История литературных салонов уходит своими корнями в далекое прошлое. Один из первых литературных салонов был организован сестрой Петра I Натальей Алексеевной еще в начале XVIII века, а начиная с XIX века салоны стали неотъемлемым атрибутом жизни не только писателей, художников и музыкантов, но и всей образованной и просвещенной части общества.

Сегодня состоится открытие литературного салона пользователей Эльбрусоида. Наша основная задача - научиться ценить прекрасное. Не менее важные задачи - воспитание настоящего читателя, возникновение культуры чтения.
Желанными гостями на вечерах Салона будут все пользователи сайта, которым не безразлично поэтическое слово. Беседуем о литературе, авторах и произведениях, наших литературных пристрастиях...о мире литературы.

Начнем, дамы и господа!)

Искусство - прежде всего явление эстетическое. Его сфера - созданные творческим усилием человека произведения, предназначенные для эстетического восприятия.

Первый вечер посвящен обсуждению следующих вопросов:

Прекрасное и возвышенное в искусстве
Эстетические эмоции
Эстетическое и художественное

Мэй пишет:
"давайте поговорим о Джейн Остин и ее творчестве..."

Джейн Остин (1775-1817), безусловно, входит в первый ряд писателей Великобритании и имеет свое достаточно высокое место в истории литературы мировой. Шесть ее романов постоянно переиздаются в многих странах мира на разных языках, а также часто экранизируются.
Критики относят произведения Джейн Остин к так называемым «novel of manners – романам нравов». Писала она начала в то время, когда в европейской литературе стремительно развивалось новое течение, которое литературоведы стали именовать – реализмом, и которое «пришло на смену» романтизму. Иначе говоря, кроме, так сказать, «романтических романов», появились и «романы реалистичные», в которых авторы описывали жизнь героев такой, какая она есть на самом деле, со всеми ее обыденными подробностями. Кроме того, особенное внимание стало уделяться подробному исследованию внутреннего мира человека и мотивации совершаемых им поступков.
Произведения Джейн Остин, кстати, еще сохраняют легкий налет романтизма и этим они дополнительно очаровывают читателя. Кроме литературного дара, писательница обладала еще и весьма острым умом, а также хорошей наблюдательностью, отчего герои ее произведений выглядят такими «живыми» и по сей день интересны читающей публике в любой части света. Романы Джейн Остин тонко «приправлены» сатирой и юмором, а многие фразы и предложения из них, пополнили океан мировой афористики.
Весьма любопытна история публикации романов Джейн Остин в России-СССР. Первым был издан роман «Гордость и предубеждение», но произошло это лишь через 150 лет после смерти писательницы. Перевод был сделан Иммануэлем Маршаком (сыном знаменитого Самуила Яковлевича Маршака), который вовсе не был литературным переводчиком. Он был всемирно известным ученым-физиком, имел степень доктора технических наук и занимался импульсными источниками света. Удивительно и то, что первое издание романа Джейн Остин на русском языке, осуществленное в 1967 году, вышло в знаменитой академической серии «Литературные памятники» издательства «Наука». Иммануэль Маршак перевел еще один роман Джейн Остин – «Нортенгерское аббатство» и оба его перевода считаются классическими. Позже «Гордость и предубеждение» переводили еще две переводчицы – Ирина Гурова и Анастасия Грызунова, но переводы Иммануэля Маршака более популярны и чаще издаются.

Snowdrop пишет:
«...основательно Вы изложили свое виденье данного произведения, спасибо)
плюсы и минусы этого романа...
+Немного занудный, тяжеловатый ,но в то же время прекрасный роман...
+Любимая книга множества мировых знаменитостей.
+ Многие читатели в роли главного героя Холдена видят себя самого.
+ Книга очень философская и заставляет задуматься...
- Книга послужила причиной убийства великого музыканта Джона Леннона.
- Последний плюс - главный минус, т.к. множество маньяков и психов, в частности убийца Леннона, были одержимы этой книгой.(с)»

И вам спасибо за оценку моего мнения о романе Сэлинджера.
Только вот насчет минусов этой книги, приведенных Вами возникают следующие мысли:
Если мы оцениваем художественный литературный текст, то речь все же должна идти о его сюжете, заложенной в литературное произведение идее (если она есть), авторском мастерстве владения языком, той или иной оригинальности в слове или замысле, и т.д.
А такие вещи как «Книга послужила причиной убийства... Леннона», «...множество маньяков... были одержимы этой книгой...», это уже, согласитесь, из области клинической психологии и психиатрии. Маньяки могут быть одержимы чем угодно и никогда не угадаешь, какую книгу они будут читать, перед тем как совершить то или иное деяние, продиктованное больной психикой. Легко могу представить себе маньяка, который перед тем, как «уконтрапупить» какую-нибудь богатую старушку, будет читать «Преступление и наказание» Достоевского. Все же, думается, что в большинстве случаев, сам факт того, что маньяк перед тем как пойти и убить кого-то, читал такую-то книгу, может быть просто случайностью. Ну просто не было у него под рукой другой книги, а у журналистов, от которых мы получаем информацию о разных событиях «в человечестве», есть лишь желание любой ценой сотворить сенсацию, а также богатое воображение, чтобы воплотить эту цель через СМИ. Конечно, бывает разное, но оценивать качество художественного литературного текста в первую очередь все же продуктивнее исходя из него самого и собственного читательского восприятия этого текста, а также аналогичным образом сформулированных мнений других читателей, как обычных, так и квалифицированных (критиков и литературоведов).

Tinsirme пишет:
«Не читал эту смесь "ржи и пропасти" и может быть не совсем "всего лишь", но и вполне вероятно. А вот к большим трагедиям привести может и это очень доходчиво описал Ч. Айтматов в своем "Белом пароходе". Это для меня не меньше чем произведения каких-то лауреатов.»

Бывает, конечно, всякое в жизни (!), в том числе и "большие трагедии", да вот только сам Чингиз Айтматов очень даже «какой-то лауреат»:
один раз Ленинской премии СССР, три раза Государственной премии СССР; а кроме того: Государственная премия Киргизской ССР, Премия «Лотос», Международная премия имени Дж. Неру, Премия журнала «Огонёк», Европейская литературная премия (1993), Международная премия Средиземноморского центра культурных инициатив Италии, Премия Американского религиозного экуменического фонда «Призыв к совести» (1989, США), Баварская премия им. Ф.Рюккерта (1991, Германия), Премия имени А. Меня (1997), Премия «Руханият», Почётная премия культуры имени В.Гюго; Высшая награда правительства Турции за вклад в развитие культуры тюркоязычных стран (2007)...

А вот это «Не читал эту смесь "ржи и пропасти"...» очень напоминает знаменитое: «Сам я Пастернака не читал...». Продолжение, кстати, можно прочитать в инете, где существует дивное разнообразие вариантов текста этого «трагикомического литературного анекдота» советских времен.

.

Shibizhi fon Purch, литература у нас и у других не одно и тоже (из-за разного культурного
уровня). При входе в этот сайт включи радио "Барс эль" и, например, послушай песни

Батдыева. В одном из их он перечисляет достигнутые нашим народом нормы поведения
в данных конкретных случаях. Так вот для достижения таковых нужны в других народах
лит. произведения не один десяток тысяч самой "высшей пробы". Нам даже нельзя
пользоваться всеми пословицами, которые им нужны для роста , а для нас это есть деградация.
Например: От тюрьмы и сумы не зарекайся = отсутствие силы общественного мнения, т.е.
полный произвол сильного, ..... Также на этой ветке некоторые посты напоминают ШИРИ
жуаньжуаней, натягиваемых на наши головы, причем теми кто уже носит ее сам добровольно,
напялив вследствие потери(по разным причинам) ими ориентиров на реальные ценности
общества. У Амантиша также была на голове эта шири, т.е. утверждал что присоединение
к Рос. империи принесет пользу, но эту "пользу" мы испытали в Саутулу, ... и в степях Азии.
Причем это делали люди, наверняка прочитавшие все "лауреатские" произведения.
Но может сейчас стало все хорошо и есть гарантии отсутствия в будущем угрозы уничтожения?
Есть высказывания высокопоставленных чиновников, по которым видно что угроза есть.
Про экономическую составляющую выживания и говорить не хочется, просто сопоставь
то что имели до Хасауки и сейчас.

Цитата
Shibizhi fon Purch пишет: Бывает, конечно, всякое в жизни (!), в том числе и "большие трагедии"

Под "большой трагедией" я имел ввиду не смерть мальчика, а насаждаемые новые
нормы ценностей старшему поколению, вследствие соблюдения которых такие
смерти(в широком смысле) есть уже норма.

Цитата
Shibizhi fon Purch пишет: да вот только сам Чингиз Айтматов очень даже «какой-то лауреат»:

Надо же! Какое непростительное для меня незнание фактов! Спасибо, буду знать!

Цитата
Shibizhi fon Purch пишет: А вот это «Не читал эту смесь "ржи и пропасти"...» очень напоминает знаменитое: «Сам я Пастернака не читал...» . Продолжение, кстати, можно прочитать в инете, где существует дивное разнообразие вариантов текста этого «трагикомического литературного анекдота» советских времен.

Не всего советского времени, а с момента когда уже не наказывали за инакомыслие,
где-то со времен перестройки.
Фраза за короткое время была уже столь избита, что дошла даже до меня.
Сейчас применяется много реже, может быть из-за частого применения не
дотягивает до высокого стиля и начали реже применять прямое цитирование.

Когда писал, то эта фраза тоже пришла в голову, но из-за избитости думал не
приведут прямое цитирование. Если вдруг сам согласишься с вышенаписанным,
то извиняюсь за поставленный мною невольно "капкан" ввиду не столь
совершенного знания эпистолярного жанра как у ВАС.

Tinsirme пишет:
«Shibizhi fon Purch, литература у нас и у других не одно и тоже (из-за разного культурного уровня)...»

Тут позволю себе не согласиться. Литература, всего лишь именно – литература, (хоть "у нас, хоть у других"), под которой лично я понимаю только одно: текст, в котором его автор что-то описывает (рассказывает) предполагаемому читателю. Текст при этом может быть художественным или нехудожественным. Соответственно, читатель, прочитав это текст, может изложить свое мнение о нем другим людям, которые тоже прочитали (!) его.

Tinsirme пишет:
«При входе в этот сайт включи радио "Барс эль" и, например, послушай песни
Батдыева. В одном из их он перечисляет достигнутые нашим народом нормы поведения в данных конкретных случаях...»

О нормах поведения, выработанных народом, к которому я принадлежу, прекрасно знаю от своих родителей, которые мне в «глубоком» детстве объясняли что такое адет-намыс и даже сейчас еще помню, что такое «Ёзден адет», а также немного слышал про «Бий адет».

Tinsirme пишет:
«...Так вот для достижения таковых нужны в других народах лит. произведения не один десяток тысяч самой "высшей пробы...»

А вот это уже неправильно с точки зрения наших же адетов. Хвалить свой народ и объявлять о его исключительности (если бы даже таковая была бы на самом деле) среди всех других народов, согласитесь, не совсем прилично.

Tinsirme пишет:
«...Также на этой ветке некоторые посты напоминают ШИРИ жуаньжуаней, натягиваемых на наши головы, причем теми кто уже носит ее сам добровольно,...»
«У Амантиша также была на голове эта шири, т.е. утверждал что присоединение
к Рос. империи принесет пользу, но эту "пользу" мы испытали в Саутулу, ... и в степях Азии. Причем это делали люди, наверняка прочитавшие все "лауреатские" произведения...»

Я не понял, к чему это написано?.. Какая связь между «ШИРИ жуаньжуаней» Сэлинджером и Амантишем?.. Если речь идет о «манкуртизме», не проще ли написать о конкретном литературном (!) произведении Айтматова, своем мнении о нем и предложить здесь его обсуждение?!. Тем более, что название темы – именно «Литературный салон»! А что касается основных проблем нашего народа сегодня, я-то как раз считаю, что их основная причина именно в несоблюдении нами наших же собственных адетов, отчего и происходит деградации народа, а также есть угроза полной его ассимиляции. Только для обсуждения подобных вопросов на форуме есть посвященные именно этому разделы и темы. А в «Литературном салоне», с моей точки зрения, логичнее обсуждать прочитанные литературные произведения.
Кстати, история фразы «Сам я Пастернака не читал...» началась еще в 1958 году, когда этому писателю дали Нобелевскую премию за роман «Доктор Живаго». А тогда еще как преследовали и даже сажали за литературные произведения, неугодные идеологии государства. Это я пишу не для того чтобы "умничать", а чтобы имели представление те, кто бывает в "Литературном салоне" и может не знать о предыстории возникновения этого выражения.

Цитата
Shibizhi fon Purch пишет: Тут позволю себе не согласиться. Литература, всего лишь именно – литература, (хоть "у нас, хоть у других";), под которой лично я понимаю только одно: текст, в котором его автор что-то описывает (рассказывает) предполагаемому читателю.

Литература, всего лишь именно – литература, не является самодостаточным понятием, а имеет смысл
только в среде уже прочитавших это произведение(в частном случае).

(хоть "у нас, хоть у других" Этот императив, к большому моему сожалению, сидит в голове у почти
100% карачаевцев! У нас литература- это призыв к самосовершенствованию, а у других-
это право на эксплуатацию и даже убийства окружающих.

Цитата
Shibizhi fon Purch пишет: А вот это уже неправильно с точки зрения наших же адетов.

Согласен! Но только если бы речь шла обо мне и моем народе! Т.е. объектах одной среды.

Цитата
Shibizhi fon Purch пишет: Хвалить свой народ и объявлять о его исключительности (если бы даже таковая была бы на самом деле) среди всех других народов, согласитесь, не совсем прилично.

Хвалить свой народ и объявлять о его исключительности
Именно так и поступают все 100% людей идентифицирующие себя со своей нацией!
Т.е. самоидентификация - это декларирование именно данных ответных действий на
данный вызов обстоятельства, а описать эти пункты и есть задача литературы.
Также и присуждение Нобелевских премий данному лит. произведению-- есть рекомендация
этого комитета гражданам планеты прочесть ее.


(если бы даже таковая была бы на самом деле) среди всех других народов, согласитесь, не совсем прилично.


Не то что "не совсем прилично", но и даже преступно! Но, опять таки, если эта самоидентификация
подразумевает (на основании этого) право на действия, которые для окружающих неприемлемы и даже
преступны. Национальная литература может только предложить свою модель организации общества
(в смысле вышенаписанного).

Цитата
Shibizhi fon Purch пишет: Я не понял, к чему это написано?.. Какая связь между « ШИРИ жуаньжуаней» Сэлинджером и Амантишем?.. Если речь идет о «манкуртизме», не проще ли написать о конкретном литературном

Как какая? очень даже прямая, а именно: Отвлечение внимания людей, большей частью озабоченных
выживанием, на обсуждение далеких и не нужных сейчас тем и есть манкуртизация читающих эту
ветку. Когда решим более насушные проблемы, тогда и перейдем к Селенджеру, к каждой букве в
его работе, но сейчас обсуждать кого-либо без сравнения их с нашими писателями есть
манкуртизация. Не до жиру, быть бы живу! Ну уж если сильно хочется, то, наверное, в каком-нибудь
эмбасседе на его родине, там все будет к месту на данный момент, или в личку.

Shibizhi fon Purch, почему бы Вам не разобрать также под "микроскопом" наш "Къара кюбюр" или
даже "Хамамны директорун", как сделали с "Пустым ржой" и сравнить их возможную для нас пользу.
Тогда и я выкрою время и внимательно прочту "Над пропастью во ржи" и сравним наши выводы.
Полагаю будет интересно "лекторату" и они тоже выскажутся, попросим их об этом.

Цитата
Shibizhi fon Purch пишет: А что касается основных проблем нашего народа сегодня, я-то как раз считаю, что их основная причина именно в несоблюдении нами наших же собственных адетов, отчего и происходит деградации народа, а также есть угроза полной его ассимиляции.

Полностью согласился бы, если бы ты добавил слово "под давлением", т.е. "под давлением не могут соблюдать наши же адеты ..."




И последнее(пишу может быть вынужденно):

Цитата
Shibizhi fon Purch пишет: Кстати, история фразы «Сам я Пастернака не читал...» началась еще в 1958 году,

началась еще в 1958 году, критикой самого Пастернака, а избитой стала в перестроечные времена,
когда критиковали уже самих критиков. Это я пищу также не "умничая", а для того чтобы, Заходящие
в "Литературный салон" не забывали бы к каким временам относится действие.

Tinsirme пишет :
«У нас литература- это призыв к самосовершенствованию, а у других- это право на эксплуатацию и даже убийства окружающих.»

Ну никак литература не может быть «правом на эксплуатацию и даже убийства окружающих». Даже «литература других». Такое "право" – несколько из другой сферы. Впрочем, я что-то не очень понял, какой смысл прилагался вышеприведенному набору слов?!. Могу лишь предположить следующее: Tinsirme считает, что некая «наша литература» является «призывом к самосовершенствованию», а некая «литература других» - призывает к «эксплуатации и даже убийству окружающих». Следовало бы, конечно, уточнить, чью литературу понимать «нашей», и чью – «литературой других». Кроме того, не всякая даже «наша» литература «зовет к самосовершенствованию». В «Хамамны директору», к примеру, я не вижу никакого призыва совершенствоваться, это просто обыкновенная комедия.

Tinsirme пишет :
«Хвалить свой народ и объявлять о его исключительности
Именно так и поступают все 100% людей идентифицирующие себя со своей нацией!»

Думаю, что это только мнение данного конкретного индивидуума под ником Tinsirme, а вот когда будет проведен опрос всех «100% людей, идентифицирующих себя со своей нацией» и данные этого опроса опубликованы официально, тогда это будет ближе к реальной картине и не будет голословным утверждением. Я, например, идентифицирую себя со своей нацией, но при этом «хвалить свой народ и объявлять о его исключительности» и не помышляю, поскольку это будет выглядеть смешно и неприлично. Я могу только говорить о том, какие безупречные морально-нравственные критерии индивидуального поведения и организации общественной жизни выработал в процессе своего исторического существования мой народ и чем прославились в прошлой истории и в наши дни отдельные его представители. Я могу также гордиться своей национальной принадлежностью, но делиться этим чувством имеет смысл только со своими же сородичами, особенно с младшим поколением, чтобы оно также прониклось подобным чувством к своей нации.

Tinsirme пишет :
«Т.е. самоидентификация - это декларирование именно данных ответных действий на данный вызов обстоятельства, а описать эти пункты и есть задача литературы.»

Утверждения о неких «задачах литературы» - имеют смысл для писателей, живущих в авторитарно-тоталитарных или идеократических государствах, поскольку только в таких государствах правящими кругами декларируются эти самые задачи. Но при этом, соответственно, там ограничивается творческая (иногда и физическая) свобода писателей. В остальных случаях, с моей точки зрения, разговоры о неких «задачах литературы» - бессодержательны, поскольку лишь сам писатель может ставить перед собой какие-то задачи, перед тем как написать то или иное литературное произведение, ограничивая свою творческую свободу лишь статьями уголовного кодекса и собственными морально-этическими правилами.

Tinsirme пишет :
«Национальная литература может только предложить свою модель организации общества»

Нет, не может, поскольку это не ее функция! Модель организации общества предлагают, правители, философы, политические деятели, правоведы, общественные деятели и общественные институты. Иногда тот или иной мыслитель, философ или политик могут использовать литературную форму для изложения своего представления о модели организации общества (Платон, Кампанелла и т.д.), а тот или иной писатель также литературно может изложить свое видение этого же вопроса, но это совсем не означает, что собственно литература «может предлагать модель организации общества».

Tinsirme пишет :
«Отвлечение внимания людей, большей частью озабоченных выживанием, на обсуждение далеких и не нужных сейчас тем и есть манкуртизация читающих эту ветку. Когда решим более насушные проблемы, тогда и перейдем к Селенджеру, к каждой букве в его работе, но сейчас обсуждать кого-либо без сравнения их с нашими писателями есть манкуртизация. Не до жиру, быть бы живу! Ну уж если сильно хочется, то, наверное, в каком-нибудь эмбасседе на его родине, там все будет к месту на данный момент, или в личку.»

Вот здесь мысль изложена ясно и понятно. Видимо, она и была основной с самого начала дискуссии. Только я с ней категорически не согласен! Ну никак не могут редкие «салонные обмены мнением» о прочитанных книгах на этом форуме «манкуртизировать» людей «озабоченных выживанием». Пусть даже это книги писателей других стран и народов. «Манкуртизация» происходит совсем по другим причинам, в числе которых и соотвеnствующая государственная политика (национальная и экономическая), недостаточное внимание к этому процессу в семьях и в народе в целом, стремительно пустеющие села и т.д. Но есть и попытки обернуть эту «манкуртизацию» вспять, например, деятельность организаций «Эльбрусоид» и «Барсель». Кроме того, никто не мешает заинтересованным индивидуумам вести дискуссии и обмениваться мнением (здесь же, в «Литературном салоне и других подобных темах») о нашей национальной литературе и ее творцах. Есть и некоторые конкретные темы на форуме по карачаево-балкарской литературе.

Tinsirme пишет :
«Shibizhi fon Purch, почему бы Вам не разобрать также под "микроскопом" наш "Къара кюбюр" или даже "Хамамны директорун", как сделали с "Пустым ржой" и сравнить их возможную для нас пользу. Тогда и я выкрою время и внимательно прочту "Над пропастью во ржи" и сравним наши выводы. Полагаю будет интересно "лекторату" и они тоже выскажутся, попросим их об этом.»

Я так понимаю, что это предложение связано с предыдущим высказыванием о «манкуртизации» и, соответственно, может быть воспринята мною как что-то в виде претензии не «морочить тут голову сородичам Сэлинджером» и прочими авторами из «другой литературы». Если это так, то заранее скажу, что все же собираюсь продолжить это «нехорошее дело» и поморочу еще головы уважаемой публике по мере наличия на то свободного времени.
Кстати, может как-нибудь и до «Къара кюбюр» дело дойдет. Правда, тут на сайте «Эльбрусоида» есть рецензия на него, написанная Азаматом Суюнчевым, где он вполне справедливо пишет о том, что «Роман украшают изображения народных обычаев и традиций, картины народной культуры.». А посему, читать его надо каждому карачаево-балкарцу!
Насчет «пользы» от чтения того или иного литературного произведения скажу, что книг много, времени на чтение мало, поэтому надо, по возможности, читать больше такого, что дает пищу уму и сердцу. Но если судить по разного рода книжным рейтингам и количествам продаж, люди во всем мире читают в основном детективы, приключения, фантастику, сентиментальные романы и т.п.
Кстати, Tinsirme , я вовсе не призываю Вас читать «Над пропастью во ржи». В литературном океане много гораздо более интересных книг! В конце концов, DE GUSTIBUS NON DISPUTANDUM EST!

Цитата

Shibizhi fon Purch пишет: И вам спасибо за оценку моего мнения о романе Сэлинджера. Только вот насчет минусов этой книги, приведенных Вами возникают следующие мысли: Если мы оцениваем художественный литературный текст, то речь все же должна идти о его сюжете, заложенной в литературное произведение идее (если она есть), авторском мастерстве владения языком, той или иной оригинальности в слове или замысле, и т.д. А такие вещи как «Книга послужила причиной убийства... Леннона», «...множество маньяков... были одержимы этой книгой...», это уже, согласитесь, из области клинической психологии и психиатрии. Маньяки могут быть одержимы чем угодно и никогда не угадаешь, какую книгу они будут читать, перед тем как совершить то или иное деяние, продиктованное больной психикой. Легко могу представить себе маньяка, который перед тем, как «уконтрапупить» какую-нибудь богатую старушку, будет читать «Преступление и наказание» Достоевского. Все же, думается, что в большинстве случаев, сам факт того, что маньяк перед тем как пойти и убить кого-то, читал такую-то книгу, может быть просто случайностью. Ну просто не было у него под рукой другой книги, а у журналистов, от которых мы получаем информацию о разных событиях «в человечестве», есть лишь желание любой ценой сотворить сенсацию, а также богатое воображение, чтобы воплотить эту цель через СМИ. Конечно, бывает разное, но оценивать качество художественного литературного текста в первую очередь все же продуктивнее исходя из него самого и собственного читательского восприятия этого текста, а также аналогичным образом сформулированных мнений других читателей, как обычных, так и квалифицированных (критиков и литературоведов).

Вы абсолютно правы, посему прошу простить за предыдущий пост, напишу как будет время по существу)). В наш век,век нетерпимости, могут убить из-за чего угодно, как муху, вчера читаю... Убит человек, который выкрикнул у стены плача слова...Аллаху Акбар, и этим всё сказано!

очень советую "Величайший урок жизни, или Вторники с Морри " американского писателя Митча Элбома..документальная книга..после прочтения начинаешь иначе смотреть на жизнь..книга о душе и для души..

Краткая характеристика произведений известных писателей.

Достоевский:
Человек сделал.
Человек страдал.
Человек лишился рассудка.

Чехов:
Человек маялся бездельем.
Человек беспричинно тосковал.
Человек выпил чаю.

Хемингуэй:
Человек вошёл.
Человек сказал: "Идёт дождь".
Человеку ответили: "Да".

Конан Дойл:
Человек курил.
Человек язвил.
Человек раскрыл.

Стругацкие:
Человек прилетел.
Человек помогал.
Человеку не рады.

Уэллс:
Человек полетел на Луну.*
Человек переместился в прошлое.*
Человек воевал с инопланетянами.*
*впервые в мировой литературе

Маркес:
Человек - Хосе.
Человек родил Хуана.
Человек, который Хуан, родил Хуана и Хосе.
Два человека, те, которые Хуан и Хосе, но Хуан,
которого родил Хосе, а Хосе не тот, которого
родил Хуан, ушли в другую деревню, где Хосе
родил Хуана, а Хуан - Хосе, Хосе Аркадио,
Аурелиано Аркадио, Хосе Аурелиано и
Пруденсио. Но, чтобы не усложнять сюжет,
Пруденсио далее в книге не упоминается.

Джордж Мартин:
Человек умер.
И ещё один человек умер.
И вон тот человек, который нравился тебе
больше всех в этой книге и на котором
держалось развитие сюжета, вот он тоже умер.

Кафка:
Человек - человек.
Человек - не человек.

Мэри Шелли:
Человек?

Бегбедер:
Человек потреблял.
Человек употреблял.

Воннегут:
Человек умер нелепой смертью.
... но сейчас человек жив, а умер - это через
много лет.

Оруэлл:
Человек жил.
Человек усомнился.
Человека нет и никогда не было.

Зощенко:
Гражданин прописался.
Гражданин занимал жилплощадь.
Гражданина явно кто-то на тот свет спровадил.
Шутка ли - целых десять метров занимал!

Даниэль Дефо:
Человек.
Другой человек.
Хвала Господу! Другой человек!

Паланик:
Человек.
Другой человек.
А, нет, один и тот же.

..(с)

Pretender,
😂😂👍👍👍👍

ВДОВА МИЛОРАДА ПАВИЧА: БАКУ – НЬЮ-ЙОРК ИЗ "1001 НОЧИ"

В эти дни исполняется шесть лет со дня смерти известнейшего сербского писателя Милорада Павича. Однако, по словам его вдовы и периодического соавтора Ясмины Михайлович, автор крайне необычных по форме и содержанию романов не умер, а лишь переместился в другую реальность и общается с ней через сны.
Михайлович, трактующая основные работы покойного супруга - "Хазарский словарь", "Вечность и еще один день", "Последняя любовь в Константинополе", "Пейзаж, написанный чаем", "Другое тело" - как путеводители по сновидческой параллельной реальности, утверждает, что супруги и поныне продолжают писать в соавторстве.
Этим летом писательница и литературовед посетила Азербайджан, где представила свою последнюю - отчасти автобиографическую - книгу "На берегу Хазарского моря", название которой отсылает не только к одному из самых известных произведений Павича, но и к названию Каспия в азербайджанском языке.
Корреспондент Русской службы Би-би-си Михаил Поплавский встретился с Ясминой Михайлович в её любимом белградском ресторане на берегу Дуная, чтобы расспросить автора о "Евровидении", ловцах снов, пугливых поклонниках и том, что считают "хазарским" в современном Азербайджане.
Би-би-си: Ваша последняя книга "На берегу Хазарского моря" пока не вышла на русском, но произойдёт ли это в ближайшем будущем?
Я.М.: Пока не знаю. ведь издательство "Азбука" стало банкротом. Книга выйдет на китайском и грузинском языках. С россиянами я всё ещё в переговорах.
Би-би-си: В книге вы говорите, что попали в Баку впервые, поехав с сербской делегацией на "Евровидение" в 2012 году. Но как вы вообще оказались в её составе?
Я.М.: Так было легче всего для азербайджанского посла - он организовывал делегацию известных женщин Сербии на конкурс. Я смотрела "Евровидение" и раньше, оно мне нравилось. Я ничего не знала об Азербайджане и думала, что Баку - это маленький исламский город с социалистическими зданиями. Но я была восхищена и удивлена. В этом году я была в Баку уже после Тбилиси, где выходила моя книга и павичевы книги. И вот я видела Баку через два года - и это был Нью-Йорк, но Нью-Йорк из "1001 ночи".
Би-би-си: Что привлекло вас в этом городе?
Я.М.: Я люблю ветер. Люблю Баку за то, что там бывает ветер - азербайджанцы его не любят, а я люблю. И для меня был шок, что в Баку всё - и море, и нефть, - всё называют хазарским. И это всё моё - ведь я себя считала хазарской принцессой. (смеётся) И сейчас, когда я бываю там и в Грузии, я чувствую, что это регион для меня. Хотя я не была в Армении. В Грузии - это православная культура. Но я влюблена в Азербайджан. Я была там и в других местах, не только в Баку. Это необыкновенная земля, где живет столько же народу, сколько и в Сербии, только есть и горы и море - это такой природный хаос.
Би-би-си: Похоже ли ощущение от Баку на Будву [город в Черногории], где вы жили у моря?
Я.М.: Нет. Но здесь, в Сербии, есть город Вршац. И там дует ветер, карпатский ветер. Это запах моей славянской родины. Это такой же дикий аромат. В Баку он смешан из моря и гор, и он очень необычен - в нём есть возбуждение, этот ветер сказал мне что-то о другой культуре - о том, что это Евразия. Я вынюхала свою вторую родину.
Би-би-си: Когда вы были в Баку, что из культурного наследия напомнило вам более всего о хазарах - мифологических или исторических, - которых изучали вы с Милорадом?
Я.М.: Ничего. Они не знают ничего о хазарах. Даже для азербайджанских интеллектуалов Хазарское - это только море. Я сказала им: "Покажите мне артефакты из IX века", - и там были только азербайджанские! Я поняла, что только имя моря осталось в народной памяти. И поэтому Павич в романе оттолкнулся от факта, что была хазарская миссия Кирилла и Мефодия. И дальше это была такая метафора. Но Павич не знал местное название моря.
Би-би-си: Получается, что Хазария и у вас, и у Милорада - мифическая. Это связано с малочисленностью исторических артефактов?
Я.М.: Да, ведь не сохранилось гробниц, храмов, языка. В археологии главное - захоронения, но этого там и нет, поэтому остался исторический факт, что хазары приняли иудаизм, а остальное осталось загадкой.
Би-би-си: И одно из последних упоминаний о хазарах относится к битве с киевским князем Святославом.
Я.М.: Мы не знаем, что бывало после переговоров в те времена. Сейчас мы знаем, о чём политики договариваются в Женеве, а тогда - нет. Но интересно, что в Белграде именно азербайджанский бизнесмен поставил памятник Павичу. В Москве его памятник стоит во дворе Библиотеки иностранной литературы - он там между Данте и Джойсом. Я тоже не видела памятник лично, но видела на снимках.
Би-би-си: Когда стали известны итоги конкурса "Евровидения", многие спрашивали: где он вообще? Неужели это- Европа? Но географы согласились.
Я.М.: И я согласна тоже, что географически это - Европа. Я увидела европейскую культуру, турецкую культуру. Они говорили: "Это турецкий обычай", я говорю: "Знаю, у нас такой же". Они мне: "Не знаете", я им: "Знаю".
Би-би-си: Вы знакомы с переводчиками, которые переводили на азербайджанский?
Я.М.: Нет, но мне сказали, что они сделали очень хороший перевод.
Би-би-си: Есть ли у вас план написать новую литературоведческую работу о Павиче?
Я.М.: У меня новый проект. Попробую пояснить: когда Павич умер, я стала получать письма от читателей по имейлу, где были их сны. Они были из Мексики, Франции, Грузии, России, Румынии. Так я получила идею манускрипта. Эти сны о Павиче - это настоящий стиль Павича. Я решила публиковать, но все будут думать, что это я написала. А всё это его - в этих снах говорит Павич. Это будет как его новый роман, который написали читатели и сам Павич, но с другой стороны жизни.
Би-би-си: Когда читаешь ваши самостоятельно написанные книги, создается ощущение, что вы по-прежнему пишете их вдвоём с Милорадом...
Я.М.: Это так и есть. Мы до сих пор пишем вместе, это любовь. Моя жизнь полна сюрпризов. Но моя жизнь сейчас - это лишь маленькое возбуждение, по сравнению с годами, проведенными с Павичем.
Би-би-си: Когда эта компиляция снов может быть готова?
Я.М.: Я не знаю, это серьёзная антология. Это сборник из ряда городов мира. Я не знаю, как её сделать. Я не хотела делать в хронологической последовательности.
Би-би-си: По какой теме её можно классифицировать?
Я.М.: По языку. Потому что в этих снах герои говорят, как Павич в его книгах. Я не знаю испанского, но даже когда я перевожу Google, я вижу его мысль. Какой Павич был в прозе, такой он и в снах других людей. Например, можно собрать 20 снов, действие которых происходит в театре, 20 снов на маскараде. У меня сейчас скопилось около 300 снов на разных языках. Но нужно их перевести на сербский. Нужно спрашивать разрешения у читателей. Пока что объять это невозможно.
Би-би-си: Тут репутация работает против вас - в хорошем смысле. Вы с Павичем так часто придумывали мифологические события с конкретными датами, что все будут думать, что вы сами написали эти сны.
Я.М.: Я хочу написать предисловие и сказать там истину. Но никто не будет верить, [будут] писать: "Это мистификация!" Я закончила факультет сербской и мировой литературы и знаю, что никто этого не делал.
Би-би-си: В академической работе вы тоже специализировались на литературе XVIII века?
Я.М.: Нет, это Павич. А я специализировалась на работах Павича. Мои книжки - утопические. Это травелоги, хотя и художественные. Мои книжки всегда были о путешествии. Но это всё одно - была бы я в Панчеве [город в Сербии неподалёку от Белграда], Париже или маленькой деревне - всё одно. Всегда что-нибудь случится.
Би-би-си: И сны - тоже путешествие?
Я.М.: Сны - это территория. Эзотерическая территория. В первый раз я испугалась, когда поклонники стали писать, так как у меня нет снов. Я не вижу павичевских снов, не знаю почему. То, что было в "Хазарском словаре", эти ловцы снов [воображаемые герои романа], сейчас - это реальность. Я провела эксперимент - начала слать сны одних читателей другим. Грузинской девушке я прислала сон украинского мужчины в летах. Сначала они испугались, потому что думали, что только они видят такие сны. Но только храбрые люди пишут свою ответную реакцию: они понимают, что стали ловцами снов, но их первая реакция - это страх. В этом было желание Павича - чтобы читатель был соавтором.
Би-би-си: Вы, в отличие от Минотая [героя "Звёздной мантии" Павича], любите будущее?
Я.М.: Я люблю, но пугаюсь. Сейчас меня так потрясли события в Париже. Мы с Милорадом жили там, я написала книгу "Парижский поцелуй". Это и мой город тоже. Это было так грустно. В пятницу, когда было нападение в Париже, там шла пьеса в Исторической библиотеке. Она называлась "Ловцы снов". Прекрасный проект. У них было турне по замкам Франции. Я забронировала гостиницу в Париже, чтобы посмотреть её, поскольку меня пригласил издатель.
Би-би-си: При этом в книгах ни у Милорада, ни у вас нет комментария к текущей политической ситуации, к балканским конфликтам. Это сознательное решение? Павич считал, что это напоминает ему другие исторические события или предпочитал интерпретировать действительность через сны?
Я.М.: Милорад был академическим историком. Он знал, что история сейчас не пишется, и сам не писал документальных книг. Писать про историю - вернее, чем описывать ежедневное. Он и так знал о войне на Балканах, а тогда иностранные журналисты всё время спрашивали его о [бывшем сербском президенте Слободане] Милошевиче, не о литературе. И в какой-то момент он сказал: " У меня нет армии, у меня нет полиции, у меня нет финансов". Он никогда не был идеологическим писателем. Если Толстой - это [известный сербский писатель Бора] Чосич, Достоевский - это Павич. Он любил Толстого, но это другая ткань.
Би-би-си: У Павича всё же был комментарий на актуальные события: после бомбардировки Белграда силами НАТО он сказал, что Дунай от бомб стал несудоходен.
Я.М.: У него существует автобиография для XXI столетия. Он не любил его, а я люблю. Он как-то сказал: "XXI - это век, в котором всем нужно доказывать свою невиновность. Иначе все невиновные люди будут виноватыми".
Би-би-си: Но вы-то любите этот век?
Я.М.: Я на 30 лет младше Павича. Я люблю цифровую эру, но и природу. Сейчас у меня страх. В последние годы я чувствую рак планеты - климатический, моральный, этический рак. Это планета без бога.
Би-би-си: И всё же вы смотрите в будущее с оптимизмом?
Я.М.: Каждый из нас должен быть подобен яйцу и уходить от цивилизации в свою личную жизнь: в музыку, фильмы, семью, жить без телевизора. Я не верю в идеологии. "Исламское государство" [запрещенная в России группировка] - это молодые, которые остались без бога. У них есть только желание войны. И там не только арабы - сколько там сербов и россиян! И всё это - люди, заточенные под войну.
Би-би-си: А что тогда для вас - бог?
Я.М.: И Милорад, и я любили Христа. Я не люблю Сербскую и Русскую православную церкви, нет - это воинственные институции. Слово Христа - это любовь, и в этом - правда. Поэтому Милорад написал книгу "Другое тело", имея в виду Христа. Все говорят: "Воскресенье, воскресенье", христианская церковь утверждает, что в этом есть мистика, у них свои ритуалы, но Христос - это вселенская любовь.
Би-би-си: Когда роман только вышел, критики в один голос сказали, что это какой-то другой Павич - слишком простой.
Я.М.: Да, это я просила его - хоть один раз будь нормальным! (смеётся). Но в книге вопрос - кто первым увидел другое тело Христа? И это была Мария [Магдалина]. И сейчас я составляю павичево другое тело.
Би-би-си: Почему всё же не сложилось с экранизациями романов Павича? Вы не хотите этого, как правообладатель, или ждёте подходящего режиссёра?
Я.М.: У нас было четыре договора с российскими режиссёрами, которые так и не сняли фильм. Так же не состоялись два фильма в Голливуде. Но сейчас я нахожусь в переговорах с голливудским режиссёром, который хочет снять "Хазарский словарь". И мы продвигаемся, но все эти бумаги и согласования невероятно тормозят процесс. Мы пытаемся заключить нормальный контракт. Но для меня секрет, кто будет постановщиком. Знаю только, что будет британское и американское финансирование.
Би-би-си: Какого режиссёра вы бы видели идеальным, если бы могли выбрать любого?
Я.М.: Я хочу сказать, как Милорад видел будущее экранизации: он хотел, чтобы каждый раздел "Хазарского словаря" экранизировал отдельный режиссёр в своей стране, не зная о других, чтобы получился паззл, альманах. А я, может быть, хотела бы, чтобы экранизацию снял режиссёр "Аватара" [Джеймс Кэмерон].
Источник: http://www.bbc.com/russian/society/2015/12/151130_mihajlovic_pavic_interview

«...Книгу можно сравнить с виноградником, поливаемым или дождем, или вином. Эта, как и все словари, относится к последним. Словарь — книга, которая, требуя мало времени каждый день, забирает много времени за годы. Такую трату не следует недооценивать. Особенно если принять во внимание, что чтение, взятое в целом, дело очень подозрительное...»
МИЛОРАД ПАВИЧ. ХАЗАРСКИЙ СЛОВАРЬ.

ЭДГАР АЛЛАН ПО
ВОРОН
Как-то в полночь, в час угрюмый, полный тягостною думой,
Над старинными томами я склонялся в полусне,
Грезам странным отдавался, - вдруг неясный звук раздался,
Будто кто-то постучался - постучался в дверь ко мне.
"Это, верно, - прошептал я, - гость в полночной тишине,
Гость стучится в дверь ко мне".

Ясно помню... Ожиданье... Поздней осени рыданья...
И в камине очертанья тускло тлеющих углей...
О, как жаждал я рассвета, как я тщетно ждал ответа
На страданье без привета, на вопрос о ней, о ней -
О Леноре, что блистала ярче всех земных огней, -
О светиле прежних дней.

И завес пурпурных трепет издавал как будто лепет,
Трепет, лепет, наполнявший темным чувством сердце мне.
Непонятный страх смиряя, встал я с места, повторяя:
Это только гость, блуждая, постучался в дверь ко мне,
Поздний гость приюта просит в полуночной тишине -
Гость стучится в дверь ко мне".

Подавив свои сомненья, победивши спасенья,
Я сказал: "Не осудите замедленья моего!
Этой полночью ненастной я вздремнул, - и стук неясный
Слишком тих был, стук неясный, - и не слышал я его,
Я не слышал..." Тут раскрыл я дверь жилища моего:
Тьма - и больше ничего.

Взор застыл, во тьме стесненный, и стоял я изумленный,
Снам отдавшись, недоступным на земле ни для кого;
Но как прежде ночь молчала, тьма душе не отвечала,
Лишь - "Ленора!" - прозвучало имя солнца моего, -
Это я шепнул, и эхо повторило вновь его, -
Эхо - больше ничего.

Вновь я в комнату вернулся - обернулся - содрогнулся, -
Стук раздался, но слышнее, чем звучал он до того.
"Верно, что-нибудь сломилось, что-нибудь пошевелилось,
Там, за ставнями, забилось у окошка моего,
Это - ветер, - усмирю я трепет сердца моего, -
Ветер - больше ничего".

Я толкнул окно с решеткой, - тотчас важною походкой
Из-за ставней вышел Ворон, гордый Ворон старых дней,
Не склонился он учтиво, но, как лорд, вошел спесиво
И, взмахнув крылом лениво, в пышной важности своей
Он взлетел на бюст Паллады, что над дверью был моей,
Он взлетел - и сел над ней.

От печали я очнулся и невольно усмехнулся,
Видя важность этой птицы, жившей долгие года.
"Твой хохол ощипан славно, и глядишь ты презабавно, -
Я промолвил, - но скажи мне: в царстве тьмы, где ночь всегда,
Как ты звался, гордый Ворон, там, где ночь царит всегда?"
Молвил Ворон: "Никогда".

Птица ясно отвечала, и хоть смысла было мало.
Подивился я всем сердцем на ответ ее тогда.
Да и кто не подивится, кто с такой мечтой сроднится,
Кто поверить согласится, чтобы где-нибудь, когда -
Сел над дверью говорящий без запинки, без труда
Ворон с кличкой: "Никогда".

И взирая так сурово, лишь одно твердил он слово,
Точно всю он душу вылил в этом слове "Никогда",
И крылами не взмахнул он, и пером не шевельнул он, -
Я шепнул: "Друзья сокрылись вот уж многие года,
Завтра он меня покинет, как надежды, навсегда".
Ворон молвил: "Никогда".

Услыхав ответ удачный, вздрогнул я в тревоге мрачной.
"Верно, был он, - я подумал, - у того, чья жизнь - Беда,
У страдальца, чьи мученья возрастали, как теченье
Рек весной, чье отреченье от Надежды навсегда
В песне вылилось о счастьи, что, погибнув навсегда,
Вновь не вспыхнет никогда".

Но, от скорби отдыхая, улыбаясь и вздыхая,
Кресло я свое придвинул против Ворона тогда,
И, склонясь на бархат нежный, я фантазии безбрежной
Отдался душой мятежной: "Это - Ворон, Ворон, да.
Но о чем твердит зловещий этим черным "Никогда",
Страшным криком: "Никогда".

Я сидел, догадок полный и задумчиво-безмолвный,
Взоры птицы жгли мне сердце, как огнистая звезда,
И с печалью запоздалой головой своей усталой
Я прильнул к подушке алой, и подумал я тогда:
Я - один, на бархат алый - та, кого любил всегда,
Не прильнет уж никогда.

Но постой: вокруг темнеет, и как будто кто-то веет, -
То с кадильницей небесной серафим пришел сюда?
В миг неясный упоенья я вскричал: "Прости, мученье,
Это бог послал забвенье о Леноре навсегда, -
Пей, о, пей скорей забвенье о Леноре навсегда!"
Каркнул Ворон: "Никогда".

И вскричал я в скорби страстной: "Птица ты - иль дух ужасный,
Искусителем ли послан, иль грозой прибит сюда, -
Ты пророк неустрашимый! В край печальный, нелюдимый,
В край, Тоскою одержимый, ты пришел ко мне сюда!
О, скажи, найду ль забвенье, - я молю, скажи, когда?"
Каркнул Ворон: "Никогда".

"Ты пророк, - вскричал я, - вещий! "Птица ты - иль дух зловещий,
Этим небом, что над нами, - богом, скрытым навсегда, -
Заклинаю, умоляя, мне сказать - в пределах Рая
Мне откроется ль святая, что средь ангелов всегда,
Та, которую Ленорой в небесах зовут всегда?"
Каркнул Ворон: "Никогда".

И воскликнул я, вставая: "Прочь отсюда, птица злая!
Ты из царства тьмы и бури, - уходи опять туда,
Не хочу я лжи позорной, лжи, как эти перья, черной,
Удались же, дух упорный! Быть хочу - один всегда!
Вынь свой жесткий клюв из сердца моего, где скорбь - всегда!"
Каркнул Ворон: "Никогда".

И сидит, сидит зловещий Ворон черный, Ворон вещий,
С бюста бледного Паллады не умчится никуда.
Он глядит, уединенный, точно Демон полусонный,
Свет струится, тень ложится, - на полу дрожит всегда.
И душа моя из тени, что волнуется всегда.
Не восстанет - никогда!

ПАМЯТИ УМБЕРТО ЭКО
Галина Юзефович — об итальянском классике, открывшем высокую культуру массовому читателю
Умберто Эко — из числа тех писателей, которые удивительным образом растворились в культуре, стали ее почвой или, если угодно, воздухом: мы привычно оперируем его идеями и образами, о многих вещах говорим его словами — по сути дела, мы смотрим на мир его глазами, продолжая при этом считать все им созданное общественными, безличными, не принадлежащими никому конкретно. Подобно тому, как Пушкин (или Бродский) рассеялись в нашей речи, стали фактом русского языка, Эко рассеялся в нашем мышлении и стал тканью современной культуры — редкая и, в общем, счастливая судьба для писателя, всю жизнь стремившегося поженить элитарное и массовое, сложное и простое.
Мы не видим ничего необычного в том, что скромный ученый пишет роман, так или иначе связанный с полем его научных интересов, и становится звездой (недавняя счастливая судьба Евгения Водолазкина и его романа «Лавр» — лучший тому пример). Автоматически мы переносим этот паттерн на Эко — сегодня нам трудно поверить, что к 1980 году, когда был опубликован его первый и самый знаменитый роман «Имя Розы», Эко уже был звездой всеитальянского и даже всеевропейского масштаба. Начало его ураганной популярности положили статьи 60-х годов — «Феноменология Майка Бонджорно», посвященная самой известной итальянской телевикторине, и программная «К вопросу о тактике ведения семиологической партизанской войны», формулировавшая принципы противостояния дискурсу масс-медиа и предлагавшая методы его деконструкции. По мнению Эко, глобальная ориентация на упрощение, на снижение интеллектуальных запросов, на вывод сложных вещей из медийной сферы выгодна только производителям и распространителям контента. «На самом деле люди очень быстро устают от простых вещей», — сказал он в своем прошлогоднем интервью журналу Esquire, и, в сущности, вся его карьера — убедительное подтверждение этого тезиса.
Если смотреть на биографию Эко под таким углом, его приход из академической сферы в сферу литературы был неизбежен. Именно на поле художественной словесности можно было убедительнее всего показать: сложное и глубокое тоже может стать элементом популярной культуры, «интеллектуальный» и «массовый» — не антонимы. Вопреки всем правилам «Имя Розы» — многослойный роман, сотканный из цитат, построенный на минимально адаптированном средневековом материале да еще и написанный намеренно витиеватым, стилизованным языком, — стал одним из величайших бестселлеров ХХ века. Та же судьба ожидала и следующую книгу Эко — «Маятник Фуко», сложную и восхитительную интеллектуальную игрушку, рассказывающую о ловушках и соблазнах безграничного информационного пространства. Даже очень специальные, рассчитанные на подготовленного читателя тексты Эко (такие, например, как «Пять эссе на тему этики» или «Шесть прогулок в литературных лесах») каким-то чудом неизменно возглавляли списки европейских бестселлеров.
Источник: https://meduza.io/feature/2016/02/20/apologet-slozhnosti

«ТАКОЙ ЖЕ УХОД, КАК У ВЕЛИКИХ ДРЕВНИХ»
Переводчик Елена Костюкович — о работе и дружбе с Умберто Эко
Я начала переводить его первую книжку, когда мне было 22 — и примерно до 26. Даже не могла вообразить, что смогу увидеть автора, потому что тогда был железный занавес. Выпустили меня как раз благодаря тому, что я перевела и опубликовала «Имя розы» — уже позже, через четыре года, в 1988-м году. Книга оказалась «юбилейной» — она вышла в двадцатую годовщину пражских событий, подавления Пражской весны. Потому что роман Умберто Эко «Имя розы», если кто помнит, начинается со слов — «Я нашел эту рукопись в несчастном городе, сейчас сюда входят советские танки».
Невозможно было, естественно, продавить роман через цензуру, потому что он весь является развернутым метафорическим повествованием по отношению к первой фразе. Ведь дело там не в монахах и монастыре, даже не в теории смеха Аристотеля, «Имя розы» — о несвободе и свободе, о провокации внутри некоего закрытого мира, в который вторгается посторонняя сила, устраивает там безобразия, разворачивает всю устоявшуюся там жизнь, баламутит все — и входят снаружи войска, которые все захватывают, папская инквизиция. То же самое происходило в Праге, то же самое произошло совсем недавно, как мы знаем, и не один раз было в мире, но нам известен пример Крыма. Вот всякие такие вещи как метафора довольно отвратительной манеры перекраивать человеческую жизнь — это собственно и есть роман «Имя розы», потому его и прочли как высказывание о свободе.
Почему я стала переводить его с таким упорством и с такой верой, что когда-нибудь его опубликуют? Была же советская эпоха, ни на что нельзя надеяться, но молодость как-то удивительно укрепляет человека. Вот тогда я укрепилась и осталась достаточно крепкой.
Опубликовали роман в 1988-м, и в моем доме в Москве вдруг неожиданно зазвонил телефон, и меня пригласили в Италию на конференцию по Умберто Эко, сказав, что о моем переводе что-то слышали. Он действительно тогда прозвучал, его очень хвалили. Мне звонили несколько знаменитейших людей моего времени — Гаспаров, Лотман и Гуревич — и все по очереди говорили, что они в восхищении, что хотят познакомиться с Эко. Все были захвачены книгой — я уже только из-за этого была довольна. По-моему, разошелся миллион экземпляров, не считая пиратских.
И в Италии прослышали, что есть такая странная история — какая-то молодая девица перевела роман и вроде бы удачно, и позвали меня на конференцию. С нее и началась моя Италия — я не вернулась в свою прежнюю жизнь, которую ассоциировала с клеткой и с несвободой, с всевозможными подавлениями во мне, в частности, моего творческого начала. А Италия дала мне все.
Когда я приехала, первым делом меня повезли к нему домой, и я увидела привлекательного мужчину 55 лет. Он был прекрасен и весел. А он увидел перед собой какую-то Красную шапочку и сказал примерно то же самое, что и мой первый редактор в журнале «Иностранная литература»: «А ты сама переводила?» Я сказала: «Да!»
Дальше мы подружились, и после этого наши отношения приобрели братско-сестринский характер. [Так сложилось] не только со мной, но и с другими переводчиками. Первый, кто меня разбудил сегодня звонком среди ночи, был наш японский коллега Тадахико Вада, причем он что-то кричал, я даже не могла разобрать что. Я только поняла, что это Тадахико и, наверное, умер Эко, потому что я давно этого боялась. Я знала, что он находится в нехорошем состоянии. Не то чтобы он болел, а просто не хотел уже [жить]. Второй человек, с которым я говорила в шесть утра, — мой немецкий коллега Буркхарт Кребер. Потом мы начали связываться с семьей, разговаривали с сыном Умберто Эко.
С Буркхартом у Эко сложилась просто большая дружба, со мной тоже, но не такая. Он очень ценил мужские взаимоотношения — по романам видно, что для него важно такое чувство плеча. Я все-таки была дальше. Но если говорить про наши отношения, я бы сформулировала это следующим образом: в жизни я была не очень довольна, не считала, что мы достаточно много видимся, бывали случаи, когда я могла надуться, обидеться. Но в профессии это был класс. Когда мы с ним выступали вместе — много раз такое случалось — я всегда потрясалась, до какой степени он страхует, словно вы два гимнаста. Он держит, он понимает, что происходит. Поскольку он меня втравливал в какие-то немыслимые авантюры — например, неожиданное выступление на французском в Лувре на тему «Петербургское барокко»… Можете вообразить, да? В какой-то момент Эко увидел мои растерянные глаза и в ту секунду, когда он задал вопрос, он его уже переформулировал и сам же начал на него отвечать. Не было никогда чувства, что тебя оставляют без страховочной веревки.
Это была дружба-работа, и это самое большое наслаждение на свете, самое прекрасное, что может быть между людьми, я так считаю. И вот тут уже мелкие детали, юмор, смех и серьезность в нужную секунду, способность себя не жалеть, перерабатывать — все, что мы считаем смыслом нашей жизни, когда погружаемся в какую-то рабочую историю.
У него, конечно, была замечательная эрудиция — это всем известно, и не хочется повторяться. Но про Россию он ничего не знал и задавал все время одни и те же вопросы — например, где тонкие длинные русские сигареты. Он читал об этом в каком-то романе в молодости и воображал русских красавиц в основном из эмигранток, у которых в тонких длинных пальцах были тонкие сигареты. Я ему привезла «Беломор», говорю, вот тебе, наслаждайся, он сказал, что нет, ты разрушаешь мои мифы, мою юную веру в красоту русских прекрасных женщин.
[Из всех переводов] он как раз внимательно относился к русскому переводу, потому что не понимал, как это сделано. Просил ему рассказывать, особенно про использование старославянского для передачи латыни в «Имени розы». Потом я у него прочла, будто он мне это предложил. Только вот во времена «Розы» я не была еще с ним знакома…
Он оказался в России главным иностранным писателем, потому что был символом свободы в момент Перестройки. Я даю очень заземленное объяснение, банальное, если угодно, техничное, но правильное, поверьте мне. Он попал к нам в тот момент, когда это было очень нужно. Россия [по сравнению с другими странами] в этом смысле уникальна. Открылась Европа, открылась свобода, новое горбачевское мышление кто-то интерпретировал так: открывается новое пространство — с обрушением стены, и новая глубина — история всего мира становится и для нас познаваемой. Проводниками познания, комментаторами, мостостроителями становились крупные фигуры европейской культуры от Оруэлла и Толкиена до Грасса и вот как раз Эко.
Он умер без мучений, без болезней, он в этот день работал. Подобное счастье не каждому выпадает — из моих знакомых [Наталья] Горбаневская так умерла. Она легла и не проснулась. У Эко все было даже более сознательно: он утром работал, днем работал, вечером почувствовал себя как-то не так, а потом ушел. Это смерть праведника, сел в лодку и уплыл.
Я думаю, что это такой же уход, как у великих древних, как был у Августа: все сделано, силы истрачены, написано семь романов. Он даже успел помочь своему издательству «Бомпиани» уйти из лап ненавистного Берлускони, всем вместе: история вроде вашей «Медузы». Он выбрал для них тоже мифологическое название, «Корабль Тесея». И сам взошел на другой корабль.
Источник: https://meduza.io/feature/2016/02/20/takoy-zhe-uhod-kak-u-velikih-drevnih

ФРАГМЕНТЫ ИЗ КНИГИ «УМБЕРТО ЭКО О ЛИТЕРАТУРЕ»
Как автор художественных произведений я довольно странный тип. На самом деле я начал писать рассказы и романы в возрасте между восемью и пятнадцатью годами.
Потом я бросил это дело, чтобы вернуться к нему почти пятидесятилетним мужем. До этой поры вызревшего бесстыдства я тридцать лет как бы стеснялся. Почему «как бы»? Объясню. Начнем по порядку, то есть, согласно моему повествовательному обычаю, вернемся на несколько шагов назад.
Как я начал писать романы? В детстве я брал тетрадь и оформлял титульный лист. Название будущего романа обычно звучало в духе какой-нибудь книжки Сальгари про пиратов. Сальгари служил мне литературным образцом — наряду с Жюлем Верном, Буссенаром и Луи Жаколио, которых в 1911—1921 гг. печатали в «Иллюстрированном журнале путешествий и приключений на суше и на море» (спустя годы подборка выпусков журнала обнаружилась в подвале моего дома). Соответственно, заголовки моих романов были примерно такими: «Бродяги Лабрадора», «Рыба-призрак». Внизу страницы я писал название издательства «Карандруч» (гибрид из слов «карандаш» и «ручка»). Затем я рисовал страниц на десять картинки в духе иллюстраций Делла Валле или Амато к пиратским романам Сальгари.
Выбор картинки определял историю, которую я мог по ней сочинить. После этого я приступал к первой главе. Но, пытаясь имитировать наборный текст, я писал печатными буквами, не позволяя себе никаких исправлений. Естественно, после нескольких страниц я выдыхался и бросал эту затею. Так, в те годы я оставался автором исключительно незаконченных больших романов.
Из этой коллекции, растерянной при переездах, у меня осталось только одно завершенное произведение неопределенного жанра. Однажды мне подарили большую тетрадь; на ее страницах с широкими фиолетовыми полями едва проступали расчерченные линейки. И тогда я задумал написать «Во имя Календаря». На титульном листе тетради даже обозначена точная дата в принятом тогда формате: 1942 год, XXI год фашистской эры. Далее начинается дневник мага Пиримпимпино, первооткрывателя, колонизатора и реформатора острова Гьянда, находящегося в Северном Ледовитом океане. Жители этого острова поклоняются богу Календарю. Герой день за днем с документальной дотошностью описывает факты и (как я сказал бы сейчас) общественный уклад и обычаи своего народа, перемежая чисто дневниковые записи лирическими отступлениями или литературными упражнениями. Одна из записей — натуральный образчик футуристического рассказа: «Луиджи был славный парень. Отведав блюда из зайцев, он отправился на Латеранский рынок купить ближайшее прошедшее время. Но по дороге упал в гору и умер. Блестящий пример героизма и человеколюбия, он был оплакан телеграфными столбами».
Но в основном рассказчик описывает (и рисует) остров, которым правит: леса, озера, побережье, горы. Кроме того, он комментирует свои социальные реформы, ритуалы и мифы своего народа, представляет своих министров, повествует о войнах и эпидемиях... Текст перемежается рисунками, а история, не соответствующая ни одному литературному жанру, постепенно превращается в энциклопедию. На этом примере с высоты прожитых лет хорошо видно, как ребяческое баловство порой определяет взрослые слабости.
Когда я уже не знал, какое еще приключение придумать для своего острова и его короля, я завершил историю на двадцать девятой странице словами: «Отправляюсь в долгое путешествие... Возможно, никогда больше не вернусь. Небольшое признание: в первые дни я представился как волшебник. Это неправда: меня зовут просто Пиримпимпино. Простите».
После этих литературных опытов я решил, что мог бы заняться комиксами, и даже несколько штук дорисовал до конца. Если бы в то время существовали копировальные машины, я напечатал бы их в большом количестве и роздал бы товарищам по школе. Вместо того чтобы как следует подумать, а по силам ли мне задача переписчика, я попросил у своих одноклассников несколько тетрадок в клетку, пообещав им нарисовать копии приключений. Часть тетрадок я оставлял себе в качестве компенсации за потраченные силы и чернила. Заключая контракты, я представить себе не мог, насколько это трудоемкая задача — десять раз воспроизвести один и тот же комикс. В конце концов я был вынужден вернуть тетрадки, потерпев унизительное поражение не как автор, но как издатель.
В средней школе я писал художественную прозу, потому что в те времена сочинения на заданную тему заменили сочинениями на свободную тему (можно было описывать реальные эпизоды из жизни). Моим коньком стали юмористические скетчи. Моим любимым автором тогда был П.Г. Вудхаус. С тех времен у меня сохранился один истинный шедевр: в нем описывалось, как после долгих приготовлений я должен был представить своим родственникам и соседям чудо техники, небьющийся стакан. Но когда я бросил его на пол, он, естественно, разбился.
В период с 1944 по 1945 год я занялся эпосом в виде пародии на «Божественную комедию» и зарисовок об олимпийских богах, страдающих от мрачных реалий современности: карточной системы, светомаскировки и песен Альберто Рабальяти. И все это александрийским одиннадцатисложником. Выглядело примерно так:
Хоть масло из оливы стоит много,
Душой возвышенного Бога
Не остановит ничего и ноне:
На лире он и цитре не бряцает,
Зато мотивчик легкий исполняет
На флейте, пианино и тромбоне.
Наконец, за два года гимназии я сочинил «Жизнь Евтерпия Клипса с иллюстрациями» — на сей раз образцом мне служили романы Джованни Моски и Джованни Гуарески. В лицее писал рассказы, уже посерьезнее, я бы сказал — в духе магического реализма Бонтемпелли. Потом долгое время обещал себе когда-нибудь переписать рассказ «Концерт», в нем была неплохая сюжетная идея. Некий Марио Тобиа, композитор-неудачник, собирает медиумов со всего мира, чтобы они в форме эктоплазмы вызвали на сцену великих композиторов прошлого для исполнения его «Конрада Швабского». Бетховен дирижирует, Лист играет на фортепьяно, Паганини — на скрипке и так далее. Живой среди них только чернокожий джазист Луис Робертсон, играющий на трубе. Неплохо получилось описание сцены, в которой медиумы тщетно пытаются поддерживать жизнь в своих призрачных созданиях, а великие музыканты постепенно растворяются под стоны умирающих инструментов, пока не остается одно четкое, чарующее, чистое звучание трубы Робертсона.
Следовало бы позволить моим верным читателям (в сумме их должно быть двадцать четыре, дабы не перещеголять Великого... ну разве что в скромности) догадываться, как обе эти зачаточные идеи были использованы почти сорок лет спустя в «Маятнике Фуко».
*Первая версия этого эссе была написана для Марии Терезы Серафини: Come si scrive un romanzo (Milano: Strumenti Bompiani, 1996). Составитель обратилась к группе авторов с рядом вопросов, которые соответствуют подглавкам данного текста. Между тем я опубликовал свой четвертый роман «Баудолино», а потому добавил в эту версию несколько страниц, посвященных новому нарративному опыту.
Источник: https://www.buro247.ru/culture/books/pamyati-pisatelya-otryvok-iz-knigi-umberto-eko-o-l.html

«ДЛЯ СЕБЯ МЫ ПИШЕМ ЕДИНСТВЕННУЮ ВЕЩЬ: СПИСОК ПОКУПОК»
Отрывок из книги Умберто Эко — о том, как он создавал свои романы
Как я пишу
[…] становится ясно, насколько бессмысленны вопросы журналистов: «Вы начинаете роман с заметок, сочиняете сразу первую или последнюю главу, пишете ручкой или карандашом, печатаете на машинке или на компьютере?»
Роман начинается с ежедневного сотворения мира, бесконечных попыток выстроить временную последовательность. Поступки персонажей должны руководствоваться определенной логикой, будь то логика здравого смысла или условия нарратива (иногда можно пойти и против них). В любом случае их еще надо приводить в соответствие с ограничениями. Потом ты передумываешь, что-то убираешь, исправляешь, переписываешь. Универсального способа написания романа просто не бывает.
По крайней мере, для меня. Знаю, есть такие писатели, которые встают утром, часов в восемь, через полчаса садятся за печатную машинку (компьютер) и пишут до полудня, следуя правилу «ни дня без строчки», а потом бросают все и идут себе гулять до вечера. Я так не могу. Прежде всего роман требует длительной подготовки. Сначала я читаю, составляю карточки, рисую портреты персонажей, карты мест, временные диаграммы. Что-то фломастером, что-то на компьютере, в зависимости от момента, от моего местонахождения, от характера пришедшей в голову идеи.
Порой записываю на оборотной стороне билета, пока еду в поезде, другой раз в тетрадке, на карточке, при помощи когда шариковой ручки, а когда и диктофона. При необходимости записал бы хоть ежевичным соком.
Потом я свои записи нередко рву, выбрасываю, где-нибудь забываю, но все равно у меня целые ящики забиты тетрадками, блокнотами с разноцветными листами, открытками, даже официальными бланками. Но этот творческий беспорядок разнообразных носителей служит мне своего рода мнемоническими подсказками: эти заметки я нацарапал на бланке лондонской гостиницы, первую страницу такой-то главы набросал в своем кабинете на листке в бледно-голубую клеточку ручкой «Монблан», а черновик следующей писал в деревне на обороте старого документа.
У меня нет определенного метода, установленных дней, часов, времен года. Правда, с первого по третий роман у меня сложилась традиция. Я вынашивал идеи, писал заметки и черновики где и как придется, но потом, когда выпадала возможность провести хотя бы неделю в загородном доме, записывал главы на компьютере. Перед отъездом я их распечатывал, редактировал и оставлял «дозревать» в ящичке до следующего приезда в деревню. Окончательные варианты моих трех первых романов были написаны именно там за пятнадцать—двадцать дней рождественских каникул.
Я даже обзавелся собственным суеверием — это я-то, самый несуеверный человек в мире! Я спокойно прохожу под лестницами, дружелюбно здороваюсь с черными котами, перебегающими мне дорогу, специально ставлю экзамены на пятницы тринадцатого числа, чтобы проучить суеверных студентов. Тем не менее финальный вариант романа, требующий лишь незначительных исправлений, должен был быть готов к пятому января, моему дню рождения. Если я не успевал в текущий год — ждал следующего. Однажды я почти управился к ноябрю и специально отложил работу, чтобы закончить в январе.
Но и тут «Баудолино» стал исключением. То есть роман писался в том же ритме, распечатки отлеживались в деревне, но примерно на середине, во время рождественских каникул 1999 года, я вдруг застрял.
Даже решил, что это у меня какой-то кризис рубежа тысячелетий. Споткнулся я на главе, описывающей смерть Фридриха Барбароссы, которая определяла содержание последних глав и рассказ о путешествии в царство пресвитера Иоанна. Несколько месяцев я не мог сдвинуться с места и не знал, как преодолеть этот риф, ну или обогнуть этот проклятый мыс. У меня ничего не выходило, я без конца прокручивал в голове эпизоды еще не написанных глав, о которых мечтал с самого начала, где будут встречи с монстрами, а главное — с Гипатией. Мне безумно хотелось написать эти главы, но сначала я должен был разделаться с проблемой, не дававшей мне покоя.
Вернувшись летом 2000 года в загородный дом, в середине июня я наконец придумал, как «обогнуть мыс». Роман был задуман в 1995 году, мне понадобилось пять лет, чтобы дописать до середины, следовательно, говорил я себе, на вторую половину уйдет еще столько же.
Но, по всей видимости, я за минувшие пять лет так много думал об этой второй половине, что она уже существовала у меня в голове (или в печенке, селезенке, в сердце, кто ее знает) вся целиком. Одним словом, спустя полтора месяца, к первым числам августа, книга внезапно закончилась сама собой. Потом я еще несколько месяцев все перепроверял и редактировал, но главное было сделано, история завершена. Так я нарушил еще один свой принцип, потому что суеверие — это тоже принцип, хоть и иррациональный. Я дописал книгу задолго до пятого января.
Что-то здесь не так, думал я несколько дней, пока восьмого августа не родился мой первый внук. Все стало на свои места: я должен был закончить свой четвертый роман в день не моего, а его рождения. Я посвятил книгу внуку и на этом успокоился.
Как это писать на компьютере?
Сильно ли повлиял компьютер на мое творчество? В плане моих личных ощущений от процесса — очень сильно, а с точки зрения его результатов — не знаю.
Кстати, поскольку в «Маятнике Фуко» фигурирует компьютер, который сам сочиняет стихи и умеет комбинировать факты алеаторно-ассоциативным методом, некоторые журналисты решили непременно выяснить, а не был ли написан и сам роман при помощи компьютерной программы.
Любопытно, что сия замечательная идея принадлежала журналистам, работавшим в редакциях, где статьи уже писались на компьютерах и сразу же сдавались в печать, то есть они прекрасно знали, каковы реальные возможности этой весьма полезной машинки. Но эти славные ребята писали для читателя, которому в те годы компьютер еще казался чем-то вроде волшебного ящика. К тому же все мы понимаем, что газеты часто пишут не правду, а то, что людям хочется услышать.
В общем, в какой-то момент я разозлился и придумал специальную магическую формулу компьютерного романа для одного из таких журналистов:
Прежде всего понадобится компьютер, то есть умная машинка, которая будет за тебя думать (многим такая штука не помешала бы). Достаточно программки всего в несколько строк, с которой справится даже ребенок.
При помощи этой программки загрузите в компьютер сотню романов, научных работ, Библию, телефонные справочники. Последние полезны для придумывания имен героев. В сумме выйдет около ста двадцати тысяч страниц. После того как другая программа их перемешает в случайном порядке, внесите в них какие-нибудь изменения (например, удалите все буквы «а»). Так у вас получится не просто роман, а роман-липограмма. Затем распечатайте все на принтере.
После удаления всех «а» на выходе вы получите чуть меньше ста двадцати тысяч страниц. Внимательно прочтите получившиеся тексты, выделяя карандашиком значимые места, а потом погрузите их все в кузов грузовика и отвезите на свалку. После этого сядьте под дерево с карандашом и с листком добротной бумаги, пораскиньте мозгами и напишите хоть две строчки, «Высоко в небе повисла луна — лес ночной шуршит листвой». Может быть, роман сразу не выйдет, но хотя бы хайку. Главное — начать.
Уверен, что ни у кого не достало духу воспользоваться моим секретным рецептом. Но один из журналистов глубокомысленно заметил: «Чувствуется, что весь роман написан на компьютере, за исключением сцены с трубачом, играющим на похоронах. Автор должен был выстрадать ее, переписывая по нескольку раз от руки». Стыдно признаться, но в этом романе, который я редактировал и по многу раз правил шариковой ручкой, фломастером, авторучкой, единственным эпизодом, написанным сразу на компьютере и почти на одном дыхании, без особых поправок, был как раз эпизод с трубачом. Причина очень проста: я столько раз пересказывал эту историю себе и другим, что для меня она была как будто уже написана. Мне нечего было к ней добавить: мои руки порхали над клавиатурой, как руки пианиста, исполняющего по памяти хорошо знакомую мелодию. Если в сцене с трубачом чувствуется радость, то это оттого, что родилась она как джазовая импровизация. Садишься, свободно играешь, музыка записыва ется — что вышло, то и вышло.
Чем компьютер хорош — он поощряет спонтанность: можно писать по наитию, второпях, сразу все, что тебе взбредет на ум. Но при этом ты знаешь, что все это легко исправить и изменить.
На самом деле использование компьютера отражается в основном на проблеме исправлений, а стало быть, вариантов.
Окончательные варианты «Имени розы» я печатал на машинке. Потом исправлял, снова перепечатывал, соединял листы. Под конец попросил машинистку напечатать текст, потом снова его исправил, заменил и подшил некоторые листы. Но с печатной машинкой ты можешь редактировать только до определенного момента. Потом ты просто устаешь перепечатывать страницы, подшивать, просить кого-то напечатать за тебя. Рано или поздно правишь от руки гранки и сдаешь.
С компьютером («Маятник» был написан в Wordstar2000, «Остров накануне» в Word 5, «Баудолино» в Winword со всеми его последующими обновлениями в течение нескольких лет) задача упрощается. Можно редактировать себя до бесконечности. Пишешь, распечатываешь и перечитываешь. Правишь от руки, вносишь правку в файл и снова распечатываешь.
Я даже сохранил несколько вариантов текстов с некоторыми пропусками. Но едва ли какой-то маньяк сможет воспроизвести процесс написания твоего романа по сохранившимся версиям. Конечно, ты пишешь (на компьютере) текст, распечатываешь его, исправляешь (от руки), вносишь исправления в электронную версию, но на этом этапе часто выбираешь другие варианты, то есть не переписываешь с точностью все, что наредактировал от руки. Исследователь вариантов нашел бы разницу между твоим последним вариантом, исправленным на распечатке ручкой, и новым вариантом, вышедшим из-под принтера после вторичного редактирования на компьютере. Если хочешь вдохновить кого-то на бесполезные диссертации на тему авторских вариантов, потомки в твоем распоряжении.
С существованием компьютера сама логика вариантов безмолвствует. Они больше не свидетельствуют ни об отмене решений, ни о твоем конечном выборе. Ты знаешь, что решение можно изменить в любой момент, а значит, волен по многу раз возвращаться к исходному варианту, придумывать новые.
Думаю, что появление электронных средств и правда существенно повлияет на исследование вариантов, да покоится с миром дух Контини. Как-то я упражнялся на восстановлении вариантов «Священных гимнов» Мандзони. Тогда замена даже одного слова играла решающую роль. В наше время — никакой. Завтра ты можешь снова вставить слово, выброшенное вчера.
В лучшем случае значимой может считаться разница между первым рукописным черновиком и последней распечаткой. Все остальное — лишь постоянное брожение туда-сюда, часто обусловленное уровнем калия в твоей крови.
Радость и печаль
Больше мне нечего сказать о том, как я пишу. Разве что вот еще: на каждую книгу мне требуется много лет.
Я не понимаю писателей, которые выдают по роману в год (некоторые из них, конечно, великие люди, я восхищаюсь ими, но не завидую им). Прелесть написания романа не в результате, а в процессе.
Я всегда расстраиваюсь, когда понимаю, что моя книга подходит к концу, то есть когда согласно своей внутренней логике именно сейчас история заканчивается, и я должен бросить писать, а иначе все будет испорчено. Для меня настоящая радость — жить шесть, семь, восемь лет (да хоть всю жизнь!) в мире, который я сам постепенно создаю и который становится моим.
Настоящая печаль приходит, когда роман закончен.
И это единственная причина, по которой я сразу же готов приняться за следующий. Но если новая идея-зародыш еще не пришла, не готова явиться, торопить ее бесполезно.
Писатель и читатель
Мне не хотелось бы, чтобы из моих предыдущих утверждений вы сделали вывод, будто я, как многие плохие писатели, уверен, что пишу только для себя. Не верьте автору, который говорит нечто подобное: это самовлюбленный, лицемерный лжец.
Только для себя мы пишем одну-единственную вещь: список покупок, чтобы не забыть, что нужно купить, а возвратившись из магазина, порвать и выбросить его за ненадобностью. Любой другой текст мы пишем, чтобы что-то кому-то сказать.
Не раз я спрашивал себя: продолжил бы ты писать, если бы тебе сейчас сообщили, что завтра космическая катастрофа разрушит Вселенную и то, что ты напишешь сегодня, больше никто не прочтет?
Первым побуждением было бы ответить «нет». Зачем писать, если никто не будет меня читать? Немного поразмыслив, я бы сказал «да», но только потому, что в глубине моей души теплится отчаянная надежда: вдруг даже после галактической катастрофы на какой-нибудь выжившей планете кто-то сможет расшифровать мои знаки. А в таком случае писать имеет смысл даже накануне Апокалипсиса.
Книги пишут только для Читателя. Писатель, который клянется, будто пишет только для себя, нагло лжет. И страшно подумать, насколько он безбожен. Даже в исключительно светском смысле этого слова. Поистине несчастлив и убог тот, кто не верит в грядущего Читателя.
Источник: https://meduza.io/feature/2016/03/13/dlya-sebya-my-pishem-edinstvennuyu-vesch-spisok-pokupok