Рая КУЧМЕЗОВА: Тоски по РОДИНЕ - много на РОДИНЕ

Sabr 31.07.2014 00:24:50
Сообщений: 7254

3 0

Мы должны знать своих писателей - их творчество, их взгляд на события, которые волнуют нас всех. С этой целью открываю эту тему.
Рая Кучмезова - известное имя не только в карачаево-балкарском мире. Она прекрасный прозаик, публицист, литературовед.

_________________________________________________________________


Рая КУЧМЕЗОВА



О ПЫЛЬНОМ ШЛЕМЕ В. ОГРЫЗКО, ИЛИ ВСЕ НАМ ДОЗВОЛЕНО НЫНЧЕ

Я не отношусь к почитателям «Литературной России», в последние годы раскрываю ее редко и зачастую закрываю со сложным чувством. Работу главного редактора этой газеты В. Огрызко «Раздача индульгенций» (27), не поддающуюся жанровому определению, и ряд других трудов, которые можно определить и как донесения из архивного зала и своеобразной памяти автора, пришлось прочитать внимательно. Посвящена она истории газеты «Литература и жизнь», в 1963-ом году переименованной в «Литературную Россию». На стиле, тоне, уровне аргументаций, специфике «исследования», близких специфике обвинительных актов, останавливаться не будем. Разгневан, раздражен обличитель – не до лексического разнообразия, тем более глубин иных. Клеймит он бывшего главного редактора Дымшица, клеймит жизнь литературную и ее окрестности. Осознать степень родства с сурово осуждаемым своим предшественником Огрызко, конечно, не волен – в «королевстве кривых зеркал» свои правила и возможности. Один из пунктов его сурового приговора звучит так: «…Газета «Литература и жизнь» очень сильно поспособствовала созданию на окраинах культа аварца Гамзатова, кабардинца Кешокова, балкарца Кулиева, манси Шесталова и в какой-то момент отдала на откуп практически все вопросы, связанные с дальнейшим развитием младописьменных литератур. Никто не учел национальных особенностей. И что получилось? Живые классики не захотели иметь конкуренцию и в какой-то момент превратились в тормоз».

Вот здесь уже не суетливое жужжание «вечного комиссара» и не метаморфозы зеркал искривленных, и отвечать на этот текст, мрачный и неправдивый, придется серьезно, тем более, что эти «прозрения» Огрызко в своей газете многократно, с настораживающим однообразием повторяет. Второе – привязано оно к имени и Кайсына Кулиева, дорогого для тех, кто сохранил память в постсоветском пространстве о пространстве поэзии в Советском Союзе и живущего в национальной памяти народа как живой источник любви, гордости, опоры.

Неприкасаемых у нас нет – или почти нет. Это нововведение, оставшееся после очередного и вновь уникального государственного переворота в Отчизне, одно из разумных. Но прикасаться к имени Кайсына Кулиева липкими, незрячими руками – преступление. Равнодушно, не зная и не желая узнать его творчество, сметь обращаться к великой и трагической судьбе Кулиева, великой и подлинной его поэзии, в которой – вершинное воплощение народной сущности и сущности Поэта, опираясь только на чужие сплетни и собственную ограниченность, – преступление двойное.
Возвращаясь к тексту – Огрызко ошибается: полномочиями культы создавать и откупные выдавать подцензурная газета «Литература и жизнь» не располагала.

А у силы, контролирующей ее и все, что было связанно с литературой, задача создать культ сильной, яркой личности, большого поэта, чье слово, образ выражали, усиливали, обязывали национальное сознание народа, а К. Кулиев был таким явлением, не ставилась. Определен был культ иной. Наказ вождя – «не национальная культура, а интернациональная, сливающая все нации в социалистическом единстве», вполне, кстати, реализуемый, был оттеснен только благодаря подлинной национальной литературе, одним из великих, достойных представителей которой был Кулиев. То , что это стало возможно, одна из загадок советской культуры, которую почему-то разгадать никто не пытается.

Нет, не «коренизация кадров» стимулировала сознание народа. Это, наоборот, скорее опустошало, поскольку у кадров, подбираемых по национальному признаку, как правило, корни предварительно тщательно отсекались. Стимулировало национальное искусство, и это почему то оказалось не учтенным системой.

Фраза о не замеченных кем-то «национальных особенностях» в устах Огрызко неожиданна. То есть ему ведомо их существование. Ибо, как и его предшественники, он упоминает имена людей, каждый из которых (при предписанной и где-то неизбежной всеобщности) имел свою биографию, частную и духовную, каждый – в меру своего дара – отражал мир своего народа и мир личный только обоймной, советской скороговоркой.

Одним из очень немногочисленных примеров проявленной исследовательской воли уловить различия разных национальностей поэтов являются слова одного из глубоких и честных критиков Гурама Асатиани:
«Расул Гамзатов и Кайсын Кулиев – два крупнейших поэта современного Кавказа. Оба они черпают из народных источников, опираются на народное творчество. Речь идет обо всем, из чего состоит и в чем воплощается творческое начало двух народов – художественные эстетические пласты его психологии. На мой взгляд, Гамзатов коснулся главным образом верхних «пластов», а Кулиев вошел в глубину. Это утверждение может быть воспринято так, будто я отдаю предпочтение одному поэту перед другим. Но кто доказал, что верхние слои человеческого сознания менее интересны для искусства, чем его глубинная структура, что видимые слои жизни имеют меньше эстетической ценности, чем ее нутро?». Талантливый филолог в этих нескольких предложениях, за которыми собственное постижение особенностей двух поэтов, определяет задачу уловить их различия.
Утонченное снятие оценочных определений и сама оценка, невольно субъективная, переходит на второй план рядом с обозначенной и интересной культурологической проблемой. Для самого критика важна «глубинная структура», «нутро», как, впрочем, и для искусства, и это прорывается в последующем тексте: «Я особой любовью люблю Кайсына Кулиева. Может быть, за его личность и за достойное художественное преломление личности в стихах?»

Если бы Огрызко прочитал только статью Асатиани «Слово о поэте (Г. Асатиани. «Крылья и корни». М., 1981 г.).», при всей зомбированности и клишированности сознания он бы, возможно, понял, в чем была магия его личности и поэзии, чем является его творчество для всего Кавказа и России… Хотя, нет, не понял бы – не дано.

«Первый и праведный расчет с тоталитарным прошлым породил тотальный нигилизм, не столько очищающий жизнь от знаковых мест и развитого социализма, сколько поносящий все, что было с ним связано… Главное – ниспровергнуть, разровнять советское наследие так, чтобы не осталось ничего… Доказать, что ничего достойного не было», – пишет В. Оскоцкий в статье «От какого наследия мы отказываемся» («Вопросы литературы», № 6, 2001). В этой работе, с апелляцией к огромному фактическому материалу, автор обосновывает ценность и уникальность существующего многообразия литератур в Советском Союзе. К сожалению, он не упоминает, что феноменальность мощных духовных явлений, отражающих национальный образ мира в советской цивилизации в том, что они были и состоялись вопреки государственной идеологии. В этой сфере, как известно, ориентировалась она на ассимиляцию народов державы. И только подлинно национальные поэты смягчали этот процесс. Другой вопрос – как это могло произойти, но произошло. Когда писатель Б. Балтер пишет: «Я советский писатель. Это совершенно новое понятие на земле, еще далеко не познанное. Это понятие национальное», – он определяет неназванное, но главное содержание культурной политики режима. К. Кулиев всегда называл себя балкарским поэтом, во всей полноте принимая на себя представительские, творческие, личностные обязательства национального поэта. Что более драгоценно – ему изначально, самой природой его дара, были даны силы представлять не только себя, но и свой народ, его суть и краски, а драма геноцида предельно обострила эти особенности.

Жажда ниспровергнуть, в частности, К. Кулиева вызвана, у Огрызко видимо этим, поскольку иные мотивы обнаружить сложно. А может, их и не надо искать – их нет, они не нужны: гуляет главный редактор по Руси, а в руке – кувалда… И что удивляться тому, что утоляет злобу свою только общими, размытыми фразами. Что смеет произвольно, без единого аргумента, обоснования обращаться к имени Кулиева с обвинениями лживыми, нелепыми, продиктованными сплетнями, личными домыслами и, возможно, застольными признаниями знакомых, которые рядом с Кайсыном были тенью, карликами, а после его ухода свое бессилье, личностную убогость объясняли затененностью фигурой действительного великана.

27 лет, как Кулиев ушел. Что же не взлетели, не воспарили «удерживаемые в тени «таланты»? Хотя бы один …
«У Кулиева были слабости, но он прожил огромную жизнь, не совершив, кажется, ни одного поступка, благодаря которому пострадал бы кто-то, кроме него самого. В такие годы это почти невероятно – это почти безупречность», – писал Е. Евтушенко. У него есть утверждения, которые можно и опровергнуть – в этом правда, и только она. И можно привести тысячи аналогичных оценок. Не оспорить – не было ни одного литератора в республике, кто нуждался в его поддержке (а нуждались все) и ее не получил. Искреннюю, действенную, неустанную. Не оспорить – навсегда с именем Кулиева будет связан Ренессанс в национальной культуре. И бесконечно можно перечислять о делах, поступках, событиях, состоявшихся благодаря энергии его доброты, самоотверженности, подчиненности совести, долгу, любви к человеку.

Сколько примитива и лжи в словах Огрызко о страхе перед «творческой конкуренцией», «незаинтересованности в продвижении талантов», оттеснении «от столичных изданий возможных конкурентов», якобы, свойственных и Кулиеву.
Вот кто умел ликовать от встречи с талантом, кто не ведал этого рыночного понятия «конкуренция», кто не способен был «оттеснять» кого-либо, в ком были крохи хотя бы мастерства. В случаях резкого несовпадения с окололитературными персонажами – молчал. Избыток снисходительности, избыток добра, избыток веры в силу слова и правды – его недостатки.
Когда в Нальчике отказались издать книгу известного московского литературоведа С. Рассадина, посвященную творчеству К. Кулиева, он ни к кому обращаться не стал. Не умел, не хотел просить за себя. За многих и многих просил, требовал. На просьбу автора посодействовать в издании ответил извинениями. С. Липкин объяснил единственный факт отказа провинциального издательства опубликовать сугубо исследовательскую работу столичного критика следующим: «В Нальчике не понимают, что Кулиева уже нельзя ставить в обычную кавказскую – периферийную обойму, что Кулиев – поэт вселенского значения.
…Но всем нам нужно, чтобы истинные поэтические ценности не упрятались в один футляр с дешевыми стекляшками».
А речь шла о первой и единственной тогда книге о творчестве Кулиева, и ее публикация была ему очень важна. И создаваемый Огрызко миф о всесилии поэта очень далек от истины.

Великодушный рецензент его творчества, Бондаренко умиляется: «В своих оценках Огрызко чаще всего категоричен, резок, бескомпромиссен и абсолютно убежден в собственной правоте и непогрешимости. Но ведь именно такая позиция привлекает читателя». Вот так. Дорисовать к этим составляющим тужурку кожаную и маузер у бедного привлеченного читателя воображение, наверное, сохранилось. То, что, преодолевая недоумение, тоску и печаль, мне удалось прочитать из «оценок» Огрызко, позволяют дополнить его портрет. За категоричностью – суетливость и некомпетентность, за резкостью – этическая и профессиональная несостоятельность. За убежденностью в непогрешимости, как правило – разные грехи.

«Странные вспышки сознания, желтизна и постоянная провокативность» Огрызко, с одобрением отмечаемые его единомышленниками, конечно, весьма настораживающие достоинства для человека, который возглавляет газету писателей многонациональной и многоконфессиональной России. Тем более вспышки эти блуждают в сознании, захваченном национальной идеей, что очень бескомпромиссный Огрызко скрывать не намерен. И это могло бы вызывать уважение, но человек, обладающий подлинным национальным достоинством, никогда не посягнет на чужое национальное достоинство (а Кайсын Кулиев является также и его выразителем), и потому его идеология вызывает чувства иные.

Репутации, слову, лику К. Кулиева выкрики и трескотня (однообразные, произвольные заявления Огрызко – как по эмоциям, так и по смыслу сведенные к ним) – не опасны. Те, кто знал Кайсына, кто читает его стихи, кто слышит в них его голос, отмахнутся от этих жалких звуков. Но адресует их Огрызко не им, а поколению другому. Для чего? Только из-за желтизны, странных вспышек, в которых ничего ведь странного и нет. Есть отголоски великодержавного, ничем не подкрепленного снобизма и очень пыльный шлем на голове.
Энтузиазм Огрызко, раздуваемый этим симбиозом, неумерен. Об этом свидетельствует и анонс новой его книги, с пошлым до непристойности названием, который при этом представлен «историко-литературным исследованием. Монографией». Тема – история создания и развития газеты «Литература и жизнь». То есть тиражирование кощунственной неправды будет иметь продолжение в разных и невероятных вариантах, вплоть до подключения ее к «научному обороту». И я надеюсь, сообщество писателей республики понимает, что и далее молчаливо наблюдать за «вспышками сознания» Огрызко нельзя.
Sabr 31.07.2014 15:43:54
Сообщений: 7254

1 0

Рая КУЧМЕЗОВА


Отрывок из повести "СТАРИК и НЕБО"


Сидит под деревом огромным слепой старик с белой бородой, глазами синими-синими.
Девочка любит его. Затихнув, спрятавшись, она любит смотреть, как он вслушивается в чей-то дальний шепот.
Иногда молча слушает, иногда устало шевелит губами – отвечает, нельзя не ответить, а так бы только слушал.
Кого? Знала девочка: умей она слышать – увидела бы что-то неслыханное.
Не умела. Не умела она узнавать и тот миг, когда старик протягивал руки. Прохладные руки не висели в воздухе, а как будто лежали на чем-то уютном, надежном. Миг этот угадывают птицы и сразу несутся к нему. С улыбкой садятся на голову, плечи, колени. И кажется, что воробьи слетелись к нему не с крыши и деревьев, а из кольца, сплетенного морем и небом. Руки-травы, руки-гнезда, руки – внезапное убежище, где можно отдохнуть, обмануть два купола, сцепленных в один круг. И вздох благодарности дотягивается до девочки.
Непонятный звон ликования тянулся от птиц, и тосковала девочка. Но стоит старику закрыть глаза, и они сразу отступают – видят, что прилетели другие птицы. Из дальнего далека они летели. Другое небо, другой день они принесли, и спугнуть их нельзя. Но это знает и девочка. Глаза старика закрыты. Раскрытые ладони, белая борода пахнут скошенной поляной и печалью. Гулко и вязко пахнут даже камешки во дворе…
«Почему птица? Умирала ты. И я согласился. И не было страха, когда спросила – а кто это приходил? Кто-то тебе показался и ушел. При закрытой двери, молчаливом томлении сумерек – кто при¬ходил спросила ты? Кто? Да, Мухтар ведь это. А она, устало – нет, это был незнакомец, странный, чем-то очень похож на птицу. Хотел что-то спросить, а почему-то не спросил. Ты пойди, узнай, что он хотел по¬просить. Или что хотел спросить».
Я пошел, сел на ступеньку. Без страха увидел пальцы, которые так неумело и равнодушно душат её. Нельзя так долго убивать, так долго нельзя,- сказал я пальцам и пришельцу незнакомому. И увидел –белая, огромная птица с белым долгим шлейфом плавно, нехотя, задумчиво уплывала от дома. Длинная, невиданная птица тянулась на черном, беззвездном небе. Клубился, стелился шлейф, а рядом, совсем рядом – клекот, нет, как орешек об орешек – щелканье, нет, губами – ус¬ловный знак-звук и в нем – человек, птица, река. Шепот, клекот, гул соединялись в звуки. И чем дальше уплывала огромная птица, тем ближе и теплее становилась мелодия. Она гладила голову, лицо, она снесла изгороди деревянные на сердце. Когда вошел – спала, заснула и на лице сквозь свет – разбуди, не буди, ... меня река уносит, испугайся, не пугайся…
Редко, но птица приходит. Крылом об стекло, звук-знак и па¬дают неотесанные перегородки в душе, неразгаданные, дорогие паль¬цы проводят по лицу…»


ЧЕТВЕРГ СЕГОДНЯ

Как близко, ясно я вижу сейчас: ты на диване, руки на коленях. Твой час воспоминаний, твой час печали.
Близко, ясно слышу голос твой: «Четверг сегодня, ваш день, ушедшие. Отец мой, это я, дочь твоя, старуха и дитя малое – видишь меня? Простится ли, отец, мне вопрос ненужный, вопрос слабого – какая правда в страданиях моих?
Мир временный, мир неясный – ничего в нем не изменилось, видишь, почему-то мало радости, а как мало нужно, чтобы была она – нужна душа человеческая, которая твою душу слышит. В том мире все есть – нет души, тебя узнающей, но её нет и в этом мире, почему же так трудно его оставлять?
Прости, отец, ты другие слова ждешь, а я их не нахожу. Слаба я сегодня, силы малые, душа сегодня, как лист в ручье, а ручей дождевой, ручей обманный – ручей без пути. Часто так вижу себя во сне бегущей, убегающей. Земля под ногами теплая, мягкая. Проснусь и уже не плачу.
Одно знаю: буду я однажды умирать и воздастся мне милость редкая – всевышний подарит время и силы, чтобы я умыла душу свою, простилась бы с миром и все ему простила. И в час нашей встречи скорой надеюсь с открытым лицом на тебя посмотреть.
Бедная моя мать – миг и бесконечность в кругу мир этот.
Один круг, по одному кругу все движется, ты была, как я, нет, ты была другой, ты ни у кого не спрашивала – кто кого обманывает, почему так ждешь завтра, а оно не приходит. Приходит перебинтованное позавчера.
Теперь ты старше меня на многие жизни, видишь мир этот временный, видишь – трудно уходить всем.
Прости меня. Знаю, ты ждешь другие слова, но сегодня душа, как теленок в зимнем лесу. Растерянна она и глупа. Я маленькая была, но запомнила твою просьбу – все, что появилось на свет и жизнью одаренно - имеет свою надежду, свой путь. Не пугайся. Любое насекомое, самое непонятное тебе для чего пришло, куда-то движется. Не мешай. Я старалась.
Круг вращается и я, дочь твоя, старуха и дитя малое, к другому миру подошла. В этом всю воду мне предназначенную выпила. Знаешь, наверное – разной была вода моя, но я хочу верить, что никто не потревожил тебя проклятьем, что дала ты воду мне. Какой она бывала сладкой, а горькой какой вода моя...
При встрече спрошу, что ты вспомнила в миг ухода, что видела, как сумела не себя оплакивать в этот миг? На лице мольба – не будете меня, раз¬будите меня – какое новое и прекрасное лицо было у тебя, красивая моя, бедная моя.
Так и не разгадала я разные просьбы твои – не будите, разбудите, не пугай¬тесь, испугайтесь. Как мне жаль вас, люди мои на том берегу.
Уносит меня река, не пугайтесь, испугайтесь. Потом все просьбы смылись, новое лицо – лучился свет. Сколько света неслось от тебя, красивая моя. И тишины. Тишина накрыла ноги, руки, сердце, лицо. Окутывала тебя тишина, пеленала…
Встретимся скоро, у меня есть припрятанная сила, сумею и я, надеюсь, что сумею заплакать не по себе. Трудно, но я хочу прийти к тебе с открытым лицом.
Сестра моя, боль моя.
Все мы виноваты перед тобой и никто не виноват. В моей душе есть угол твой – я ухаживаю за ним. Слезой и печалью протираю твои слова, твое молчание. Как много было солнца в тот день, а на лице твоем мука, глаза закрыла и ко мне, вся в солнце, вся в слезах: «скажи мне-за что? Чем я заслужила этот страх, эту муку- чем? Всю жизнь мою знаешь- боялась и маленькой радостью не поделиться
Теперь ты старше меня на многие жизни, видишь мир этот временный, видишь трудно уходить всем. Быть на земле мало кому удается, а если не удалось, страшно уходить человек.
Состояться на земле мало кому удается, а если не удалось – страшно уходит человек. Как камень под воду, и никакого напоминания о том, что и он прошел по земле. А ты сумела быть: столько лет прошло – внукам твоим говорят, какая ты была. Говорят: каждый, кто выходил на дорогу, мечтал тебя встретить. Если ты улыбнулась и пожелала доброго пути, он был добрым. Как и у матери – разная мольба на лице – разбудите меня, не будите меня – сменялась светом… Скольких я проводила, а такой тайны на лице, которую не разгадать – не видела...
Мне ли судить тебя, брат мой? И тогда я только пугалась, видя твои глаза, жаркие, жадные, глаза долго так не закрывались. Впился, вцепился в камень, только бездну без дна ты видел в те дни. Отшатнулся, но тебя другая сила бросала вниз. Не защищала твою жизнь другая жизнь, и ослабел ты, бедный. Все хотел с собой забрать. Дети, конь любимый, яблони, которые тогда так звонко цвели – все были виноваты в том, что ты не надышался.
Многое случалось без тебя здесь, видишь, как все повторяется, видишь, как мало тех, кто надышался, мало их, брат мой...
Мухтар, молодым ты ушел. В мире, таком безмерном, не на¬шел себе места, не заметил, не угадал свою дверь.
Нет моей вины, что увидел меня не так, нет вины. Записано для меня другое имя было, и ты знал об этом. Забыла сразу твои сло¬ва. Говорил ты – живи долго-долго, но в последний час увидеть, что одна ты. Когда будет хлеб – пусть не будет воды, когда не болит тело – пусть плачет душа. Не ты это говорил, но испугался ты. Я стояла у ручья, он шумел, пел, и хотя твой голос был тих – все слышала. Не смотрела на тебя, видела твой страх от сказанных слов. Бедный, бедный, думал, страшным проклятием меня заклеймил, а какое это проклятие? Да, так и жила, и если бы я одна… видишь ведь, так уж задуман удел человеческий на земле.
Легко ты, Майрус, землю покинула. Без единого слова, стона, без жалоб, без завещания. Закрыла глаза и три дня их не открывала. Как будто заснула. Сжатые губы не могли открыть – ты отворачивалась… и ни капельки не проглотила. Страшно об этом подумать, но я после уже подумала: неужели ты и час ухода назначила волей своей? Нашла и на это силы? Знаю, бессильна я сейчас и говорю, то что говорить не нужно, прости.
Почему я тебя вдруг вспомнила? Счастливая, ты никогда не мерзла, бедная, тебе и вспомнить нечего было, и в последний час ты кричала. Я слушала твой крик, плакала и говорила себе – слушай. Не вернуться ей, уходить, как камень под воду. Крутить жернова пустые – к концу пути увидеть руки пустые и душу пустую, но за муки этого видения тебе должно проститься многое. А я тебе простила всё...
Четверг сегодня, вечер дня, отданный памяти, а у меня и память больна, простите. Вы ждете, что я окликну вас по имени. Те, кого я могла забыть, но не должка была забывать, не сердитесь на меня. У меня каждый день – четверг. Каждый день – это долгий вечер, отданный памяти. Но вы собрались сегодня, и я говорю вам: все, кто прошел рядом, кто был близок на миг, кто знал, как я люблю идти под дождем, и кто знает мою печаль сейчас, когда идет дождь – благодарю вас. Здесь, на земле, кто-то из вас, наверное, сказал слова пустые, слова жалкие. Кто-то смотрел под ноги, когда надо было в лицо, и наоборот. Кто-то плохо ви¬дел или видел не то – в который раз я прошу прощения у всевышнего. И он простит хотя бы за то, что счастливых среди вас не было. Если бы был счастливый, его бы я не забыла».
Ах, Марьям, ты призывала, каялась, благодарила... открывала глаза… поздние сумерки… лицо твое бледно, бледен голос. Прости меня – это моя память больна, даже про четверг стал забывать, и лучше бы тебе не видеть, что я помню. Знаешь, что я сейчас вижу: голос, каким ты рассказывала притчу одну. Не говорил тебе никогда – твой голос имел цвет, запах. В тот час – темно-фиолетовые астры осени…
Sabr 31.07.2014 15:54:11
Сообщений: 7254

1 0

Рая КУЧМЕЗОВА


Отрывок из повести "СТАРИК И НЕБО"

-Аппа, сейчас вот на лице твоем сидит маленький старичок.
Сидит маленький и печальный старичок на лице, на душе. Я люблю печаль. Плеск, волна о волну и погружение с открытыми глазами на глубину, ведомую только мне. Как хорошо она сказала – «сидит на лице маленький старичок».
Вдруг старик протянул руки.
– Иди ко мне, девочка. Четверг сегодня, вечер дня, отданный памяти.
В каждом доме сегодня должны испечь лакумы. Положить их в белую посуду со следами речного песка.
В каждом доме должен быть человек, которому много лет. А много лет, девочка, это вот те многие тропинки на нашей горе. Видишь, какие они разные: одна тропиночка вверх тянется, другая в сторону, третья вниз, а сколько непонятных, никуда не ведущих, но для чего-то, кому-то ведь нужных, кем-то протоптанных.
Много лет – это наше большое ореховое дерево. Не всегда, конечно. Иногда это просто скорлупа, скрывающая маленького червяка и плесень.
Много лет – как много соли в моей душе, и какая она, знаешь, девочка – небо в апрельских тучах, большая и тяжелая. Сейчас она у меня хорошая.
Да, я бы мог сегодня взять в руки верхний лакум, пахну¬щий подсолнухом, землей, детством и сказать: «Вот и четверг. Вечер дня, отданный памяти. Соседи мои, возьмите мой хлеб с моего огня. Сядем и будем придумывать тех, кто был близок на миг, ушедших далеко придумаем, себя придумаем. Возьмите и мое угощение».
Кто-то бы сказал – пересолено, а может, нашелся бы и такой, кто увидел его пресноватым. Но на такого я хотел бы посмотреть, ему бы я улыбнулся.
Вышли бы мы с тобой на улицу и пошли по домам. Не стучась, кто стучится в четверг, зашли бы к Тахиру. Первому к нему. Он бы с трудом поднялся, много у него соли в душе и костях. А я так хочу, чтобы он вспомнил один день. Горячий, красивый – ловил снежинки. Какие они разные, как их много и как быстро они тают. Каждую бы запомнить, разглядеть, но как быстро они тают, да, очень быстро, да, Тахир. Почему еще утром я совсем рядом услы¬шал твой голос и увидел тебя молодым. Твою улыбку, снегопад увидел. Тяжкий груз в старости – неизрасходованная нежность – твои слова. Нет, груз – старость, а без нежности – тихое поме¬шательство, но тебе это не грозит и рад я.
«И я любил» – признался ты – все я знал...


И Я ЛЮБИЛ


I
Умирала Келля. В сумерках, в плотной, громкой тишине к ней наклонилась аккуратная старушка и ласково зашептала: "Пов¬торяй за мной: Аллах, иду к тебе. Настал и мой час увидеть тебя, суд твой. Прости мою жизнь – она разной была, она человеческая, она долгой была. Прими и ее, все принимающий. Повторяй...» .Вдруг Келля отодвинулась от шепота, вдруг ее сонный взгляд стал преж¬ним – видящим то, что другие рядом не увидят и своим прежним, внезапным и ясным голосом она произнесла: "Я не умираю».
Старушка всплеснула руками: «Келля, Келля, что ты говоришь? Не гневи Аллаха, не смеши его. Он дал тебе столько жизней, он не тронул твоих детей, он испытания отмеривал по силам твоим. Не огорчай его. Аллах простит и эти слова – не твои они. Это безумие бедных, тех, кто не жил, кто не успел прийти, не научился уходить. Что ты, Келля? Повторяй за мною!..»
Голос старушки стал властным. Никто не увидел ее испуга? «Что же это такое?! И она не сумела...» Никто не умел умирать... Даже она – ведь увидела все, что должен был увидеть человек и не должен был увидеть, Бога в себе носила.
Что бы ни случилось, какая бы печаль не остужала душу – пять раз в день умывалась родниковой водой, опускалась на коле¬ни. И обращалась к белому ангелу, сидящему на правом плече и черному – на левом. У каждого был список свой, свой счет – боль¬ше трудиться приходилось белому. Всегда находила силы посмотреть на небо, такие силы тебе были даны. Но дети уже старики, путь давно висит над бездной, что же не отпускает тебя?»
Знала старушка про неведомую никому тяжесть, которая удер¬живала невесомую Келлю сейчас. А чего она не знала? Тайну каж¬дого корня, душу каждой травинки угадывали ее глаза. На кукуруз¬ных зернышках судьбы предсказывала, сны разматывала. Сколько боли разгладили и усыпили ее руки. Умела она спасать и спасала, умела проклинать и проклинала. Знала, что ничего так не пуга¬лись, как ее гневных пожеланий. Келлю она ни разу не прокляла, а ведь было за что.
Один миг – Тахир смотрел на Келлю. Прислонился к дереву, откуда срывал травинку и ничего не видя, как бы целуя воздух, которым она дышит, смотрел. Все увидела. Вдруг увидела. Один миг и одна мысль: побыстрей, далеко, надолго от этого воздуха. Не поднять, не понять эту муку, только побыстрей от этого мира. Как она убегала... Почему тогда встал на пути Науруз? Старик, пахнущий овчиной и дымом, выхватил ее как из-под лавины, при¬жал к себе? «Что ты, девочка, что ты? Не такое переживали, не такое переживем. Не заплакала. Вот тогда она стала старой.
Келлю выдали замуж за другого.
Тахир переехал в другое село.
Старушка прожила всю жизнь одна,
– Келля, может, увидеть кого хочешь?
Так же внезапно Келля посмотрела на старушку и улыбнулась. Жалкой, не своей улыбкой она извинилась и за то, что они поня¬ли друг друга, и за две крупные, долгие слезинки на щеке и за свое согласие повторять нужные, не свои слова. И закрыла гла¬за. Больше она их не открывала.
В полдень вынесли тело. Мола с гладким лицом и обвислыми старческими губами вышел из толпы и поднял руку:
– Жамауат, человек, который скажет то, что должен был бы
сказать я или другой, вами принимаемый – не из нашего села.
Но я доверяю ему, доверьтесь и вы.
Старушка вдруг покрылась румянцем, густым, ярким. Еще не видя, узнала – это Тахир.
Вышел из толпы старик. Видно было, как ему трудно стоять, высокому, одному. И, казалось, что растерян он только от того, что все видят, как ему трудно стоять.
– Перед вашей памятью, люди, и перед этим небом я беру на себя долги и грехи этой женщины. Должна ли она кому-нибудь?
Он оглянулся, как бы ища привычной опоры – палку, на которую опирался всю жизнь и только сейчас заметил, что где-то ее по¬терял, где-то забыл, и продолжил:
– Зная свои долги и грехи, я могу сказать: эта ноша будет ничтожной тяжестью на моих плечах. И еще скажу – их было бы больше, моих долгов и моих грехов на этой земле, если бы не она. Я мало понял, я понял столько, сколько может понять мышь, всю жизнь разгребающая вход в нору. Всегда находился кто-то и вновь заваливал ее. И я греб, греб. И ты знаешь, почему я...
– Отец! Отец! – крик, тяжелей, чем эта тишина повис в воздухе, и пожилая женщина с лицом, все черты которого были размыты от-чаянием и страхом, припала на грудь старику, обхватила его, как бы закрывая его, желая прикрыть собой от всех.
– Простите меня, люди, простите меня, – он поднял взгляд, опущенный на ковер, прячущий Келлю, и улыбнулся – ее улыбкой последней – чужой улыбкой,
П.
Уже три дня отец не вставал с постели, а сегодня утром поднялся и стал собираться. Сказал только, что надо ему ехать в Терен-Аууз и он поедет. А это далеко от нас. Одного его отпус¬тить никак не могла. А когда поехали, узнала, что умерла стару¬ха по имени Азинат, которую все здесь называли Келля. – Узнала и все я поняла. Я вспомнила, что видела ее...
Как-то подошла в автобусе женщина: – Извини, дочка. На¬пугала я тебя. Всю дорогу смотрю, может, и ошиблась, ты не Тахира дачка?
- Как ошибиться-то. Очень ты похожа на него.
- Вы первая, кто так говорит.
- Похожа. Даже голову поворачиваешь как он.
Впервые на меня так смотрели. Старуха с долгими морщинами, как линиями-знаками на руке, смотрела – и нежность, теплота, бьющие из влажных детских глаз, были невыносимы, как ласки чу¬жого человека.
- Не сердись на меня. Мы с отцом твоим соседями были.
Давно, в другие времена. И как-то так получилось, что за свою
бесконечную жизнь никого из них не видела. Они переехали, всё
переехало...
- Азинат, сходим, – крикнула женщина и она с испугом, не¬доумением оглянулась. И пошла, никого не расталкивая. Запом¬нила ее опущенную безрадостную спину и свою обиду.
Меня тоже зовут Азинат. Я не смотрела в окно, боялась еще одного мига – прикосновения, пропитанного любованием и благо¬дарностью, отчаянием и покорностью.
И тогда еще, в пыльном, барабанящем автобусе я поняла, почему так редко называла меня по имени мама. Поняла, почему иногда пугалась, когда окликал отец, и на мгновение забывался, слеп и что-то беззвучно шевелил губами.
Вспомнила, как однажды он очень заболел, и как я испугалась, услышав его умоляющий, рыдающий крик – «Азинат!». Вбежала в ком-нату, где лежал он.
«Мама, почему он зовет меня?» – и она ударила меня, впер¬вые так больно и слезы у неё текли, бежали по лицу, а отец смотрел и не узнавал ни меня, ни маму.
Да, первому зашли бы к Тахиру...
Я сегодня, как оно и должно быть, угощаю воспоминаниями – сказал бы я, заходя к Табият. Она редко поднимает голову, что-то ищет там под ногами, и чем-то плечи ее плачут. Многие годы иногда дымная печь, обманывающая и дрова и стены. У нее другие слова...
Sabr 01.08.2014 02:02:26
Сообщений: 7254

1 0

Рая КУЧМЕЗОВА


Все, что за чертой меры - проклято

Молилась мать... Виновато опустив глаза на повёрнутые к небу ладони, которые была исчерчены звезд¬ной картой и тропинкой ее судьбы, она тихо шептала: «Говорю, тебя не забывая, Всевышний, ты верно поймешь и верно увидишь мои слова. Знаю, скоро унесет меня река, вижу эту реку, под землей утихают не только реки и дожди. И утекают, и утихают не только дожди. У нас такая милосердная память – забываем, что каждый однажды будет уходить. Кого научила слеза одного бедного человека, который был самым богатым в селе. Всю жизнь куда-то рвался, что-то складывал, все имел, а когда увидел ре¬ку, поджидающую его, а на волнах мутную и пустую душу свою, упала слеза со словами: «Руки мои, не прячьте в саван. И приведите по всем улицам с пустыми руками. Пусть все увидят, что я с собой уношу...»
«Все, что за чертой меры – проклято» – это народом сказано, я оглядываюсь – неужели проклято - ведь столько случалось за этой чертой.
Я оглядываюсь, Всевышний – слишком безмерными были испытания. Да, посылая их, ты и силу нашу видел, но увидь нашу силу и нашу радость...»
Слова падали, как яблоки, скользили зайчиком солнечным, прикасались травинкой, и вновь падало яблоко в руку – почему и такие слова я смею забывать? Ее последнюю притчу я запомнила...
Однажды беспокойный, тревожный человек обратился к небу.
– Я твой верный, но непонятливый слуга, Всевышний. Помоги и покажи мне кого ты раем одаришь, кого осудишь адом — самому не разглядеть.
– Иди по тропинке, мой непонятливый слуга.
Вела она к отшельнику. Высоко в горах, на камне сидел старик.
«Ты первый мой гость. Еще юным я ушел от людей и того, то люди называют жизнью. Еще юным я захотел одного – стать достойным беседы с Богом. Возможно, подвержен гордыне, но чудится мне, что скоро удостоюсь этой чести, надо только верно рассчитать свои силы.
Первый мой гость – я сочувствую людям и прошу для них снисхождения. Они забыли, что покой – в чистоте, счастье – каждый день делать то, что суждено, с благодарностью и с удовольствием. Они забыли – человек свой дом несет в себе. Не-сет большой камень. Стены и крыша – убежище. Человек с домом – сильный человек, в нем нет пустого места, его не сдуть, не увести на веревочке.
Прости мою словоохотливость, ты первый мой гость. Я тут наблюдаю за вами, помочь хочу, понять хочу – а никто никому помочь не может – надо каждому свою дверь искать.
Рад я тебе – сейчас принесу угощение, оно очень скромное. Видишь дерево – каждое утро падает с него одно яблоко. Это моя еда. Я принесу, и мы его разделим».
«Понял, ждет его рай. Про беседу с Богом не понял, но все верно», – думал слуга, спускаясь с горы по тропинке.
Вела она к дому на окраине. Маленький сын и родители. Неопрятные, шумные, в глазах, на губах жадность к радости, к крошкам дня. Выхватывают, заглядывают только в день, от всего, что неясно, а не касается мига близкого– отбегают.
После сини, тишины и прохлады в каменной ночлежке Святого этот дом был пестр, душен и душил слугу. «Ждет их ад, жалкие, бедные грешники. Увидел, понял и хватит».
Только он собрался уходить, полоснула, ослепила боль, забилась во всех клетках, кинула на пол.
Тут голос сверху:
– Этот человек, ваш гость случайный, умирает. Только кровь мальчика его может спасти.
Они посмотрели друг на друга. Он взял нож, она, сразу став другой, вы¬бежала. Он взял ребенка и когда к светящейся коже младенца приблизился светящийся металл боль схлынула.
– Я твой верный, но непонятливый слуга, объясни мне, – зачем подверг этих бедных грешников, тако¬му сильному испытанию?
– Мой непонятливый слуга – ждет их рай. Какая белизна размы¬ла лицо отца, а рука не дрожала... Отшельник пойдет в ад. Когда ты пришел к нему, на землю упало два яблока. Одно яблоко он скрыл от тебя, спрятал. Кому же он молился и о чем он молился, мой возможный собеседник? Так много хотел, по¬нять, и такие слова находил в молит¬вах, а одно яблоко – и не устоял. Ждет его Ад...
– А если и спрятанное яблоко, и рука не дрожала?
– Часто, часто бывает и так. Но какое яблоко и какая рука...»
Мне не у кого спросить – где же мера и в этой притче – мать
сумела бы ответить. Она далеко.
Sabr 02.08.2014 01:20:46
Сообщений: 7254
Рая КУЧМЕЗОВА


По винтовой лестнице к формуле вертикали

Пожалуй, ни одна область науки не представляет столь разнообразных заменителей и допусков для её имитации как филология. И эта её специфика так изобретательна и широко задействована, что появление работы, отражающей реальную научную проблему, раскрываемую только инструментарием науки, выполняет еще и очень актуальную акцию по её реабилитации. Книга Зухры Кучуковой «Онтологический метакод как ядро этнопоэтики» качеством и значимостью научных приобретений, неукоснительным соблюдением правил достоверности, осуществлением по-ставленной задачи в конкретных результатах косвенно, но убедительно отражает и эту цель.
На этой функции монографии хотелось бы остановиться подробнее. Прежде всего, обозначенная автором задача: «исследование карачаево-балкарской модели мира, рас-шифровка ключевых архетипов, символов, мифологем» для определения отличительных, устойчивых категорий сущего, закрепленных в духовной истории этноса, как бы обязыва-ет следовать законам науки, хотя бы потому что они про-дуктивны, несут компасный, допинговый заряд, уводят от знаков «псевдо» и «около». Даже в посредственных, внешне-целевых работах на аналогичные темы при присутствии в них диктата факта и логики уже есть смысл рациональный. З. Кучукова же, опираясь на поддерживающий потенциал современной науки, обогащает заявленный объект изучения дарованием, как исследовательским, так и художественным.
Для анализа, фактуального обоснования, доказательной базы выдвигаемых версий и выводов берется весь ком-плекс явлений, подробностей, деталей, связанных с бытием этноса и сохраняющих подлинные отпечатки прикоснове-ния его духа. От «Нартов» до формы веретена. От молитвы поэта до жеста каменотеса. Сразу уточним: специальная терминология по мнению даже самых благодарных читате-лей в книге представлена избыточно. Для не подготовлен-ных она неясна. Некоторые просвещенные находят в ней элемент интеллектуального эпатажа. Но думается, что при неторопливом и вдумчивом чтении нельзя не уловить, что используемая терминосистема выполняет только назначе-ние необходимого понятийного аппарата. Она отражает теоретический уровень современной гуманитарной науки и является только одним из средств в исследовании ученого.
Есть другой нюанс. Гносеологические возможности предложенной З. Кучуковой методологии, допускающей синтез ряда гуманитарных дисциплин, добавочно усили-ваются и расширяются тем фактором, что исследователь является этнофором – индивидуальным носителем исследу-емой этнической культуры. За огромным рядом наблюде-ний, обнаруженных глубинных оттенков в привычных зна-ках, формах, бытовых деталях стоит опыт самонаблюдения и самоотчета Кучуковой. С одной стороны, представляет-ся вполне естественным предельное использование спецтерминов для автора, прекрасно владеющего несколь-кими языками. А с другой, научная терминология, являю-щаяся частью личного, персонального словаря, на наш взгляд, служит ещё и для минимализации, ретуширования неизбежного самоприсутствия. И, наконец, она – атрибут науки, задействованный в работе Кучуковой менее всего для внешней поддержки статуса работы.
Остановлюсь только на одном понятии, введенном авто-ром. Признаться уловить новизну в понятии «онтологиче-ская поэтика» сложно. И «Литературная энциклопедия тер-минов и понятий», и прояснения, уточнения его разными авторами в предисловии к книге Кучуковой в лексически обновленном виде возвращают нас к существующему с древних времен «онтологическому подходу» к литературе. Конечно, писатели выводят свои «формулы бытия», дают свои откровения. Но позволим себе не согласиться с верси-ей сторонников «онтологической поэтики», предполагаю-щих, что эти откровения могут быть адекватно расшифро-ваны и по ним можно выводить универсальные формулы. Индивидуальное творчество – это, действительно, сфера, скрывающая опыт погружения духа в измерения, которая при попытке ее отражения остается либо утаенной, либо ускользающей от слов, либо частично осознанной даже са-мим художником.
Этот опыт единоличен, крайне субъективен . Самая прозорливая, угаданная расшифровка такого опыта может быть изменчивым «текстом в тексте», полностью зависи-мым от личности интерпретатора. И если искать формулу, то, видимо, к каждому большому творцу надо находить формулу индивидуальную.
Предложенное З. Кучуковой понятие «этноонтология» да-ет конкретную возможность исследователям установить конструкцию духовных ценностей народа, своеобразие его мировидения и принципов бытия методом, близким к ме-тоду точных наук. Кстати, на наш взгляд, уязвим произ-вольностью, информационной приблизительностью, допус-ком разночтения в её работе только анализ произведений профессиональных поэтов, литераторов. И это естественно, ибо в выражении даже этнического бессознательного сра-батывает рефлекс на освоенные художественные условно-сти и трансформированное ими мироощущение. И досто-верность текста, безусловность подлинности информации, заложенной в нем, заметно отступает. Только творчество Кязима Мечиева и Кайсына Кулиева реально поддержива-ют, существенно обосновывают концепты Кучуковой. По ряду обстоятельств личной истории, времени, масштабу таланта в предложенной автором проекции образы этих поэтов необходимы . В остальных случаях интерпретации противоречивы, неубедительны и зачастую подтянуты к требуемой автору задаче.
Сам процесс определения этноментальной структуры, воплощенной в поэтическом мегатексте, взятой в протя-женности от древности до наших дней, многотрудна, увлекательна. Опорный материал – «Нарты» и «Словесные памятники изгнания». Первопрочтение, переоткрытие этих двух источников можно квалифицировать как безусловно новое научное приобретение. Впервые Кучукова последо-вательно рассматривает разные грани мировоззренческого аспекта древнейшего эпоса. Тезис «вертикаль», определяя абсолютную лейтмотивность всей работы, прежде всего, доказывается на фактах эпоса. Использование естествен-ной вариабельности «Нартов» подчинено только приближе-нию к онтологической памяти эпоса, онтологического обоснования языка, ритма, красок, сюжетов. Анализ «Нар-тов» раскрывает аристотелевскую форму бытия, которая независимо от мышления является объектом познания и, порождая бытийную категорию, сама становится предме-том понятия. Мифотворчество народа, взятое «как жизнь», рассматриваясь с разных ракурсов, подходов, проекций, расширяет и углубляет смысл доказываемой гипотезы. Вертикальная ритмика в цвете, в представлениях о пре-красном и убогом, в жестах, добывающих огонь, и в же-стах, отрицающих тьму, в количестве птиц, в спасении души через вертикальные предметы и спасение этноса бла-годаря вертикальным связям, в совокупности конструиру-ют формулу. Выведение ее происходит с подключением интуиции не как озарения или вспышки, а как составной части научного метода, открытого Бергсоном. Это линии фактов, продолженные до точки, где они пересекаются, это отклонение вторичных знаков, это мышление в тер-минах длительности.
Филологический анализ эпоса сопровождается процессом очищения наслоений, инородных наложений с невоз-можной полно реализоваться задачей приблизиться к его подлинной внутренней сущности. Опора для решения та-кой задачи на самостоятельные, профессиональные этимо-логические исследованиями очень продуктивны. Во всей работе они выполняют тонкую, точную работу над «ошиб-ками», уточняют, возвращают к первосмыслам. В каждой главе присутствуют тщательные, глубокие лингвистические раскопки.
Привлекается весь комплекс, образующий конфигура-цию этнической культуры, и концепт «вертикаль», как до-минирующий, анализируется, доказывается до статуса ак-сиомы. В сущностных вопросах бытия он отражен как нравственный императив и только по касательной связан с психологией восхождения, «комплексом высоты». При ана-лизе этноонтологической информации «Нартов» автор про-ясняет парадоксальное и точное наблюдение о связи цен-тральных бытийных символов с небом, а не скалой, кам-нем, не горой.
Думается, что азартом спортивного восхождения в горах может быть захвачен только посетитель гор. Для жителя гор преодоление высоты- привычная, трудная, естественная форма существования. Его волнует, интересует то, что выше вершин. И только в народной лирике, созданной в условиях депортации, они выступают на первый план.
Впервые З. Кучукова обращается к этому наследию как к исследовательскому материалу, новому художественному факту. Учитывая уникальность этих текстов, обращение к ним для уточнения этноонтологического императива – при-ем предельно информативный, целесообразный. Научная ценность поэзии скорби, возрождения, надежды в её под-линности. У авторов сборника, каждый из которых являет-ся индивидуальностью (иначе в условиях ада искать убе-жище в словах непосильно), отсутствует трансформация восприятия и выражения, неизбежная у профессиональных литераторов. Каждый образ – выдох, травинка, которая спасет, глоток воды. И потому народное творчество яв-ляется предметным, веским основанием доказательств в версии З.Кучуковой.
Направление «инерционной силы», выступавшей в крайне экстремальной ситуации, интересно смещением. И одно из них то, что впервые в народном творчестве горы – главные действующие лица. Страшный опыт разрыва с привычным ландшафтом выдвигает их на передний план. До этой трагедии они – привычная, незамечаемая состав-ляющая жизни, весьма усложняющая будни. Восторг, изумление, «высокое состояние духа» они вызывают у пришельцев и путешественников. У народа, бытие которо-го всецело связано с панорамой, рожденной практически вместе с планетой Земля, взаимоотношения с горами и эмоции, ими рожденные, иные. Добывать хлеб, петь песни, вспоминать о душе, придумывать сказку для внука перед близким образом вечности, безучастной к человеку, было бы невозможно. Но накапливались силы,навыки для со-дружества с ландшафтом. Понять, приблизить, включить стихию высокогорья в бытие, быт и этапы этого процесса, крайне сложного как в психологическом, так и физическом плане, а также его результаты включены в исследование всех предложенных концептов в работе З. Кучуковой. И архитектура жилья, являющаяся продолжением скалы, и искусство ведения хозяйства, и имена, даваемые предметам мира, были формой связи между личностью и природой.
Сам уникальный опыт взаимоотношений с горами, ве-дущий и к самоизменению, отражен в главе «Феноменоло-гия камня», являющейся, на наш взгляд, стержневой в ра-боте З. Кучуковой. В ней исследование всех кругов бытия, связанных с камнем, анализ обширной информации о ле-чебных, игровых, оберегающих, прикладных возможностях камня, усиливая смысловое поле, подводят к историческо-му уровню. Столетия наблюдений, постижений выстраи-ваются в знание.
По цепи изученных, квалифицированных и апробиро-ванных народом свойств камня, из которых состоят горы, и в заданной проекции переосмысленных З. Кучуковой, можно выстроить своеобразную петрографию. Во многих случаях даются научные описания текстуры камня. К чис-лу «паспортных» данных народа, относящего себя к «таулу», к народу-горцу, является наличие в его духовном архиве «каменной библиотеки».
Известно, что за все годы изгнания балкарского народа ни одно из сел, находящееся в тесном соседстве с горами, заселено не было. Для жителей равнины, всегда любую-щихся и даже любящих горный ландшафт, овладеть необ-ходимыми знаниями, навыками, духовной структурой, задаваемыми условием высокогорья, – задание крайне трудное. Даже для внешнего приспособления необходимо время нескольких поколений. Речь идет не о сенокосе на склоне, за восхождение на которое туристам присваивается первый разряд, не только о каменном участке земли, должном плодоносить и т.д. Ценность книги З. Кучуковой в том, что, объясняя факты материальной культуры, интерпретируя художественные произведения, и раскрывая феномен карачаево-балкарского народа, автор объясняет сущность всех народов, относящихся к горцам. Акцентируется отличительное в универсальном. Избегая субъективных оценок, обобщений, при помощи протяженных фактических линий и самого продуктивного и сложного в аналогичных исследованиях сравнительного метода она выводит ряд определений, носящих универсальный характер. «В закрытом пространстве естественна тяга к многообразию бытия, которое компенсируется путем пересотворения, непрерывного формотворчества» – в этих словах одно из объяснений ярко выраженной художественной одаренности, как отли-чительного свойства, присущего всем этносам, живущим в горах.
Как образец высокой критики воспринимается тонкая и глубокая рецензия Г. Гачева на научный труд З. Кучуко-вой. Приятно осознавать, что ученый с мировым именем без тени снисхождения расценивает данную книгу как значимый факт современной литературной науки. По мне-нию Г. Гачева, основная ее ценность в том, что она помо-гает этносу в «самопознании». Признаемся, большинство трактовок общеизвестных ритуалов, художественных под-текстов, примет, «осмысленных фактов» лично для нас было новым, впервые осознанным. И думается, прежде всего, карачаевцев и балкарцев эта работа должна подтолкнуть к самопониманию. Замечено, кто познает себя, познает и соседа. Тот, кто познает соседа, познает мир. Книга «Онтологический метакод как ядро этнопоэтики», помогает понять сущность феномена вообще жителей гор, истоки и состав отличительных экзистенциальных свойств горских народов.
Вызывает сожаление, что автор, предельно ответ-ственный в соблюдении правил научной преемственности, без должного внимания оставил книгу Ф. Урусбиевой «Метафизика колеса», представляющей собой наиболее интересный опыт исследования именно в области этноло-гической онтологии. В ней впервые в культурологии про-черчены контуры этнической составляющей тюркской модели мира, отраженной в культуре балкарцев и кара-чаевцев.
З. Кучукова в своей книге исследует феномен горца, который раскрывается с привлечением всех параллелей бы-тия и быта, с уточнением отправной точки этих линий и их опорного импульса. Она по-новому прочитала, осмыслила, обобщила пласты народной философии, народного и индивидуального искусства, огромный и конкретный материал из национальной культуре, что оснащает результат исследования достоверностью и доказательно-стью, давая возможность ученому реализовать все номи-нации науки.
Sabr 02.08.2014 01:33:44
Сообщений: 7254
Рая КУЧМЕЗОВА


Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью...

ПОЛЕМИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ

«Говорят, что истина лежит между двумя противоположными мнениями. Неверно. Между ними лежит проблема».
И. В. Гете

В 1985 году условные, неуклюжие знаки – перестройка, гласность – были запущены в жизнь, и в Отчизне нашей вновь начался неигровой, стихийный карнавал. Азарт маскарадного кружения, живописность переставлений после толчков этих многое изменили, мало что обновив. Такое усердное соблюдение трагикомедийного жанра требовало особого дара, и он был.

Конечно, у каждого своя правда об этих нескучных, исторических годах. Есть правда безусловная. Внешние признаки тоталитаризма начали сноситься. Во всяком случае, самые архаичные и убогие. И власть, по-прежнему оберегая свой абсолютный культ и свое право воплощать все статьи Уголовного Кодекса, вдруг одарила гласностью. Неглупые люди, изобретающие понятия, видимо, поняли, что сразу замахнуться на свободу слова очень уж наивно. Подобрали нелепое, но впервые в нашей политической мысли адекватное реальности слово – гласность. Оно так застенчиво скрывает в себе и глас, и вопль, и пустыню. И в хлынувшей лавине обобщений, вопрошаний, исповедей было много именно гласа вопиющих в пустыне. Но было и другое. Было полнокровное многоголосье, вкус воли, было мужество духа, тоска по подлиннику и подлинному. Оно утолялось открытиями, укрытыми за занавесом железным, и изданиями запретного, отмененного здесь... Державная тема разноуровневой, но ожидаемой, необходимой волны – осмысления опыта диктатуры в судьбе, в искусстве, жизни. Искали истину, себя, надежду. Это во многих публикациях. Назвать, проанализировать, покаяться – и называли, анатомировали, каялись. Первыми те, кто совесть и боль культур, кто дожил с совестью и болью до 1985 года. Но сказанное происходило на каком-то далеком континенте.

В родной Кабардино-Балкарии шла и идет невероятная, особенная, автономная жизнь. Окопное выжидание, окопное предписание – остаемся в застое, то есть в вялом нетлении плакатно и услужливо отражает прежде всего официальная литература и пресса. Дискуссии «Поминки по советской литературе», «Драма обновления», «Прощание с другой литературой» и т.д. и т.п., составляющие стержень серьезных всероссийских изданий, клокотаний и утиханий происходят у дальних, ошалевших и растерявшихся литератур. У нас же все неизменно и прекрасно. Все, что наработали – бесценно и свято. Ни знамена, ни представления, ни оценки менять не будем. Партийную лексику сменим на патриотическую, но не больше... Подобные установки прямолинейно и навязчиво присутствуют в разном отражении у наших «классиков», абсолютно уверенных в этом титуле. Отсутствие творческих, нравственных сомнений они афишируют сами, извне огорчить их указанием на образцы иные мало кто решается.

Конечно, придавленность амбициями, страх перед молекулами правды может принимать формы разные. Но когда это публично провозглашается, видимо, предполагается, что все жители республики спасаются своеобразной амнезией. Читая многие юбилейные, премьерные, предисловные тексты, «новые» книги, это предположение можно принять и не как крайность.

В эти странные и драматические годы единственным вознаграждением за хаос, смуту и распад во многих сферах жизни был возврат сохранившихся культур в пространство, где властвуют только законы духа.

Что было бесталанным, тусклым стало пылью, рассеялось, а создатели штампов, мумий, схем, вынужденно, но безропотно отошли в тень. Энергия подлинного, вечного, живого сама отбросила все, что было истлевшим при рождении. И это произошло в каждой культуре, сохранившей волю к самоуважению и самоутверждению. Мы же только кричим о возрождении национальных культур, возрождая только то, что оставило эти культуры без иммунной системы.

Балкарской литературе есть чем гордиться и «кем оправдаться» перед самым высоким судом. Есть чего стыдиться. Есть ряд лавочников, шутов, лакеев, почему-то выбравших ремесло литераторов. Учитывая наш опыт, их своеобразие естественно. Так же понимаемо, что именно эта категория сегодня суетлива и была суетлива всегда.

Признание Марины Цветаевой «Мне интересен творец, а не творение» – небесспорно, но оно, наверное безусловно, когда речь идет о современных авторах. И думается, что одной из причин равнодушия читателя к текстам живущих рядом с ним писателей – их духовные автопортреты, так часто и бесстрашно ими публично афишируемые. Бывает достаточно послушать выступление некоего поэта, столкнуться с ним и изумившись степени его холопства, интеллектуальной убогости, личностной тусклости, навсегда с недоумением отворачиваться от его сборников, в которых, наверное, что-то ценное и есть. Но это, возможно, будет оценено поколением, не обремененным непосредственным знакомством с автором.
С понятием «творец», ассоциируемым с значительностью индивидуальности, с отражением – в поведении и слове – независимого, духовного мира, достоинства и т.д., литераторы, зачастую, имеют мало общего. Что не всегда вызывают интерес и доверие у читателя к их творениям. Но, есть, конечно, и объективные, всеобщие причины реального и резкого сокращения прекрасного класса читателей, которое сегодня всех тревожит.

Видимо, действительно, массовый читатель исчез. И, на мой взгляд, это объясняется не внезапной эпидемией бездуховности, социальных потрясений и обновлений. Массовый читатель был обязательным атрибутом советской цивилизации, которая сохранила сегодня почему-то худшие свои изобретения в некоторых экзотических окраинах. Остальное растворилось как миф. И наивно было бы предполагать, что уцелеет только непритязательный советский читатель. Но читатель, конечно, остался. Требовательный, чуткий к настоящему. Размышляющий, сопереживающий. Он, я думаю, читает и республиканских авторов. И было бы замечательно послушать его.
Пристрастность разговора была бы тогда освящена бескорыстностью, так редко присутствующей у самих литераторов.

Наверное, писатель, поэт, все же – не профессия. Но подавляющее большинство тех, кто именует себя таковыми, занялись литературой, видимо, как профессией. И зачастую они отражали и отражают только разные ступени овладения ремеслом. Раньше был спрос, сейчас – нет. Но к понятию поэт, писатель профессионализм имеет все же второстепенное отношение. Я представляю, как изумился бы, например, Фолкнер, узнав, что где-то, по каким-то причинам, звание писателя девальвировалось. Без кокетства он признавал свой любимый роман «Шум и ярость» лучшим поражением. И настаивал, что он, каждый раз пытаясь выразить истину так, как она ему представляется – терпит поражения.

Такие сомнения, неудовлетворенность, такая оценка своих поисков, трудов, вдохновения – «поражение». Но на приглашение президента Кеннеди приехать в Вашингтон, где он, президент, дает в Белом доме обед в его честь, Фолкнер ответил отказом. «Ехать так далеко, чтобы обедать с незнакомыми людьми – несерьезно», – сказал он и не поехал. Удостаивать чести президента обедать с ним или нет, решал писатель, который знал цену своих поражений. Понятно, другой мир, трудно соотносимый с нашим, но без фолкнеровской внутренней свободы, без его сомнений и чувства достоинства настоящий писатель непредставим.

Уверена, если бы сегодня жил Кайсын – он бы, конечно, получал меньше писем, меньше публиковался бы, к его радости – сузилось бы количество форумов, встреч, поездок и все. Остальное – значительность, влияние, магия крупной индивидуальности и крупного поэта увлекали бы, подчиняли бы... Да, он не всегда выбирал, и на обед к президенту, наверное, поехал бы, но при всей скромности знал бы – он, Поэт, оказывает ему честь.

Повторюсь – многие процессы, которые за последние 10-летия национальные культуры, обладая инстинктом самосохране¬ния, уже завершили, прошли мимо нас. В их числе и честная, естественная в неизбежности «ревизия авторитетов». Я думаю, что к старшему поколению литераторов предъявлять сегодня гамбургский счет – жестоко и бессмысленно. Большинство из них принадлежали иллюзиям своего времени, писали о временном и обличать, клеймить их, наверное, не надо. Но – отсутствие плюрализма в культуре, отсутствие усилий осознать опыт «диктатуры пролетариата» в искусстве, отсутствие условий для свободы слова – противоестественны и крайне разрушительны.

Вне понимания равнодушие старшего поколения, которое оно проявляет к будущему национальных литератур. А за равнодушием – страх перед новым и иным, неспособность отвлечься от личных комплексов и амбиций, погруженность во временное и суетное. Один из эрудированных и успешных и талантливых наших литераторов очень серьезно в одной из своих работ доказывал, что «основа расцвета балкарской литературы в высоте воспитания писателей», « в ладе между старшими и младшими». Убеждал, что соблюдение ритуалов бытового, национального этикета – ускоритель литературного развития. Здесь можно было бы возразить – в искусстве новое создается как правило на духовном бунте, развитие невозможно без различий, и чем крупнее, своебычнее художественные индивидуальности, тем динамичнее развитие, но тем неизбежнее и разлад. «Лад» конечно желателен, но во взаимоотношениях разных литературных поколений он встречается крайне редко. Наверное, еще и поэтому все эти годы в нашей литературной действительности царит усыпляющее единогласие, неизменное единомыслие. Двух мнений, двух разных мнений, высказанных только от любви и тревоги за судьбу родной литературы, от желания найти истину мы не слышали.
А если они несколько раз и прорывались, оставались почему-то не расслышанными. Надо ли оговаривать, как обедняет, искусственно замедляет развитие подобная неподвижность в литературной атмосфере.

И однообразные розыгрыши в виде однотонных рецензий, в которых все одинаково талантливы и необыкновенно правдивы, приложенные и к беспомощным, грубо ремесленным произведениям так же чрезвычайно резко снизили читательский интерес к национальной литературе. Это – одно следствие «лада», второе – была возможность всему временному, бездарному утверждаться в литературе за «счет новых поколений».

В искусстве понятие возраста крайне условно, но не условность конкретные человеческие годы. 50-летние «молодые литераторы», зачастую соответствуют этому определению инфантильностью, скованностью провинциализмом даже при наличии бесспорного таланта.
Бесследно сквозь нашу литературу прошло несколько поколений, и этот процесс назвать естественным трудно.

Запоздалые, редкие публикации, многолетние ожидания, обессиливающее, непонятное равнодушие старших по перу – все вместе только усложняло и замедляло развитие творческих возможностей. Ведь подлинный художник тоскует не столько об оценке, сколько об угаданном, верном слове. Его может сказать критик, наделенный слухом к чужой записи, интуицией на подлинное и неподдельное, уважением к собственному имени, которым он дорожит и которое у него есть. Такое имя – реальная планка высоты, это «тонизирующее» средство, которое поддерживает, стимулирует, отрезвляет. Его отсутствие очень болезненно отпечаталось на эволюции начинающих писателей, которые десятилетиями носят этот ярлык, а зачастую и соответствуют ему инфантильностью, скованностью провинциализмом даже при наличии бесспорного таланта.

Теоретически каждому настоящему писателю необходим критик-собеседник, критик, чей вкус, чувство слова, бес-корыстная, умная любовь к родной словесности поддерживают, отрезвляют, обязывают. На практике – не нужен.

У нас существует институт гуманитарных исследований. Доныне я не встретила ни одну работу его сотрудников, рассматривающих национальное искусство с постсоветских измерений, пытавшихся осмыслить последствия в нашей литературе тоталитарной идеологии. Также практически отсутствует реальная критика, которая должна, видимо, вырабатываться именно в «гуманитарных» институтах. Подчеркну, что в самые «немые» годы о критике не просто говорили, а кричали. Наперебой. Одни – с тоской, другие – с негодованием, третьи, казалось, просто с наслаждением. Едины были в одном – критики такой, какой она должна быть, – нет.
Из года в год со всей беспощадностью ставился диагноз, давались грамотные рецепты, обозначались симптомы – и все. То, что дальше этого не шло, подтверждают совпадения, общность интонаций и аргументов статей на эту тему прошлых лет и сегодняшних. Но ясно одно – заблуждений во взгляде на состояние критики ни у кого не было. И в нашей словесности писатели весьма эмоционально отмечали озабоченность положением критики .

В схематичном обзоре «Критика и литературоведение», опубликованном в «Истории балкарской литературы», С. Алиева все проблемы прошлого в этой области разрешает и объединяет фразой «закономерности развития», а взгляд на настоящее состояние критики восхищает трудно понятным оптимизмом. Уточню – критики. Вся парадоксальность ситуации, на мой взгляд, в том, что мы, при наличии литературоведческой школы (в частности, работы Ф. Урусбиевой принадлежат зрелой филологической науке), не имеем литературной критики.
А поскольку подобное явление трудно втиснуть в формулу «закономерность развития», Алиева его не касается.

Думается, что «на этапе становления литератур» закономерностью была особая значимость и самостоятельность критики – размывание грани между жанрами критики и литературоведения возможно только в зрелой большой литературе, и то на каком-то определенном этапе. Если же стремиться отобразить историю критики, то надо, на мой взгляд, признать, что такой «истории» нет. Ее заменяло, имитировало «писательское самообслуживание» и, увы, не только в 30-х годов.
Метод такого обслуживания крайне однообразен: неизменный список довольно изношенных и потускневших эпитетов блуждает по кругу от одного писателя к другому.
Судейские обзоры с раздачей мест, трафаретные «аптекарские» рецепты состояли из общих мест, более или менее увязанными с теоретическими абстракциями, дающими возможность говорить обо всем и ни о чем.

Думается, что закономерностью развития для каждой молодой литературы на этапе становления было присутствие активно действующего критика с особой миссией. Заключалась она в стремлении развить и усилить национальное самосознание народа, обязать каждый талант, приходящий в литературу, национальной ответственностью разбудить в читателе интерес, доверие, гордость за культуру.
Мы и в этом аспекте торжественно незакономерны – в литературе нашей такая направленность эстетической мысли отсутствовала. Можно отметить книгу Кайсына Ку-лиева «Так растет дерево», но она значительна именно личными, исповедальными размышлениями – чрезвычайно ценными для нашей духовной жизни. Но у него была своя миссия и свое предназначение.

Уместно вспомнить – в условиях жесточайшей цензуры русская критическая мысль программно, направленно обращалась к самым широким слоям читателей с задачей усилить чувство национального и человеческого достоинства. И независимость в суждениях критиков этого периода, беспримерный максимализм требований и оценок уточняли сверхзадачу, рядом с которой тускнело все временное, внешнее.
Художественным и аналитическим словом на фоне сугубо литературных вопросов критик выходил к конкретным проблемам, имеющим непосредственное отношение к жизни, человеку, нации.

Часто цитируют слова Яна Парандовского: «Начальные стадии письменности настолько либеральны, что принимают всех, даже скромнейших тружеников пера. И тогда прилежный рифмоплет имеет такие же шансы на бессмертие, как и большой талант». Это, видимо, закономерность, которая непоколебима даже при условии, когда письменность возникает, благодаря первородности гения, каким был Кязим Мечиев. И если в гарантиях на бессмертье польский писатель и великодушен – бессмертно все же то, в чем есть жизнь или ценность, для жизни необходимая, остальное – смертно, то мысль о либеральности точна.

Но «начальные стадии» миновали. Это подтверждают прекрасные, подлинные образцы литературы и опровергает наша критика.
Прогнозы неуместны, самые жаркие призывы бесполезны, а ожидать от констатации очевидных всем фактов ка-кого-либо результата нелогично. Но действительно есть ощущение «летаргического сна» ума и совести, которое только усиливается.

Замкнутость, абсолютная автономность национальных культур, какие существует сегодня – явление все же временное и искусственное. А как указывают реалии, таким же временным и искусственным было провозглашенное «единство, взаимодействие и однотипность национальных литератур в СССР». И первое, и второе – крайности, а они, как известно, неразличимы. Негатив и позитив невольно сливаются.

Возможно, в теоретических предположениях о неких закономерностях в отмечаемых спадах и подъемах в истории искусств есть и элемент истины. И можно удовлетвориться этим допуском. Но, учитывая разные обстоятельства в нашей действительности – будущее литературы – это во многом и будущее наших народов. Поскольку настоящее – составная часть будущего, есть основания для серьезных опасений.

Наверное, можно еще какое-то время делать вид, что ничего не изменилось, организовывать аукционные юбилеи, издавать книги, интересные только авторам, и т.д. Но за эти годы выросло другое поколение со своей символикой, стилистикой. Оно не читает оды – оно вообще не вникает в игры «отцов». Но, увы, воздухом беспомощного самообмана, сытого равнодушия к будущему, мифического припадания к внешнему оно дышит. И ищет свою форточку, или ничего не ищет. Да, мы «рождены, чтоб Кафку сделать былью». И преуспели в этом занятии. Но остановиться бы на этом. Такое наслоение абсурдов все же многовато…

1989 г.
Sabr 02.08.2014 23:36:02
Сообщений: 7254
Рая КУЧМЕЗОВА

Реальность невидимого

Разговор о самобытном, сильном, художественном даровании всегда не прост. В случае с художником Асланом Уянаевым он усложняется рядом факторов. Это прежде всего его индивидуальный, новый, сложный художественный язык, зачастую устремленный за пределы вербального языка.

«Говоря о живописи, всегда приходится оправдываться», – заметил Поль Валерии, огорчаясь, что о цвете, красках словами не сказать, и опровергал себя, утверждал искусство – всякое слово живет словом. Не уверена, что это так. Зачастую оно живет над и вне слов, и живопись Уянаева принадлежит такому искусству.

Еще – специфика современного абстрактного искусства как бы исключает устойчивые и безусловные критерии анализа и оценки. Ударение на очень зашифрованную духовную информацию, субъективные догадки, вольные предположения. Под прикрытием, объяснением, что удел этого искусства – порождать либо немое молчание, либо отчаянный крик следуют тексты. При этом внятно обозначить грань, где эти крайности возникают от избытка эмоции и мыслей, где – от их отсутствия – сложно. Если установить рядом картины Уянаева с их переполненностью с теми, где затушена только пустота, ясность была бы, но этот самый элементарный и нереальный способ. Есть другие – известные видимо только посвященным. Но то, что под лозунгом – только свободная воля творца – находят приют тысячи самозванцев и единицы призванных и сам масштаб этого явления – надо признать – одна из особенностей современной живописи. При этом в зависимости от пристрастий, вкуса, честности интерпретатора – терминология, эпитеты и т.д. обращенные к картинам, где только беструдная имитация даже немоты и картинам где удары кисти – кардиограмма сердца с неизвестным рисунком нарушения и восстановления его ритма – неразличимы. В каждой картине Уянаева проступает этот рисунок и его верное прочтение из-за первичности, непредусмотренностей не только сложно, но, наверное, и невозможно.

Впервые я увидела его картины в отчем доме Аслана, в Вольном Ауле. Удивление, радость и нетерпение от необходимости понять, о чем с такой любовью, болью и счастьем, так уверенно и растерянно говорят эти линии, лики, краски отодвинули день. Сила и свет, бессилье и мрак, печаль и ликование в переплетении и противостоянии создавали загадочную, непроницаемую ясность, которую понять было невозможно и очень важно было понять. Властное притяжение, магнетизм исходившие от картин, захватило, не отпускало.
Мать Аслана, Марьям, с тихой, светлой улыбкой, угадав мое состояние, сказала: «Я тоже не понимала и сейчас мало понимаю в них. Успокаиваю себя тем, что он сам не все в них пережил и понял. Какое сердце такое переживет и выдержит. Откуда в одном человеку такие силы? Нет. Я просто знаю, что как-то он сделал так, что они живые. Эту он подарил на день рождения. Сказал – в ней твоя жизнь, все что ты испытала – счастье и горе. Ты увидишь и узнаешь себя. И действительно – каждый раз, когда смотрю на них, вижу другое. Они меняются. И он рядом. Когда плохо мне – сяду напротив его картины, долго смотрю, и легче мне».

После, в Петербурге, в мастерской Уянаева, увидев его многие работы, прочитав статьи искусствоведов о нем, я вспоминала слова Марьям. Все, что было сказано в умных проницательных текстах профессионалов, она вместила в несколько фраз. Чтобы понять картины Аслана, надо быть его сообщником. Надо смотреть на его линии сердцем и сердце должно быть зрячим.
Аслан приехал в Ленинград в 1985 году, после окончания инженерно-строительного факультета КБГУ. Город сразу подчинил, взволновал. Эрмитаж был не зовом, потребностью – деталью обязательной программы, а стал судьбой, местом встречи с собой и местом выбора. Он блуждал по его залам со сразу возникшим чувством тревоги, уходя из одного зала и возвращаясь, как будто что-то потерял и должен найти непременно.

И почему-то перед «Портретом старика в красном» Рембрандта, под его взглядом – ясная, внезапная мысль: буду рисовать. Дерзкое, уверенное – смогу. Смотрел Старик в красном снисходительно и с печалью, без желания его узнавать. Это было не так важно – он вскрыл желание, скрытое в нем самом. Он разбудил чувство, вытеснившее все остальные, и все его существо, наполненное этим желанием, ликовало…
Приблизительно так, но точно – именно перед Стариком, было принято решение. Твердое, определенное. Был выбор. Точка и место отсчета – зал Рембрандта в Эрмитаже.

Уянаев идет в Академию художеств. Выполняет задание по рисунку, и экзаменатор, удивившись уверенности, свободе, точности линий, спросил: «Где вы учились живописи?». – «Нигде и никогда». Его сразу зачисляют вольнослушателем. Большего он не хотел.
О первых и самых трудных годах в Ленинграде Аслан не сказал ни слова. Но представить не сложно. Один в огромном городе, без работы, жилья, денег. Моральные терзания: отец требует возвращения домой и категорически против решения и выбора сына. Известный в республике человек, Мажмудин Уянаев трудился и жил прежде всего для семьи, и его культ был безоговорочным. Создав своим детям все условия, создав достаток, позволяющий выполнять все желания и капризы детей, он при этом жестко соблюдал традиционное балкарское воспитание, в котором послушание отцу, матери, старшим было ненарушаемой нормой. А здесь бунт. И мучительной была не только вольность сына и непонимание его решения. Был страх – большой город проглотит, растопчет сына, чужой, иной мир затянет, растворит сына, который был гордостью, который был утешением – успехи и только успехи в спорте, учебе. И вера, что неизведанные в доме трудности, нужда заставят сына вернуться, подтолкнула к жестокости – никакой поддержки, связи.
Спасался Аслан рисованием – бессонным, вдохновенным, неустанным. Результат – через пять лет в 1991 году без всякой поддержки состоялась первая персональная выставка в музее Достоевского.

Одна из глубоких аналитиков современного искусства Москвина, побывав на ней написала рецензию с ключевым предположением: «Возможно, мы присутствуем при рождении уникального явления в искусстве». Последующие выставки – в Берлине, Кельне, Лондоне, Милане и т.д. - утвердили, усилили оценку «новое явление». Художник Хамид Савкуев, выражая собственное мнение и мнение других коллег констатировал – «Аслан создал свой стиль, придумал собственную форму».
Одна из подарков судьбы, заслуженное вознаграждение от нее - Уянаева принимают на работу в Культурный центр Пушкина, 10, где ему выделена просторная мастерская. Сам центр - явление в культурной жизни Петербурга с момента своего создания по сегодняшний день, явление исключительное. Находясь в географическом центре северной столицы, он стал духовным ее центром, символом интеллектуальной, творческой свободы, островком Серебряного века и островком из века будущего.
Его президент Юрий Андреевич Рыбаков говорил при нашей встрече:
«Я знаю Аслана без малого 20 лет. Это сегодня один из самых популярных, оригинальных и талантливых абстракционистов в Санкт-Петербурге. То, что его не знают на родине в качестве выдающегося художника, весьма странно. Он начал сотрудничать с нашим центром еще в 1988 году. Мы отстояли этот дом перед городскими властями, чтобы сделать здесь своеобразную коммуну художников и музыкантов. Он – уникальное явление, и каждый художник, который здесь работает, действительно уникальное явление. Аслан, в свою очередь, удивляет, восхищает меня неизменно. Каждый раз он находит новые художественные возможности, создавая удивительно тонкие, удивительно гармоничные работы с очень индивидуальным стилем.

Его работы пользуются огромной популярностью у подлинных знатоков живописи и подлинных художников. Я убежден, что его творчество займет весьма достойное место в истории культуры не только Санкт-Петербурга, но и в истории всего современного искусства.
Удивительная гармония, причем противоречивая подчас, спорящая внутри себя друг с другом, в тех элементах, которые он ищет, с элементами коллажа, с элементами внедрения математического расчета, интуиции.

Абстракционизм - это такая штука, которая на самом деле чувствуется интуитивно. Искусствоведы скажут много красивых и умных слов, но его надо видеть. Увидев работы Уянаева, понимаешь, как это мужественно, как это богато, как это ново».
В старой школе живописи было понятие «люминарист», означающее качество художника, который ставит свет вне обычных законов, придает ему необыкновенный смысл и многим жертвует ради него. Это свойство в работах Уянаева одно из ценных.
На фоне этого света, на фоне смывающего, размывающего, сносящего и воссоздающего света, осязаемое движение неподвижно (вода и огонь, их красота и утешение, движение и обновление во многих его работах). Его идеи действительно носят характер «вещей спасенных при кораблекрушении, носят меты катастрофы и знаки для спасения. От них, думается, его любовь к древним цивилизациям, и это чувство угадывается в его картинах. Вызвано оно, конечно, не тем, что в абстрактной живописи возврат к древним и общим основам человеческого бытия выступает уже как технический прием. Оно как бы одно из средств придания какой-то универсальности и проясненности крайне условному косноязычному художественному языку и обращение к этим основам просто как бы один из элементов этого языка.

У Аслана по его признанию, искусство древних интересно ему тем, что его создатели открывали дверь в бесконечность, вселенную и оно помогает понять настоящее, разглядеть будущее.
Печати не забытого, повторяемого, отклоняющего теорию об эволюции мира, знаки первотворение, предвосхищающее конец, и конец обольщающий возможным началом – одна из, личных и важных тем художника, которая присутствует во многих его работах. И она пересекается с тайной бытия заложенного в искусстве древних.
Думается, что творчество Уянаева очень условно, можно соотнести только с одним направлением и конкретно с «художественной абстракцией». Да, он широко использует обобщения, ориентированное на особенное, акцентирует на сущностные моменты бытия, избегает предметности. Но ни в одной его картине нет «ксерокса культуры», чисто технологических приемов, заполняющих пустоту. Нет трансформаций базовых ценностей, размывания граней между безобразным и прекрасным, демонстративного минимализма средств, обнажающих минимальность дара, и т.д., что дискредитирует, доводит за частую до шаржа, пародии эту сферу культуры, вдохновенно воспевает поражение человека и искусство. У Уянаева – противоположность и противостояния этим свойствам. Он также, пожалуй, один из немногих, будучи причисленным к элите современного абстрактного искусства, рассматривает свое творчество как «письмо к человеку». Известно, что само это искусство, наоборот, декларирует невозможность какого-либо диалога и, надо заметить, успешно достигает этой цели. У Уянаева же отважный и неиссякаемый интерес к человеку, его загадке и обращенность к иному собеседнику, доверия к нему.

В «Разговор с Гойей» Иво Андрич безответно вопрошает: "Какового это призвание? Что это за неодолимое стремление вырывать из мрака небытия, чем является эта связанность всего со всем, чтобы из этой пустоты вырывать частицу за частицей жизнь и мечты человеческие, воссоздавать и утверждать их… Художник – отступник в высшем смысле слова, осужденный на то, чтобы нечеловеческим напряжением сил обогащать какой-то высший, невидимый порядок, нарушая низший.» Эти слова могли бы быть комментарием ко многим работам Аслана. В частности к его «Композиции. 2512». Эта картина может служить иллюстрацией к великим книгам всех мировых религий, иллюстрацией к антологии мировой поэзии и всемирной истории. Или к очень личной самостоятельно вылепленной молитве в дневнике. В ней пульсирует стихия неба, океана, гор. И на краю у островка Земли – стихия жизни. Вывернутое с корнем дерево прячет человеческий зародыш и его обнимает огромная птица, которая знает, как спастись, что спасать. Свобода, спокойствия, любовь в этих красках, в их превращениях, перетеканиях, создают властную энергетику духа, красоту мастерства, выстраданное и честное признание о редком, отважном, трудном опыте души.

Хамид Савкуев при встрече с ним говорил: «Уянаев на сегодня один из ярчайших представителей абстрактного искусства. Его композиции интересны тем, что он затрагивает вечные вопросы которые, всегда существовали в культуре, в ретроспекции. Он очень мужественный и сильный художник. Тот стиль и то направление в котором он работает наделен признаками большого стиля. Общеизвестно, какая редкость сегодня личность, пассионарий каким были Аккизов, Кипов. Мне кажется Аслан Уянаев такая же крупная личность. Убежден со временем он может стать ориентиром нравственным и профессиональным».
Бергсон подчеркивал, что иррациональная интуиция, как дар, дается немногим. Уянаев щедро ею наделен и также щедро использует все возможности своего уникального дара.

Если он подошел к холсту, взял кисть – без определенного замысла, образа, мысли, подошел к мольберту и провел первую линию – возникают образы, сюжет, идея. Полное доверие к руке, подчинение ей и тому, что ее ведет… Раздельные, дробные, безостановочные, повторяемые, ускользающие штрихи, линии на глазах вырастают в картины.

Отталкиваясь от вспышек воспоминаний, напоминаний, он следует за глубинной своей интуицией, выступающей в изначальном смысле – «пристально смотрю». Управляемый только внутренним зрением, внутренней необходимостью, он сосредоточенно, вдохновенно, одержимо трудится. Импульсивно, произвольно возникший образ захватывает, увлекает и диктует цвета, ритмику, знаки.
Интеллект, отстраненный взгляд у художника подключаются позже, когда на холсте выступили очертания, направление замысла, который неосознанно, молчаливо вынашивался им. Каждый раз его проявление неожиданно, и художник вглядывается в него, как в неизвестное и преображенное отражение себя в новом странном зеркале. Соглашаясь и теряясь перед новым образом, он уже сознательно управляет им, дополняет, меняет, укрупняет и стушевывает – здесь работают его абсолютное чувство меры, художественного такта, мастерство.
И вспоминаются слова средневекового китайского мастера Ван Вэйя: «…играет рука в забытьи, и годы, луны вдаль идут и в вечность – и кисть пойдет искать неуловимые тайны, и сердце следует за вращением кисти», – которые могли бы быть эпиграфом ко всему его творчеству. И не удивительно, что с этими поэтическими, торжественными образами прямо пересекаются слова Аслана, прозаические, краткие, немного приоткрывающие его мастерскую:

– Во время работы хороший художник – это в каком-то смысле мертвый художник. Ни эмоций, ни мыслей. Он в это время – только инструмент, ни о чем не думает. После смотрю – попал или не попал. Как выстрел. Если не попал – вижу. Иногда, так нечасто – радость. После взгляд со стороны, после – попытка понять – откуда, куда. Задача одна – что бы в моих картинах не было пустоты. Пустоты для меня. Стыдно и бессмысленно имитировать, фокусничать. Есть в душе что то или нет – это элементарная честность. То что по цвету не так, по пластике – чувствую. Очень редко бывают удовлетворения. Но совершенных и завершенных картин очень мало вообще. Иногда интересно незавершенность, утаенность и то что за ними стоит. Огорчает ли меня, что мои картины могут быть понятны о поняты не многими? Это, конечно не радует, но и не огорчает. Когда вижу картину которая принадлежит руке человека талантливого и близкого мне по духу – счастье – значит я не одинок». Если в живописи – абстракция, в речи Аслана только конкретика, констатация. И его правда. Ничего больше. Живопись действительно самое не суетливое из искусств по природе своей. При этом не суетливые художники – радостная редкость. Аслан принадлежит к ним.

Петербургский художник Евгений Вячеславович Тыковский, говоря об Уянаеве, не скрывал радости:
– Он сохранил детство. Аслан - один из немногих, кто ни в своей жизни, ни в своей живописи не считает нужным идти на компромиссы. Когда я смотрю на его картины, возникает ощущение, что они безинвариативны, ощущения как от работ прошлых выдающихся художников. Магнетизм и неповторимость их невероятны и прекрасны.
Сегодня десятки тысяч стали художниками. Но как раньше, и сегодня тех, кто действительно художник, на пальцах можно пересчитать.


Аслана я назвал бы одним из первых. Он один из лучших колористов в современном искусстве.
Уянаев картинам названия не дает. Считает, что это сужает, направляет взгляд зрителя, и прав. Но есть и другое – им практически невозможно подобрать определенное название. В каждой – такая многослойная, контекстуальная глубина и такое пространство для интерпретаций восприимчивому созерцателю, что каждый улавливает и угадывает свое.

Художник обозначает все свои работы композициями, и это, пожалуй, наиболее верно подобранное к ним имя. И здесь менее всего выступает тень опыта Кандинского. На мой взгляд, несколько ошибочно искусствоведы предполагают, что в работах Уянаева ощутимо влияние В. Кандинского и К. Малевича. Если оно и прочитывается – только возможно в период раннего и предположительного ученичества. В «Композициях» Уянаева сохраняется первоначальный смысл понятия – композиция, то есть примирение. Не только всех нюансов и элементов, участвующих в создании картин, их взаимосвязи, а примирение разных стихий, очень тесно соседствующих в его работах. Если и не примирение, то усилия смягчить неизбежность их взаимопродолжение. Рядом - неотвратимость смерти, отчаяние от непостигаемости тайн Земли и космоса, от повторяемости и бессилия человеческого опыта и вечное новорождение жизни. Так же преобладание в его картинах формы квадрата абсолютно свободно от внешнего влияния и даже выбора. Госпожа случайность – у отца, крупного фермера скопилось много мешков, от кукурузы, пшеницы. А распоротый мешок – идеальный квадрат, мешковина – идеальный холст. И квадрат Уянаева не только эмблема внутренней гармонии чисел, церемониальной магии и т.д. Тем более не тень «Черного квадрата». Просто совпали случай и сущность. И эта форма у Аслана – символ равновесия, уверенности, вкуса к определенности и такого же не утоляемого интереса к непостигаемому, неопределяемому. Например «Композиция. 0234». В ней непредвиденное, не учтенное столкновение ряда сюжетов, событий и преобладающего предельного состояния, всегда по сути противоречивого неожиданное подводят к примирению. В ней можно увидеть щенка выплывшего из моря, на дне которого утонувший город. На огромном небе новорожденная луна или остывающее солнце. Эта перекличка миров, богатство цвета, внезапность образов, смысловая и эмоциональная неисчерпаемость несут в себе элемент гипноза.

«Отражение элемента стиля во внутреннем значении, состоящем из языка эпохи и эпохи своей национальности, – одно из обязательств художника», – утверждал Кандинский в своем странном трактате «О духовном в искусстве». Избытками обобщений, акцентами на универсальные категории вообще искусства и схематичными признаками конкретно абстрактного, родоначальником которого он считается, в своем теоретическом труде он указывает на признаки, просто неизбежные у каждого подлинного художника. Вне всяких обязательств.

Как отражается национальное в картинах Уянаева? Вопрос сложный. Открыто, знаками, орнаментом ни в одной работе он не указывает на национальную принадлежность, что естественно для его стилистики, сути. «В каждый приезд, каждый год он едет в Верхнюю Балкарию. Я знаю – часть его души там. Возвращается успокоенным, как будто что-то очень важное для себя он там нашел. Любит он это место и все, что связано с народом. Особенно селение Шаурдат, после депортации не восстановленное. Его развалины он фотографирует бесконечно. Признался: мечта у него – там, где была старая школа, там, что от нее осталось, построить себе мастерскую. И я так успокоилась: если он чего-то сильно захочет, то добьется. Так всегда было».

Духовный национальный ландшафт в творчестве Уянаева и шире – в абстрактном искусстве, одним из особенностей которого является абстрагирование от временного и внешнего, – тема сложная. Прямые указательные знаки, орнаментальная однозначность или плакатное провозглашение у него вообще исключаются. Как все сокровенное – эта составляющая его мира – затаенно присутствует в нюансах.
Оттиски памяти в его живописи отражают, конечно, Верхнюю Балкарию и то что он вкладывает в понятие дом и тропинку к дому. Философ Ильин писал про горы: «Это восстание земли, которой Бог не позволил распасться в ничтожество, а сохранил в форме вознесенной к небу молитвы, а человеку повелел созерцать эту таинственную запись прошлого и постичь ее сокровенный смысл. И называем мы великий подъем глубин, бунтующую против приглаженности, беспомощности равнины мольбу – горами». В работах Уянаева прочитывается постижение гор и их присутствие значительно углубляющее это наблюдение мыслителя. Они у него – стихия, они – свидетели сотворения мира и свидетели его исчезновения. Замечено, что все художественные стили прошлого, настоящего и будущего живут в природе. Подчеркну – они вычеканены в горах наиболее рельефно и преобладает в них искусство абстракции. И возможно определенный и уверенный выбор Асланом этого языка, где то может быть объяснен и тем, что он горец, балкарец по своей сути, происхождению. Инаковость его образа мира, характера, генетической памяти, опыта органично, сознательно и бессознательно заложены в его картинах.

Эти наброски хочу закончить словами петербургского художника Сергея Ковальского: «В Аслане Уянаеве сразу чувствовалась какая-то притягивающая сила, сила, которая бывает у настоящих художников. И меня радует, удивляет его упорство. Он прекрасно понимает свою натуру и следует именно прирожденному зову. У него очень хорошая связь с природой, с той природой, которая является сутью нашей планеты Земля. Может быть, это можно назвать «ноосфера». Я думаю, что уникальный вклад Аслана в формирование нашей ноосферы будет углубляться. Его еще ждут новые открытия. Глядя на его последние холсты, я понимаю, что он подошел к новому, сложному рубежу, – она будет, возможно, иной, но такой же значимой, непредсказуемой и прекрасной. Время покажет. Без времени мы обойтись не можем. Я думаю, Аслан Уянаев из тех, кто вечен, потому что его волнуют, он пытается решить и отразить вопросы вечные».
;
Sabr 02.08.2014 23:46:55
Сообщений: 7254
Рая КУЧМЕЗОВА

Души подняли и речь о правде завели

Неустранимость надежды, могущество духа и слова, знаки и тени времени – многоголосые, подлинные отзвуки национальной трагедии и национальной сущности звучат в книгах «Словесные памятники выселения» (составитель Танзиля Хаджиева), «Свидетели живые» (составитель Абдуллах Бегиев), сборнике стихов Аката Шаваева «Белги» («Знак») и в повести И. Жангуланова «Зепака».


Им в литературе, обращенной к депортации балкарского народа, принадлежит особое пространство, требующее исследовательского и читательского осмысления. Думаю, что мировой культуре им нет аналогов, как нет аналогов ситу-ации, в которой они создавались. А создавались они в эпи-центре внезапной, все сместившей катастрофы. Их авторы не литераторы, и как отмечает один из них: «Пишу эти строки, чтобы не сойти с ума, пишу, иначе сердце совсем почернеет и разорвется в клочья». И этот импульс един-ственный. Невозможна в этих текстах и художественная условность, перевоплощение, трансформация реальности. Только для спасения души, разума в безысходном отчая-нии, непроницаемом мраке, в ситуации, когда «не то, что петь, дышать было нечем», слагались строчки. В них – только обжигающая и обнаженная правда. В простых, про-зрачных словах – подлинные, живые свидетельства об од-ном из самых безумных преступлений против человечества.


Молитвы, плачи, исповеди, из которых они сотканы, несут в себе, помимо исторической информации также контуры этнической ментальности народа. Ее трансляция присутствует в этих текстах, устанавливая первичные, константные ценности, оттенки национального характера, психологии.


Трагедия и в искусстве и в жизни, как известно, ставит человека лицом к лицу со смертью. Все внешнее, случай-ное, жизненно не значимое сдувается. Выступает сущ-ность. И в стихах безымянных народных поэтов, создавае-мых в крайне экстремальной ситуации, лепится, высекает-ся душа народа. Она изумляет и духом терпения, и отвагой духа, которая пытается бездну прикрыть надеждой, поиском какой-то опоры, когда все вокруг и весь мир рассыпается.


Собранные вместе разные голоса складываются в единую песнь скорби и стойкости. В этих сборниках - быль. И шок от внезапности и невозможности понять смысл сообщения «Постановлением правительства…», и лай собак, и жест солдата, ружьем оттолкнувшего дочь от парализованной матери, – вложены в слова одного из авторов «Я понял, как сходят с ума. Я умер 8 марта».
Часто в плачах – вопрос: «Скажите, в чем наша вина, и нам будет не так мучительно!»
Сталин открыл третий фронт. Против детей, стариков, женщин. Забрав наших сыновей, мужей, братьев… Это не забудется никогда».

Стихи, конечно, захватывают, включают в себе все аспекты бытия. Отношение к дому, к смерти, к слову, памяти в разных вариациях возникают во многих текстах. Их историческая и этнографическая информативность огром-на. Но преобладает над ними, возвышаются над пространством и временем лики гор... Вся эмоциональная жизнь так или иначе содержит в себе их образы. Оставленное имущество, могилы близких и разъединение с родными душами на чужой земле – формы безумия и жестокости при их отражении немного отступают. Крупным планом выступают горы во всех ракурсах, действиях, обликах. Воспеваются и оплакиваются они как живые существа, без которых все теряет смысл.


В разных ярких образах в текстах воссоздается этниче-ская история гор и устанавливается реальность этой исто-рии.
«Оставляем мы вас, горы. Остаетесь без хозяина. Бедные вы сироты – только не забывайте нас», – умоляет один из авторов «Не умерли бы умирающие, если бы ветер ударил от вас, горы наши! Почему молчите вы?» В следующем от-вет: «Онемели камни и горы наши, услышав наши крики».


Памятью тела, души, снов выстраивается связь с доро-гим ландшафтом, и ее качество, сила ошеломляют.
До переселения, до разрыва в народном творчестве горы не являются источником любования и восхищения. И это понятно – они были частью быта и бытия. Да и крайне сложные условия жизни, создаваемые высокогорьем, менее всего ассоциировались с категориями, ставшими самые употребляемыми у народных певцов – источник счастья, спасительная сила и т.д. Сакральными горы становятся в изгнании. Практически в каждом стихотворении заложено заклинание, мольба, пейзаж, связанный с ними.

Почему мы не прыгнули в пропасть,
Когда нас отрывали от гор?
Кто мы и зачем мы без них?..
Онемели камни и горы наши,
Слыша наши крики…
Дрогнула земля. Сдвинулось всё.
Рыдала скала, плакали камни, глядя нам вслед.
Белая борода Эльбруса стала мокрой от слёз…

В другом стихотворении смена проекции и изумленное:

Я оглянулся – Эльбрус, став маленьким,
Согнулся, как от удара, и плакал…

В песнях, где горы вырастают до первоосновы пережи-вается опасность разрыва веками устанавливаемой нити, связующей народ с природой. Понимание, что восстанов-ление этой нити потребует сил, которых может не оказать-ся, что разрыв граничит с утерей. Усилия многих поколе-ний, вложенные для обретения опыта и достойного суще-ствования в условиях высокогорья могли быть отодвинуты.
И народное сознание, выраженное в Словесных памятни-ках изгнанья», скорбит также и об этом
Замечено, что широкая пространственная и климатиче-ская изменчивость горной среды в генофонде народа усиливали признаки, способствующие его выживанию в условиях очень широкой экологической амплитуды. Это правило, в случае с балкарским и карачаевским народом, переброшенными от вертикального мира в среднеазиатскую плоскость, не действовало. Мощные адаптационные механизмы, заложенные в человеке и усиленные жизнью в горной среде особенно в первые годы исхода, были отключены более сильным, внезапным психологическим шоком.


Историк Хаджи-Мурат Сабанчиев отмечает чрезвычай-но высокую смертность балкарцев, особенно в первые че-тыре года. «Поменялись климатические условия: климат кавказских гор сменился на резко континентальный. Сотни семей вымерли от совершенно неподходящих для горцев климатических условий. Пребывание вне пределов своей исторической родины, в экстремальных социально-полити-че¬ских и природно-климатических условиях не могло не вызвать процессы психофизиологической и социокультур-ной дезадаптации» .
Все было иным. Вода другой была настолько, что осо-бенно в первый год ее можно было отнести к оружию мас-сового уничтожения. Об этом сказано в песнях – «Один бы глоток воды Кавказа – и я бы выжил». «Мы умираем от во-ды в арыке». «Одну бы каплю воды с речки моей». «Полста-кана воды выпить из Баксана… Черека… Кобана – и я бы на ноги встал». В песнях часто возникает Вода: «Напиться бы перед смертью воды из родника Кавказа и умереть успокоенным»


Общеизвестно: лучшая вода по чистоте, составу на планете – в горных реках и родниках. Если во многих мифологиях вода выступает не только как животворящая сила, но и как опасное и отрицательное начало, то в карачаево-балкарской она – основа сущего, символ жизни, послания от вековечных ледников.
Иной воздух. Воздух гор с богатством синих, фиолетовых, ультрафиолетовых лучей, наполненный вкусом тающего снега – воздух гор вырабатывал у жителей свой ритм дыхания. Без него он срывался.

В текстах парадоксальная смена масштабов в изображении сакральных знаков. Все, что связано с родным ущельем, Балкарией, с домом, заменено понятием «Кавказ». Оно присутствует практически в каждом стихотворении.

Святая земля наша – Кавказ…
Кавказ остался брошенным…
Кавказ – какая ты боль в сердце моем больном…
Я умираю дважды – я умираю не на Кавказе…
Положите могилу мою так, чтобы ветер дул с Кавказа…

Ни один из нас не умер, не простившись с Кавказом: Кавказ! Какая ты боль в моем сердце»… И параллельно – огромные хребты, скалы, вершины снижаются до понятий «камень», «камушек»

Об одном молю – дай дорогу на возвращение,
Позволь положить голову на камень родной
И заснуть сном вечным…

Почему я не взял маленький камушек с Кавказа?..
Мой старый камень – село Баксан.
Мой бедный камень расколотый…

Социолог и философ П. Сорокин в работе «Голод и идео-логия общества» инструментарием науки обосновывает утверждение, что содержание сознания человека карди-нально меняется при резких изменениях кривой количе-ства и качества пищи, поступающей в его организм. Голод как бы вынимает из сознания человека одну пластинку с определенными ариями и вкладывает туда другую. В итоге человек начинает петь, говорить или думать новые слова, мысли, убеждения .


«Словесные памятники выселения» опровергают эту мысль, подкрепленную, кстати, многими фактами из исто-рии человечества.
При резком изменении состава пищи, а зачастую отсут-ствии какой либо пищи, радикальном изменении ланд-шафта, – смене и замене всего – произносились не новые слова и новые мысли. Сознание обращалось к старым, правда, ранее редко называемым, привычным пейзажам: «Кто не умер от голода, эпидемий, страданий, все равно – мертвый без гор», «А вдруг такое чудо случится, и дорога домой откроется. Вернемся мы, а горы нас не узнают – что мы будем делать?»

Депортация, то есть изгнание целого народа с родной земли, является одним из методов геноцида, что подтверждается «Конвенцией о предупреждении преступления геноцида и наказаний за него». И в трудах целого ряда зарубежных психологов, социологов, психиатров (А. Бом, Э. Куарентелли, Р. Кист, Р. Болин и др.) сформулированы социально-психологические проблемы в разных формах, но неизбежно возникающие у людей, переживших такую трагедию.


Это – возникновение нового пласта исторической памяти, в котором отложились и прочно закрепились пережитое: боль за погибших от голода, жажды, ран близких. Боль за разрушенные и поруганные очаги, за обездоленное поколение, выросшее в статусе депортированных. Неутоленная, лишенная возможности даже проговорить, ненависть к тем, кто осуществил это злодеяние.
Как подчеркивается учеными, по происхождению, характеру и содержанию этот новый пласт отличается глубокой эмоциональностью и длительностью воздействия. И передаваясь от поколения к поколению, историческая память о событиях геноцида оказывает воздействие на сознательное и бессознательное поведение народа, обостряя чувство национального достоинства и усиливая реакцию на несправедливость и попрание прав.


По пунктам.
Чувство мести – естественное, как-то притупляющее му-ки средство рассыпалось из-за ирреальности его утоления. В народном творчестве, – конкретным виновником злодея-ния назван Берия и очень редко – Сталин. Проклятия адре-сованы им. В самых отчаянных головах идея о мести им и возникнуть не могла. То же самое – захотеть наказать мол-нию за то, что по ее удару сгорел дом. Неосуществимо, недосягаемо, невозможно. Определенная часть репресси-рованных непоколебимо верили в абсолютное неведение вождя, в его непричастность и источником зла восприни-мали «окружение». Неназванных, незримых манипуляторов, вращающих стрелки кремлевских часов в нужном им направлении. (Сколько писем было отправлено из Средней Азии Сталину? Каждый автор, а в абсолютном большинстве это были фронтовики, в лучшем случае получили 10, 15, 20 лет лагерей).


В текстах отсутствует и ненависть, которая, по логике неизбежно должна была стать преобладающим чувством. Сила, требующаяся для такого чувства, направлена на па-мять о других, на надежду и молитву.
Вот, действительно, новый пласт в памяти, переиначивший многое и в мировосприятии, и в шкале ценностей, был неотвратим и закономерен.


Предельно усиливала уровни данного пласта крайняя форма несправедливости и невозможность в таком наси-лии уловить логику. Ни один из тех, кто действительно ненавидел Советскую власть и выразил это публичным со-трудничеством с фашистами (а таковых было очень немно-го) в вагонах, выполняющих частично функцию газовых камер в концлагерях, не присутствовали и присутствовать не могли. Все, кого 8 Марта 1944 года загоняли в составы для перевозки скота знали, что они оклеветаны и невинов-ны. Психологический шок был вызван именно этим фактом и этот шок многих спас. На какое-то время исчезала способность думать, воспринимать.
В мировой науке сформировалось направление, иссле-дующее психологические последствия катастроф – викти-момология. Но в СССР, как известно, катастроф не было, тем более не могло быть исследований, связанных с ними.


Но уникальные по «духу терпения», по терапевтической функции народное творчество, созданное непосредственно в реалиях геноцида, являясь достоверным культурным и историческим аргументом, может выступать и как значи-тельно дополненный раздел мало известной науки, обнов-ляя ее акценты и содержание.


«Словесные памятники выселения» и «Свидетели живые», созданные в условиях, когда «не то что петь – нечем было дышать» (К. Кулиев),– не осознанные и, опасаюсь, не про-читанные нами письмена. В них – величие мужества, дар народа возрождаться и из пепла, и источник силы, позво-ляющий в самых нечеловеческих условиях, перед лицом испытаний, превышающих человеческий разум и возмож-ности, оставаться человеком.
«Что видел, что испытал сам…»


Книга воспоминание, книга-свидетельство, книга-испо-ведь – это повесть Жангуланова – «Зепака», которое при-надлежит смысловому и эмоциональному полю «словесных памятников выселения».
«Я, Жангуланов Ибрагим, сын Хамзата, один из балкар-цев, живущий тру¬дом своих десяти пальцев, хочу напи¬сать о том, что видел, что испытал сам» – начинает свое повест-вование автор, являющейся первой документальной публи-кацией о ге¬ноциде. Первой и доныне – единственной. Про-изведение профессиональных литераторов, обра¬щенных к этой теме, есть и будут. У кого-то боль и долг, у кого-то – сю¬жет. Но, к сожалению, исповеди с подлинностью «пря-мого свидетельства», наверное, уже не появляется, хотя бы по причине возраста.


Те, кто в сознательном возрасте вынес дорогу в ад, пре-бывание в аду, возвращение, все запомнил, и сохранил ду-ховную силу для повествования – ушли и уходят.
Все, о чем сдержанно повествует Жангуланов так или иначе, пережито каждым. Были иные ситуации, внешние обстоятельства, но духовные испытания у тех, кто пытал¬ся сохранить душу в изгнании – анало¬гичны. Знаю, что у многих сложи¬лось еще более драматично, чем у автора, но легче, наверное, ни у кого.
Жангуланов, конечно не ставил себе задачу художе-ственного отражения и, прежде всего, потому что, такая задача предполагает взгляд «извне». Он был невозможен. Он был непосилен.
И жанр, выбранный им, наверное, единственно верный. Точна интонация. Без надрыва, бесстрастно и тихо он рас-сказывает о своем пути. Сиротство, тюрьма, люди, пусты-ня.
Жангуланов и безвестные творцы создали то, что было необходимо и что входило в задачу отсутствующей тогда литературы. Они оплакивали, обольщали надеждой, при-зывали к не смирению, осуждали и повествовали о зле, беде и надежде
Автор «Зепаки» олицетворя¬ет собой совестливого, правдивого Свидетеля и его книга, став эпическим отражением национальной трагедии, отражает так же сущность всех создателей «Словесных па¬мятников высе-ления».
Так же все его самобытное творчество в области деко-ративно-при¬кладного искусства – продолжение книги вос-по¬минаний, но с другими интонациями и сообщениями. Жангуланов в республике один из своеобразных мастеров резьбы по дереву. Преодолевая сопротивление материала, он, работая с деревом, более эмоционален, чем в своей прозе. Все символы, эмблемы, знаковые особенности народной жизни, народ¬ной культуры присутствуют в его необыкновенной мастерской. В Чашах с разными сюжетными рисунками – обещание торжества и праздника для каждого, кто берет ее в свои руки. В каждой колыбели Жангуланова, которые изготовлены им с особой теплотой, заложены светлые слова колыбельной, в птицах, оленях, горах, вырезанных в разных предметах – слова тоста, восхваляющего жизнь. Трости и жезлы, кубки и кадки содержат в себе разнообразные этнографические факты, в которых культура народа выражена языком подлинного народного искусства.
И историческая, нравственная инфор¬мация, заложенная в изделия декоративно-прикладного искусства Ибрагима Жангуланова, как и повести «Зепака» призывает размыш-лять не только о феномене зла, но и о феномене добра.


«...Душа наша будет смотреть на вас
и оберегать вас»
Это напоминание из стихотворения Аката Шаваева. Оно опубликовано в сборнике «Знак» в 2004 году.
Поэт умер в 28 лет в 1957 году в селе Семеновка в Исси-Кёльского района Киргизии. Одна из невосполнимых дра-матических потерь в национальной культуре – его ранняя смерть и судьба. «Слово, недосказанное одним, остается вечно недосказанным» (Потебня) и сколько недосказал Акат угадывается по тому, что ему удалось сказать.
Собранный из клочков, из чудом уцелевших листков, этот маленький сборник свидетельствует о мощном, ярком художественном даровании и масштабе уникальности личности.
Он знал, что не вернется, знал, что умирает. И отодви-нув боль, страх, отчаяние, от имени всех, кто не дотянул, не дождался 1955 года, кто остается на чужбине навсегда, выводить строчки, обращенные к тем счастливым, которые вернутся.
В силу семантической, эмоциональной силы этого стихо-творения, функции словесного памятника, манифеста и завещания в нем приведу на балкарском языке.

Биз мында ёлюп къаллыкъ тюйюлбюз,
Бирда къоркъмасын тёлюбюз.
Къыйынлыкъ бизни бууардан болса, –
Зулмудан кючлю кёлюбюз!

Къумлагъа сингип, жутулуп къалмаз
Бу сууумагъан къаныбыз.
Къозгъалып, буруп, жел, жауун болуп,
Малкъаргъа къайтыр жаныбыз.

Жаныбыз анда къалыб а къалыр,
Мында жатса да саныбыз.
Кюн кёзю болуп, нарт сёзю болуп,
Къарап турлукъду жаныбыз.


Сен мени ёхтем, чыдамлы халкъым,
Бетинги онгмаз нюрю бар.
Сенден а сыйлы, сенден а нюрлю
Дунияда жангыз Бири бар!

Ол да Бир Аллах, жаратып сени,
Олтурду бийик тёрюне.
Дуния да санга, сен да – дуниягъа
Турурча дайым кёрюне.
Биз мында ёлюп къаллыкъ тюйюлбюз,
Бирда къоркъмасын тёлюбюз.
Жаланнгачлыкъдан, ачлыкъдан къаты –
Тобукъланмагъан кёлюбюз.

1946–1953

Мы здесь, погибнув, не останемся,
Пусть поколение возвращающихся не пугается,
Пустыне не растворить, не проглотить,
Нашу обожженную, не замерзающую кровь,
Встревоженная за вас, оберегающая вас – душа наша,
Став ветром и дождем, вернется в Балкарию.

И останется там навсегда – здесь
Мы оставим только тело, – души вернутся
И став лучом солнца, словом из песни,
Будут смотреть они на вас.

Мой гордый, многотерпеливый народ,
На лице твоем свет, который не тускнеет ни от чего
И достойнее тебя этим светом неутомимым
В мире только одна такая сила есть,

И это великий Аллах, который, сотворив тебя,
Посадил на видное высокое место на земле,
Чтобы всегда видны были – тебе – мир,
А миру – ты.

Мы здесь умрем, но не останемся здесь,
Пусть не пугается поколение дошедших до дома
Сильнее насилья, голода, бездомности
Поднятая, живая, зрячая душа наша.


Это стихотворение должно быть в избранной антологии и школьных учебниках. В нем ни одно слово заменить, сдвинуть нельзя – оно и художественный шедевр, и испо-ведь и заговор. Каждый образ расширен вложенным в не-го смыслом и чувством до функции хартии. В языковой пластике, в точной раскладке слов – вкус, рука мастера. Это от природы. Мужество духа, сила духа, величье духа в каждой строчке.
Пророческое знание – возвращение будет непростым. Многие, очень многие, лучшие из поколения остаются здесь. «Но только тело». Поколение вернется. Надо только сохранить душу, поднять ее и вы, возвращающиеся, уви-дите, что оставшиеся в земле чужой встречают вас дома. Став ветром, словом из песни, дождем. Вы только найдите в себе силы помнить – кто вы, найдите силы увидеть нас нашу веру в вас, нашу любовь, найдите силы не забывать о нас. Мы будем помогать. Мы будем помогать – убеждает, заклинает Акат.
В другое время, в другой ситуации Кулиев писал стихо-творение о руках и душе балкарца: «Вы дома возводили, превращенные в прах, вы огонь разводили в ледяных оча-гах. Разгребали в вьюгу с гор скатившийся снег. Придвига-ли друг другу вы последний чурек. Никогда не ленились, не жалели щедрот, а теперь опустились – кто вас в том упрекнет?». Акат как бы предвидит неизбежность такой усталости и умоляет не соглашаться с ней.
Откуда-то он знал и о том, что помимо внешних факто-ров, болезненно и жестко напоминающих о геноциде, су-ществуют внутренние. Генетическая память – спасительное и губительное понятие. Оно может и поддержи¬вать, и раз-рушать. На судьбах, ликах тех, кто пережил геноцид, про-читываются его разнородные свойства. И возможно все крайности конкретных обстоятельств нас¬тоящего во мно-гом определяются и каче¬ством этой памяти, которое про-ступает в количестве преждевременных, скоропостижных смер¬тей – (нация, славившаяся даже на Кавказе своими долгожителями, скоро ос¬танется без старости),в количестве согласных с ненормальностью, неправдой и во многом, многом другом.
Те, кто детьми пе¬режили то, что пережить невозможно – фундамент наро¬да, его духовный, интеллектуальный стер-жень. Немногие из тех, кто шагнули из детства в бездом-ность и сохранили в зареве бедствий свои души – лично-сти. Наверное, им труднее всех. Не по¬нимать, что на своей земле, буднично и незаметно, нация приближается к иной, незримой бездне, эти люди не могут. Но их мало...
Поколение, которое родилось в Сред¬ней Азии – это поколение с драматичным расчленением сознания, по-коление с внутренним ощуще¬нием бездомности.
В детстве все – взаимопродолжение, взаимосвязанность – цельный мир. Он навсегда был расколот прощанием с первым домом и возвращением на землю, где дома еще не было. Акат откуда-то знал, насколько трагично это поколе-ние.
Умирающий молодой поэт находит слова одобрения, поддержки, утешения, обращенные к народу, в которых найденный смысл, любовь, вера, которые должны быть услышаны нами.
Сборник стихов Аката странно и слышимо перекликает-ся с «Неумолкаемой колокольней» Паруйра Севака, поэмой о жизни и смерти великого композитора Комитаса, разде-лившего с народом самую страшную трагедию в его исто-рии. Это произведение – одно из редких явлений в культу-ре, выразивших геноцид языком искусства. Архитектони-ка, семиотика, звукозапись поэмы выстраивают подлинно новаторскую поэтическую симфонию. Трезвоны, разделен-ные на главы звоны, органично лепят семантику колоколь-ной мелодии.
Сборник Аката Шаваева до прямых совпадений пересе-кается с «Неумолкаемой колокольней». Каждое стихотворе-ние в «Знаке» – звон.
Звон безысходности: «Выгоняют на работу нас под вет-ром, перебрасывающим камни».

Нас вывели из сел наших,
Не дожидаясь рассвета, в сумерках утра.
Сколько дней везли нас, сколько лет,
В черных, запертых вагонах.
В бессильные горы». 1944 г.
Звон вопрошания, звон показаний и свидетельств перед историей, звон обвинения:

Через слово угрожают тюрьмой,
Неужели есть тюрьмы страшнее нашей?

* * *
Неужели и через миллион лет забудется
Время, имя которого стыдно произнести?!
«Гонят на работу нас под ветром». 1944 г.

Звон сиротства. Отваги. Красоты самозабвения. Преодо-ленного отчаяния. Любование и прощания с отцом, миром.

Отец, с новостью я к могиле твоей пришел –
Народ возвращается домой. Вставай, отец.
Уйдем отсюда.
Те, у кого здесь умерли отец и мать,
Тоже останутся здесь. Многие из них.
И я, вернувшись на Кавказ, не смогу твое имя
ему напомнить,
Другая судьба у меня.
Рядом с тобой место ищу себе.
Не думай, не пугайся – я не оставлю тебя одного,
Я буду с тобой рядом лежать.
«Отцу, живым покинувшему мир».

1955 г.

Опаляющий, возвышающий звон поэзии.
Увидев умирающего человека,
Вспоминаю себя, вижу себя.
Тот, кто вдруг прочитает эти слова, пусть не осуждает,
Стихотворение это делаю для себя
(себе посвящаю, себе объясняю себя).

Откуда такие силы? Как возникает это новое смысловое и художественное пространство, так достойно и небывало выражающие опыт умирания? Не знаю.
Великое мужество, великая поэзия, тихая улыбка и знаки. Времени, души, памяти…
Sabr 23.08.2014 01:09:10
Сообщений: 7254
Рая КУЧМЕЗОВА

ЗАЛОЖНИКИ ГУЛАГА...

Запомнилась навсегда печаль, после прочтения художественно-исторического произведения Александра Исаевича Солженицына "Архипелаг ГУЛАГ".

Талант Солженицына бесстрастно и властно втягивал в свою великую лабораторию, в которой он анатомировал, исследовал под микроскопом и телескопом состав, механизм структуры, созданной для уничтожения человеческого в человеке.
Лавиной фактов он рисовал всеохватность, всесилие мрачного монстра, его задуманность как бы на века, его несокрушимость.
Ничего не может его раскачать, внедрить в его организм молекулу жизни, невольно и настойчиво констатировал он.
Солженицын закладывая в свой шедевр и взрывное устройство, параллельно называл опознавательные знаки заключенных из будущих поколений и шепотом, но утверждал – все вы заложники, ваши дети и внуки ваши.
Лучик надежды – он же существует, он же иным огнем выжег свое клеймо, пронумеровал, назвал, прочертил структуру, названной в начале Чрезвычайной Комиссией и меняющей потом вывеску, смысл которых сводился к превращению чрезвычайного в обыденность. Все в ней обхватил своим отважным и проницательным взглядом, все выдержал и уже этим поставил под сомнения его незыблемость.

Помню его речь по телевидению во время чеченской войны и свой ужас.
В дни жертвоприношения своих детей к ногам реликтового мифа,в дни национального унижения, пророк и совесть России вещал о добавочной стоимости на товар, своих бытовых пристрастиях и т.д. И это было не менее страшно, чем не убранные тела мальчиков в мертвом городе.
Его поведение, тексты в те дни обнажали собственное клеймо заключенного, которое и его гений не смог даже заретушировать.

Наблюдая за событиями в Украине, не имея сил закрыться от них, с горечью думаю, что сегодня нет и личности, от которого ждешь Слово. Остальное - повторение.

Один из известных украинских литераторов Юрий Андрухович, которого западные критики сравнивают с, несравнимым ни с кем, Умбертом Эко, в 2010-м году сказал, что если у власти окажутся оранжевые, Крыму и Донбассу нужно будет дать возможность оттделиться. Аргументация была убедительной и честной. В 2014 году он свое утверждение, на очень оранжевом фоне, со многими оговорками, но подтвердил. И при всей как бы утопичности его предложений, возможно для самоспасения Украины, это наиболее осмысленный жест.Но, увы...

Безумие - вирус, инфекция и не придумал человек и, видимо не придумает вакцины против него.
Яростный хор из крайностей, которые действительно неразличимы до их слияния, оглушает. И крайности эти, исключая допуск на возможность эволюции в сообществе людей, отбрасывают нас в до языковой период. И вокруг, со всех сторон - клекот, визг, бормотание.
Невыносимо слушать Соловьева и его вечера, невыносимо - Латынину и Эхо, новости Украины и новости России слушать невыносимо. Шустер тот же Киселов, только более талантливее, что не помогает ему скрыть веселье нескучающего наблюдателя, Орех с твердым знаком так же захлебывается от избытка ненависти, пустоты и т.д, и т.п.

И только Высоцкий оплакивает и тех, кто не пригубил вино, и тех, кто им пресытился. Жаль обоих, заложников жаль и болит душа…
Кергелен 23.08.2014 01:41:42
Сообщений: 856
Sabr, Большое спасибо!

За Раю Кучмезову.
Sabr 05.09.2014 01:18:57
Сообщений: 7254
C творчеством Раи Кучмезовой можно ознакомиться и здесь: http://www.proza.ru/avtor/raya777
Sabr 19.09.2014 23:19:06
Сообщений: 7254
Рая КУЧМЕЗОВА

ВИДИТ СВЕТ ДРУГИМ НЕ ОТКРОВЕННЫЙ
Эссе

Живет в городе Тырныауз художник Сулейман Будаев. Без уверенности, но предположу – через годы, в иное время, если человек останется еще существом духовным и, следовательно, осознающим, что искусство – необходимая отмычка к тайне и драме души, этнической и личной сущности, Тырныауз ему будет дорог и интересен тем, что в нем жил и творил Сулейман Будаев.
Знаю – это убеждение мое у многих может вызвать улыбку, недоумение и даже насмешку. Так было и, наверное, к сожалению, будет всегда. Столь часто в истории искусства оригинальный талант оставался неузнанным своими современниками, что можно говорить уже о неком устойчивом законе. И законе объяснимом.


Знания и задания носителей большого природного дарования– а С. Будаев безусловно принадлежит к ним – настолько несовместимы с действительностью, превосходят обыденность, освоенное духовное пространство своего времени, что полно осознать и тем более реализовать их, наверное, не удалось даже обладателям даров редких. А для окружающих обывателей они – чудаки, неудачники и более точно – не от мира сего. И крик великого поэта: «В меня вместятся оба мира, но в этот мир я не вмещусь» – констатация практически неизменного правила, ибо подлинный художник несет в себе не два, а три мира. Но зачастую это несовпадение приобретает предельную форму, все объяснения и утешения аннулируюшие.


Одиночество, творческая изоляция, безвестность, отсутствие повода хотя бы для иллюзий, что понимание возможно и смысл в твоем каторжном, вдохновенном труде, страданиях есть, сопровождают художника не нарушаемым постоянством.
Первая и единственная выставка в Нальчике, организованная в 1995 году коллекционером Д. Хаджиевым, настолько, видимо, ошеломила художников и публику, что была оценена только молчанием.
То, что в стенах музея полыхал, восхвалял, отрицал, взывал иной, никогда не бывалый в этом помещении и в этом городе мир, понять было не сложно. Я и сейчас помню подчиняющую энергетику каждой картины, растерянность от избытка то утаенных, то декларируемых семиотических кодов. Помню чувство иррациональности голосов улицы, когда вышла из зала.
Наверное, эмоциональные и, философские обертоны в его работах, в силу их крайней индивидуальности и невольной зашифрованности, были непонятны и просто неинтересны коллегам. Но профессиональный художник не мог не увидеть руку сильного рисовальщика, знак оригинального дарования в «Натюрморте», неожиданный ракурс цветовых отношений в «Сумерках», обостренное и утонченное чувство колорита в «Композициях» – то есть того, что относится к ремеслу, к мастерской. Это предположение, поскольку публичной оценки на первую и, к сожалению, единственную выставку Будаева не было . Высокие эпитеты, искренние восторги с уст коллег прозвучали только на открытии выставки и, кажется, тут же были забыты.
В мире художников, надо полагать, все не просто. Здесь и неизбежные ярмарки тщеславия, здесь и самооглушенность неустраняемая. Ницше, по личному опыту зная о другой грани творчества, взмолился: будьте человечны к творящим – они бедны любовью к ближнему по самому существу своему.
В случае с Будаевым сообщество художников республики проявляя крайнюю безучастность и равнодушие,потверждают- бедны любовью творящие и если бы только они...


Сулейман обходился и обходится без Союза художников. Наверное, он и не задумывался о том, чем занимается эта структура и чем она могла поддержать его, да и желания пребывать в нем, видимо, не возникало.Одна из причин – неспособность выполнять любые бюрократические процедуры, соблюдение которых в наших творческих союзах были и остаются главными свидетельствами таланта. Также выбор, а потом и диктат стиля отшельника в быту, и стиля свободного художника, и что-то еще не подталкивали к участию к художественной жизни, которая при всей скудости в республике все же присутствует. Это положение, надо думать, устраивает тех, кто организовывает эту самую жизнь. Допускаю, что чиновники от культуры даже не ведают, что в Тырныаузе живет художник, чьи работы значительно обогатили бы отчетные и другие выставки в республике и за ее пределами. Более того – без всяких преувеличений – картины Будаева могут украсить самые требовательные мировые музеи современного искусства. Этот факт сомнений у профессиональных художников, знакомых с его творчеством, вызывать не может. И столь малая заинтересованность сообщества художников в том, над чем и как он работает, живет все эти годы, удручает.


Музеи мира, необходимую для творчества новизну впечатлений, потребность в общении и понимании – все частично утоляли, заменяли Тырныауз, Баксанское ущелье, горы, сад река. Интеллектуальный салон, лучшую художественную академию он обнаруживал в этих склонах вокруг себя, в деревьях, «что-то знающих и сообщающих».
Единственное, бесконечное путешествие от скал к себе, от себя – к саду… В его картинах «Горы», «Скалы», «Баксанское ущелье», «Домик в Тырныаузе» вершины – не ландшафт, а стихия со своим разным, внутренним течением, своей речью, пластикой.
Ощутимое «движение неподвижного», энергия, раздвигающая пространство, абсолютно новая геометрическая проекция и смысл создают собственные скалы и горы Будаева. Это вершины и в небывалом образе перевернутой океанской раковины, и линиях невиданного цветка, необычного корабля, готового к обычному кругосветному путешествию, хребта динозавра.


Творчество Будаева несет своеобычный диалект, собственный, изобразительный словарь, отличный от всех мне известных. Правильные слова о важности школы он своим творчеством, опытом обновляет, и можно говорить об особом художественном мире Сулеймана Будаева. Первый учитель Сулеймана, преподаватель по черчению и рисованию Бей Владимир Николаевич был талантливым рисовальщиком и великим педагогом, чья заслуга в том, что сегодня существует уникальная тырныаузская школа живописи огромна. Он в ученических рисунках Будаева угадал большого художника. «Ты будешь балкарским Врубелем» сказал учитель и частично был прав. Первый период творчества Будаева действительно очень близок эстетике этого трагического и солнечного художника, завороженного Демоном летящим и Демоном поверженным. Экспрессия, цветовая символика, не совпадающая с общеизвестной, отмеченный многими оригинальный метод лепки формы как мозаики из острых граненых кусков разного и яркого цвета, характерные для Врубеля, без всякого влияния и тем более заимствования были свойственны и ранним работам Будаева.


Единственно верные линии, личная метафизика цвета, рука, управляемая силой, которая превышает его умение и замысел, полнозвучие и различие тонов в «Сумерках», «Безмолвии», «Ностальгии», «Ночи» и многих других, несут уникальные художественные открытия, магию чистого искусства. За ним – неуклонное следование собственной эстетике, лично выстраданному, выношенному стилю. За ними характер, то есть судьба.
И при желании невозможность подчинить свое мастерство на работу по заказу. Он пошел работать на шахту, чтобы заработать на хлеб. Ему это было легче, чем рисовать шахтеров, так, как диктовал социалистический реализм. Спасение и испытание – неспособность на самый малый компромисс, когда речь касается искусства.
Летом косит сено, доит корову, делает необыкновенно вкусный сыр, без практичности крестьянина ведет жизнь крестьянина в быту, наблюдает за яблоневым садом. Этот сад – один из штрихов портрета Сулеймана. По какой-то собственной технике, логике делалась обрезку в нем, и каждое дерево обретало индивидуальность с отличительными линиями, формой. Во многих работах – его сад, один из изменчивых, смысло- и сюжетообразующих источников.
Он изумлялся, завидовал тем, кто мог для денег рисовать то, что предлагали, что должно было быть одобрено художественным советом и заказчиком. Сам не мог. С его рукой мастера выполнить любой заказ было несложно – и невозможно. За этим – степень уважения к искусству и к себе.


У подлинного художника наверное всегда проступает авангардное мышление, но взятое, в первоначальном смысле. То есть не линии, кружочки, пятна, а знаки предупреждение, предвосхищение и приближение к тому, что стоит за зримыми перегородками и указателями. У Будаева авангардность если и присутствует, то непосредственно в таком смысле. И со многими оговорками его живопись можно отнести к одному определенному направлению и, ошибочно, на мой взгляд и привязывать ее к только к абстракционизму.
Будаев обращался к разным техникам, приемам. Но всегда управляемый не экспериментальным азартом или диктатом излюбленной техники, а состоянием души


Все известные направления в искусстве у него перетекают, отделяются, исчезают и появляются вновь, подчиненные не приему, а состоянию времени суток, настроения, духа. А само «сосредоточенное отсуствии» во время работы после завершения его определят каким то методом сложно. Авангардизму, как известно, помимо минимализма художественных средств, свойственно крайнее косноязычие. Будаев же в своих картинах, преодолевая, осваивая, приближаясь к незримому и явленному, добивается эмоционального и философски насыщенного художественного высказывания. Никакой скороговорки, постмодернистского бормотания. «Народное творчество балкарцев – вот где абстракция как искусство. И пейзажи вокруг – высший сюрреализм» – говорит он. И оттолкнувшись только от орнаментов киизов, Будаев рисует портрет народа.


Все годы учебы в Краснодарском художественном училище. – тоска. Были педагоги и сильные, и посредственные. Внутренний протест против копирования гипсовых фигур, протест против механического, заданного урока. Язык изобразительного искусства был родным языком, откуда-то известным ему с детства. Ремесло, то есть то чему можно научиться, давалось легко.
Техника только прислужница веры и духа. И рисует он только для того, чтобы утешить свою душу. Где-то конечно надеясь, что и другая душа глядя на его работы немного утешится, но когда рисует, не думает даже об этом. Полная свобода и почти счастье...
Сулейман Будаев родился художником, «так природа захотела».
Она призвала его, а этот глагол таит в себе значения и призвания и зова. И всю свою жизнь Будаев подчинен только им. Он один из немногих живописцев современности, который олицетворяет своей личностью, своим образам жизни и своим творчеством сущность всех художника, создающих чистое искусство. Без всяких иных привнесений, разбавлений, отступлений. И это чистейшее искусство, взятое в буквальном смысле, пребывает, создается не в башне из кости слоновой- его состав более редкий, несокрушимый и это- талант и верность ему, себе, отвага не изменять совести своей.
Вся биография духа Будаева в его картинах и она имеет мало общего с его биографией внешней. В каждой – пиршество духа, личная мифология красок, пространство сфер разных, разных стихий, их ритм, рука утонченного мастера и вечного ученика, который забыв о установленных правилах устанавливает свои, отталкиваясь от того, что выбрасывает его к холсту…
Сложный , уникальный художественный мир Сулеймана Будаева для приближения к нему требует пристального вглядывания, духовной сосредоточенности и щедро вознаграждает в ответ возможностью прикосновения к глубинам неизведанным, к миру незнакомому и подлинному.

Смотрю на картину «Лес в сумерках». Зримый, конкретный образ леса и условность. Реальный и ирреальный мир вместе. Многомометность. От поверхности к внутренней сути – тезис большого художника П. Филонова, по сути вообще суть искусства – основа и будаевской эстетики.


Навсегда запомнился день, когда впервые увидела Сулеймана. У окна музея стоял Паганини. Внешне именно так представляла себе этого великого мистика и музыканта. Таким взгляд, спасающийся от видений и теней сознательной или бессознательной близорукостью. Такой жестикуляцию и походку, в которых бунт и побег. Улыбку, не сочетающую с глазами отшельника, утомленного от неиссякаемой скорби в этом мире. Все вместе – прикасающаяся, незатихающая материя духа. Уверена – если Паганини рисовал в его картинах были бы такое же приглашение стать участникам прекрасного и непредсказуемого карнвала, восторг и благодарение за неистребимость жизни, какие плещутся в «Цветущем» саде Будаева. Вызов, отрицание поклонов, и поклонение воле в его «Коленопреклонной», согласие и изумление перед вечным и новым круговращением в природе и в душе в «Осеннем саде». Если бы Будаев был композитором, он бы создал что-то аналогичное Первому концерту до мажор для скрипки с оркестром Паганини, в котором хаос перерождается в гармонию, отчаяние в надежду, гимн в плач, а плач в восхваление. Во всяком случае, смотря на картины Будаева слышу скрипку Паганини. Другая стихия – ветер Тырныауза, который надо упоминать с большой буквы, как одно из действуюших лиц и сил этого города. Ветер Тырныауза – разный, внезапный. Иногда с обещанием подхватить все и переместить за горы и моря, в иной и прекрасный мир. Или, все закружив, обнаружить запрятанный мир этот здесь. Иногда с угрозой – сдуть, рассыпать все правды неправды, смыслы и бессмысленности. Тырныауз с балкарского – ущелье ветров, место, излюбленное ветром и этот ветер диктует ритмы многим картинам Будаева.


У художника много работ, обращенных к сумеркам. Разнообразное их отражение, думается, связано не только с душевным состоянием. Туман, сумерки – трудно поддающиеся отражению, требующие виртуозной техники, сопротивляющиеся воплощению сюжеты. Что утаивают, жаждая провозгласить – сумерки Будаева? В его работах «Вечер», «Лес в сумерках», «Ночь» и других сумерки – как миг безвременный и надвременный, как вызов всему размытому и текучему, бесформенному, как всегда внезапные промежутки между небом и землей, ночью и днем, страхом и отвагой – ошеломляют особой эманацией. Можно часами смотреть на его картину «Без названия». Не подобрать имя, не назвать этот свет, идущий от луны, которая застряла в наручниках ветвей странного дерева. Дерева, в котором можно увидеть и эмегена, ворующего эту луну и и птицу нездешнюю, эту луну возвращающую земле – многое можно увидеть- его картины меняются. Не от настроения того, кто смотрит на них, не от освещения, а подчиняясь каким то другим импульсам.


В изобразительном искусстве известна форма самовыражения, именуемая светотенью, которая создает видимую атмосферу, окружает воздухом изображаемое. Этому сложнейшему художественному приему свойственно богатство умолчаний, намеков и неожиданностей. «Тому, что таится от глаз, она придает очарование, окружает обаянием нравственной красоты… Это способ передать тайну бытия с помощью другой тайны. Трудности этого совершенно особого искусства – все затопить тенью, даже погрузить в нее самый свет, с тем, чтобы извлеченный оттуда, он казался более далеким и глубоким, окружать волнами тьмы освещенные места картины, нюансировать их, углублять и сгущать, но так, чтобы мрак казался прозрачным; наконец, придавать самым темным цветам своего рода проницаемость, которая мешала бы им стать черными». Удивительно, но именно эти слова умнейшего Э.Фромантена из его книги «Старые мастера», приложимы ко многим работам Сулеймана Будаева, объясняя их, помогая разглядеть стилистику художника и выступая к ним яркой иллюстрацией.


Затаенный, колдующий свет, преображающий все, тени света и свет тени – главные действующие лица в «Сумерках», «Саде», «Безмолвии», и многих других работах Сулеймана Будаева. Виртуозно владея труднейшей техникой светотени, художник использует его возможности при создании своих картин. И эпиграфом к его творчеству Сулеймана могли быть слова Дионисия, как бы сформулировавшего сущность этого метода: «Мрак таинственного безмолвия, превышающий всякий свет».
Живой, пульсирующий свет, прорывающийся сквозь плотный туман, являющийся как бы составом красок и холста художника подчиняет, объясняет, увлекает, предупреждает.


При отсутствии внешних религиозных источников, что диктуется особенностями ислама, его глубинное религиозное отношение с миром и к миру, окрашенное трудным личным, духовным опытом определяют эстетику Будаева во втором периоде его жизни и творчества. В нем преобладает цвет зеленый. Вся многоразличность символов, смыслов, именований, существующих в этой краске, он выразил. Если в первом, кардинально ином отрезке судьбы – буйство семи цветов, семи нот, семи планет, семи пороков и добродетелей, во втором – в одном цвете все цвета другие. Я не знаю другого художника, который сумел бы выразить такое доверие к лесу и каждому дереву, саду и каждой яблоне в нем. Это и сад- лабиринт, без троп, без следов, сад, в который войдя не только трудно выбраться. И сад – призрачная и прозрачная волна, утешающая и баюкающая. Возможный покой. Вдруг все противоречия, крайности отодвинуты – равновесие. Сад – плотный, живой занавес. Несбывшее и несбытное, необходимое и дальнее за этими деревьями. Очень близко или очень далеко?
Сколько жизни, оттенков чувств, тонов, форм плещутся в садах Будаева. Он изображает их как всегда разных, но равных собеседников, сообщников. Это и «Цветущее дерево», и «Осенний сад», и «Одинокое дерево», и «Лес в сумерках»…


Сергей Аксенеко в работе «Договорные ценности» предположил, что Ван Гог не был бы открыт даже посмертно, если бы не гонялся с ножом за Гогеном, не отрезал себе ухо и не покончил жизнь самоубийством. Наверное, все же нет. Был бы открыт. Во-первых, гонялся он не за кем-нибудь, а за Гогеном и что более существенно делал это во Франции. Вот если бы гений Ван Гога вулканировал в нашей республике и раздираемый нереализованным своим даром он, сенсационные поступки совершал в городе Тырныаузе о первом и втором знали бы только близкие, соседи и пресса желтая. И не узнать сколько дарований и каких дарований остались и остаются не открытыми только из-за диктата случайностей и власти место проживания. Например, Николай Ефименко – очень сродственный Сулейману художник, который многие годы работал в Тырныаузе.
Во многих его работах – выход в открытый космос. Без скафандра, страховочного обмундирования, с отменой всех законов физики. Следом - спуск в подземелье .
Столкновение трех миров, трех планов и измерений. Личное поле, собственная территория художника обнесены вполне реальной и очень милосердной проволокой, – близко она не подпускает.
Ни холст, ни краски, – душа. Такая отважная в потребности спасти обреченного, объять необъятное, постичь непостижимое. Инициалы – в углу каждой работы – Н. Е. – недовоплощенность, недопонимание, несмирение – Не.
И все, что было несбытным – сбывалось, непостигаемое – постигалось, когда он брал кисть и спасал, понимал, прощал. Охапкой – чувства, сны, душу и в пламя. И дотла.
Выводящим его до прозрения, до восторга и презрения источник-самонаблюдение. Столкновение с самим собой, узнавание себя выбрасывало его на действительно мифическую бездну и высоту.
Таинство, как очень редкий опыт переживания невыразимого и необъяснимого, освещает многие работы Ефименко.
Дружба с ним – важное событие в биографии Сулеймана.


Благодаря коллекционеру Д. Хаджиеву определенная часть творчества Будаева, и что особенно бесценно, – работы, созданные в первый период – сохранены.
Одно из ярких культурных явлений в нашей республике – коллекция картин Хаджиева. В ней отсутствуют картины, не подсвеченные талантом. Общее в ней – это. Остальное – различности техники, направлений, школ. При этом работы художников разных регионов России, СНГ и КБР, объединенные в одном зале, вполне могут восприниматься как персональная выставка одного крупного ученого. Художника, который менял иллюзии, ландшафты, творческие задачи. Разный импульс, техника, задание – рядом и вместе перекличка.

Взаимообъяснение протянуто от картины к картине. Невольно и естественно соседство работ очень разных художников усиливают значение друг друга, протирают и расширяют заложенные в них художественные миры. Сцепляет же их вместе личность Данияла Хаджиева. Он искал работы, совпадающие с его вопросами, версиями о прекрасном, созвучные его миру, опыту, вкусу художественные сообщения и потому его коллекция является также его своеобразным автопортретом.
В абсолютном большинстве работы Будаева второго периода попадают в частные коллекции. Как правило, за чисто символические цены, мало что меняющие в его быту. Что сохранится, что останется – не предугадать.

Сказанное – поверхностные штрихи, ибо речь идет о действительно ярком, особом художественном даровании и духовном феномене, осмысление и оценка которых требуют иного постижения.
Да, талант – поручение, но поручение и к тем, для оправдания и объяснения которых он и появился. Независимо от того, сознаем мы это или нет, он несет в себе спасающий свет, преображающий тусклость и напряженность нашего времени, превращающий очень и очень многих в счетоводов только с договорными ценностями. Без этого света, по словам Блока, мы придем в катакомбы, куда, кстати радостно и с энтузиазмом готовы направиться.


Но живет в городе Тырныаузе Художник Сулейман Будаев… Удивимся и обрадуемся этому.
Sabr 20.09.2014 04:46:37
Сообщений: 7254
Рая КУЧМЕЗОВА

В ПОИСКАХ ТРОПИНКИ ДОМОЙ...

«Балкарец из Чегема» – так часто при новом знакомстве представлялся Измаил Нухович Гемуев.

Выдающийся российский ученый. Автор более 70 научных трудов, которые являются фундаментальным классическим наследием. Один из крупнейших специалистов в области этнографии, чья роль в том, что сегодня Новосибирск – крупнейший этнографический центр державы – исключительна. Элитный ученый. Сильный руководитель. Энциклопедически образованный человек. Человек чести, рыцарь «в доспехах с рожденья» – так представляют Гемуева его коллеги и друзья в книге «Памяти И. Н. Гемуева». Она выпушена к 65-летию со дня его рождения. В воспоминаниях – скорбь, любовь, гордость. В каждой статье – благодарность и печаль. «Он умер в 63 года. Это бесконечно мало по любым меркам. Его организм, казалось, был заражен надолго, как минимум на добрую сотню лет – это было бы не странным для человека Кавказа… Сильная и яркая личность. И конечно, он постоянно с нами», – пишет в предисловии доктор исторических наук, ответственный редактор книги А. В. Буало. И не смиряясь с исчезновением такой жизни, такого явления, коллеги праздновали день рождения Измаила Нуховича Гемуева, его 65-летие.

Чегем и Сибирь. Родная мать невольно – мачеха. Приемная – родная. Бывает и так.


«Мир управляется из детской» – как точно, обо всех и обо всем сказано. Детская Измаила Нуховича была прекрасной – в ней царила любовь.
Он родился в Заполярном круге в 1942 году. Круг, мерзлота вечная, война с понятием счастье как бы не сочетались, а оно было.
Повезло с родителями, которые умели любить отважной и умной любовью тех, кто испытал сиротство. Не остывающее, не устающее тепло и благодарение за то, что есть в кого это тепло погружать – неизбывно неслось от матери и отгораживали от всякого холода. А в земли севера крайнего кинула их история.


Отец – Нух Адылович Гемуев, оставшись круглым сиротой, был усыновлен дядей – Ако Гемуевым, который любил его как родного сына и подарил ему детство.
В 1931 году Ако расстреляли.
Большой террор 1937 года, запущенный в стране Советов, в Кабардино-Балкарии был задействован значительно раньше. Руководил и республикой, и террором Б. Калмыков.
Ако был его личным врагом.


Для этого имелись и основания. Чувство собственного достоинства, аристократизм во внешнем облике, внутренней сути, обостренный социальный нерв и чувство справедливости, а больше всего – отстаивание интересов балкарского народа, одним из лидеров которого был Гемуев, воспринимались как преступления особо опасные.


В одной из бесед Нух Адылович вспоминал:
«Приехала машина. Калмыков вызывал к себе. Был только страх. Ничего больше. Он обнял меня. Стал говорить о будущем – какая голова у меня светлая, какие блага меня ждут и т. д. Почти не слышал. Тошнота. От ненависти и бессилья. Знал – он убийца Ако. А теперь – убийца и всех, и всего, кто будет напоминать об Ако. Сквозь гул в ушах докатилось – отрекись от Ако. Напиши, каким он был князьком, как учил тебя ненавидеть нашу Советскую Власть. Как они договаривались с ублюдком Моллаевым. Я все знаю. Сделай так – и будешь мне сыном...»
Маленькие, пустые глаза смотрели без зла. Я человек робкий. Не герой. Не борец. А здесь забыл, какой я, и кто я, и закричал:
«– Нет, нет!..»
«– Подумай. Ведь очень потом пожалеешь! По-другому ведь запоешь! Поздно будет!..»
«– Нет, нет!! Нет!!!»
Было ясно – надо бежать. Неотложно.
Выбрал Москву. Очень хотелось учиться, и верил, что столица спрячет, защитит. Поступил на рабфак. Но вскоре вызвали на беседу. Потом – еще... И еще... Это были щупальцы Калмыкова. Вновь – надо бежать! Наугад – в Одессу! Поступил в электротехнический институт. Все годы учебы – напряжение, ожидание. Да, видимо, у тирана много другой работы было. Но знал – забывать не умеет, ищеек и стукачей у него – в избытке. И потому, после окончания института, настоятельно попросил комиссию направить меня в Воркуту. Когда изумленно спросили, почему туда, чуть не сказал: «Там искать не будет!» Наверное, Нух Адылович был единственным, кто в те годы добровольно из Одессы уезжал в Воркуту. Угадал – искать его в заполярном круге не пришло бы в голову даже Калмыкову.


Начал работать. К 50-м он – заместитель начальника Воркутинской станции сигнализации и связи. Авторитет профессионала, честного и надёжного человека, умного руководителя. Карьерный рост гарантирован – специалистов такого уровня, как Гемуев, не много всегда и везде. А в Воркуте и в этой сфере – единицы. Калмыков участи своих жертв не избежал – мрачная, патологичная, но справедливость, ее крохи скрывались в механизме приведения палачей к участи жертв. В 1940-м он был расстрелян. Открывалась дорога домой. Война, депортация народа ее закрывали. Когда впервые он услышал о том, что балкарский народ переселяют куда-то в Азию – он не поверил. «Какой бред только не придумают! Все возможно, но это немыслимо!» Когда подтвердилось – был шок. Как-то справился. Двухлетний Измаил, потом дочь Татьяна, каторжная работа по 16 часов, и супруга – Нина Леонидовна – спасали. Я знала ее. Очень сожалею, что была невнимательным слушателем ее воспоминаний о первой встрече с Нух Адыловичем, о том, как ее одиночество, сиротство испарились после этой встречи. О детстве Измаила. О жизни. Была интересна естественным и неизменным спокойствием. «Глубокие реки не шумливы» – о ней. Прекрасное призвание – быть матерью, женой было в ее главным в жизни.
И эту должность свою, украшенную терпением, тактом, какой-то природной мудростью она несла как корону.


После, в новой жизни на родной земле Нух Адылович встретил другую женщину. Закружила любовь. Он пошел за ней. Это решение было непростым – с его обостренным отцовским инстинктом, чувством долга и благодарности. Что удивило меня: Роза Артемовна – его новая судьба – иная. Но в главном – они родственны с Ниной Леонидовной. Оба умеют любить. Понимать и прощать. Жертвовать собой во имя другого. Знаю – глубокую нежность Измаил Нухович испытывал к Розе Артемовне. Когда она появилась в их такой счастливой семье, он был взрослым. Знал силу, законы любви, и до конца своих дней был подчинен им. Всегда признавал правоту любви. Как умел – помогал матери выдержать эту неожиданную для нее драму. А к открытости, внутренней свободе, красоте души Розы Артемовны испытывал глубокое почтение.


Одним из редких качеств Измаила Нуховича был культ женщины. Древняя старуха и маленькая девочка, общаясь с ним, ощущали себя необходимыми миру прекрасными творениями. Как это удавалось – не понять, но этот дар обогащал и усложнял его частную жизнь, видимо, очень серьезно. Здесь – природа, ее щедроты. И конечно, детство, мать и отец, первые книги, встречи первые и учителя, которые могут составить вторую великую страницу истории о женах декабристов. Большинство педагогов приехали за осужденными мужьями. И среди них талантливые, прекрасные, блестяще образованные учителя. В биографии Гемуева они присутствовали как важное событие, и – книги, книги...


Измаил Нухович закончил Воркутинскую среднюю школу с золотой медалью. Без усилий, легко, радостно. Все было интересно, но любил предметы гуманитарные. Выбор Пушкинского военного радиотехнического училища войск ПВО был, видимо, случайным. Поманило, зацепило – Царское Село, Пушкин, тени кавалергардов. Остальные знаки – ПВО, войска были для него незначительным приложением к царскосельской романтике, а в реальности оказались очень серьезным и безрадостным испытанием. Все ненужности, инородности военного училища смягчались Ленинградом – его намагниченной историей и духом аурой, музеями, концертными залами. И, наверное, именно в этом городе он близко подошел к себе.


После окончания училища Измаила Нуховича направляют в Бакинский военный округ. Еще раньше он понял – военная служба не для него, но встреча с ее реалиями исключила возможность продолжить эту службу. Понял – он не хотел и не мог быть военным. Другое качество Гемуева – не способность приспособиться, смириться с обстоятельствами, их силой, с казарменностью в быту, в душе. Приняв решения – выполнять. Кардинально изменять жизнь, если возникало понимание, что это – жизнь чужая.


Измаилу Нуховичу удается демобилизоваться – ценой потери нескольких лет и приобретением смысла и цели в жизни дальнейшей. Теперь он твердо знал – чем и зачем он хочет заниматься и это – этнографией. Гемуев подает документы на исторический факультет КБГУ.
Наверное, никто не напишет воспоминаний о специфике атмосферы, царящей на этом факультете. Личный опыт первого и сильного потрясения от встречи с демонстративной несправедливостью и ненормальностью был связан с этим заведением. Опасаюсь, что не у меня одной. Здесь можно было назвать ряд колоритных преподавателей, которые проповедуемый ими в 70-х научный коммунизм без всякой паузы заменили на очень не научный национализм. О многом другом можно было сказать – тема иная и смысла нет. Измаилу Нуховичу исторический факультет на родине остро напоминал казарму военного округа, а «в душных стенах он задыхался». Вновь – побег. Вновь – Сибирь. Гемуев едет в Томск и поступает на исторический факультет в государственном университете. Почему в Томск? Не узнать. Случайность и необходимость часто бродят рядом. Почему он выбирает этнографию? Как возник сильный интерес к этой сфере исторической науки, который захватил всю историю его дальнейшей жизни?


Возможно, от новизны и силы чувства, когда он впервые приехал в Думалу, в Чегем. От флера мистики – он узнавал то, что видел впервые, от растворяемой тоски, о силе и причине которой он и не догадывался, от счастья – он часть ландшафта, балкарской речи, которые он не понимал и понимал как никакие другие.
Мудрость и любовь родителей были такими, что дети и не догадывались об их боли, ожиданиях. Единственное, однажды, вскользь, отец сказал – мы здесь временно. Однажды уедем на Кавказ, Чегем. Никакого значения он не придал этим словам.
Однажды они вернулись. Возможно, это неизвестное чувство принадлежание Чегему, его скалам, тропинкам, полуразрушенному дому Ако. Может быть, когда он впервые вошел в него и возникло чувство того, что он балкарец. И тогда возможно появилась потребность понять, исследовать субстанцию -– этнос.


«Обстоятельство, что этнография не нужна никому, я усвоил раньше, но мне-то она была нужна», – отмечает Измаил Нухович. Эмоциональное напряжение фразы допускают предположение, что в термин «этнография» он включал больше общепринятого смысла.
Знак вопроса безответного. Только предположения.
Первая его научная работа посвящена особенностям семейного строя селькупов. И в дальнейшем – история института семьи как «первичного лона человеческой культуры», выражающего мировоззрение народа – будет одной из важных его тем.


В 1975 году Гемуев вновь возвращается на родину.
С уверенностью, что навсегда. У него уже ряд серьезных публикаций, свидетельствующих об огромном исследовательском потенциале, о научном таланте. Едет он с иллюзиями, что препятствий для занятия этнографией у него в республике не будет. Приходит в заведение, ныне именуемое ИГИ. Ему отказывают. Отказывают вторично. Невнятно, но решительно. Это было неожиданностью и, наверное, неизбежностью.


Печаль не в том, что история не терпит сослагательного наклонения, а в том, что – прекрасное, необходимое в этой истории очень часто остается в наклонении сослагательном, обремененном разными придаточными оборотами. Как впрочем, и в истории жизни человека.
Если бы тогда его приняли в наш Институт гуманитарный исследований, сегодня Кабардино-Балкария была бы крупным этнографическим центром России. Притянутые энергией и светом его индивидуальности пришли бы в науку таланты, и была бы школа Гемуева, в которой ученики, как у каждого выдающегося педагога, если и не превосходили, то становились равными учителю. И так далее. Не приняли. Почему? Его руководитель, наверное безошибочно угадал независимость Измаила Нуховича, неординарность его личности, «лица не общее выражение».
А здесь еще и тень Ако...


Отношение рода Гемуевых к его имени и памяти – уже загадка ментальности этнической. Так, в старшем поколении обнаружить человека, принадлежащего к этой фамилии и не заплатившего за причастность к этому имени искажением своей судьбы и многоразличными испытаниями – сложно. Не говоря о Гемуевых, которые были расстреляны после уничтожения Ако. При этом только любовь, скорбь и гордость. Передаваемые от старших к младшим воля противостоять забвению его образа. Она сталкивалась и продолжает сталкиваться с волей обратной – искоренить воспоминание о нем.


У Измаила Нуховича, помимо родственного долга перед памятью Ако, был острый интерес к его личности и времени. Он работал в доступных тогда ему архивах. В Нальчике, Москве. Материалы с его интерпретациями к документам, фактам, хочется верить, сохранились.
То ли из-за незримого присутствия в духовной биографии Измаила Нуховича – Ако, то ли из-за меты яркой индивидуальности, сразу бросающейся в глаза, но доступ в институт ему был закрыт. Он понял и это. И прервав бессмысленное ожидание, устроился преподавателем истории в Белореченскую школу № 15.


Период его работы там – прекрасное событие в истории этой школы. А. Люцидарская в фактологически богатом, проницательном очерке «Измаил Нухович (попытка жизнеописания)» пишет: «О Гемуеве, лекторе и педагоге, следует сказать отдельно... Содержательные, полные продуманных, познавательных отступлений лекции притягивали слушателей. Он обращался к студенческой аудитории со словами «коллеги», сразу уже убирая стену между собой и будущими историками... Послушать его лекции приходили не только студенты, но и специалисты – историки».


Замечу – значительно раньше, в сельской школе Белой Речки, он обращался к старшеклассникам – «коллеги». И только на «вы». Не думаю, что это был его педагогический прием. Он умел видеть личность в каждом и обязывал этим. И все, кому повезло быть тогда его учениками, запомнили на всю жизнь его Уроки. Но педагогическая работа, интересная ему значительностью и наглядностью смысла, не могла утолить его интереса к науке. А в Нальчике перспектива заниматься ею, исключалось.
И когда его пригласили обратно в Сибирь с предложением продолжить свои научные исследования, прерванные из-за отъезда на родину, Измаил Нухович принимает решение возвращаться. Вновь и уже навсегда он уезжает в дальний край.
Если Заполярье было выбором отца, Приполярье стало выбором сына. В обоих случаях – правила повелительного наклонения. Диктат обстоятельств.


О крайне трудных бытовых условиях в Сибири, о том, как они преодолевались, Измаил Нухович поведал в рассказе «Илюшка-матушка или полтора года из жизни научного сотрудника». Точность и объемность в лепке характеров, свежесть и верность интонации принадлежат руке зрелого мастера. Читала и мысль – каким бы он был прозаиком. Слушая, как декларирует стихи – какой проподает поэт и актер, берет гитару – в богатом голосе – отсвет души – какой музыкант остается известным только немногим...


Мне повезло – я слушала его интерпретацию творчества Б. Окуджавы. В живых, ёмких словах – высокое сотворчество, которое просвечивало оттенки смыслов, жизней, пребывающих в словах и тобою не замеченных – какой филолог… Нет, талантливый человек, как правило, талантлив в чем-то одном. Очень и очень редко – во всем.


Булат Шалвович был любовью, собеседником, дорогим человеком. Гемуев мог бы быть героем романов Окуджавы и его песен. И потому, что был в «доспехах с рождения», «жизнь любил не скупо», знал «грош цена тому, кто встать над другим захочет», умудрился- «свое промолчать и свое сказать», жаждал « прощать, возносить и творить чудеса за другого», вопрошал – «неужели не добегу до дома» и «заработал горбом точные знания о расстоянье меж Злом и Добром». Это – и о Гемуеве.


«Человек – не от мира сего в своем мире и дважды не от мира сего – в чужом» – сказано это о сыне Измаила Нуховича- Булате, названном так в честь Окуджавы. И личная драма отца и сына может быть в этой истине, высказанной одним из его друзей.
Эпиграфом же к своему незавершенному повествованию «Полтора года из жизни научного сотрудника» он мог бы взять вопрос и ответ Окуджавы: «Зачем торопиться в Сибирь поэт?.. – Сердцу там вольнее и больнее». В этом небольшом рассказе и пейзаж поражений и великодушный портрет людей, разными путями, сорвавшимися на дно и мучительный, героический, вдохновенный путь к себе, своему призванию.


Верная мысль Л. Гумилева – «простое накопление этнографических собраний и наблюдений грозит тем, что наука, не ставящая проблем, превратиться в бессмысленное коллекционерство» не захватывает другую возможность. Например, замену самих наблюдений, накоплений субъективными интерпретациями преподносимыми как истины. Известно, что Гумилев был первым, кто инициировал преобразование этнографии как народоописание, в этнографию, как в науку об этносе. У подлинных ученых-этнографов эти категории, думается, шли параллельно, и отделить одно от другого не представляется возможным. Читаю книгу И. Гемуева «Мировоззрение манси. Дом и космос» (М.: Наука, 1990). В ней автор раскрывает одну из труднейших сфер в этнографии и главную составляющию этнической субстанции,– мировоззрение народа. Метод – опора на полевой материал. Осмысление и обобщение фактов и только фактов. Их анализ. Проницательная, честная лепка образа культуры манси, как «творимую, становящуюся национальную душу». Представление, отношения, установки народа, их специфика устанавливаются в опоре на семиотику, с глубинным исследованием сложных знаковых систем. Прочтение, постижение того, что «скрыто в предметах», интерес к подробностям – вдохновенное, скрупулёзное описание и воскрешение культуры манси. Гемуев устанавливает путь этноса, его великую культуру, драму видимо неотвратимого исчезновения и противостоит этому своей книгой.


Если Гумилев протестует против этнографического коллекционерства, Гемуев отрицает – «...стремления во что бы то ни стало классифицировать содержание реалий. В результате не только разрушается их не постигнутая целостность». Здесь следует подчеркнуть слово «непостигнутое», в котором допуск невозможности постигнуть все в тайне мира этносов.
Во всех трудах – строгое, иногда даже педантичное следование всем законам большой науки. При оценке его наследия повторяется определение – классика, то есть образцовая модель исследования .

Нельзя не отметить многогранность научных интересов Гемуева. Так, работы «Перспектива организации дистанционного обучения на гуманитарных факультетах», «Река и этнос», «Власть и коренные народы Сибири», «Цивилизация и культура». Архаика и современность в этнографических исследованиях» и многие, многие другие свидетельствуют о многообразии научных проблем, занимавших ученого.
«Этнограф по призванию, проведший большую часть жизни в экспедициях в труднодоступных районах Обского Севера, Измаил Нухович обладал колоссальными знаниями и профессиональной интуицией. Он занимался изучением традиционного мировоззрения – пожалуй, самой сложной сферы для этнографов, которая закрыта для пришельцев извне. Но ему удавалось не только попасть в тайные культовые места обских угров, но и «разговорить» хранителей, получить сведения, которые содержатся только в человеческой памяти. Тонкий психолог, знаток человеческих душ, великолепный собеседник и талантливый слушатель – такой набор качеств для этнографа поистине бесценен. Измаил Нухович был не только этнографом-полевиком, но и блестящим аналитиком, умеющим за частными фактами увидеть общее и закономерное».
Это отрывок из некролога, подготовленный сотрудниками Института археологии и этнографии СО РАН. Горестный вопрос возникает – если о мире манси, селькупов


И. Гемуев написал так, что сомнений, что он один из них – не возникает, если сделал столько открытий о народе, став его и археологом и философом, и лингвистом, и исповедником, и открытий такого уровня, что, труды Гемуева о них уже стали классикой мировой этнографии, как бы написал о балкарцах, к коим себя причислял? Наверное, так же. Просто было бы у нас то, чего сегодня нет и что необходимо.
Коллега И. Гемуева В. Бутаноев в своих «Воспоминаниях о надежном друге» приводит слова Измаила Нуховича «...тюрки живут в красивых местах. Вот вы, хакасы, обитаете в удивительной горно-степной местности, а мы, балкарцы, также живем в красивых горных ущельях. Отсюда до Кавказа тысячи километров, а наши языки такие похожие...» и следом – «...к сожалению, не все стороны нашей жизни можно изложить».


Я могла бы предположить, какие стороны остались невысказанными в этом эпизоде и в судьбе Измаила Нуховича Гемуева. Нет смысла. Есть печаль и гордость.
Sabr 21.09.2014 01:55:00
Сообщений: 7254
Рая КУЧМЕЗОВА

Отпечаток души единоличной

Неизменна мысль после прочтения каждой книги Бориса Чипчикова – надо, чтобы она была в каждом доме, где живут дорогие мне люди. Они ее возможно, и не откроют, но одним своим присутствием в их жилищах они будут освящать, оберегать, утешать их. Попытка ответа на вопрос - чем вызвана эта моя столь еретическая убежденность ставит в тупик, но частично на него отвечает сам Чипчиков . Он пишет: «Все великие произведения написаны внешне плохо, но они завораживают будто чудо въяве. Слова в них не растягиваются в строку, а сматываются, сматываются в клубок, и ты уже не слышишь текста, а вслушиваешься в тайну, затаившуюся средь сплетения, в обшем-то, обычных слов». Конечно, не все великие произведения «написаны внешне плохо», но слова о тайне затаившейся могут приоткрыть загадку влияния ошеломительно новой прозы Бориса. Помимо нее – откровенность, подводящая к откровениям утешаюшим. Дар слышать, чувствовать, понимать. Доброта. Поэзия.И самое драгоценное,самое редкое в искусстве - единственная, неповторяемая интонация…

Свет, печаль, мелодия. Поляна в колокольчиках и светлячках. Бездомная Родина. Тропинка, проложенная в поисках себя, Бога, смысла.
Чудо впервые произносимых слов... Это все было и в первой книге «Возвращайся свобод¬ным» Бориса Чипчикова. Зачастую, обреченно и планово, издательство «Эльбрус» тиражирует под разными наименованиями разные сборники. Очень редко в этом конвейере случается сбой, и наши издатели ошеломляют публикацией действительно Книги. «Возвращайся свободным» принадлежало к такому радостному и уникальному событию.

«Книга есть кубический кусок горячей, дымящейся совести – и больше ничего» – это утверждение Пастернака на первый взгляд воспринимается как эмоциональное, частное представление. Если задуматься, оно концептуально.

«Возвращайся свободным», и все, что Чипчиковым написанно, диктуется этим пламенем. И то, что книга была выпущена в брошюрном объеме, на плохой бумаге, отступает перед изумлением, что она вообще появилась.
В ней – только высокое напряжение духа, отбрасывающее ложное и тусклое, энергия природного таланта, питающаяся совестью и добротой. И они определяют самобытность ритма, пространства, интонации его прозы.
По всей книге разбросаны озарения, откровения, напоминания, произносимые с нотой оклика. Их надо запомнить. «Только любовь способна вернуть память. А в нечистом она не селится. Только любовь и удивление могут спасти». «Побег из рабства так долог и бесконечен». Но возможен. Автору удалось. Какой ценой, он знает сам, и о ней, наверное, не сожалеет.


«Слаб – упавший. Выстоявший – мертв». В его времени, в нашем времени – да. Страшная истина. Но не единственная. «Ад и есть – бесконечное, беспрерывное серое». «Самый трудный путь – это легкий путь». Я могу долго-долго выписывать собственные открытия Чипчикова, которые невозможны без сохраненной души, сосредоточенной медитации и внутренней свободы. О бедном искусстве большевизма, названном социалистическим реализмом, в русской культуре уже сказано все. Мы же, казалось, обречены еще долгие годы немо блуждать вокруг этого мутанта. И блуждать с блаженной улыбкой лунатика. Но Чипчиков дает одну формулу: «Рабовладелец: ему вечно барахтаться в трех грехах, он самоубийца, он убийца, он и певец, воспевающий убийство». И более многомерного и точ-ного определения сущности творцов соц¬реализма я не встречала. То, что захлебываются в этих пороках сами рабы, только выполняющие работу рабовладельцев, усиливает скорбь и кошмар. И это произнесено.


Стиль Чипчикова – увлекательная тема. Присутствие неповторяемого духовного опыта и судьбы само по себе ведет к личной стилистике, а здесь еще и редкое как по свойству, так и по силе дарование. При этом автор меньше всего тревожится о сохранении чистоты жанра. Также отсутствуют усилия расширить воз¬можности антиформы. Но его проза, безусловно, не безжанрова. Это и знакомо, и неинтересно. Наджанрова. И в зависимости от пристрастий и интеллекта критика, творчество Чипчикова можно отнести к постмодернизму, магическому реализму, романтизму, потоку сознания и т.д. Можно сказать, что по сюжету и динамике ассоциативного ряда, дерзкому отсутствию однажды установленных правил, преобладанию внутреннего монолога, его проза ближе к потоку сознания в реком и трудном отражении – медитативном.


Мне интересно другое. Можно пи¬сать, не солгав и запятой. Можно вложить в слово живую энергию протянутой для спасения руки.
Во всей книге автор ищет дом. Точнее, место для дома, которое он несет в себе. Это больше, чем высказанная им правда о нескольких поколениях балкарцев, детьми брошенных на чужбину и родившихся в изгнании. Борис передал, правдиво и художественно, ощущение бездомности, вкуса бездомной Родины,возникшее от рассеченого сознания в детстве и после усиливаемое реалиями другими.
Тонко и точно он вскрыл самую болевую точку «поколения катастрофы». Но в странном и прекрасном монологе «Там, где будет стоять дом» – он говорит о другом опыте. Образы времен, рас, религий, образы тех, кто создал культуру человечества и ее убожество, наплывают друг на друга. Их многообразие, внезапность иного освещения утомляют и вознаграждают иным узнаванием.
Гоголь, Сервантес, Филонов, Шопен, Достоевский… Обращенность к ним вызвана не филологическим чувством. Отсутствует и прием отталкивания, естественный у читающего писателя и уж тем более нота интеллектуальной демонстрации. Люди эти – рядом. Родство такое, что и наследство общее. Общие и долги.


Пожалуй, только у Борхеса можно встретить такое непосредственное, личностное отношение к великим и трагическим именам в мировой культуре. Но если Борхес, по свойству таланта, ироничный в своей переоценке, иногда увлекается до насмешки, у Чипчикова и при несогласии – только печаль. Два чувства – любовь и вина – главные в его мире. Пронизанные своеобразным духовным опытом, они выводят к «новому зре¬нью».


Встреча со спасающим словом в жизни, и потому оно присутствует в каждой его новелле.
Сохраненная с детства лестница от моря до неба. На нее «ничто чуждое и ложное, и никто лживый ступить не может». Помогала и она. И оклик – если можешь, постарайся однажды «вернуться свободным». Иначе и в уходе, и в приходе мало смысла...
Все в его прозе-сюжет. И котенок, идущий по снегу за луной, и листья августа, и огурец протянутый старушкой, и тополь у дороги- захватывающая история, событие. Но как заметил Юрий Карабичевский, тайну в прозе несет не сюжет, а стиль-«потому что стиль есть отпечаток души единоличной». И этот отпечаток души Бориса Чипчикова таится в каждом его слове, который и есть стиль.
Думаешь-четыре книги, им написанных-не много, читаешь и изумляешься-сколько он объял, сколько миров несет в себе и какие силы даны, что сумел выстроить, выстрадать свой личный ковчег и вместить в него все, что необходимо человеку для спасения в час возмездия.
Rassel 21.09.2014 03:37:42
Сообщений: 280

1 0

Рая КУЧМЕЗОВА
О ПЫЛЬНОМ ШЛЕМЕ В. ОГРЫЗКО, ИЛИ ВСЕ НАМ ДОЗВОЛЕНО НЫНЧЕ

Сильно! :alamat:
Sabr 21.09.2014 04:35:07
Сообщений: 7254
Рая КУЧМЕЗОВА

Этнос. Национальный вопрос и ах, мой Чегем...

Есть закон человеческой природы и культуры, в силу которого все великое может быть сказано человеком или народом только по-своему, и все великое родится именно в лоне национального опыта, духа и уклада.
И. А. Ильин

Думается, что прогнозы о возможных формах развития этносов, реальность которых определяла и будет определять этническая культура, несут в себе эзотерический оттенок. Ибо феномен этноса таит в себе иррациональное, видимо не могущее быть разгаданным зерно, и значимые формулы о его сущности зачастую принадлежат жанру версий и гипотез, и это – при наличии множества неопровержимых истин.
Уровень обобщений, возрастающих от количества фактологических линий, сталкивания и разьятия их, погруженность в поиск смысла событий, которыми только и измеряется время, вызов всему, что в науке паронаучно, наделяют труды Л. Гумилева надвременной ценностью . Но вызывает чувство несогласия то, что гипотезы о сущности этнического бытия, его происхождения и исчезновения гениальный ученый оформляет, как математические формулы, излагая свои версии как бесспорные постулаты.


Подлинно новые концепции ученого всегда подкрепляются оглушающим, завораживающим потоком фактов. Но фактов, допускающих иную трактовку при иной задаче, фактов спорных, ибо по сути недоказуемых и уже этим исключающих право на утверждающих тон. А именно тон, так заряженный убеждением, что заряжает, и вызывает опасения. Так, чисто теоретические заключения уже в силу самой проблемы и темы обреченые на статус только гипотезы, зачастую весьма радостно перебрасываются в идеологию,в реальность, как аксиома.
Ф. Ницше, как никто из философов, приблизившийся к тайне человека, воспевавший гимн всем закоулкам его души, истязающий себя самонаблюдением – великий ум, бескорыстно, самоубийственно ставший над бездной во имя истины, провозгласил: все постигаемо и всему можно дать названия. Но страшное и, наверное, неизбежное безумие Ницше как драма, мельчает перед воротами концлагеря, украшенного его, по сути верными и столь же не верными, словами.


Сегодня блистательные теории Гумилева об этнической сущности уже выступают интеллектуальным обоснованием плоской идеологии национализма.


Еще в XVIII веке крупный мыслитель и ученый Ф. Боас, отрицая обобщения и схемы в этнографии, рассматривал сравнительный метод в ней как самый уязвимый.
Доказывая, что внешне одинаковые явления могут иметь различные происхождения и функции, он убеждал, что сходства менее всего свидетельствуют об исторических связях и заимствованиях.
Приближение к открытию общих законов в этой области возможно только при изучении каждого народа в отдельности - утверждал он.
«Объективное, строго научное исследование возможно только в том случае, если нам удастся войти в каждую культуру на ее собственной базе, если мы разработаем идеалы каждого народа и включим в наше общее объективное изучение культурные ценности, обнаруживаемые среди различных ветвей» - ясная, здравая мысль. Но надо признать, что эти как бы обязательные условия и поныне остаются абстрактными пожеланиями и очень редко присутствуют в работах наших ученых. А в XXI веке, как и в другие века, перспективы у каждой этнической культуры, наверное, свои собственные и предугадать варианты их бытия невозможно.


У каждой имеется своя иммунная система, свой запас сохраненных сил, собственное задание и т.д. Общее же состоит в том, что каждая претерпевает «необратимые изменения», которые при желании можно назвать развитием.

Неоспоримо, рядом ученых, среди которых и Т.А.Мазаева, глубокий исследователь этнической культуры из Чечни,обосновано следующее - при стремительности, тотальности глобализации – сохранение отличительных особенностей национальной культуры, национального образа жизни, национальной системы ценностей не только возможно, но является единственно жизнеспособным вектором дальнейшего существования нашей цивилизации. Еще и по этому, на мой взгляд любые действия, направленные на то, чтобы снизить волю национальной культуры к самосохранению и самовыражению-преступление против человечности.
Этнический аспект, как известно, скрыт в культурных традициях и традиционных культурных ценностях, отмеченных устойчивостью и повторяемостью.


Инновации, естественные и неизбежные, при нормальном их развитии захватывают только периферию народного бытия.
Культурные традиции этноса обращаются в экзотические эмблемы, внешние символы, маскарадные принадлежности, если они не присутствуют в индивидуальной и национальной жизни. Чтобы этого не происходило, требуется как прямая преемственность, так и самостоятельный духовный опыт, значительное количество личностей в народе, хранящих и передающих этническую культуру.


Эристаев Абдурахман вспоминал: «С 10 лет отец отвозил меня в кош и на все лето оставлял там – и как я благодарен ему за это. Эти месяцы летние всю жизнь вспоминаются как большой праздник, а пастбища эти были настоящим моим университетом. Первое удивление – приветствие – гость у нас. Я – мальчик – гость, важный и дорогой. Угощение, внимание и уважение. Не игра, не внешняя любезность – всерьез и искренне – я это чувствовал. За все время я не слышал от мужчин – старых и молодых ни одного мутного, ненужного, некрасивого слова. Подшучивали друг над другом, сердились друг на друга иногда – но без всякой пошлости.Не потому, что я был рядом, но, наверное поэтому тоже.
Я общался, общаюсь со многими людьми – у многих должности, образование высшее. Но мало у кого я встретил такой такт, такую чуткость, такое внутреннее достоинство, как у малограмотных пастухах в горах.
Для меня образцы настоящих балкарцев, настоящей культуры, настоящих мужчин воплощали простые скотоводы – Башиев Бийберт, Жеккеев Мухаммати и все, кто встречал меня тогда.
Помню их: начало сентября, надо спускаться, а они сушат мясо, посылают меня собирать сухие ветки, стругают их в щепки, соль, спички складывают на видное место. Я не могу понять – мы же все уходим домой, зачем подметать вокруг, все это делать? «Для того, кто сюда зайдет. Может зайти. Мало ли кто может оказаться у нашего коша, и мало ли какая ноша у него может быть.
Зайдет и увидит – здесь его ждут, все подготовили, рады ему тут и станет на душе у него тепло» – столько лет прошло, а я слышу их голоса, вижу лица».
Слушала его и вопрос – как, почему обрывается, забывается такой прекрасный, настоящий мир имел ответ безрадостный – преемственность действительно исчезает, если ее не преподать, не передать и так, чтобы забыть возможности не было.
Нужен передающий и способный принять. Необходим тот, кто усвоить передаваемое, сохранить хотя бы полученное – не уменьшая, не оскверняя его.
Эти условия необходимы и для полнокровного бытия народа, культуры и их будущего.


Эксперимент по созданию «нового, небывалого единого народа», «новой исторической общности людей», имевший место в нашем государстве резко исказил этническое самосознания. А многие этнические проблемы настоящего времени были заложены в начале этого эксперимента.
В культурологической литературе, в потоке публикаций, осуждающих или оправдывающих советский режим, крайне редко исследуется воздействие этого режима на этнические культуры и последствия этого воздействия. Безусловно, присутствовал и позитив, но менее всего в него входит всеобщая грамотность, о которой так часто упоминают.


В учебном пособии «Культурология в вопросах и ответах», изданном в 2003 году, вопрос о том, в чем состоит своеобразие русской культуры советской эпохи, по сути, остается без ответа. Перед нами – общие, расплывчатые фразы о том, что культуру советской эпохи необходимо рассматривать в свете реальных противоречий общественной жизни, социальной психологии масс, взвешенно, учитывая сложности и т.д. Автор утверждает, что «ненаучной и аморальной выглядит позиция критиков, которые видят в культуре советской эпохи мифологическую утопию, игнорируя ее многозначность и важные связи с духовными поисками в российской истории».
Упрощения, однозначность при анализе советской эпохи действительно преобладают. Но парадокс: за исключением двух авторов, все имена, которыми подтверждается «многозначность и многослойность культуры советской эпохи», принадлежат тем, кто был выдворен за границу, осужден как «враг народа», расстрелян по той или иной статье, доведен до самоубийства и т.д. Эти обстоятельства автором не упоминаются вообще.

Безусловно, период, именуемый в истории – советским – имел разные полюса, и то, что в их оценках зачастую присутствуют одномерные и отрицающие ударения - очередная крайность. Но автор избегает оценок «своеобразие» в отношении к природе этнического самой системой и ее усилий, направленных на то, чтобы эту природу перекроить, переиначить. И надо признать, что этот пласт очень трудно обессмыслить и очернить сильнее, чем он был в реальности.


«В СССР завершено создание однотипных культур наций. И это имеет объективные основы. В стране действует общая система народного образования, сходные нормативы культурного строительства, одинаковое среднее образование и т.д.» Издание Академии наук СССР. Год – 1973. Опорные слова – однотипность, сходность нормативов, одинаковость, и именно ими определяется практика строительства национальных культур, безликих, слово хрущевские пятиэтажки.


Не теоретические призывы, не абстрактные предположения, но конкретные действия по воплощению такого абсурда в действительность имели – особенно для малочисленных этносов – катастрофические последствия. А им предшествовали годы «больших переломов», коллективизации, сокрушительных чисток.


Сопровождались эти разрушения до основания и основ тотальным уничтожением этнического ядра в лице носителей и создателей этнической культуры. И, как апофеоз, после всех чисток и репрессий, ряд этносов подверглись депортации.
С. Юрский в передаче «Середина века» приводит эпизод: речь Н. С. Хрущева на ХХ съезде на следующий день после ее озвучивания была определена государственной тайной. С полным текстом доклада ознакомиться могли только первые лица державы. Строжайшая засекреченность, очень быстро и обречено распахнутая, объяснялась рядом верных опасений.


Первой из разведок стран капитализма, в чьи руки попал доклад, была израильская. Прочитав его, премьер-министр страны сказал: «Если все, что здесь написано, правда, через 30 лет СССР не будет». Это было произнесено в 1956 году. В написанном была правда, но, наверно, все же очень небольшая часть правды. В частности, о депортации народов говорится только на половине страницы машинописного текста. И ни слова о результатах национальной политики Сталина.


Это при том, что все этнические конфликты и проблемы этнических культур на Северном Кавказе в новейшей истории, закономерные и неизбежные последствия реализации его проектов в национальной политике, унаследованные еще и его последователями.
Если Сталин предлагал в Конституцию СССР внести Украину, Грузию, Армению только как экономические регионы, понятно, что он рассматривал Чечню, Дагестан, Кабарду, Балкарию, как незначительные и временные промышленные цеха. И, на мой взгляд, без предметного анализа и оценки деяний Сталина и устранения их последствий в этой сфере, понять истоки национальных недоразумений на Северном Кавказе и тем более их разрешить невозможно.


А неизменное объяснения вспышек самого национального вопроса центральными и местными аналитиками только влиянием врагов России, зомбируюших экспрессивных сепаратистов и стихийным разборками туземцев, наверное должно хотя бы обновится. Все сложнее и драматичнее.


Десятилетиями отключался инстинкт этнического самосохранения.
Яростно и успешно разрушался озоновый слой духовного бытия этносов.
Тихое, природное, инстинктивное чувство принадлежности к памяти и опыту своего рода, народа переиначивалось.
Как ни печально, но закономерными стали доязыковые диалекты этнического самоутверждения, пещерные акценты патриотизма, последовавшие после отмены «бездомного адреса».
За всем этим кроется еще и оглушенность от приближения к небытию, в которую заглянула каждая этническая культура.


Драматизм 90-х состоял в том, что все находились в стадии недоверчивого, мучительного возвращения к себе. У каждого этноса, в зависимости от сохраненного запаса самоуважения, нашелся свой метод самоутверждения.
К сожалению, разнообразия в запасниках не наблюдалось и не наблюдается.Одно - как заметил всеобхватный наш вождь, национализм малочисленных народов отличается от национализма более многочисленных.Первые хотят уцелеть, вторые этого желания не понимают и не одобряют.
Существуют болезненные, серьезные, реальные национальные проблемы, которые способствуют обезличиванию этнических культур. Поскольку созданы они искусственно и созданы волей владыки,, воплощающего государство, они могут быть разрешены этим государством.

В современной науке категория «национальный вопрос» как известно, носит многопрофильный характер при наличии конкретно-исто¬риче¬ского и политического содержании. За ними – реалии, порождающие отчуждение между народами, условия для неравенства, недоверия и напряжение в национальных отношениях и т.д. Так, в Англии острый национальный вопрос состоит в проблеме сохранения культурной самобытности Шотландии и Уэльса. За Балкарским вопросом – депортация народа в республики Средней Азии и Казахстана. Он предельно усложнен следующими обстоятельствами.Первое - предельный алогизм. Так, геноцид в истории человечества, то есть в истории раздела и передела мира носил, к сожалению, логику неизбежности. Иная религия, иное государство, иная идеология, захватывая подчиняли, уничтожали то что было иным. Здесь собственная страна, в лице солдат одетых в форму воинов Советской Армии, армии, в которой в этот момент находилось практический все взрослое мужское , депортировало детей, женщин, стариков. Второе – в единой, двухсубъектной республике в один день были рассечены многообразные связи, относительная, но общность исторического опыта двух народов, один из которого был депортирован. В этой связи, после 8 марта 1944 года заклинание о том, что однажды возникнув по воле диктатора, республика всегда была «неделимой и единой» – неверны. В один день каленым железом она была разъединена.


В 1974 году И.Шафаревич, математик, лауреат Ленинской премии, член-корреспондент АН СССР, написал статью «Обособление или сближение» с подзаголовком «Национальный вопрос в СССР». В тот год опасения ученого о возможной вспышке национального вопроса и угрозе распада СССР были восприняты как безопасные фантазии дилетанта.


Упоение силой, отсутствие внутреннего убеждения в праве каждого народа существовать в его самобытности, господство в национальной жизни социалистической идеологии, накаляя национальный вопрос, могут привести государство к катастрофе, – убеждал математик.
«…В жизни наций может настать момент, когда утрачена всякая духовная связь и совместное обитание в рамках одного государства будет только увеличивать взаимное озлобление. …Но некоторая близость во взглядах, умение понять друг друга нужны не только для того, чтобы жить вместе, но даже и для того, чтобы разойтись».


И таких прозрений, пророчеств в работе много. После, в 1991 году, отвечая на вопрос, как он, математик, в период, когда отсутствовали намеки на межнациональные конфликты, почти пророчески разглядел главные неожиданности новейшей истории, ученый ответил: «Я наблюдал, в молодости много путешествовал, встречался с людьми разны национальностей.
…Я бродил по совершенно безмолвным районам Карачая и Балкарии, все население которых в несколько дней было отправлено в Среднюю Азию». Потрясение от этой встречи с безумной жестокостью привело ученого к пониманию неминуемого и острого возникновения национального вопроса в стране.( Более того-увиденное и узнанное –подтолкнуло Шафаревича к активным правозашитным действям- известно, что он был автором многих писем в Президиум Верховного Совета СССР ,в которых настаивал о необходимости восстановления всех прав насильственно переселенных народов).(«После России».Ф.Медведев.М.1992г.с.365)


И он предлагал, определял менее разрушительные, более осмысленные действия, способные снизить последствия национального вопроса, перекрывающего «все другие жгучие проблемы, скопившиеся в нашей жизни». Одно из настойчивых рекомендаций Шафаревича – учиться жить вместе, не поступаясь своей индивидуальностью и не посягая на индивидуальность другого.


Известно, что пророков нет в отечестве родном, «да и в других отечествах не густо». И все его предупреждения остались не услышанными.
При опоре на логику и реальность, только 1944 год, который расколол народы и протянул между их опытом расстояния от Кавказа до Джезказгана, указывает как на неизбежность, так и закономерность Балкарского вопроса. А этому году предшествовали другие. И последующие за ним. Усложненное спецификой времени и места влияние этой трагедии на бытие народа подтверждают многие факты.
Но как повторяет история – насильственно уничтожить народ сложно.


Его бытие подчинено более сложным механизмам и по слогам часть из них диктует та же история. Требуется другая воля – воля к нормальности и здравому смыслу. Когда-нибудь, наверное, и в нашей Отчизне будут определяющими они. Сегодня присутствуют иные импульсы.
Но после всех действительно тектонических потрясений этнические культуры сохранили свою жизнеспособность, ибо одним из признаков их является спасительная адаптивность.


Нынешняя глобализация несет с собой ряд новых «изобретений». Одно из них – не косвенно, а напрямую направлено вновь на отмену этнического чувства, состоящего, как известно, из самосознания и самоназвания. Другое - параллельно облучает примитивным и агрессивным национализмом. Претенциозной и красочной иллюстрацией первой идеологии может выступить книга С. Галкина «Воспитание. Личность. Общество».(М.2006) В ней содержится ряд лозунговых, радикальных заявлений. Например:
– Культ национального всегда означает укрепление кровно-почвенных связей людей, а значит, культ фашизоидной психологии в обществе;
– Современное название племенного инстинкта – патриотизм;
– Патриотизм – это фашизм;
– Патриотическое воспитание стимулирует проникновение в общественное сознание «человека прошлого» и фашизацию общества;
– Психология племенного человека маскируется под национальные ценности.
На этих отрывочных, ничем не подтверждаемых заклинаниях можно было бы и не останавливаться, если бы не информация о том, что за эту работу автор удостоен диплома РАО на Всероссийском конкурсе авторских материалов.
Награжденному и наградителям можно возразить:
– Культ национального, то есть культ подлинного, родного, духовно-обработанного наследия является патологией только для человека где то с очень своеобразной патологией;
– Национальные ценности зачастую отвергаются человеком и цивилизацией в силу того, что они превышают их нравственную силу, а отнюдь не из-за своей племенной ограниченности.
Каждое утверждение автора можно опровергнуть просто на основе здравого смысла. Но идеология, которую данный автор выражает, как раз здравый смысл и отклоняет.
В обновленной и усложненной лексике повторяется пройденное, вновь напрямую увязанное с задачей распыления национального самосознания.


Одной из моделей, отклоняющей подобные программы, является философия И. Ильина, а его книга «Путь духовного обновления» содержит в себе уникальное учение, страстно и властно как бы обязывающее к приобщению поддерживающим, оберегающим токам этнической культуры.
В ней можно найти многочисленные формулы, которые определяют пути обретения и сохранения родины, специфику воспитания национального самосознания, грани, соблазны, спасительные и гибкие подступы к идее нации, патриотизма, к практике трезво-критического познания себя и своей культуры.
Серьезную угрозу целостности национального самосознания И. Ильин видит в превращении его в ожесточившийся инстинкт, способный заглушить в душе голос совести, чувство меры, чувство справедливости. «Странная и опасная смесь из воинственного шовинизма и тупого национального самомнения, слепого пристрастия к бытовым пустякам и лицемерного «великодержавного» пафоса, за которым нередко скрывается личная или классовая корысть», – вот из такой атмосферы, подкрепленной чисто коммерческими интересами, и возникает та форма национализма, которая не считается с достоинством других народов и всегда готова возвеличить пороки собственного.
За таким «патриотизмом» стоит стадный или массовый инстинкт во всей его слепоте, и он колеблется, как инстинкт настоящего животного, между бесплодной апатией и хищным порывом.
Исключить его может только духовно освященный опыт, позволяющий дорожить условиями национальной жизни только как созданными духом и существующими ради духа.


Ценность этой работы мыслителя не только в торжественном и эмоциональном гимне национальному чувству, которое у него объясняется и оправдывается культурой, но и в глубоких педагогических, психологических предположениях о том, как это чувство сделать созидательным, радостным, оберегающим. Но насколько подчиненность этому чувству парадоксальна свидетельствует другое высказывание этого же великого философа. Так, в другом настроении, в других обстоятельствах Ильин провозглашает: «В противоположность всякому интернационализму – как сентиментальному, так и свирепому мы утверждаем русский национализм, инстинктивный и духовный. Исповедуем его. Мы считаем драгоценным, чтобы русские люди не связывали себя ни с какими интернациональными симпатиями и обязательствами». Только этот пример уточняет насколько противоречива, непредсказуема и одновременно управляема эта сфера духа.


Есть примеры другие. "Если я жизнь без тебя проживал/Я эту жизнь и за жизнь не считал/Ах, мой Чегем!"-это Кайсын Кулиев, который верил-"Балкария милая...К хвостам лошадей бы меня привязали,И так до тебя я добрался б живым"-так чувствовал, так любил свою землю.При этом был интернационалистом подлинным.


Но если задача каждого поколения, действительно, состоящая в верной передаче языка, песни, молитвы, сущности народа, притом «в формах возрастающей одухотворенности, национального благородства», хотя бы частично будут решаться, то этнические культуры застрахованы от небытия. А они, по счастью, обладают и другими защитными механизмами.
Sabr 22.09.2014 03:15:11
Сообщений: 7254

1 0

Рая КУЧМЕЗОВА

О НЕПЕРЕВОДИМОСТИ СКОРБЯ

Проблема перевода поэзии Кайсына Кулиева

«Я никогда не сваливал на переводчиков слабые стороны своей работы. Но… Он (автор) как бы смотрит на развалины своего дома. Это мое личное ощущение. Меня переводили люди, которые меня любят, у нас взаимно серьезные отношения. Но поэзия трудно переводима». Признавая важность переводческого труда, его необходимость, испытывая дружеские чувства к Н. Коржавину, С. Липкину, Я. Козловскому, Н. Гребневу и другим, понимая, что его оценка может обидеть их, Кулиев в другом интервью говорил: «Перевод - вопрос трагический. Стихотворение - это дерево, а перевод - это тень от дерева». И только читая Кулиева на балкарском языке и сравнивая их с переводами, можно попытаться понять, что он вкладывал в свои слова, что испытывал, читая их.

Метафора «перевод - тень дерева», захватывая многое из теории и результатов практики в этой сфере, включает самое важное - у тени нет корней, нет почвы, языка, « живой влаги, оросившей древний корень».
Несколько однообразную, утихающую и возобновляющую полемику вокруг проблемы поэтического перевода существенно обогащают тезисы С. Гончаренко, напечатанных в «Тетрадях переводчика» (М.: МГЛУ, 1999). Небесспорны и они, но определенность и вескость предложенных им методов крайне интересны. Не менее, кстати, интересны его стихи «Исповедь переводчика», «Стихи о переводе», в которых есть тонкие, свежие формулы о природе поэзии и творчества. Например:

Хотим себе перевести себя.
Хотим себя перевести для прочих…
Кто тогда из нас не переводчик?
Или:
Во мне внезапно забормочет строчка…
***
Иду и повторяю сам не свой
Одну строку, уверовавши свято,
Что спас ее… Не знаю от чего…

Здесь и личный поэтический опыт Гончаренко, и опыт переводческий: усилия нащупать первоимпульс зарождения строчки придают его размышлениям весомость и вызывают доверие. Он определяет три метода перевода, у которых разные средства и задачи. Так, филологический перевод - полная передача внешнего и фактуального содержания, без претензий на поэтическое воздействие. Стихотворный - при близости к оригиналу стилистикой, формой осуществляется не поэтической, а стихотворной речью.
И наконец, перевод поэтический.
В распоряжении поэта есть немало средств для придания пространственного, трехмерного характера тексту - это и метр, и ритм, и аллитерации, и рифма, и многое другое. Но лишь талант поэта способен, используя весь этот арсенал, превратить его творение в некий "магический кристалл", излучающий концептуальную и эстетическую информацию, и только в этом случае можно говорить уже не о стихотворном, а о поэтическом тексте. Без этого условия стихотворный текст не имеет никакого отношения к поэзии, будь он сплошь начинен рифмами, изощренными метрическими структурами и взрывными метафорами - все равно он останется "рифмованной прозой"
Могу с уверенностью сказать, что за исключением ряда стихотворений переводная поэзия Кулиева принадлежит методу стихотворного перевода. К тому же он ослаблен неизбежной в его время корректировкой переводчика на ожидания и вкус массового читателя, которые усиленно формулировались лозунговой семантикой.

Возьмем одно из наиболее известных стихотворений Кулиева «Женщина купается в реке», которое Гребневым, увы, переведено только стихотворной речью.

ТИШИРЫУ СУУДА ЖУУУНАДЫ

Тиширыу сууда жууунады,
Черекде жашил ауана да,

Суу мылы этген имбашларын
Къучакълайла кюн тыякълары.

Жашил чапыракъла бетине
Тиедиле, мылы этине.

Къууанады, аркъасын жуууп,
Акъ чыранланы жарыкъ сууу, –

Тиширыу сууда жууунады,
Акъ булутлагъа къууанады,

Ышарады чокъуракъ суугъа,
Узакъ болмай агъаргъан таугъа,

Тийреде жашил агъачлагъа,
Ауанада мылы ташлагъа,

Ёшюнлерине тийген кюннге,
Аныча, суугъа кирген кюннге.

Тиширыу сууда жууунады,
Жер энтта къайгъысыз болады:

Такъырлыкъ, ёлюм, тутмакъ да жокъ,
Мирзеу битмез топуракъ да жокъ,

Сау дуния урушсуз къалады –
Тиширыу сууда жууунады!..

1964

Женщина купается в реке,
Солнце замирает вдалеке,
Тихо положив на плечи ей
Руки золотых своих лучей.

Рядом с ней, касаясь головы,
Мокнет тень береговой листвы.

Затихают травы на лугу,
Камни мокрые на берегу.

Плещется купальщица в воде,
Нету зла, и смерти нет нигде.

В мире нет ни вьюги, ни зимы,
Нет тюрьмы на свете, нет сумы,

Войн ни на одном материке...
Женщина купается в реке.

Четыре двустишья выпали, что правильно - они непереводимы. Переводим лирический сюжет, чередования рифм, оттенок настроения, и это есть.

На балкарском чувствуешь, погружаешься, соучаствуешь в совершении волшебного, прекрасного события. Солнце не замирает, как у Гребнева, оно обхватывает, обнимает влажные плечи, опускается с ней в воду, касается груди. Улыбается женщина, и все в ответ улыбается ей. Целомудренный эротизм и любование ее красотой самим мирозданием умывает, обольщает и перетекает в «землю, и нет сейчас кусочка, на котором не может произрасти зерно, как бы она обожжена не была» (этой строчки в переводе нет).
По очаровывающей силе, ясности и одновременно трехмерности слов, чистоте, полноте ноты, по звукам, рождающим живую энергию, это стихотворение можно поставить с пушкинским «Я помню чудное мгновенье». В переводе же - хорошее, светлое, талантливое, но не первотворенье. Оно, кстати, снимается резким переходом Гребнева от купальщицы к «нету зла, и смерти нет нигде». Интонация констатирующая, условно привязанная, лобовая, тогда как у Кулиева эти строчки о войне и тюрьме не совсем и обязательны. Они заложены в предыдущем строе, тоне - зло невозможно в этот миг, хотя бы в этот, оно из мира исчезло, и в это веришь, и в этом чудотворенье, отсутствующее у Гребнева.

Менее известный шедевр лирики Кулиева - стихотворение «Лунный свет» в переводе Б. Ахмадулиной

АЙ ЖАРЫКЪ КЕЧЕ

Ай тийген ташлы жол. Терек.
Барама жолда.
Барама къолда.
Ай тийген къаяла. Черек.

Ай жарыкъ. Кече.
Жол къургъакъ. Кече.

Акъ таула. Башларында – Ай.
Къаргъа ай тийип.
Жаргъа ай тийип.
Хунала ташларында – Ай.

Ай жарыкъ. Кече.
Таш къургъакъ. Кече.

Кёк нартюх бахчада да – Ай.
Шош сех агъачлада да – Ай.
Элде юй башлада да – Ай.
Саулайын дунияда да – Ай.

Ай жарыкъ. Кече.
Жиляма бюгече!..
1966


Сухо. Лунный свет. Легка
Поступь. Лунный свет. Ущелье.
Скалы. Лунный свет. Река.

Лунный свет. Белейший верх
Гор. Дорога. Человек.

Лунный свет. Обрыв. Ограда.
Лунный свет. Ожог меж век.
Крыши. Лунный свет. Не надо
Плакать, горы. Лунный свет.

Лунный свет на белый свет
Пал. Сухие камни. Снег.

Лунный свет на кукурузе.
На воротах лунный свет.
Лунный свет. Мгновенность грусти.
Лунный свет. За веком — век.

В эту ночь не плачь, о нет.
Лунный свет. Высокий снег.
1970


На балкарском - ни одной прямой метафоры и при этом каждая деталь - свернутая метафора.
Напряженное следование взглядом за луной, ее путешествием и своим по ее следам.
Отрывистые перечисления и внезапная, неожиданная мольба в последней строчке: «Не плачь в эту ночь». Если бы не знать, что Кулиев категорически отрицал формальное экспериментательство, можно было допустить, что он увлекшись метафизикой английской лирики решил ее обновить, предложить свой поэтический сюжет. Нет. Так «сорвалось». Чувство, что слова именно срываются с губ. Ахмадулина, с ее абсолютным слухом и утонченным чувством слова, конечно, прониклась предельным и не проясненным волнением, эмоциональной накаленностью, создаваемой сбивчивой рифмой, сухими, быстрыми констатациями. «Зрачка мученья», «ожога меж век» нет у Кулиева, но есть спрессованное чувство, есть фермент поэзии, недосказанность и несказанность.
Восторг, отчаяние, чувство прекрасного или тоска от ее преображения диктуют эти меняющиеся образы - понять сложно. И не предугадываемое, единственное, изумляющее возникновение мольбы в подлиннике :«не плачь в эту ночь» объясняет - в ночи этой избыточно все, в ней и слезы и смех, и невыносимо, и не выдержать, если еще и твои слезы.


Уникальную архитектонику Ахмадулина рассыпает, усредняет внесением во вторую строфу патетическим «не надо плакать» и не уместным повторением его после. И не понять, как Кулиев согласился на эти смещения, превращающие поэзию в поэтичность. Это притом, что здесь языковые смысловые сложности минимальны, а одна из труднейших проблем перевода - разность языковых стихий.


В сохранившимся подстрочнике стихотворения Кулиева «Говорю ночью с рекой» скупые, густые линии:
Река, протекающая в ночи,
Куда ты, куда?
- Глядя на высокое небо,
Ухожу в века.
А ты?
Если дойду до дома,
Это - мне награда…


И без звукосмысла, без ограненности формой в подстрочнике - сильная эмоция, сложная психологическая, биографическая ситуация.
Река, ночь, небо, человек в ночи. Реке - за равнодушие к темноте и внимание к небу - вечность; человеку, идущему в ночи, не останавливающегося в ее мраке, - награда - надежда до дома дойти.


Тонкий филолог, талантливый поэт Олег Чухонцев переводит это так:
-Река,
Среди ночной темноты
Куда ты уходишь, куда?
-Небо звездное отражая,
Ухожу я в века.
А ты? –Если мне улыбнется звезда,
Может до дома дошагаю!


Всем весело, до восклицательного знака, до легковесной пары - отражая - дошагаю.


М. Мкртчян, вспоминая, с каким изумлением читал подстрочные переводы Кулиева, приводит один:


Анаит, я жил сотни лет назад,
Я пахарь и воин Армении, любил тебя,
Я целовал тебя в винограднике,
Лицо твое повернув к звездам…


Действительно, как завораживают эти строчки. Думаю, что они могли бы украсить «Песнь Песни», они продолжают протянутые оттуда - эпичность личного и личность - эпического.


Эта же строфа из цикла «Анаит» в переводе Н. Гребнева звучит так:


О, Анаит, что время, что пространство,
Смещаются края, века летят.
Я, воин и плугарь земли армянской,
Жил здесь столетий пять подряд.


Все другое, иное, несопоставимое, обескровленное и вновь – нет ведь языковых, неприступных оград и примеров таких бесчисленное множество.


Н. Коржавин, один из лучших переводчиков и собеседников Кулиева, говорил в одном интервью :
«Мне говорили в Нальчике, что Кулиева сделали переводчики. Я когда услышал такую чушь и неправду, оторопел, так как говорил эту нелепую ерунду не деморализованный дворник, а весьма почтенный человек, издающий свои книги. Я знаю, что ни один мой перевод его не устраивал, а как я старался – как интересно, трудно было с ним работать. Правда «Играют Шопена» он одобрил и еще несколько работ, но и то без восторга и я его понимал
Если бы это были мои стихи, я бы ему и строчки не отдал и никто бы не отдал! Например, такие строки:


Здоровый поймёт ли больного судьбу?
О боли моей говорить ли с тобою?
Если коню крутят губу,
Он только один понимает всю боль.
Как сытый с голодным со мной ты была
Каких бы слов для тебя не обрёл…


Я, старик, помню эти слова из молодости и если бы они были мои, кому бы я их отдал. Никому. Или:


Далека ты. Снег идет.
Я в снегу. Я белый весь.
Я уверен, что у вас
Снег сейчас такой, как здесь
Ты от фронта далеко,
Но я вижу сквозь пургу:
Ты по улице идешь
Вся, как я, в густом снегу.

Это почти подстрочник, я только немного их погладил. Как забыть эти строчки и он в них. Переводить такое поэта как Кайсын очень и очень непросто».


Стихотворение «Отар Чиладзе, ты назначь мне встречу» на балкарском пронизано печалью. Тициан Табидзе, расстрелянный в 1937 году, лишенный могилы, назначил встречу и пришел дождем: в нескольких строчках - драма поэта, культуры Грузии и своя. Полнота связи, понимание Табидзе, мысленный, долгий разговор с ним: «Тридцать лет к тебе иду», - горечь- оборвалась, исчезла такая река - Тициан и нет, такая река оборваться не может:


«Отар Чиладзе, выйди мне навстречу
Сюда, к чинарам зеленеющим.
Я люблю смотреть, как цветет абрикос,
И видеть люблю, как подхватывается песня
оборванная, как она бесконечна (вечна)».


Эту строфу Гребнев переводит так:


«Отар, назначь мне встречу на аллее
В тот час, когда платаны шелестят,
Течет Кура, и алыча белеет,
И город спит, как много лет назад».


Можно понять, почему переводчик выбрасывает две строфы (в подлиннике 10 строф, в переводе - 8), в них - о поэтах, казненных и лишенных надгробий, неизвестно как погребенных. А в 1966 году эти подробности были нежелательны, но не понять, почему смыт опорный смысл стихотворения. А он в определении наследника Тициана Табидзе, и определении точном, пророческом.


В 60-х увидеть в поэзии Отара Чиладзе, мало и серо переводимой, великого национального художника, способного продолжить, обновить песнь своих великих предшественников, мог человек с обостренным слухом и зрением. Чиладзе был в 1998 году номинирован на Нобелевскую премию - степень причудливой субъективности, граничившей с неправотой и предвзятостью, у почтенного комитета проявлена в том, что он премию эту не получил. Его романы - «Шел по дороге человек», «Всякий, кто встретится со мной», «Железный театр» - по художественной новизне, краскам небывалого и такого реального мира в них, в которых перетекают без всякой вторичности друг в друга фолкнеровские, маркесовские сюжеты - вершины мировой словесности. Кулиев угадал в Чиладзе эту силу, предвидел полученный им после «Орден чести», с которым уже родился и честно заслуженную Нобелевскую премию. И это все звучит в подлиннике стихотворения «Отар Чиладзе, встречу мне назначь» и отсутствует в переводе.


Здесь хочу подчеркнуть - огромный блок гражданской лирики с акцентным пафосом, четкими, выстраданными этическими формулами, сама поэтика Кулиева с отчетливым тембром голоса, с опорой на ясность, простоту, которая только «раскрывает сложность сути» и никогда «не скрывает пустоту», с разнообразием, пластичностью стихотворной техники во многих переводах сохранена. Огорчает, конечно, и в этом ряду преобладание гладкописи, интонационной невыразительности, возникающие внешние этнографизмы, абсолютно ему не свойственные. Но и в этом случае - «Черный конь умирает на белом снегу», «Мы слушали музыку», «Родная земля», «Реквием», «Прислушайся к словам», «Песни горцев», «Тишина» - перечень может включить все его творчество, за исключением немногих стихотворений - это не тускнеющее богатство русской культуры, и это заслуга труда переводчиков. Но и их – тень..


По другому поводу заметил Кулиев: «У большой горы и тень большая». И эта истина приложима к его переведенной поэзии.
Эвристическая наполненность многих стихов, реализовываемая потребность в максиме, обобщающей мысли - «Мила мне в сильных слабость, в слабых - сила», «В речи их нет слова «человечность», / А просто человечность в их словах», «Зло только зло рождает, / Быть может, оттого / Оно не иссякает», «И хоть зерно - лишь капля и не боле, / Из капель море состоит и поле» и т.д, - можно выстроить свод поэтических афоризмов Кулиева.


Насколько возможно переводчики сглаживали, усредняли и вносили только позволительную дозу печали, и зачастую даже без всякой предусмотренной планки. Например, известная песня «Все еще впереди». На балкарском есть эта нота призыва к надежде, обещания будущих радостей, ожидаемой встречи. Но каждая строфа заканчивается глаголом «Только не уставай». Сопротивляйся, не смиряйся, «действуй, и только тогда - впереди лучшее». Оно заменено глаголом «иди». Зачем? Вопросов много…
Sabr 23.09.2014 00:48:34
Сообщений: 7254
Рая КУЧМЕЗОВА

НЕЗРИМО С НЕЗРИМЫМ ИДУ НА СБЛИЖЕНИЕ

В издательстве «Эльбрус» вышла книга «Зеркала». Автор - АЛИ БАЙЗУЛЛАЕВ.
"ЗЕРКАЛА" - последний, подготовленный им, новый сборник. Ушел в 2011 и вдруг подал голос - живой, узнаваемый. Со смертью человека «безвозвратнее всего погибает его голос» - сокрушался один поэт, «в стихе голос продолжает жить со всеми своими интонациями» - утверждал другой. Правы оба. И чувства боли и радости, испытываемые при чтении новых стихов Али, усиливали реальность и безвозвратности, и возвращение его голоса. Одинокого, не услышанного нами, неповторяемого голоса. В новой книге Байзуллаева он звучит со всеми оттенками. Его «Зеркала» таят в себе и зазеркалье, как иной мир, и зерцало, как древний символ необходимого и неотвратимого, и зеркальную поверхность родника в его Гирхожане. И в ней, как во всём своём творчестве он вглядывается в себя.
«Мельницей мира стал я - моя работа - я сам» – это одно из ранних его признании и навсегда он был прикован к бесстрашной, трудной и одновременно счастливой работе.


Формула - «я мельница, я – мельник, я – зерно» так же была вычеканена Байзуллаевым в молодости. Она вмещая и уникальный космизм поэта, как его философию, мировидения, устанавливает в столь свежей и мощной метафоре сущность его творчества . Всю жизнь мололи, переламывали жернова, вращаемые энергией его памяти, совести, сновидений, превращая все понятое, пережитое в поэзию.


Всегда у Али была неизменной отвага «самообнажаться на краю», точно подмеченная Фатимой Урусбиевой. В «Зеркалах» эта особенность окрашена, просвечена новым взглядом. У поэта со смертью отношение особые. Как и у смерти с поэтом – она о себе ему сообщает. Он поверить её знакам не может, отрицает их, но рукой водит знание, на ней лежит прохлада от неуклонной, неотвратимой ее тени. И Али прощается, но ничего не прощает. Ни себе, ни времени. Кается, восхваляет, проклинает, оплакивает все, что любил, что понять не мог и что отрицал в этом мире уже с берега иного. В стихотворениях «Баллада о тоске по небу», «Потерял я кого-то», «Осеняя элегия», «Незримое я мог узреть» и многих других краски густо-фиолетовые, тон прощальный. «Воет душа» , о чем-то умоляет , метет, метёт зима и спешит поэт…
Вопрошания, утверждение, припоминание, включая знаки препинания в этой книге несут дополнительный смысл, ибо в них надежда, скорбь, отчаяние и изумление поэта, который стоит « … у вечности на краю, под ветром тревоги» и спрашивает- «Как же мне перед Господом богом душой моей пленной/ нашу скорбь неземную со скорбью земною излить?».


Тяжесть завещания, последней свободы в сборнике, голос « зова, который не из слов», час, когда поэт «незримо с незримым идет на сближенье» - преображают его слова.


Он очень условно принадлежал к своему поколению, при внешней причастности к нему был «непризнанным братом», сам назвал себя пасынком и в силу своего такого естественного для поэта индивидуализма редко прибегал к местоимению «мы». В «Зеркалах» же обращается к нему часто и говорит от имени поколения. Его воспевали, будут еще и есть за что. Али же единственный, кто имеет силы и успевает покается за него.


В своём «Монологе к поколению» уточняет – "за усталость от памяти лет бездомных и дымных», «за лень души», за «суету пустую» наказание – «добро мы не поймём, а зло бояться нас не станет".
Собратьям по перу, тем из них, кто «бездарен, бесславен и непомерно тщеславен» Али горестно и беспощадно говорит: « презирать уж будет нас иное поколение». Ибо душе, «самой себя не спасшей/ сиять в пространстве не дано» и стоят ей «без ведер, с одним коромыслом над рекой».


В быту литературном и частном - яростно непримиримо, брезгливо отрицал «всякую стадность».


От усталости, равнодушия вокруг непосредственно и растерянно так восклицал : «Хочу обнажить все мои недостатки, раз к достоинствам люди бывают глухи». Было – обнажал, но как потом раскаивался. Зная, вопрошал :


« - Откуда ты дуешь, ветер Насилья?
- Дую, мой раб, отовсюду,
Когда вижу твоё бессилье
Перед каждым Иудой…


Изумлялся, томился перед неотступным вопросом:


Куда идем дорогой бесконечной
В наручниках , цепях и кандалах?

По природе дара – тонкий лирик, захваченный миром внутренними, в последней книге Байзуллаев создает много стихов, каждый из которого является емким, экспрессивным памфлетом. От поэзии в них – голос, срывающийся, умоляющий, призывающий – остановитесь, послушайте. Да, «тяжко сберечь совесть и душу,/ Коль совесть и душу теряет среда» да, «орда равнодушных подонков, помогает не правде равнодушьем своим», а «власть тьмы, сменилась тьмою власти», но в этом «Я тоже виноват». И в стихотворениях: «Народ молчит, А что же делать?» «Поэту – лауреату», «Прежние и новые», «Заявления в лицу наций», «Мы не умножаем предков славу» и социология, и философия и политология и молитва. Портреты времени, истории и то, что они делают с человеком, культурой, народом прочерчены поэтом, который не умел обманываться и обманывать, а пребывая у черти последней тем более.


Его память собирает собственное, личное время. Детство, юность, зрелость и даже старость, которую он изумлено приветствует - «Ну, здравствуй, заветная, кто же мечтал дожить до тебя». До старости он дожить не мог, носил в себе все возрасты и они перетекая друг в друга, рисуют его историю души, жизни. В ней много боли, много отчаяния, много страниц, которые он хотел бы вырвать, вычеркнуть и этого не делает.


Книга «Зеркала» трагична и иной быть не могла, но в ней так же и мужество и очарованность, непреклонность и восхваления.
«Тебе, народ, почет мой и хвала!» «Желай любить и быть любимым» и «Надежду брат не убивай!», « Есть луна и звезды! Свет высокий!» и «сияют для меня две карие планеты !» Знаки восклицательные – вопреки не пониманию, отчужденности, вопреки воспоминаниям и действительности, страху и тоске тысячелетней, вопреки горестной правды - «Мы и ныне спецпереселенцы» - Али воспевает жизнь. В его зеркалах «души моей небо/ и/ огромное синее зеркала мира».


Этот сборник - второй, написанный Али на русском языке, а по его словам «переведенный самим с балкарского». Не было переводчиков, те кто были, могли быть – удовлетворить не могли. Байзуллаев был билингом, тонко чувствовал, знал русский язык, что подтверждают и первый сборник написанный на русском - «Ворованный воздух» и исследование «Русь и поле». Осязал балкарский, погружался в него, как в реку, пытаясь нащупать ее дно, её движение, исток, природу. Иногда захлёбывался, иногда течение уносило, а это даже доброжелательные критики относили к «прегрешениям против норм языка». Тогда как всё, что он чувствовал, от чего скорбел или ликовал были над « нормой», не вкладывались в них.

С. Моттаева в статье «Зола и снег на сердце поэта» подчеркивает, что неожиданность - одна из определяющих черт художественного почерка Али. И в этой неожиданности, отметающей шаблон, банальность - волшебство поэзии Али и поэзии вообще, что многими собратьями понималось не всегда. Но несмотря на полное отсутствие внешних знаков признания, нечуткость литературной среды, робость критических оценок, Али знал, какое пространство в национальной поэзии принадлежит только ему, был убежден в подлинности своего поэтического таланта и это знание, наверное, придавало силу. В стихотворении «В пределах Юга» он это знание обозначает:


Спущусь с балкарских гор, и осень
мне на ухо шепнет: «Спеши...»
Уйду, длиннобород и грозен,
туда, где степь и – ни души.


Холодной ночью буду греться
в обнимку с золотом луны;
рев зверя, птичий гомон сердцу
окажутся вполне ясны...


Но, по прошествии столетий
вернусь в дремотную страну,
и голос мой вонзится плетью
в лопатки сумраку и сну:


А сам, перед дорогой дальней,
черту всему, что жизнью звал,
я песней подведу прощальной,
без слушателей и похвал.
(перевод Ю.Яропольского)

В книге «Зеркала» есть отголоски и этой песни. Надо открыть ее. Ибо поэзия Али Байзуллаева состоит из бунта против небытия, из поиска и обнаружения смысла, красоты, из любви к человеку и народу и оно всегда должно иметь читателя.
Sabr 21.11.2014 02:10:47
Сообщений: 7254
Рая КУЧМЕЗОВА



Я ОДИН ИЗ ВАС...


Из книги О Кязиме Мечиеве"Я один из вас. Я жил."


В том, что и сегодня отсутствуют работы филологов, приближенных к сути Кязима, его миру, в том, что существующие исследования о нем замкнуты на карте республики и несут провинциальный привкус также пересечение субъективных факторов с объективными. И повторю за Борисом Чипчиковым его надежду: «Кязим пока не стал героем большой литературы – равным прожитой жизни. И не потому, что не увидели, не поняли… Там – надо было выжить. Здесь – приспособиться. Вот и некогда, и воплотить пока некому. Но есть память, а будет память, придет и человек, обязательно придет и расскажет нам о нем.»

Но и в таком случае он расскажет о своем Кязиме. Попытка постичь такое явление, как Кязим «может быть либо талантливой, либо бездарной-но верной никогда». Ибо требуется конгениальное совпадение с его миром — а он непостижим, невероятен, необъятен. И это знание обессиливает.

Отталкиваясь от чувству удивления, благодарности, боли перед его жизнью и творчеством я просто попытаюсь дать только собственную версию некоторых аспектов его миротворчества и судьбы. И эта оговорка—дань штампу, ибо любой труд в филологии, обращенный к наследию гения,— всегда только собственная версия.
Наверное, область словесности, не располагающая внятными методологическими приемами, устойчивыми критериями точности, проверяемыми оценками и т.д., посягая на научную достоверность, отражает зачастую лишь дар к обольщению.
У меня нет задачи анализа, оценок трудов о Кязиме, но несколько общих замечаний не избежать.
Ряд работ при самых благих намерениях их авторов, увы обессмыслены идеологической притупленностью, обесцвеченной еще и внутренним цензорством. Это, к сожалению приводило к тусклым, осторожным формулировкам, к необязательной, но неизбежной неправдивости.


Истоки раздвоенности Кязима, трагизм религиозного сознания, принадлежащего народному защитнику и поэту, способы его беседы с богом настолько уникальны, что их не уложить определенную, усвоенную схему. К сожалению плохо усваивалась и эта очевидность. Как и та, что Кязим не был ни красным, ни белым. Он был там, где правда, пытался соединить человека, мир, бога, искал истину.

Понять как-то можно, - те, кто так много воспевали Советскую власть и Кязима, как ее певца, возможно обречены это делать и далее.

Трудно понять другое: не в 60-х и 70-х, но и 2000-0м году в своих статьях один из ведуших кязимоведов пытается убедить нас, что «Кязим воспевал Советскую власть», идя впереди «новой балкарской народности» отталкиваясь только от нескольких стихотворений, которые к тому же были старательно отредактированы. При этом речь исследователь ведет о периоде, когда эта народность новая истекала кровью под самой беспощадной формой коллективизации, сравнимом с геноцидом. Когда декларированная народная власть была заменена диктатурой одной личности, и зловещая машина репрессий, уничтожающая в народе все совестливое, думающее, была запущена во все обороты. Когда знание арабского языка и воля сохранить человеческое достоинство превращались в уголовную статью. И так далее и далее. Кязим жил в этом аду, что забывается.


Ситуацию отстаивание личных амбиции, заблуждений и пристрастий на фоне Кязима считать только штрихом из окололитературного пейзажа трудно. Еще в более неуклюжих формах эта пригвожденность к циркулярам контролирующего ока проступало в методике составления изданий его наследия.


Только одна книга была опубликована при его жизни на балкарском язы-ке – в 1939 году в Нальчике, вышел сборник «Мое слово». Недоуменно, резко Кязим отказался от нее, написав стихотворение, являющееся своеобразной, жесткой авторецензией:

«Мени сёзюм» деген китап чыкъгъанда жазылгъан назму
Бу не затха ушагъанды?
Мени ючюн ким жазгъанды?
Манга айып атагъанды,—
Агъачыма от салгъанды.

Сормай-ормай тешиндирди,
Зыккылларын берип ийди,
Мен билмеген жарты тилни
Унарымы къайдан билди?!

Ким кюрешди бу зат бла?
Кырдыгымы бузлатдыла!
Жашай эдим мен халкъ бла,
Бош жаншакъгьа ушатдыла!

«Стихи, написанные после издания книги «Мое слово»
На что же это похоже? Кто написал за меня?
Навлек на меня позор,— Лес мой подожгли.
Не спросив, кто посмел меня раздеть?
И отдал мне (взамен) свои лохмотья?

И этот половинчатый язык, неведомый мне,
Почему решил, что я приму, могу согласиться с ним?
Кто занималсся этим делом ненужным?в
Траву мою заморозил! Жил я всегда с народом (как народ, я жил),
А уподобили меня вдруг жалкому болтуну...
(Здесь и далее подстрочный перевод мой— Р.К.)

За что? Самая кричащая строка, выдающая его боль: «Лес мой кто поджег?» Лес, в котором каждое дерево единственно, выращено его надеждой и вызовом, где у каждого своя вертикаль и свои семена. Лес, сотворенный его дерзким противостоянием всему, что есть не жизнь. Кто его поджег? «Траву мою заморозили». Его трава пробивалась из-под каменных глыб — упорно, напряженно, преодолевая то, что, казалось, невозможно преодолеть, вырывалась к небу. А ее равнодушно и тупо отдали морозу.


Пятнадцать стихотворений (а в сборнике их всего 18) воспевают Сталина, Ленина, новый рай, новую религию. В 1939 году Кязим на¬звал эти стихи чужими лохмотьями, к которым он не имеет никакого отношения. Это можно назвать подвигом, безумием — зная атмосферу того времени, трудно вообще поверить, что такое могло быть произнесено,— но было... Так же изумляет другое— составители его последующих изданий включали это сти-хотворение и параллельно,рядом помешали стихи, от ко¬торых он с чувством брезгливости отказался. И делали это безо всякой необходимости — что уже трудно и объяснить, и оправдать. А комментировать рассуждение о том, что Кязим отказался от сборника «Моё слово" только потому, что он был неумело отредактирован, что за его вопросом – «Кто написал за меня эти стихи?» - стояла претензия к ритмическим неточностям, очень сложно. Чтобы наконец понялось, от чего, как от «чужих лохмотьев», он отрекается , Кязим написал так, что яснее не написать.


Рядом его исследователей не понимается и то, что знали, а больше, видимо чувствовали и не умеющие читать хранители его слова из народа . Зухра Ульбашева вспоминает: «Бабушка моя, Темукуева Зулейхан, часто так пела песни Кязима. Пряла и пела. На лице покой, голос такой молодой. Прибегаю со школы счастливая - выучила стихотворение Мечиева и думаю, что сейчас я ее обрадую, удивлю. Она выслушала и с улыбкой: «Бедные вы, бедные. Какой это Кязим? Нет же. Никогда он так бы не сказал. Это я знаю». У меня обида, недоумение: « Откуда ты знаешь , вот книга, вот напечатано». Смотреть не стала. Спорить никакого смысла не было - убежденность непоколебимая». Добавлю-и верная.


Составителем, автором предисловия и комментариев книги « Кязим Мечиев. Собрание сочинений» в двух томах (1989),издание которого стало большим событием в национальной культуре, был Алим Теппеев. Он один из тех, чей вклад в кязимоведение существенен .Огромность и значительность его работы, преданная, подвижническая последовательность в собирании и ис¬следовании наследия Кязима вызывают глубокую благодарность. Так же крайне удручают и ряд его высказываний. Так в статье «Сокровенное слово» (журнал «Минги Тау», №4. 1997 г.) – он пишет- «Самая большая моя работа – издание двухтомника Кязима…. Это непростое, необычное издание. Оно вышло под печатью научного института, готовилось по всем правилам филологической науки, академических требований. Прошла всестороннюю экспертизу. Была обсуждена большим научным советом, который принял постановление. Поэтому, отныне, издавая стихи Кязима, необходимо сверяться с этим изданием, исправлять их только по нему». Напомним- институт в те годы (да и сегодня, только с иными красками) по степени идеологического составляющего был сравним с отделом пропаганды обкома КПСС. И его печати, постановления очень и очень редко подтверждали истину. Замечу, что в филологии устойчивый метод существует, когда речь идет о форме и формальном. Но и он динамично меняется, и не нарушаемые «правила науки», зачастую, приложимы к посредственным художникам, либо к формотворческому аспекту. Изумляет не вера автора в то, что великую поэзию нужно закрепить печатями и постановлениями и вера, что так будет всегда. Другое – освбожденность от творческих и нравственных сомнений у одного из самых талантливых и интеллектуальных наших литераторов. Отсутствие допуска, что возможна ошибка, ибо речь идет о таком явлении, как Кязим . Без колебаний – бесспорно, безупречно ( и это на все времена) то, что произнесено и подготовлено непосредственно автором. Здесь возможно, не столько самооценка ,сколько некая специфика психологии творчества ,поскольку ,в 1996 году, то есть за год до публикаций упомянутых требований в издательстве «Эльбрус» вышел однотомник стихов и поэм Кязима Мечиева, подготовленный А.Бегиевым. Он существенно расходился с предыдущим изданием. В аннотации к книге «Кязим Мечиев. Стихи, зикры, поэмы» редактор издания Асият Додуева писала:


«Сборник, составленный А. Бегиевым, еще один весомый вклад в кязимоведение - ярчайшую станицу истории балкарской литературы.
Прошло 50 лет со дня кончины Кязима, поэта планетарного мышления, и настало время по-новому осмыслить его жизнь и творчество, ибо не все им написанное еще собрано и опубликовано.


В этом сборнике составитель сделал шаг к уточнению искаженных в ранее опубликованных книгах оригиналов и датировок, а также попытался освободить поэтический лик Кязима от идеологической пелены и конъюнктурной регламентации.
Наряду с известными произведениями, впервые в книгу вошли поэма «Махетчи и Салийхат», значительная часть стихов и поэтических переложений и интерпретаций сюжетов и постулатов мусульманской религии.


Огромная работа составителя по сбору, поиску, дополнению и восстановлению оригиналов произведений автора убеждает в том, что неисчерпаемое творческое наследие поэта требует дальнейшего специального изучения и является еще одной ступенью на пути восхождения к Кязиму - высочайшей вершине балкарской поэзии, притягивающей к себе и завораживающей тем сильней, чем дальше во времени он отстоит от нас».


Здесь акцент на неизбежность и естественность новых интерпретаций, точен.

Береговые укрепления, если даже они состоят не только из песка, перед таким живым потоком, наверное, неуместны. Он каждый раз будет обновляться и сдвигаться, в зависимости от того, кто, с чем и как на него смотрит, что в силах зачерпнуть, увидеть в его прозрачной глубине. Ценность книг Кязима, подготовленных Бегиевым, его статей, комментариев не в том, что они безупречны и теперь по ним требуется «сверять» иные издания. Нет. Уязвимы, неполны и они. Здесь окончательность и исчерпанность невозможны; они просто немного освобождают слово Кязима из-под плит идеологизированного сознания, впервые открывая его и тюркскому миру, и молодому поколению соотечественников. Непременно будут издания, исследования, дополняющие или оппонирующие существующим, что естественно и радостно. Неизбежно появится новый взгляд , новый ракурс и хочется верить, новые тексты.


С глубокой благодарностью хочу отметить работу Марии и Виктора Котляровых «Балкария: Боль и гордость. Книга о мудром кузнеце Кязиме Мечиеве» (Н.: Полиграфсервис, 2003 г.). Ее значимость и значительность - в огромном фактическом материале. В сборе, непростом и скрупулезном, свидетельств людей, которые знали Кязима. В любви авторов к слову и образу поэта, проступающей в их собственных текстах, подборе, выстраивании материалов, их добротности и информативности. Признаюсь, многие годы, болея Кязимом, пытаясь узнать и понять его мир, читая книгу Котляровых, многие важные подробности я открывала для себя впервые, как и степень собственной неосведомленности. Их книга также редкий опыт постижения Кязима иноязычным читателем - щедрый, ценный дар национальной культуре.

"Вновь перед домом твоим я замер..."

Особняком стоит в кязимоведении творчество Кайсына Кулиева, посвященное слову Кязима. Отмечу парадокс: в ряду работ литературоведов, наиболее глубокими, филологически весомыми и убедительными являются статьи поэта К. Кулиева.


Для возвращения его имени в литературу Кайсын сделал много, да что значит это-много сделал-он прожил жизнь, неся его голос, образ в душе и этим значима и феноменальна модель преемственности ,им воплощенная. В каком бы филологическом, философском аспекте ее не рассматривать, в силу разных обстоятельств она столь своеобычна и многогранна, что переиначивает и расширяет традиционные нити между предшественником и последователем, учителем и учеником.

Теперь за себя и за тебя
Гляжу я на отчее небо,
Земле за тебя и за себя
Желаю покоя и хлеба…
«Золотая свирель»

Эти строчки обращенные к Кязиму не эмоциональная метафора, а констатация самоощущения, передающая реальную и редкую модель преемственности в духовной истории поэта.


Он много раз обращался к Кязиму. Называл его гением, вкладывая в это понятие абсолютную неизменную естественность поэта, его путь – кузнеца, духовного целителя, и его слово («Чище Кязимовских слов земля никогда не слыхала»)


Называл пророком. Слово торжественное, громкое, а на латинском - поэт и пророк выражались одним словом, что ведь точно. Сосредоточенная духовная жизнь, способности медиума, без которых нет подлинного художника, погруженность во внутреннюю сущность явлений, ведут к бремени ясновидения, к особой проницательности. Ибн Сина рисовал портрет пророка так: «Скромен. Чтит всех людей. Приветлив, да и как ему быть неприветливым, когда он радуется достижению истины и всякой вещи, в которой усматривает истину. Его не занимают сплетни и слухи, а при виде мерзкого его обхватывает не гнев, а жалость. Он бесстрашен. Как же иначе-далек он от страха смерти. Великодушен. Как же иначе…Душа и разум его всецело поглощены поиском своей истины». Это портрет и Кязима, воссозданный почти теми же словами тех, кому довелось его знать.


Кайсын называл Кязима учителем. Меньше всего, имея в виду уроки в области стихосложения. Да, у них одна поэтическая школа, а, по сути, у поэтов она во все времена одна. Сородственны они и по обращенности к тому, что составляет основу бытия, и по органике воплощения национального характера и по эвристической наполненности всегда лирического слова, которое таит в себе неявные смысловые потенции языка, и гармонии, раскрывающейся в контрастах.


Замечено, что наиболее значительные и оригинальные пласты творчества поэта зачастую составляют то, что обессмертило имя его предшественников (Т. Элиот). Это предположение можно и подтвердить и опровергнуть. Кулиев частично подтверждает, но только в сфере универсальных концептов творчества – остальное – единолично. За различностями – нюансы времени, биографии, личностной интонации, художественного дарования.


Единолична и воплощенная Кулиевым форма связи между Учителем и Учеником. Думается, своего подлинного чувства он так полно и не выразил, настолько оно было сакральным.


«Он всегда присутствовал в моей жизни. Я обожал его» – это из «Автобиографии». Ключевое слово – присутствие. Обязывающее, обременительное, счастливое присутствие рядом «сердце, что всю землю вмещало» («Золотая свирель»). И всю жизнь Кулиев пытался закрепить, уточнить, объяснить себе и миру не столько творчество Кязима, сколько его духовные уроки. А задача ускользала – очень поздней и короткой была их встреча.
Сам Кайсын об этом дне писал:

И на сердце было светло,
Как не было после ни разу.
(«Золотая свирель»)

Светло от улыбки, доверия, приоткрываемых истин, от прикосновения к необычному и необходимому.
В кязимиаде Кайсына изумляет интонация, пронзительная и неизменная. Не ученик – их пишет сын. Сын, который любовался отцом, соглашался с ним, ликовал от каждого произнесенного слова, каждого жеста. Вина – не сумел донести оставленное наследство, не сумел «осуществить» его слово. Благодарность и гордость, что был именно таким, и изумление оттого, что все не видят, не чувствуют, какая глыба, какое чудо посетило землю. Нежность. Покаяние. И каждый раз – обращение к себе, соотнесение с собой и печаль.

Опять перед домом твоим
Я замер – твой сын нареченный
(«Золотая свирель»)

И в этом признании, за которым мгновенное взаимоузнавание и молчаливое согласие Кязима на духовное усыновление Кайсына, ибо увидел, – духовное родство. «Он мог бы помочь мне во многом» – сокрушался Кайсын в «Автобиографии» и менее всего имел в виду, конечно, помощь в стихосложении. Инстинктивно Кулиев понял, что за ощутимым светом в облике Кязима, его образом жизни тайна, особое духовное знание, к которому можно было бы приобщиться, что Кязим ко многим переживаниям и открытиям его бы приблизил, и все бы было иным. Но у обоих была миссия, превышающая призвание поэта, переиначивающее, удаляющее любое определенное духовное учение, Разные веры и силы, опускаемые верой, разный человеческий опыт, разные времена. Общее – бремя народного поэта, установленного не столько личностными склонностями, сколько историей и обстоятельствами, оставивших народ, которому они принадлежали « наедине с ней».


«Гений – это не дар, а путь, избираемый в отчаянных обстоятельствах» предположил Жан Поль Сартр. Наверное, не всегда. Известны гении, которых судьба освобождала либо от выбора, либо от крайних обстоятельств. Более точно эта формула объясняет понятие «народный поэт».


Народность Кязима не форма самовыражения, а форма судьбы, рока. Единичность творческой сущности, драматичность реалий, при всей уникальности «типологизировать» как любое явление, наверное можно, но без их учета , бессмысленно и даже неэтично. Народность Кязима – не монументальность, сетования, мотивы, а слово, дающее народу силы на «выпрямительный вздох» .
К нему в минуты недоумения и отчаяния поворачивается народное сознание, он своим присутствием обязывает это сознание выпрямиться, своим обликом, своей сущностью и словом воплощает он то, что помогает народу сохранить волю к самосохранению, само узнаванию.


Спасительные единственные круги в бездне – в первый год геноцида – Кязим, при возвращении – Кайсын выполняли эту миссию.

Уголь приближается к алмазу
Не одну, а много тысяч лет
Так народом медленно, не сразу,
Выдается на гора поэт, –

утверждал Н.Асеев и ошибался. Нет незыблемых законов в сфере духа. В балкарской культуре при жизни одного Поэта рождается второй и третий – Керим Отаров. Они успевают удивиться друг другу, поверить друг другу. Случай действительно исключительный.

За этим редким чудом – трагические и повторяющие в нашей истории тектонические взрывы, переиначивающие предназначение поэта. Воплотить в своем слове и поведении то, что должно спасти народ- других охранительных систем, опор нет вообще.
Нет, великие писатели не создают своих предшественников. Независимо от их воли, степени осознанности ду¬ховной родословной, они только прожекторно высвечивают предшественни¬ков. Ответственны они за последователей, ибо, пусть и косвенно, великие ху¬дожники создают их.

В напуганном, безумном 1937 году Б. Пастернак с официальных трибун говорил о том, что «искусство без риска и душевного самопожертвования немыслимо, свобо¬ды и смелости воображения надо до¬биться на практике...». Уточнял, как спа¬сительна и необходима для культуры на¬стоящая преемственность, на которую можно смотреть без стыда. «Преемствен¬ность заразительных моральных приме¬ров, без которой не было бы живой … строки». Кулиев осознавал, сколько драматичными будут послед¬ствия, если именно такая преемственность оборвется. «Не будет живой пи¬санной строки». Живой – утоляющей и поддерживающей, живой – совестливой и сопротивляющейся небытию, живой – вырывающей души из сна и подвала. А без такой строки, колокола и колоколь¬чика, народное сознание будет все написанное с отвращением отбрасывать от себя. И в одиночку, сквозь спячку и туман выискивать полоску света... Если останутся силы. За словами Кязима – «Народ меня сделал послом. Я болью народною стал» – осознанная необходимость представлять, защищать народ, подталкивать, приобщать его к духовному и, следовательно, к национальному самосознанию.
Война, следом – переселение взорвали цельный мир Кулиева и швом, сцепляющим его осколки в единое целое, были горы и Кязим. Он принял его наследие как завещание, прямо обращенное к нему, прямому духовному наследнику, как «врезанному в камень поколений ушедших завет» («Надпись на книге Кязима Мечиева»).


Почему такая спасительная и мудрая связь столь часто обрывается? По какой случайности такое явление, как Исмаил Семенов, наиболее близкий по природе дарования и масштабу личности Кязиму Мечиеву, был лишен прямого духовного наследника? И неужели отсутствие такового дает возможность крайностям идеологического абсурда в стране отключить его слово из бытия искусства?


Помня о моделях этого абсурда, нужно, конечно, удивиться тому, что И. Семенов не был расстрелян как агент трех держав еще в 1937 году за слова:

Ягненка заставивший сносить яйца,
Создавший курицу, дающую сыр,
Баранам, вручивший власть над людьми,
Да здравствует наш Сталин!


Были другие - незабываемые, бесстрашные, сильные правдой и метой дара слова.
Во всей лавине публикаций, обращенных к феномену Сталина, его режиму и знакомых мне, эта формула одна из точных и многослойных. Не расстреляли. Но приговорили к пожизненной одиночной камере, не нарушаемому цензурному запрету. Наследник был убит? Неужели только поэтому его великое наследие все эти годы было вырвано из духовного бытия карачаево-балкарского народа?..


К. Кулиев, помимо завороженностью личностью Кязима и его словом, которое он «груди прижимал как пайку военного хлеба», помимо установленных для себя обязательств перед его памятью, осознавал необходимость в литературе живой преемственности. Связи предыдущего и последующего и последовательно лепил эту связь. Верил «поддерживать горение Кязима – из молодых поэтов кто-то, пусть я не смог, сумеет он» («Золотая свирель»).


Костёр Кязима, сложенный из благородства и отваги духа, из выстраданных личных представлений об истине, долге, чести, из исключения в частной жизни тщеславия, пустоты, заботы о внешних благах, притягивал к себе, грел, утешал. Освящая, преображал. Кулиев, зная силу именно этого света, делал все, чтобы сохранить и передать его другим. Почитание классика и непосредственное узнавание в жизни классика, который невольно своим поведением в культуре, образом своим либо восхищает, либо отталкивает значительно разнятся по влиянию. Качество преемственности, думается, определяется влиянием живой и подлинной Личности и об этом ярко свидетельствует Кязимиада Кулиева.


В истории искусства закономерности нет. Отсутствуют в ней и не нарушаемые, предписанные, всеобщие правила. Но модель преемственности, переданная Кязимом Кайсыну, для естественного бытия национальных литератур, жизненно необходима. Ее отсутствие – очень тревожный и опасный симптом, что подтверждает и настоящее состояние нашей словесности.
Крупное, природное, художественное дарование объясняет предшественников и обещает последователя. Увы, не всегда, но Кязимом это предположение было реализовано полно.


Астрофизики установили, что редко, но возникает такая конфигурация звезд, при которой достаточно вспыхнуть одной звезде как новой, и тогда ее мощное излучение зажигает звезды другие. Это открытие из сферы небесных звезд в национальной культуре потвердил Кайсын Кулиев.
Balkaria_13 27.01.2015 23:15:27
Сообщений: 1
Рая Кучмезова-это открытие. Спасибо за предоставленную возможность читать ее работы!
ИКС 28.01.2015 00:46:35
Для недалеких, кто такой Огрызко? В членстве какого литературного общества состоит? Если Литфонда, то мы ему отключим литбилет.
Sabr 29.10.2016 15:24:09
Сообщений: 7254
ЛИЧНОСТЬ

Если бы у меня спросили, кто сегодня олицетворяет наш национальный характер и шире – кавказский характер – лучшее, что есть в этом характере - назвала бы Алия Хасановича Тоторкулова.
Он сумел ничего не упустить, не потерять, не поменять из того, что могло бы помешать ему состояться – это такая редкость.
Он – личность, цельная, сильная, прекрасная в верности себе, своим корням, памяти, детству – это такая редкость.
В одном из писем к Кайсыну Кулиеву Борис Пастернак писал: «Дарование учит чести и бесстрашию, потому что, оно открывает, как сказочно много вносит честь в общедраматический замысел существования. Личная заинтересованность побуждают его быть гордым и стремиться к правде».
Думается, что чисто художественное дарование учит этим качествам очень скупо.
Требуется талант другой, талант и везение вовремя получить уроки благородства, отваги, чести, и главное - понять их красоту, их спасительную силу и им не изменять.
Алий владеет этим даром, ему повезло и с детством, и с уроками, и со свойством памяти.
Все незаурядные, уникальные личности имеют и общие качества, независимо от различности эпох, призвания, биографии. Это я объясняю, почему, размышляя об Алие вспомнила Кайсына.
Подчиненность только голосу совести.
Мужество в отстаивании своей правды, своего мира. Чувство собственного достоинства, обостренное чувство справедливости, долга, мужество брать на себя ответственность хранителя, проводника родной культуры и личностное соответствие этой задачи, так же сближает их.
Он напоминает Кайсына и этими, редчайшими своими качествами.
Каждый, кто хоть в малой степени приобщен к духовной жизни своего народа знает, сколько Алием Тоторкуловым сделано, делается для полноценного, достойного бытия национальной культуры, для сохранения передаточного звена в ней, для ее будущего. И мне думается, не совсем верно говорить, что ранее он не занимался политикой.
Он занимался, занимается самой важной сферой в политике - культурной политикой. При реальном и умном ее функционировании в нашей отчизне было бы снято большинство проблем и он это знает.
Знает - многие национальные вопросы, отчуждающие народы друг от друга, скрыты в неверном представлении, в незнании культуры другого народа, а зачастую и собственной культуры.
Знает – реальность национального только в ее культуре и делает все возможное, чтобы она осмысливалась, передавалась молодым, развивалась. И конкретные результаты служения Тоторкулова этой свой задаче свидетельствуют о возможностях одного человека, захваченного определенной, большой целью, о том, как такая цель усиливает его возможности.
В каждом поступке проступает его сущность, интеллект, эстетическая совесть, душевная чуткость, щедрость и у меня такая радость, гордость за него, за всех нас.
Видела счастье Фатимы Урусбиевой, когда она держала в руках свою уникальную книгу «Метафизика колеса», которая многие годы отвергалась местными учеными и издателями, только из-за их ограниченности и изданную Тоторкуловым.
Слушала Бориса Чипчикова, смотрела, как он преображался, когда говорил о своей радости и застенчивый, как он гордился своей книгой «Мы жили рядышком с Граалем», которая появилась благодаря Алию.
Сколько таких случаев - не счесть и в каждом, помимо возращения справедливости – подарок отечественной культуре, её отстаивание, обогащение.
Существует у нас Федеральное агентство по делам национальностей. Придумали такое название, с отголоском народной присказки о прокуроре, у которого – дела и т.д. Но здесь Фрейд, в лексике чиновников он притаился, сидит и идет проговаривание неуклюжее.
Можно было привести функции этого агентства. Верные и, как правило, теоритические. Смею утверждать – Фонд Эльбрусоид и многие другие состоявшиеся проекты Алия Тоторкулова выполняют установленные намерения этой федеральной структуры в действительности. С уточнением – за счет личных средств, энтузиазма, дара объединять, увлекать, обязывать одного человека – Алия Тоторкулова.
Дела национальностей, нет, как же размыто, холодно, невнятно звучит название структуры, столь важной, столь много определяющей в нашей отчизне.
Фонд содействия развития карачаево-балкарской молодежи – так назвал он созданный им уникальный, многофункциональный институт, аналога которому нет. Предметно, ясно и сужено, ибо творческая, многообхватная деятельность фонда включает с себя все ключевые вопросы национального бытия.
Девиз Эльбрусоида – «Чистые помыслы – добрые дела» – так просто, просто и так объемно. Корень всех религий, ключ к каждой осмысленной, счастливой жизни в этих словах. И они не декларация.
Останавливаться вокруг, к сожалению предельно ясной , столь же противоестественной ситуации, созданной КЧР в связи с намерением Алий Тоторкулова участвовать в выборах в ГД - не буду. Она внятно, беспощадно обнажает реалии нашей политической жизни и увы, не только в провинции. Приведу только словаЕ. Трубецкого:
« Есть минуты, когда должна действовать всеобщая политическая повинность, нравственно столь же обязательная, как и повинность военная». Такие минуты есть. И я надеюсь, что в республике все понимают, что спрятаться, уклониться в этих выборах от этой повинности - преступление.

Рая КУЧМЕЗОВА
Sabr 29.10.2016 15:26:30
Сообщений: 7254
РАЯ КУЧМЕЗОВА:

Вчера состоялась презентация моей книги" Свет звезды и свечи" в КБГУ.

Сейчас сожалею - ни одной фотографии. Как то не пришло в голову, не вспомнила про фейсбук, про то, что захочется похвастаться.
Была радость. Зал был полон. Много юных и среди них - прекрасные лица. Думающие, слушающие внимательно. Были огорчения, было волнение - радость перевешивала.
Приехал ответственный редактор книги, Ефимов Георгий Борисович. Настоящий учёный и дивный человек. Он вложил столько труда в это издание, он так любит Тимур Магометовича, и в годы почтенные взял и приехал, чтобы простыми словами сказать о сути гениальности, о гении, о дружбе, о небе.
Я боюсь микрофона, боюсь сцены, камеры, избегаю их, но тут не спрятаться и потому со страхом и тупо зачитал свое предисловие.

....Имя академика Тимура Магометовича Энеева в истории космонавтики, космогонии, ракетной техники – одно из ключевых. Но и на волне шумной и хаотичной гласности, одним из ценных смыслов которой было обращение к закрытым, неизвестным, великим я влениям в культуре, истории духа, его имя- в тени.

Объективный фактор –специфика научных интересов, исследований. И наверное, естественно - то что Энеев является автором или одним из авторов новых методов расчета больших систем , новой модели образования Солнечной системы, нового и уникального проекта «Фобос-грунт», новой методики в молекулярной биологии, связанной с задачей моделирования структуры биологических молекул, нового решения проблем астероидной опасности и многого другого знает только очень узкий круг специалистов. Эта сфера сложнейшей, во многих гранях засекреченных и сегодня теоретической науки. Но и то что непосредственно Энеев один из тех, кто непосредственно подготовил и запустил первые искусственные спутники Земли, впервые решил проблему безопасного возвращения космонавтов на Землю и этим обеспечил первенство нашей страны в этой сфере, задачу выведения ракет на траекторию, выведения спутников к Луне и многих других, общеизвестных открытий знает так же только тот же, очень узкий круг. То есть автор и один из авторов базовых, значимых для всего человечества достижений отечественной космонавтики и космогонии общественности неизвестен вообще, что как-то можно объяснить разными и субъективным фактором.

Думается, только один из секретов столь продолжительной «засекреченности» скрыт в характере Тимура Магометовича, в его последовательном и неуклонном исключении из своей жизни любой формы публичности, в абсолютном равнодушии к славе, которую, оказывается, и в этой сфере надо изредка, каким-то жестом, приглашать к себе. А он ее отталкивает. «Вот уж где – суета сует и ловля ветра», – улыбался он в ответ, когда я коснулась этой темы.

«Он никогда вам не скажет, что это он первым...» подчеркивали коллеги Тимура Магометовича и с любовью и гордостью показали мне один из красочных оригинальных мини-альбомов, с прекрасными рисунками, подготовленный в честь дня рождения Энеева сотрудниками отдела Института прикладной математики им. М.В. Келдыша. Наряду с другими там есть рисунок, где Ньютон, Циолковский, Королев приглашают Тимура Магометовича встать рядом с ними, а он отмахивается. «Это эпиграф к масштабу его научного дарования, а масштаб его исключительной скромности изобразить невозможно», – комментировали коллеги.
Друг Энеева, академик РАН Б.Раушенбах предположил, что имя ученого переходит из летописи науки в историю человечества лишь при обстоятельствах чрезвычайных – когда решается новая задача, вставшая перед человечеством. В силу пристрастий, масштаба научного таланта Тимур Магометович всю жизнь решает задачи, действительно имеющие планетарное значение. Как научные, так и гуманитарные.
Два факта.

В 2001 году президент РАН Н. Осипов и министр РФ С. Шойгу в докладной записке Президенту РФ В. Путину, говоря об астероидно-кометной опасности, угрожающей нашей планете, пишут: «Космические тела приводят к глобальным катастрофам, необратимым по своим негативным последствиям для существования цивилизации на Земле. Для своевременного обнаружения и сопровождения опасных небесных тел среднего и малого класса необходимо вести непрерывные наблюдения космического пространства.
Одним из вариантов системы наблюдений может стать система космического патрулирования, предложение по которой сформулировано на заседании рабочей группы РАН «Риск и безопасность» в докладе академика Т. М. Энеева».
Если в работах об астероидной опасности и методах их предотвращения речь идет о физическом спасении землян, то в ответной статье по поводу «Письма десяти академиков», обеспокоенных так называемой «клерикализацией» российского общества, Энеев, выражая недоумение столь неверной, узкой и идеологизированной позицией своих коллег, писал: «Сама по себе жизнь, устроенная на чисто рациональных основах, является очень неустойчивым образованием... Нацию, народ поддерживает некая духовная основа. Как только она разрушается, начинает разрушаться и все остальное, все остальные гражданские институты».
Речь в статье, по сути, идет об одном из вариантов спасения души человека, без которой Земля превратится в пустыню и без астероидов.

Мы привели только два факта, но и они приоткрывают масштаб научных задач, решаемых ученым.
Безусловно, разговор о великом ученом стал бы более интересным для читателя, если бы мы проследили маршрут научных поисков, сомнений, озарений, ведущих его к собственным открытиям. Думается, эта задача в случае с Тимуром Магометовичем вообще крайне сложна, а для меня и непосильна. А практическую невозможность перевести его маршрут в науке в стилистику общедоступного повествования отмечали и его коллеги. Так, первая и, пожалуй, единственная попытка раскрыть одну из идей Тимура Магометовича в научно-популярном жанре была предпринята академиком РАН М. Я. Маровым в книге «Планеты солнечной системы», изданной в 1981 году.

Когда при встрече с Михаилом Яковлевичем я упомянула эту работу, посетовав на сложность текста, он успокоил: «Друзья про эту книгу говорили мне, что это популярная книга для докторов физико-математических наук». И это действительно так. Но, я убеждена, что ученые, занятые историей космонавтики, когда-нибудь напишут труды непосредственно о научном творчестве Тимура Магометовича Энеева, адресованные как докторам наук, так и рядовым читателям. В этой книге только общие и важные эпизоды его научной и частной биографии.

Философ Н. Бердяев предположил, что постановка дерзкой задачи познать вселенную возможна лишь для того, кто сам есть вселенная. Личность Тимура Магометовича подтверждает эти слова, и, признаюсь, что меня больше волновали и интересовали истоки духовной родословной «этой вселенной». Больше изумляло совпадение уникальности человеческой сущности с его научным гением.
Невольно и неизбежно история жизни Энеева захватывает и отражает историю страны, рода, которые эскизно, но включены в книгу. Личность отца ученого, глубинная, метафизическая, никогда не прерывавшаяся духовная связь между отцом и сыном, во многом определили стиль взаимоотношений Тимура Магометовича с миром, людьми и делом. Этим и объясняется более пристальное внимание к Магомету Алиевичу Энееву.

По большей части эта книга складывалась из интервью, воспоминаний коллег из Института прикладной математики Академии наук им. М.В. Келдыша, каждый из которых заслуживает книг, бесед с самим Тимуром Магометовичем и его близкими, которым я хочу выразить глубокую благодарность за оказанную помощь, за благородство памяти, за дар понимания и дружбы. Без их помощи и, особенно, без ценного деятельного участия дочери Тимура Магометовича – Наташи Энеевой, книга была бы еще более уязвимой и неполной.
И не была бы издана в издательтве института.
Благодарность и КБГУ. Отдельно Рите Губжоковой. Много лет зная её, узнавала - столько ответственности, увлеченности, бескорыстия.

https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1873204766232642&id=100006294108157
Сэстренка 30.11.2017 04:21:50
Сообщений: 9927
Рая Кучмезова
26 ноября в 16:01 ·

"Свет и есть сожженный собственный мрак,
все остальное — подсветка". Борис Чипчиков. Сегодня у него день рождения.

...Неизменна мысль после прочтения каждой книги Бориса Чипчикова – надо, чтобы она была в каждом доме, где живут дорогие мне люди. Они ее возможно, и не откроют, но одним своим присутствием в их жилищах они будут освящать, оберегать, утешать их. Ответ на вопрос - чем вызвана столь еретическая убежденность не краток.
«Дорога к Богу – это ступеньки, сложенные из очень простых истин. Трудность в том, что, исполнив одно и не забыв про другое, – надо начинать свой путь сызнова.
И живем-то мы в ожидании неведомого и с верой в незнакомого. Надежда – и есть ожидание незнакомого".Он выкладывает эти ступени, устойчивые и зыбкие одновременно.
"Все великие произведения написаны внешне плохо, но они завораживают будто чудо въяве. Слова в них не растягиваются в строку, а сматываются, сматываются в клубок, и ты уже не слышишь текста, а вслушиваешься в тайну, затаившуюся средь сплетения, в обшем-то, обычных слов». Конечно, не все великие произведения «написаны внешне плохо», но слова о тайне затаившейся могут приоткрыть загадку влияния ошеломительно новой прозы Бориса. Помимо нее – откровенность, подводящая к откровениям утешаюшим. Дар слышать, чувствовать, понимать. Доброта. Поэзия.И самое драгоценное,самое редкое в искусстве - единственная, неповторяемая интонация…
Свет, печаль, мелодия. Поляна в колокольчиках и светлячках. Бездомная Родина. Тропинка, проложенная в поисках себя, Бога, смысла.
Чудо впервые произносимых слов... Это все было и в первой книге «Возвращайся свобод¬ным» Бориса Чипчикова. Зачастую, обреченно и планово, издательство «Эльбрус» тиражирует под разными наименованиями разные сборники. Очень редко в этом конвейере случается сбой, и наши издатели ошеломляют публикацией действительно Книги. «Возвращайся свободным» принадлежало к такому радостному и уникальному событию.
«Книга есть кубический кусок горячей, дымящейся совести – и больше ничего» – это утверждение Пастернака на первый взгляд воспринимается как эмоциональное, частное представление. Если задуматься, оно концептуально.
«Возвращайся свободным», и все, что Чипчиковым написанно, диктуется этим пламенем. И то, что книга была выпущена в брошюрном объеме, на плохой бумаге, отступает перед изумлением, что она вообще появилась.
В ней – только высокое напряжение духа, отбрасывающее ложное и тусклое, энергия природного таланта, питающаяся совестью и добротой. И они определяют самобытность ритма, пространства, интонацию его прозы.
По всей книге разбросаны озарения, откровения, напоминания, произносимые с нотой оклика. Их надо запомнить. «Только любовь способна вернуть память. А в нечистом она не селится. Только любовь и удивление могут спасти». «Побег из рабства так долог и бесконечен». Но возможен. Автору удалось. Какой ценой, он знает сам, и о ней, наверное, не сожалеет.
«Слаб – упавший. Выстоявший – мертв». В его времени, в нашем времени – да. Страшная истина. Но не единственная. «Ад и есть – бесконечное, беспрерывное серое». «Самый трудный путь – это легкий путь». Я могу долго-долго выписывать собственные открытия Чипчикова, которые невозможны без сохраненной души, сосредоточенной медитации и внутренней свободы.
О бедном искусстве большевизма, названном социалистическим реализмом, в русской культуре уже сказано все. Мы же, казалось, обречены еще долгие годы немо блуждать вокруг этого мутанта. И блуждать с блаженной улыбкой лунатика. Но Чипчиков дает одну формулу: «Рабовладелец: ему вечно барахтаться в трех грехах, он самоубийца, он убийца, он и певец, воспевающий убийство». И более многомерного и точного определения сущности творцов соцреализма я не встречала. То, что захлебываются в этих грехах сами рабы, только выполняющие работу рабовладельцев, усиливает скорбь и кошмар. И это произнесено.
Стиль Чипчикова – увлекательная тема. Присутствие неповторяемого духовного опыта и судьбы само по себе ведет к личной стилистике, а здесь еще и редкое как по свойству, так и по силе дарование. При этом автор меньше всего тревожится о сохранении чистоты жанра. Также отсутствуют усилия расширить возможности антиформы. Но его проза, безусловно, не безжанрова. Это и знакомо, и неинтересно. Наджанрова. И в зависимости от пристрастий и интеллекта критика, творчество Чипчикова можно отнести к постмодернизму, магическому реализму, романтизму, потоку сознания и т.д. Можно сказать, что по сюжету и динамике ассоциативного ряда, дерзкому отсутствию однажды установленных правил, преобладанию внутреннего монолога, его проза ближе к потоку сознания в реком и трудном отражении – медитативном.
Мне интересно другое. Можно писать, не солгав и запятой. Можно вложить в слово живую энергию протянутой для спасения руки.
" А в один из дней принесла в зубах котенка и положила его рядом со мной. Она понимала: ей, бездомной, не прокормить, не отогреть его средь холодных снегов и лютых ветров высокогорья, вот и искала человека, который ей в этом бы помог. И выбрала меня, наверное, потому, что я умел молчать. Кошка больше всего ценит молчание, и не просто молчание, а молчание от переполненности невысказанными словами. И на стыке зимы и весны сидел я на бревнышке средь безлюдья и гор, которые и сами-то были зримым воспоминанием о невозвратном, – горы всегда смотрят в прошлое и думают об ушедшем времени и ушедших людях.
А мне хотелось встретить кого-то из живущих и говорить, и говорить, и верить, что твое многословие приблизит весну, и средь этой серо-черной голи вылупится что-то цветное, и ощутишь ты хоть какую-то опору. Я был собран и подтянут, и ждал Бог весть кого, пришедшего неизвестно откуда, и собирался ждать долго, столько, сколько потребуется. А тут такое доверие – не кого-нибудь, а существа, переполненного знанием и пониманием и не участвующего в нашей жизни лишь потому, что она ему не нравилась.
И – переполненная одиночеством и сочувствием этого сказочного создания – моя стойкость рухнула, и, растворяясь в этой черно-серой жестокой невнятице, в предчувствии простора и шири, теплой влагой пролилась по щекам."
Сколько поэзии, философии,переполненности несказанным и в этих словах...
Во всех книгах Борис ищет дом. Точнее, место для дома, которое он несет в себе. Это больше, чем высказанная им правда о нескольких поколениях балкарцев, детьми брошенных на чужбину и родившихся в изгнании. Он передал, правдиво и художественно, ощущение бездомности, вкуса бездомной Родины,возникшее от рассеченого сознания в детстве и после усиливаемое реалиями другими.
Тонко и точно он вскрыл самую болевую точку «поколения катастрофы». Но в странном и прекрасном монологе «Там, где будет стоять дом» – он говорит о другом опыте. Образы времен, рас, религий, образы тех, кто создал культуру человечества и ее убожество, наплывают друг на друга. Их многообразие, внезапность иного освещения утомляют и вознаграждают иным узнаванием.
Гоголь, Сервантес, Филонов, Шопен, Достоевский… Обращенность к ним вызвана не филологическим чувством. Отсутствует и прием отталкивания, естественный у читающего писателя и уж тем более нота интеллектуальной демонстрации. Люди эти – рядом. Родство такое, что и наследство общее. Общие и долги.
Пожалуй, только у Борхеса можно встретить такое непосредственное, личностное отношение к великим и трагическим именам в мировой культуре. Но если Борхес, по свойству таланта, ироничный в своей переоценке, иногда увлекается до насмешки, у Чипчикова и при несогласии – только печаль. Два чувства – любовь и вина – главные в его мире. Пронизанные своеобразным духовным опытом, они выводят к «новому зре¬нью».
Встреча со спасающим словом в жизни, и потому оно присутствует в каждой его новелле.
Сохраненная с детства лестница от моря до неба. На нее «ничто чуждое и ложное, и никто лживый ступить не может». Помогала и она. И оклик – если можешь, постарайся однажды «вернуться свободным». Иначе и в уходе, и в приходе мало смысла...

Отрывок из моей статьи" Отпечаток души единоличной"

Рая Кучмезова

Я самая классная на форуме))))))))))))))
Читают тему (гостей: 1)

Форум  Мобильный | Стационарный