незаслуженно оклеветанных людей. Они в лета лихие не могли даже поделиться друг с другом о своем горе. Горькая соль пережитого в сердце этих людей.
Моя главная цель – постараться довести их голос до тебя, мой дорогой читатель, забрать у них эту боль, сохранить эти рассказы для будущих поколений, чтобы такая трагедия больше не повторилась ни с одним народом.
Колесо истории ни на минуту не может остановиться. Хотя каждый новый день приходит с чем-то своим, но уносит с собою многое – израненные судьбы, песни еще не спетые, боль неостывшую.
Начиная повествование о беде, постигшей мой народ, с глубоким сожалением осознаю, что упущено время и многих очевидцев я не успела застать в живых. Ушли они в мир иной, и пусть земля им будет пухом.
Время безжалостно, нет уже многих и из тех, с кем я успела встретиться и записать их горестные рассказы.
Главные герои этой книги – сами рассказчики. В большинстве своем это те, чьи детство или молодость омрачены годами высылки. Есть среди них старики и люди среднего возраста. Они не знакомы друг с другом, но их объединяет страшное слово "депортация".
"Не слишком ли жестоко теребить их старые раны?" - задавала я себе каждый раз один и тот же вопрос, видя полные слёз глаза уже пожилых людей.
О своих переживаниях я рассказала известной не только у нас в Карачае, но и за её пределами писательнице, автору книги "Четырнадцать лет" Халимат Байрамуковой. Она, испившая полную чашу той трагедии, ответила, что "это – не жестокость, это – боль наших сердец, вечная спутница наша". "Нужное дело ты начала, доведи до конца", - напутствовала она. Вскоре, встретившись в Карачаевске с бывшей учительницей Урусовой Балдан, я поняла мудрость совета Халимат Башчыевны. В конце нашей беседы, обессилев от воспоминаний, Балдан свою благодарность в мой адрес закончила словами: "Если бы я умерла, не поведав кому-нибудь о том, что я испытала в те годы, могила моя треснула бы пополам..."
Встречалась я и с такими, которые говорили: "Зачем, дочка, нашей болью ранишь сердце свое?" Не все, с кем я общалась, смогли рассказать о тех далеких, страшных днях – не у всех получалось открыть истерзанное бедами сердце. И в этом я убеждалась не раз.
Тяжким грузом на сердце ложились воспоминания о голодной смерти детей в Средней Азии. Многие беззвучно плакали. Их глаза сквозь слёзы смотрели на меня, но в эти минуты они видели не меня. То же самое происходило и со столетней Байдымат, которая до конца своих дней (умерла она 1989 году) пронесла тяжелую ношу воспоминаний.
Слушая бабушку Байдымат, я твердо решила, рассказать людям о трагедии моего народа, поведать о временах беззакония устами тех, кто испытал это на себе, осмыслить беспрецедентный подвиг соплеменников на чужбине, показать величие духа карачаевского народа. Я шла к людям, пережившим великую скорбь потери родины, к людям, чьё человеческое достоинство помогло сохранить тепло в израненном сердце.
Да, "ничто не забыто, ничто не прошло". Да можно ли забыть, например, такое!
Молодая женщина была выслана с малыми детьми. Рядом – никого из родственников. Муж – на фронте. Без еды и крова. Детей было семеро! В течение короткого времени, словно больные цыплята, шестеро умерли, и осталась она с самым маленьким. Но и он прожил недолго. Мать от горя потеряла рассудок: она не отдавала ребенка похоронить. Пошла с ним на кладбище и здесь, посреди могилок, безымянных бугорков своих шестерых детей, скончалась, так и не выпустив из своих оцепеневших рук бездыханное тело малыша…
А как сможет забыть те годы мать, о которой рассказал врач Маджир Канаматов, ныне живущий в Черкесске!
"В селении, где мы жили, одна женщина (в связи с малолетним возрастом имени и фамилии не помню), видя, что дети могут умереть с голоду, начала ночами ходить на окрестные поля и собирать там колосья. Каждую ночь приносила хоть сколько-нибудь зернышек пшеницы. И в одну из таких ночей двое объездчиков-сторожей, заметив, погнались за ней. Она знала, если поймают, или изобьют до смерти или отправят в тюрьму. Когда поняла, что от преследователей ей не уйти, женщина, добежав до речки, остановилась и у моста сорвала с головы платок, взъерошила волосы и села. Всадники, увидев ее, оцепенели от страха и с криком "Ведьма!" побежали назад. А "ведьма" эта ещё ни один раз, пугаясь даже собственной тени, но, прижав к груди горсть зерна, возвращалась в полуночной мгле к своим детям"...
Другая мать, по воспоминаниям очевидцев, в первое время, когда депортированные в изгнании гибли семьями от голода и холода, желая любым путем сохранить жизнь четверым своим детям, отдала их в казахские семьи. Через несколько лет, когда миновала голодная смерть, она пошла, просить своих детей обратно. Но из них двоих не нашла. И на всю жизнь на лицо этой женщины наложила печать боль ожидания и отчаяния.
Возможно ли спокойно слушать эти короткие, но полные трагизма и ужаса рассказы моих земляков?!
"Я помню, как пришли к нам солдаты. Он сначала застрелили нашу собаку…" (Хачиров И.)
"Дети подземелья – все, кто родился и вырос в землянках Средней Азии. Мы видели, как голодные старики "оптом" хоронили своих внуков". (Б. Каппушев).
"От Кавказа до Казахстана лежат не похороненные кости карачаевцев". (И. Байрамуков).
В ауле Эльтаркач, когда вывозили людей, из рук матери, которая сидела на кузове грузовика, выпала девочка… Плачущей матери не остановили машину. (И. Гербеков).
"…Так как железнодорожное полотно было однопутным, в ожидании прохода встречных составов, поезд простаивал долго. И, тем не менее, не на каждой остановке открывали двери. Иногда выпускали людей из набитого битком вагона, чтобы дать возможность подышать свежим воздухом. Иногда же, стоящие у двери и окон автоматчики, не позволяли даже выглянуть наружу.
Житель Каменномоста Айдинов Хасан Башчиевич, участник войны, вернувшийся тяжело раненным с фронта, с больным сердцем, ехал в соседнем вагоне. На одной из остановок Хасан попросился выйти: ему не хватало воздуха. Но солдат не согласился его выпустить. И тогда, Хасан, в отчаянии, сам себе перерезал горло" (О. Хубиев).
"В первые месяцы выселения, умершего вне дома не разрешали родственникам принести домой, и хоронить по адату. Даже тяжелобольные были вынуждены выходить на работу. Были случаи, когда людей, скончавшихся на поле, заставляли тут же где-нибудь закопать, как труп животного и все". (П.Абазалиева)
"Отцу было 96 лет. Четверо его сыновей сражались на фронте. Когда он умер, это было в 1944-м году, мы с братиком с раннего утра до позднего вечера рыли ему могилу. Едва управились – до того были слабы..." (М. Лайпанов)
Когда был собран огромный материал, знакомясь с очередным бывшим выселенцем, думалась, неужели расскажет нечто новое, чего я не знаю об этих печальных, трагических годах, но всегда это было совершенно другое, не похожее на ранее услышанное.
Балля Байкулова, из села Важное, умерла в 1989 году. Беседуя с ней, я узнала о том, что муж ее погиб на фронте, трое детей похоронены в Баяуте. Высылка сделала её похожей на высохшее дерево. В её небольшой комнате, с фотографий, висящих на стене, смотрели на нас три пары детских глаз и глаза молодого джигита, мужа Балли. Эта пожилая, больная женщина среди них казалась пришедшей из прошлого века. И кто знает, кому из них больше повезло: им, обреченным остаться навсегда юными и молодыми, или ей, которая прожила долгую мучительную жизнь во «вчерашнем дне»: после 1946 года у неё не было ни настоящего, ни будущего. Там, в 1946-м, положив свою душу в могилу вместе с детьми, она до 1989 года просуществовала, желая лишь одного: скорее покинуть этот мир. "Беды окружили мое прошлое, но я не отрекаюсь от него – там остались и дети мои, и счастье моё ", - сказала мне Балля.

Судьба Балли еще одна печальная страница, той большой трагедии, которая не закончилась четырнадцатью годами депортации моего народа…
В дороге скончалась мать одной женщины. Её не дали ни похоронить, ни везти в вагоне дальше. Бросили тело на обочине дороги. Дочь её (мать троих детей, муж её был на фронте), желая облегчить и унять жгучую боль сердца, садилась прямо на снег, и, когда тело остывало, ей казалось, что боль утихает и в сердце. Так сильно жгло её горе... А позже у неё перестали ходить ноги.
Невозможно описать все ужасы случившейся трагедии. Эта книга всего лишь глоток из моря скорби. Моря, образованное из слёз депортированных женщин, детей; из крови, пролитой их отцами, братьями, сыновьями на фронтах Отечественной войны.
Как описать до конца страдания народа, бесправность, беззащитность его?
О ком рассказать?! О тех, кто умер от тоски и печали, или о тех, кто в дни возвращения на родину не смог спокойно уехать из-за родных, оставшихся лежать в чужой земле? И по сей день так и живут, мечтая о возвращении?!
…Приход солдат в горные аулы, жителями был воспринят без каких-либо подозрений. Наоборот, матери-горянки принимали их, как своих сыновей, которые сражались на фронтах Отечественной войны. Во многих аулах солдаты были расселены по домам. И солдатские матери им отдавали лучшие комнаты, угощая всем, что есть. И это длилось целый месяц.
Приехавшие, вроде как на отдых, солдаты расчищали дороги, и строили новые там, где их не было (как потом оказалось, чтобы беспрепятственно могли пройти студобеккеры с депортированными), помогали тем, кто еще не успел собрать урожай... Они не говорили, зачем строят дороги, не предупреждали жителей, что им не стоило от зари до зари на поле работать, так тщательно готовиться к зиме, потому что...
Легко ли было солдатам после всего этого насильно выдворять из родных очагов гостеприимных хозяев?! Этот бесчеловечный акт был насилием не только по отношению к депортируемым, но и к тем, чьими руками это делалось. Что должно было произойти в душах этих солдат за одну эту ночь – с первого на второе ноября 1943 года – чтобы "забыть", что еще вчера вечером они пили из рук радушных хозяек парное молоко? Еще вчера они слушали их рассказы о сыновьях или мужьях-фронтовиках. А утром… обернувшись неумолимым жестоким врагом, стали выгонят беззащитных женщин, детей и немощных стариков из их собственных домов.
О том ноябрьском рассвете многое сохранилось в памяти людей: грубый стук в дверь, направленные дула автоматов, брань, плач детей, первая ночь, проведенная под покровом холодного осеннего неба недалеко от родного дома, который по чьей-то жестокой воле стал чужим. Да, в этот день многие из солдат и офицеров превратились в палачей: не разрешали хоронить умерших ночью родных, не давали матерям брать с собой детские люльки. Были и такие, которые отбирали у пожилых людей последние копейки. Было много такого, о чем даже подумать страшно.
И солдаты, выдворившие мой народ из родного очага, и коменданты специальных комендатур в Казахстане и Средней Азии, которых, как огня, боялись переселенцы, и бригадиры, избивавшие голодающих детей из-за жмени украденного зерна, мне кажутся сегодня злыми демонами.
Но не все были перевёртышами... Народ хранит добрую память о других офицерах и солдатах. О тех, кто не только в душе сочувствовал депортированным. Были даже и такие, которые помогали женщинам собраться за те 15 минут, что было им отпущено, ориентировали, что взять в дорогу. Мне поведали и о таком случае: офицер, который пришел в дом старой женщины, чтобы вывести, увидел на стене фотографии четырех солдат. На его немой вопрос, она ответила тоже без слов – показала четыре "похоронки". И офицер, не проронив ни одного слова, вышел в коридор и застрелился.
Думаю, что смерть молодого офицера эта немолодая женщина восприняла как пятую "похоронку".
Часто думаю о депортации народов и о Ленинградской блокаде. И невольно сравниваю эти две трагедии. Конечно, нет беды легкой. Нельзя делить трагедии, беды на великие и малые. "Блокадную книгу" Алеся Адамовича и Даниила Гранена, невозможно равнодушно читать, каждая строчка отзывается болью в самой глубине сердца. И, тем не менее, высланные были в худших условиях, чем блокадники. Почему? Потому что при всей тяжести блокады, у людей не было попрано человеческое достоинство. Они знали, за что борются, знали, кто их враг, знали, чего от них требуется. К тому же блокадники были уверены: за них болеет вся страна, их жалеют, любят, помогают изо всех сил, на них смотрят как на героев... В дни тяжких испытаний мысль обо всем этом для них была великой опорой. А для репрессированных главной бедой были не столько голод и болезни, которые унесли тысячами жизней детей и взрослых, сколько их унизительное и бесправное положение, в которое были поставлены. "Если бы меня выслали, обвинив в чем-то, я с меньшей болью перенесла бы это унижение", - говорила Боташева Патия из города Карачаевска. Эту мысль повторяли многие.
Кроме того, все блокадники, погибшие в ту пору, были похоронены на Пискаревском кладбище. С 1969 года там возведены мемориальные памятники. Горожане отмечают день памяти погибших блокадников, то есть сегодняшним ленинградцам есть куда прийти, чтобы отдать долг памяти своим близким…
Могилы спецпереселенцев затерялись в песках и зарослях тех далеких мест, куда они были высланы. Когда услышала, что немцы по всей России ездят и приводят могилы своих соплеменников в порядок, когда узнала, что литовцы переносят прах своих людей в родные места, мне подумалось о бабушке моей Айшаджан и старшей сестре Любочке и младшем братике Магомеде, и о тысячах соплеменников, чьи могилы разбросаны по всей Средней Азии и Казахстану, в 480 селениях. Как быть с этими могилами? Кто позаботится о них? Эти безымянные холмики давно сравнялись с землей. Может души, оставшихся там горцев, вернулись в горы, в "…солнцем коронованный край, мой Карачай"? Ведь они так хотели глотка кубанской воды, глотка родного воздуха... Их свалила тоска, она оказалась страшнее смерчи и смерти самой. Как быть с таким завещанием, которое осталось в песне-плаче:

...Строго не судите, меня друзья
за песню-плач, сочиненную в страданиях.
Как бы мне хотелось, чтобы мои кости
обрели вечный покой на земле отцов.
(Подстрочный перевод)

Для тех, кому посчастливилось вернуться на Кавказ, в другой песне-плаче содержится другое
завещание:

...Мы вернулись в наше Отечество!
Напейтесь вволю кубанской воды.
Нас, карачаевцев, мало осталось
Будьте добры друг к другу.
(Подстрочный перевод)

Да, в этих жестоких условиях насилия и унижения, наши люди на чужбине больше всего, как мне кажется, боялись ожесточиться. Знали они, если на зло ответить злом, цепь зла никогда не разорвётся. Так в сердца детей можно заронить зерно зла. И тогда они, матери, с таким трудом сохранившие жизнь детям, не смогут дать им самого главного – ощущение добра. Выселенцы видели, что те, кто их жизнь превращал в ад, не менее несчастны. Ни зло, а свои духовные силы, любовь к жизни, свою мечту противопоставляли они тем, кто был обречен стать их палачами. И потому народ мой выжил, и потому вернулся в свой отчий дом, сохранил свои мечты и песни, любовь к жизни... Как пишет поэт Къайсын Кулиев, "… люди не только продолжали жить наперекор всем испытаниям, выпавшим на их долю, но и высекали огонь поэзии даже из своих несчастий, продолжали творить и создавать, выдвигая героев и мастеров, светом своих сердец и мощью своего гения освещающих тяжелый мрак жизни", продолжали рожать детей, строить дома, сажать деревья.
Родилась я через десять лет, после того рокового дня (2 ноября 1943 года). Потому ничего не могла помнить о тех страшных годах. В мою память, врезалось красное маковое поле, которое как зарево, пронеслось мимо окон увозившего нас из выселения поезда. Это было весна 1957 года, и я была четырехлетней девочкой. Но, тем не менее, в доме, где я выросла, как и в других карачаевских семьях, о выселении, напоминало многое: это невозможность небрежного отношения к крошке хлеба, горсти муки, соли, обмолвиться словом, выражающим высокомерие…
Эта книга о тех, кто, умирая, вспоминал о небе Кавказа, о двуглавом Эльбрусе, о глотке кубанской воды, о земле отцов. Она написана по их завету. Она памятник тем, кто остался лежать на чужой стороне без надгробного камня. Эта книга-исповедь доживших до счастливого дня 1957 года. Она написана для тех, кто будет жить завтра, дабы не повторилась подобная трагедия нигде, ни для кого.
Это книга скорби...
Как бы мне хотелось взять себе твою боль, облегчить твою душу, мой мудрый и терпеливый Народ!
1984-1991 гг.
Фатима Байрамукова.
Предисловие к книге «Когда сердце горит от печали»
 
Одна из популярных песен на эту тему. Ниже дается в переводе на русский язык.
Ёзденлени Абугалий


КЁЧГЮНЧЮЛЮКНЮ ДЖЫРЫ

Ай, Кавказ таула къалдыла,
Къыбылагъа къараб сынагъыз,
Джарлы Къарачайны хапарны айтайым,
Эшитгенле бары джылагъыз!

Душманнга келгеед аллай къаты буйрукъ,
Къан джыламукъла ойнатхан,
Чоюн вагонланы эшиклерин
Сынджырла бла байлатхан.

Душманнга келгеед аллай къаты буйрукъ,
Бир адам да эшитиб болмагъан,
Джангыз бир сутканы ичинде
Къарачайда адам къоймагъан.

Атла, ёгюзле къалыб кетдиле,
Колхоз боюнсхадан ийилмей.
Биз джарлыланы сюрюб баралла,
Къартла, сабийле кийинмей.

Биз джарлыланы сюрюб чыкъдыла,
Солдат сюнгюле тиреле,
Таула кибик, къаланыб къалдыла
Колхозлада будай киреле.

Эшик аллында, ой, къоз терегим,
Аны бутакълары ууала,
Къарачайда мюлкню джыяргъа
Кимле чабышдыла, къууана?

Орамлада джылтырай къалдыла ол кюн
Тюймеле, кямарла, алтынла...
Атала – тюрмеде, джашла – аскерде,
Къуру сабийле бла къатынла.

Джарлы къарачайгъа аскер чабханында,
Тилек тилей эдиле мёлекле,
Ай, кими чагъа, кими да агъа,
Сарытюзде кёгет терекле.

Мен айтырымы айталмай кетдим,
Артымдан солдат къуугъанча,
Чыганлы Парисге джуртуму къойдум,
Ол эгечимден туугъанча.

Ёлгенни, сауну да таныялмайбыз,
Чоюн вагонлагъа басыныб,
Джарлы джашла тыйылыб къалдыла,
ОГПу ыргъакълагъа асылыб.

Къарачай къайры кетгенди экен,
Кавказ тауладан тюб болуб?
Сибирткиле бла сибире келебиз,
Бу худжу вагонла бит болуб.

Тёгерегибизни алыб келелле энтда,
Къандан да тоймагъан самырла,
Къазахстан тюзюн толтуруб баралла,
Ай, бизни къарачай къабырла.

Къарачай неге келгенди экен
Къазахстаннга сатылыб?
Къарачай къартла къырылыб джаталла, хариб,
Бу сары къумлагъа батылыб.

Биз келгенли эриб тюшгенди,
Майна къыргыз тауну бузлары,
Канал а къаза, къырылыб баралла
Къарачайны айбат къызлары.

Кавказны атын атай турурем,
Аллыбыз джота тау болса,
Сени ким болгъанынг билинир, Сталин,
Бизни совет власть сау болса.

Эбзеле уа къондула, дейдиле,
Ол Уллу Камны башына,
Кёзюмю къакъмай, энтда къарайма
Къарачайны Къадау ташына...

Тынгыласагъыз, айтайым,
Къарачайны кюуюне,
Хумара шахтерла ие болгъандыла
Бизни къойчу Османны юйюне.

Энди Къарачай ким этер экен
Къарачай тёгерек тойланы?
Энди Бийчесында бир да киши кёрмез
Къарачай хора тайланы.

Чоюн машинагъа къуюб ашырдыла,
Ма, сабийлени, къартланы,
Кимле миниб а ойнаталла экен
Къарачай хора атланы?

Кавказдан акъгъан акъ Къобан,
Узат, тутайым къолунгу,
Мында артыкъ суудан къырылыб барабыз,
Сен бизге айландыр джолунгу.

Кавказда ойнаучу ол акъ булутла
Къазахстаннга келелле, джел болуб,
Джарыкъ Кавказны энди ким кёрюр,
Къазауат тохтаб, къаст толуб!



ПЛАЧ ПЕРЕСЕЛЕНИЯ

Ай, горы Кавказа исчезли вдали,
По звездам их не отыскать, не найти
Про мой Карачай вам поведаю я
Все плачьте, кто слышит, все плачьте, друзья!

Желал бы душману[1] я злой такой рок,
Слезами нас, кровью умывший…
Чугунных вагонов тяжелый замок
Цепями за нами закрывший…

Душману я отдал бы злой этот рок,
Неслыханный раньше людьми…
За сутки погнавший нас всех на восток,
Хоть не было нашей вины…

И кони, и скот весь остались в тот час
На привязи в стойле колхозном.
Бесправных, раздетых погнали всех нас,
Врагами назвав на рассвете морозном…

Ах! Выгнали нас, беззащитно немых,
Солдаты под страхом расстрела!
И наша пшеница в стогах золотых
Сироткой нам вслед заблестела…

Горюет орех на пустынном дворе,
От тяжести скорбно склоняясь.
Собрать урожай в моём Карачае
Кто ринулся, зло ухмыляясь?

Тоскливо остались блестеть в страшный день
Колечки, сережки, монеты…
Отцы – в лагерях, сыновья – на войне,
В вагонах – их семьи, их дети!

В тот день наша армия выгнала нас,
И ангелы сникли в раю…
Плодами своими не радуют глаз
Деревья в сартюзском[2] саду.

Не выдав того, что кипело на сердце,
Я плелся с холодным штыком за спиной,
Цыгану Борису оставив в наследство
Кавказ, словно сыну сестры родной.

Кто жив, а кто мертв – не понять! Ах, беда!
В смертельной давке в вагонах душных…
Ах! Юноши наши остались тогда
В кровавых застенках ОГПУшных.

Куда же везут тебя, гордый народ,
С родного Кавказа, собрав до единого?
Вагонную грязь он подолом метет
Вшей кормит телами невинными…

Нас ночью и днем стерегут эти псы,
Кровь тянут из нас вместе с жилами.
Казахскую пустошь наполнили мы,
Ах, карачаевскими могилами…

За что же прогнали тебя, Карачай!
За сутки продали в казахские степи.
Не стонут твои старики, молчат,
В песочные саваны спешно одеты.

С тех пор, как сюда нас пригнали, смотрите,
Киргизские льды вниз тихонько сошли,
Ах, нежные дочери наши, простите!
Вы, роя каналы, в бессмертье ушли…

В тоске называл бы я мир весь Кавказом,
Коль были бы горы передо мной.
Узнаем мы, Сталин, кто будет наказан!
Да будет власть наша родная живой!

Я все расскажу, только слушайте вы,
Вам родины плач передам без обмана.
Хумаринские шахтеры вселились спеша,
Сменили хозяина в доме Османа.

И кто же теперь соберет мой народ
На наш карачаевский круглый той[3]
Никто не станцует здесь и не споет…
И на Бийчесыне[4] лишь волчий вой…

Цепями вагоны опутав, погнали
На смерть стариков и безгрешных детей…
А ироды, радуясь, вмиг оседлали
Наших горячих гнедых лошадей…

Рожденная щедрым Кавказом Кубань,
Прохладные руки свои протяни!
От жажды и смерти спасением стань,
К нам чистые воды свои поверни!

Парящие в небе родном облака
Летите вы в Азию с ветром степным,
Несите свет родины издалека!
Узнаем мы правду, когда победим!


Перевод
Магдиевой (Гербековой) Риммы Хасановны




[1] Душман – заклятый враг



[2] Сарытюз – село в предгорье



[3] Той – танец


[4] Бийчесын – урочище в горах Западного Кавказа.

 
ПЕРВАЯ КАРАЧАЕВСКАЯ СВАДЬБА
В своем дневнике я записала:
"На высылке первая карачаевская свадьба...
Чья это была свадьба? Когда это было? Узнать!"
Должно было пройти долгих четыре года,
прежде чем стало мне известно,
что это было свадьба моих родителей.
Сегодня 6 декабря 1989 года. Прошло ровно 46 лет с того дня, как Ибрагим Унухович Байрамуков и Софья Османовна Байкулова, мои родители, справили свадьбу. 46 лет! Значит, это было в декабре 1943 года. Если сказать иначе, то это на 14-ый день по прибытию на место ссылки.
Хотя мама сегодня стесняется, что в те трагические для всех дни она создавала семью (ей тогда было 16 лет), я, оглядываясь назад, это событие оцениваю совсем по-другому. Если в те роковые для её народа дни, когда было отнято все – и Родина, и дом, и имущество, и прошлое, и настоящее, и счастье – они соединили свои судьбы, то это было знаком небес, что они свое будущее никому не отдадут. Я так расцениваю эту свадьбу. Они показали, что карачаевский народ невозможно поставить на колени, что будут создаваться новые семьи, будут расти новые поколения, что народ сумеет сохранить свое лицо, свои корни, свой язык... Конечно, это не была та горская свадьба, которая сопровождалась танцами, песнями, застольями и продолжалась три дня и три ночи. Нет. Но все же эта была свадьба.
Мне пришлось долго уговаривать родителей, прежде чем они согласились рассказать об этом. Воспитавшие девятерых детей и прожившие долгую совместную жизнь отец и мать с трудом начали рассказ о своей свадьбе. Их смущала я, дочь, ибо у горцев не принято детям своим рассказывать о личном.
- Еще не наступил, роковой для спецпереселенцев 1944 год, - вспоминает мама. - Какая тебе свадьба! И врагу не пожелаешь такой свадьбы, без веселья, без своих близких. Но, как говорят у нас, рядом с человеком человек не умирает. То есть все, кто оказался рядом – знакомые, незнакомые – постарались нашу свадьбу превратить в праздник, насколько в тех условиях это было возможно. Только приехали, прошло всего 14 дней, еще не закончились крохи запасов, что сумели взять с собой, деньги кое-какие были. Он, ваш будущий отец, купил одного барана и другую какую мог снедь для свадебного стола. Застолье было скромное
- Что-нибудь было сделано по нашим обычаям? Гости со стороны невесты, ты в подвенечной своей шали, ритуальные моменты?.. Гармошка, танцы, песня? Ну, как должно быть на свадьбе!
- Какие танцы, доченька! Люди от шока не оправились. Хлеб свой не могли проглотить без слёз. А отец ваш был депортирован отдельно от матери, две снохи с детьми были с ним, братья его были на фронте. Мои родственники, его снохи, соседи наши были на свадьбе. На этой свадьбе больше всего было пожеланий добрых, искренних...
Я, глядя на жизнь моих родителей, думая об их судьбе, убеждаюсь в том, что добрые пожелания, прозвучавшие в тот далекий декабрьский вечер, почти все исполнились. Мне кажется, им пожелали долгой счастливой жизни и много детей.
Я думаю, меня никто не осудит, если одну из глав этой книги я посвящу своим родителям, Байрамукову Ибрагиму и Софье. Их тоже не пощадила высылка. Мне кажется, они выжили и живы до сих пор потому, что тогда встретились и стали друг для друга опорой.
- В самом начале, когда еще не знал, где моя мать, если бы рядом не было человека, который меня как-то поддерживал, я бы долго не протянул, умер бы от разрыва сердца, - говорит мой отец.
Ссылка была для него не первой, но самой тяжелой раной. С чего же начать? О чём рассказать?!
Не о том ли, что он, призывник 1939 года, участвовал в освобождении Западной Украины и Западной Белоруссии, завершив срок службы, собирался демобилизоваться, когда началась Великая Отечественная война, и, в то время, оказавшись на границе с Польшей, принял со своими товарищами первые удары фашистов?! Или о том, как, попав в немецкое окружение в болотах Белоруссии, несколько дней без пищи стоял в воде, обагренной кровью погибших от немецких пуль товарищей?!
Он был одним из семерых, кому посчастливилось выйти живым из этого окружения. Потом долгие месяцы, проведенные в госпиталях Белгорода, Сочи, Краснодара и Микоян-Шахара.
Тема этой книги обязывает больше рассказывать о ссылке, потому попросим их вспомнить именно это. Тем более мой отец был одним из тех, кто попал под неофициальный приказ, по которому уже в 1942 году представителей будущих спецпереселенцев не призывали на войну. Моего отца, после выздоровления, по неизвестным ему причинам, не отправили на фронт.
- В 1943 году население области, испытав на себе все ужасы оккупации, с большим энтузиазмом работало для фронта, – вспоминает отец. – Той осенью, как никогда ранее был собран богатый урожай. Хыбыртов Хызыр, житель аула Мара, радостно констатируя этот факт, вдруг сказал: "Позволит ли Аллах нам воспользоваться этим добром?" Его предчувствия оправдались. Это добро досталось не нам, вырастившим его.
В то утро, когда выселяли, мой отец был в ауле Джегута. Он туда приехал накануне. Привез зерно на мельницу и должен был вернуться с мукой на Прирезки. Так называли полевой стан, где трудилась и жила вся работоспособная карачаевская молодежь. В настоящее время это пашни Прикубанского района. А в те годы все колхозы имели там участки.
На рассвете, как и все карачаевцы, отец, вчерашний фронтовик, вдруг стал подневольным. Солдаты, которые осуществляли этот зверский акт, особенно были жестки в тех домах, где были мужчины.
- Я не успел натянуть на себя брюки, когда они ворвались в дом брата, где я остановился в ту ночь. Брюки вырвали у меня из рук, обыскали карманы, забрали ножик. "Я фронтовик и не позволю со мной так обращаться", – сказал я им. Посмотрев мои документы, они немного успокоились и объяснили, что "нас, карачаевцев, переселяют в равнинные районы по приказу Совета Министров страны". Разрешили взять всё, что можно, да и сами помогли. Мне нечего было брать, кроме зерна, которое привез на мельницу, я был в гостях. А сноха взяла, что было. Сама молоденькая, дети совсем маленькие, муж на фронте.
А мать с сестрой жили в Маре. Муж сестры тоже был на фронте, и у неё на руках четверо детей...
В Джегуте всех вывели из собственных домов и согнали на кладбище. Не знаю, как и кто решился на это чудовищное решение. Было понятно только одно - вокруг кладбища было каменное ограждение, и конвоирам было легче нас охранять. Уже там дали понять, что мы для них никто. Никак не забуду: нас в тот день не смогли вывести из аула и мы ночевали под открытым небом, недалеко от аула, прямо на кладбище. Помню, девушки группой, 3-4 человека, вышли за ограду, видимо, хотели пойти по личной нужде, тут солдаты, угрожая им автоматами, вернули обратно, а один кричал: "Не хотели же нас слушать!.."
Эту ночь, со второго на третье ноября 1943 года, мои будущие отец и мать (тогда они ещё не знали друг друга) провели рядом на кладбище. Первая ночь высылки – на кладбище. Это был зловещий знак для них всех. Какая была эта ночь?!
До утра был слышен вой собак. Этот вой и могильная тишина сводили людей с ума. Казалось, что надмогильные камни плачут. Да, все это было. В ту ночь было нарушено спокойствие и мертвых. В ту ночь впервые живые, оказавшись у могил, плакали не об усопших, а стенали о собственных своих душах...
В отличие от тех, кто выселял, домашние животные тонко чувствовали душевное состояние этих людей. Над аулом стоял "стон" животных: коровы жалобно мычали, лошади отчаянно ржали, овцы блеяли, как будто потеряли своих ягнят. А кошки и собаки, превратили этот протест животных в горький плач, слышать который было нестерпимо больно.
- В то утро, когда нас выводили, самое горькое, пожалуй, было то, что не успели мы покинуть наши дома, как их присвоили новоявленные хозяева. Как сегодня помню, как женщина одна заняла наш дом. Она зашла, спокойно окинула все взглядом. Сняла пальто свое, повесила его на вешалку, взяла ведра и пошла за водой. Мы еще были в доме. Было все предусмотрено, чтобы сделать нам как можно больнее. А я взяла ни одежды, ни украшения свои, ни еду, прежде всего, приготовила в дорогу фотографии своих близких, - вспоминает мама. - Младшая сестренка Мариям тоже вышла в дорогу не с пустыми руками – она взяла с собой свою куклу...
Люди ехали не умирать, никто не хотел забыть свой вчерашний день. Люди не собирались отказаться от Бога, родного языка, от своих песен, сказок, от мечты, веры в доброту. Они тогда еще не могли предположить, что ностальгия – эта смертельная болезнь...
"Из Нижней Мары Хапаева Къалмукъ в день высылки с собой взяла свирель сына Мухтара, который был на фронте"( Кочкаров Аскер).
"Когда все старались взять с собой побольше еды, моя мать взяла свой Коран". (Лайпанов Билял).
"Мама, думая, что скоро вернемся, замкнула свой дом, и ключи от дома увезла с собой в Среднюю Азию". (Байчоров Сослан).
А моя мама с того рокового дня еще запомнила такой эпизод:
- В то утро к нам пришли четверо военных. Среди них была одна девушка. Они требовали, чтобы мы вообще ничего не брали с собой, были очень грубы. Мама хотела взять ковер, но не разрешили. Тогда она побежала к сундуку, где хранилось мое приданое. Оттолкнув маму от сундука, девушка в военной форме стала сама сортировать вещи. То, что ей нравилось, она откладывала в сторону, а остальное бросала на пол. В сундуке лежал совершенно новый костюм, сшитый для меня на заказ. Мама не давала его носить – хранила для особого случая. И когда девушка достала этот костюм, стала рассматривать, тут я не выдержала, выхватила с её рук и, плача сказала: "Это мой костюм!" Видимо, я была в таком состоянии, что она не решилась потребовать его обратно. А остальное они распределили по своему усмотрению: лучшее присвоили, остальное досталось нам. Так мое приданое, которое так тщательно собирала моя мамочка (у меня уже давно не было отца) досталось мародерам в военной форме...
И еще, что меня по сей день удивляет то, что когда военные остановились в нашем ауле, а они жили у нас чуть ли не месяц, пошел слух, что будут нас выселять. Хоть бы кто насторожился, испугался, задумался. Нет. Или мы такой наивный народ, или, когда за собой не чувствуешь никакой вины, и в голову не приходит опасаться!
У карачаевцев есть пословица: "Бойся не того врага, который на тебя идет открыто, опасайся скрытого врага". Но когда скрытый враг – само государство, в котором ты родился и живешь, то трудно все это понять и принять. Поэтому так много у карачаевцев песен-плачей. А в одной из них есть такая строка: "Моя страна напала на мой народ".
На ум приходят многочисленные карачаевские пословицы и поговорки о родине, об отчизне, о земле отцов. Вот некоторые из них: «Отчизна – золотая колыбель», «Кто не любит свою Отчизну, тот не будет любить и отца родного», «Кто защитит отчизну, тот возвысится, кто не защитит – унизится», «Отчизна дороже отцовского дома», «Нет земли лучше Отчизны, нет аула лучше, чем тот, в котором ты родился».
- Мама, вернемся к началу нашего разговора. Отца ты где, когда увидела первый раз? – попросила её.
- Ну, зачем тебе это?
- Отец говорил, что ты его заметила по пути в Среднюю Азию. Мама, это же твоя судьба! И не твоя вина, что человека, с которым проживешь много лет, увидела не на празднике, не на каком-то вечере, а в самые тяжелые дни для всего нашего народа, среди стона и горя...
-Поезд изредка останавливался и в это время народ выходил из душных вагонов, чтобы набрать воды, подышать свежим воздухом… Среди этой толпы почему-то я на него обратила внимание и, почему-то он мне показался каким-то необычным, – начала вспоминать она. - Потом я удивилась: надо же, в этой толпе Аллах мне показал того человека, с которым мне суждено было связать судьбу. И это случилось так скоро. Да, пути Господни неисповедимы...
Я не знаю, был ли случай, когда мама сожалела о том, что вышла замуж за моего отца, но как сложилась бы её дальнейшая судьба, не случись это? В Средней Азии очень многие девушки стали жертвой унижения и горя.
Ой, как нас привезли сюда,
Растаяли ледяные вершины киргизских гор.
Роя арыки, умирают подряд
Красивые девушки Карачая.
(построчный перевод из песни-плача)
- В товарняках нас довезли до Джамбула, - продолжает свой рассказ отец. - Дальше, до колхоза "Пик", добрались мы на машинах. Там в школе и переночевали. На утро один бригадир со стеклянным глазом, как сегодня помню, звали его Герман, немец, вещи наши загрузил на брички, а нас пешком погнал до Шверника. Распределили по три-пять семей в каждый дом. Я попал в дом к немцам, нас было пять семей, всев одной комнате… А утром погнали на работу. Не выходных, не отдыха. Дешёвая рабочая сила. Так много было трудодней, что не знали, куда их записывать.
Здесь лишним не будет вспомнить, что отец мой в те трагические годы так самоотверженно трудился, что удостоился медали "За трудовую доблесть".
Как бы трудно не было в первый год высылки, главной болью отца оставалась мать, и любой ценой, ему надо была найти её и сестру с детьми. Мать, у которой четверо сыновей ушли на фронт, была депортирована и от голода и унижений где-то в чужом краю могла умереть. Ему, бывшему фронтовику с недолеченными ранами, эта мысль была невыносимо. Целый год не было весточки от них. Когда узнал, что они должны быть где-то в районе Пахта-Арала, решил все бросить и поехать за ними. Но не тут-то было. Комендант категорически отказался выдать разрешение на поездку. Видя, что фронтовик все равно не отстанет от него, он в залог потребовал воинские документы. Что было делать, получив взамен документов разрешение на выезд, Ибрагим уехал за родственниками.
- Я вышел с поезда на станции Сыр-Дарья, хотя не знал, куда дальше ехать, - вспоминает он. - Смотрю, большая толпа. Голодные люди стояли за молоком. В той толкотне купить мог только тот, кто посильней. Молодая женщина с ребёнком на руках тоже пытается протолкнуться, но никому до неё нет дела – все злые, голодные. Пошел, протиснулся одним боком в толпу, купил молоко, подошел к этой несчастной, протягиваю бутылку, говорю: "Не мучай ребенка, напои". Она не проронила ни слова, но из глаз хлынули слёзы рекой. Одна с ребёнком, совсем молодая. Стал расспрашивать, откуда она, почему одна? Она рассказала не только о своей беде, оказалось, что знает о местонахождении моих родственников. И мы с ней приехали в Пахта-Арал, она меня довела прямо до дверей барака, где жили мать и сестра с детьми.
Мама, уже ослабленная от голода, лежала, как тень, а сестра стояла у печки. Как у той молодой женщины, с которой встретился на вокзале, у мамы и у сестры при виде меня из глаз полились слёзы. Когда очень плохо, плачут безмолвно. Я в этом много раз убеждался. Мама не жаловалась, не упрекала меня, что я так долго шел к ней, у неё лились слезы, и она не успевала их вытирать...
Когда собрались ехать обратно, я с собой взял не только своих - мать, сестру и её четверых детей, благо, все они были живы, но еще одну женщину с ребёнком, сейчас и имени не помню, Байрамукова Азамата с женой и пятерых их детей. Всех я приписал к своему пропуску и со всеми с ними двинулся в путь.
В Ташкенте нужно было пересесть на другой поезд, - продолжает отец свой рассказ. - Помню, шел мокрый снег. Надо было ждать. Подходим к вокзалу, во дворе стоят много людей и мокнут, среди них были и карачаевские семьи. Спрашиваю, почему стоят на улице, не заходят в вокзал. Они говорят, что нужна от врача справка, что прошли санитарную обработку. Без неё в здание вокзал не пускают. Пришлось тогда пойти на хитрость. Подвел своих родственников к женщине, которая пропускала в вокзал и говорю: "Бумаги у меня, пусть они пройдут". Когда они прошли вовнутрь, я отошел назад и сам остался стоять на улице. Что сам мок – это была не беда. Главное – все мои были в укрытии. Когда пришел наш поезд, сели мы и поехали…
Когда с родными вернулся домой, отец первым делом пошел в комендатуру засвидетельствовать своё возвращение и забрать свои документы. "У нас они не пропадут. Когда будут нужны, возьмешь, а пока пусть хранятся у нас ", - ответили ему. Когда бывший фронтовик стал настаивать, комендант с ухмылкой процедил сквозь зубы: «Ты не только на документы, но и на мечту не имеешь право. Они тебе не пригодятся, они тебе не нужны». А когда Ибрагим ещё раз зашел в комендатуру, с "сожалением" сообщили, что воинские документы отца пропали…
И мой отец из-за того, что не было у него этих документов, до 1990 года, не мог считаться ветераном войны. В наших горных аулах таких, как мой отец, еще немало.
- После того, как ваш отец нашел и привез мать, сестру и ее детей, конечно, стало трудно прокормить такую семью, - вспоминает мама. - Отец ваш мне говорил: "Если из них кто-нибудь умрет с голода, мы этого себе никогда не простим, это будет нашей вечной болью. Продай все, что можно, если будем живы, все наживем". И я все продала; и вещи свои, одежду, чтобы их прокормить. Все меняла на продукты. Я была уже на 6-7 месяце от сына, когда отец ваш продолжал меня брать с собой в горы, где паслись овцы. Киргизка по просьбе отца с вечера заквашивала овечье молоко, а утром я приезжала на лошади к ней и забирала этот айран. Когда я, не разлив ни одной капли, верхом на лошади привозила этот айран, свекруха моя, всегда удивляясь, спрашивала: "Как ты умудряешься так аккуратно довезти!".
Я так проездила верхом на лошади, пока не родила сына. А отец ваш трудился не только днем, но и ночью не спал. Так он в самые трудные первые 3-4 года сумел всех нас сохранить. Но никто досыта не наедался. Чтобы не терять шелуху, потому что не могли себе позволить выбросить её, овсяную сечку бросали в кипящую воду, тогда шелуха не всплывала. Так готовили баланду...
Вот ещё несколько блюд, придуманных спецпереселенцами:
"Зерна хлопка ставили под пресс и выжимали масло. Нам доставался жмых. Мы этот жмых резали на маленькие куски, держали над огнем и ели. Кто ел не поджаренный жмых, сразу умирал" (Абайханов Насу, село Джингирик).
"С муки делали очень жидкую похлебку и давали нам. Если находили, туда мы бросали мелкорубленую свеклу, чтобы как-то утолить голод" (Мансурова Букъминат, аул Новая Джегута).
"В растолченную свеклу добавляли овсяную муку, месили тесто, делали с него хлеб. Получалось что-то ужасное, но мы его ели"(Хаджиева М., село Октябрьское).
"С голоду, уже не зная, что делать, один спецпереселенец, чтобы сварить и съесть, обрезал уши семи быкам, за которыми смотрел. Так как отрезал их до самого основания, быки все сдохли. А этого несчастного посадили, он так и не вернулся с тюрьмы" (Хубиев Назир, г. Карачаевск).
"Я был выслан шестимесячным ребенком. Из-за нехватки пищи стал болеть рахитом. Хотя в умственном развитии не отставал, физически был очень слаб и стал ходить только в три года. Мать рассказывала, что её брат то, что ему давали на работе на обед, сам не ел, а приносил домой мне. И когда он появлялся вечером, я его радостно встречал. "Из него человека не будет, лучше бы он умер" - говорили обо мне. А я жил – не живой и не мертвый. И сегодня не приходится говорить о здоровье" (Кечеруков Азрет, г. Карачаевск)".
-Там, куда мы попали, - рассказывает мама, - Таласский район Киргизии по природным условиям близок к кавказским. Карачаевцы стали пахать, сеять, держать скот, но даже когда жизнь наладилась, всё же не могли успокоиться, смириться. Встретившись, обязательно спрашивали друг друга : "Что-нибудь известно о возвращении?"
Только об этом бредили, мечтали, слагали песни:
Таласские горы очень похожи
На высокие горы Кавказа.
Для умерших все потеряно,
Хоть бы посчастливилось живым.
Когда-нибудь придет такое время и
Живые вернутся на родной Кавказ.
И они расскажут могилам нашим,
Что солнце справедливости взошло.
(построчный перевод)
В последующие годы некоторые сами себя обрекали на голод. Они в надежде на скорое возвращение не сажали, не сеяли, ждали каждый день разрешения на выезд. А основная масса, конечно, рассуждала по-другому: "Если из-за добра, оставленного на Кавказе, не умерли, и огород, оставленный здесь, переживем, лишь бы разрешили уехать". Потому пахали и сеяли... И это тянулось до 1957 года. Наше населениеиспытало вначале голод, после нищету, - говорит мама.
То, что не во что было одеться, это было полбеды. Люди доходили до отчаяния оттого, что не находили, во что обернуть своих покойников. Умирало много людей, а на саван не было куска какого-либо сукна. И для моей бабушки, четверо сыновей и два зятя которой воевали на фронте, когда умерла в 1947 году, не нашелся нормальный саван...
- В том году, к нашему счастью, мы собрали хороший урожай, и ваш отец отдал десять пудов кукурузы за две белые ситцевые простыни. В них и завернули её, – вспоминает мама.
От бабушки, матери отца, Канаматовой Айшаджан, которая умерла совсем еще не старой, не осталось, даже могилки. А хотелось бы поклониться и сказать: "Бабушка, у тебя много внуков, они не голодны, живут на земле предков. Прости нас, что ты осталась на чужбине. Хотя мы родились после твоей смерти, тебя мы любим и помним". От неё нам достались одна фотография и слова, которыми она утешала своих детей в то жестокое время.
- Во время высылки мы всегда жили в страхе за завтрашний день. Сегодня что-то нашлось, до завтрашнего дня как-нибудь продержимся, а потом что?" Каждый день этот вопрос мучил нас. Тогда она, успокаивая, повторяла: "Да не оставит Аллах вас с тем, что у вас на руках. Да не уменьшит Аллах ваше богатство, скрытое от глаз. Аллах не забудет вас и завтра найдется, что поставить на стол. Не отчаивайтесь". Эти слова её часто вспоминаю и теперь, - говорит моя мама.
"Пока не переживешь то, что тебе отпущено, не обретешь покоя", - говорят в народе. Так и моей бабушке пришлось многое пережить. Один из ее сыновей попал в немецкий плен. Вернулся, то есть приехал в Среднюю Азию незадолго до смерти бабушки Айшаджан.
- Когда мы с Хамитом вошли в комнату, где сидела мать, - рассказывает мой отец, - она не признала сына. Даже когда он встал перед ней. И я сказал: "Мама, это же Хамит!" Она, прикрыв рот руками, как будто боялась проронить слово, как окаменевшая, оставалась сидеть –она совсем не нашла сходства с тем сыном, которого шесть лет назад отправляла на фронт. И только после того, как сам сын сказал "мама" и улыбнулся, она встрепенулась и выдавила из себя три слова: "О, Боже мой!" После говорила, что узнала его по улыбке...
Знаю, с высоты 80-х годов женщинам, пережившим депортацию, не вправе я задавать эти вопросы. Но вместе с тем, что было бы, если... О, несчастные женщины! Когда не слыша ваши просьбы, стенания, вас выводили из собственных домов, не разрешая взять детские колыбели, разрушая ваши семейные очаги, в то осеннее холодное утро сгоняли всех вас на кладбища, когда на ваш вопрос "почему?" никто не дал ответ, в тот роковой день ведь только вы были защитниками детей, стариков, вы были реальной силой Карачая, так почему же неоткрыли бабий бунт против тех насильников? Если не нашлось другого оружия, почему не разгрызли руки этих палачей своими зубами, которыми потом в изгнании пришлось жевать жмых, сырую свеклу, корни клевера? Почему на солдат, которые, не стесняясь, повернули свои автоматы на детей, а не на фашистов, как ваши мужья, не пошли группой врукопашную? Что было бы тогда?
Да, их жизни стоили куда дороже ваших. Они открыли бы огонь. Этому есть много примеров. Отец рассказывал: в ту ночь, когда они остались на кладбище, среди этих новоявленных "бандитов" был один блаженный по имени Хамыз. Он, несчастный, не понимал (да и другие плохо соображали, что происходило), зачем их туда собрали. И он решил вернуться домой и побежал. Солдаты знали, что это душевнобольной человек, но все равно выстрелили ему в спину и убили.
Нет, конечно, бабьим бунтом ничего не добились бы женщины. Наши матери в этот мир пришли не прерывать кому-то жизнь, а наоборот, давать жизнь, стать основой жизни. Именно оно, материнское сердце, вместило в себе "всю радость и все горе мира, всю нежность и все тревоги на земле". Женщины это доказали и в изгнании. Как бы боясь, что прервется колыбельная песня, которая всегда звучала в народе, в те бесконечно трудные годы наши матери рожали детей, воспитывали их. Моя мать тоже родила десятерых...
Вопросы, вопросы, вопросы.
Я думаю, еще немало живых из тех, кто участвовал в осуществлении изуверских акций против целых народов. Все они теперь уже в преклонном возрасте. Если старость действительно живет воспоминаниями, то та девушка, лейтенант, которая делила приданое моей матери по принципу: "Это мне, это тоже мне", как она этот день вспоминает. Я бы хотела посмотреть ей в глаза. Нет, не со злобой. Хотела бы увидеть, какой след оставляет такая жестокость на лице у человека. Но, как сказал кто-то: "Страдает больше не тот, кто вершит зло, а тот, ктопонимает, что есть зло". Я думаю, что эти солдаты понимали, что вершат зло, чаще не по своей воле. Но и в тех обстоятельствах многие из них оставались людьми, достойными уважения, чему свидетельствуют рассказы наших женщин.
Я думала и о том, чем бы депортация народов закончилась, если бы те, чьими руками это совершалось, отказались бы подчиняться приказу, и возможно ли было это? Если бы они не осуществили депортацию карачаевцев, позже, в 1944 году, не стонал бы весь Северный Кавказ от насилия. Ингуши, чеченцы, балкарцы, калмыки не проложили бы своими трупами путь от Кавказа до Средней Азии. Тогда и не стонала бы осиротевшая, израненная кавказская земля..
Я сама родилась в Киргизии. Есть у меня стихи об этом.
Моя мать вышла замуж на четырнадцатый день высылки и четырнадцать лет (пять тысяч дней!) жила, испытывая на себе муки унижения, боли и обиды. Она на родную землю вернулась, похоронив и оставив на чужбине двух своих детей (6-летнюю Любу и 4-летнего Магомета). Нас ещё было у родителей четверо, а пятую она привезла под сердцем, и она, сестра Зухра, - может быть, первый ребёнок, родившийся на родной земле после ссылки. Мы, дети, были подарком матери той земле, которая ждала нас, разоренной, неухоженной, но доброй. Да, подарок любой женщины и народу, и стране, и людям – это её дети! Да, только дети помогли стать им, этим хрупким женщинам, такими сильными, выносливыми, живучими, самоотверженными. Именно страх за судьбу детей заставил превозмочь все унижения, лишения депортации, все тяготы которой легли именно на их плечи.
В моей детской памяти (в четырехлетнем возрасте) едва ли что сохранилось о Киргизии. Единственное, что запечатлелось, когда ехали на Кавказ, из маленького окна поезда я увидела бескрайнее красное маковое поле. На горизонте оно сливалось с небом, и от него и край неба был пурпурным. И захотелось мне тогда пробежаться по этому полю, собирать маки, но поезд бежал, а люди, сидящие в поезде, совсем не хотели, чтобы он останавливался, потому что их ждала родная земля, земля отцов. Они очень торопились
В мою память навечно записались слова отца, которые он часто нам, детям, повторял: "Самое главное богатство человека –это его знания. У человека можно отнять всё, но знания кроме самого Бога никто не отнимет. Человека могут лишить и дома, и богатства, и даже Родины… Единственное богатство, счастье, которое будет всегда с тобой, чего у тебя никто не сможет украсть, насильно отобрать – это знания". Как я потом поняла, это был горький опыт депортации. Наверное, поэтому еще не обустроенные люди начали думать о школах для своих детей.
Я свой рассказ о родителях начала с их свадьбы. Думаю: будет правильно, если своё повествование завершу тем же. В дни их свадьбы у спецпереселенцев еще были подвенечные вышитые белые шали. И на моей маме в день ее свадьбы была такая шаль. То, что говорится в песне-плаче, происходило потом – в 1944 , 1945 годах:
На привезенные с Кавказа вещи
Мы выкупили жизнь свою...
(построчный перевод)
После, когда голод косил людей семьями, когда маме пришлось обменять на зерно все до последней нитки, она все же сохранила две вещи: свою подвенечную шаль и серебряный нагрудник, который купил её отец, умерший совсем молодым. В нашем доме хранятся три вещи, пережившие депортацию: старинные фотографии, серебряный нагрудник и шелковая шаль. Шаль сейчас черная. Я не видела её белой.
- Когда жизнь доведена до отчаяния, начинает казаться, что впредь в твоей судьбе не наступит счастливой поры. "Навряд ли в изгнании когда-нибудь понадобиться белая шаль", - думала я и попросила, чтобы её перекрасили в черный цвет", - рассказывает мама.
Горькое чувство, не правда ли? Что испытывала бабушка Абидат, перекрашивая белую шаль своей дочери в черный цвет? Как хорошо, что они необменяли её на килограмм какой-нибудь крупы. Когда была обесценена человеческая жизнь, что говорить о цене пусть самых дорогих тебе вещей?
А сегодня эти семейные реликвии, как амулеты, хранятся у меня. Черная шаль – как свидетельство этих горьких четырнадцати лет. Серебряный нагрудник – как добрый знак продолжающейся жизни. А фотографии – как доказательство того, что корни народа живы.
Как тут не вспомнить замечательные стихи известного поэта Назира Хубиева, написанные в 1964 году, "Родина":
Без тебя я - бескрылый орел,
Без тебя я - ущелье безводное,
Без тебя я давно бы умолк,
Без тебя я - расстенье бесплодное,

Без тебя я - потухший очаг,
Без тебя я - что сакля пустая,
Без тебя я давно бы зачах,
А короче - ничто без тебя я.

Фатима Байрамукова.
Из книги «Когда сердце горит от печали»
Изменено: Айгюль - 30.10.2015 13:42:36
Страницы: 1
Читают тему (гостей: 1)

Форум  Мобильный | Стационарный