Билал ЛАЙПАНОВ
ОСТРОВОК
Островок средь безбрежного моря,
Трудно ль было подняться тебе,
Трудно ль, с бурными волнами споря,
Жить в упорной и вечной борьбе,
Островок средь беэбрежнего моря?
ВРЕМЯ КАК ИНОХОДЕЦ
Время умчалось, как иноходец —
И не догнать, хоть гонись во всю прыть.
Даже с арканом прочным охотясь,
Ты не сумеешь его изловить.
Эх, оседлать бы упрямое время,
Слиться с ним, кожею стать бы его,
Чтоб о тебе, ноги вставившем в стремя,
Думало — это моё божество...
Время умчалось, как иноходец.
БЕРЕГИ СЕБЯ
Чёрные косы свои
Мне в отместку не режь, я молю,
Замуж, прошу, не иди
За того, кого я не люблю.
Выслушай, сделав меня
Даже глыбою льда:
Не пожалеют чужие
Тебя никогда.
Чёрную ненависть
Не заплетай же всерьёз,
Не отрезай
Чернотой отливающих кос.
Звездную пуговицу
Не расстёгивай, выжди, постой.
Да, я виновен,
Виновен я перед тобой.
Хочешь сердиться — сердись,
Я согласен, пускай,
Но безрассудно, молю тебя,
Не поступай.
Лучше — не хуже —
В отместку мне стань, не любя.
И береги, береги,
Ради бога, себя.
ИВА
Где железо торопливо
В землю вгрызлось, как бурав,
Горько, горько плачет ива,
Корни голые обняв.
А вокруг бушует стройка,
Как морских валов поток.
Но выдерживает стойко
Их зелёный островок.
Ощетинилась, как ёжик.
Ноги где и голова?
Убежать не в силах всё же,
Хоть надежда и жива.
Над израненной планетой
Ива — как её душа.
И горит зелёным светом,
Угасая не спеша.
И взывает молчаливо,
Землю милую обняв.
Но не видно стройке ивы
Средь железа и канав.
За себя боится тоже,
Но за Землю — больше страх.
Плачет ива, что похожа
На княгиню Гошаях.
НЕУЖЕЛИ?
Белый баран — сотворение белого света,
Черный баран — его гибели чёрной примета,
Мчатся навстречу друг другу, два вечных врага.
Землю вовсю сотрясает их топот могучий,
Гром громыхает, и молнии мечутся в тучах —
В нашей эпохе сшибаются с треском рога.
Коль человек, между ними попавший нежданно,
Мощную голову белого схватит барана,
К звёздам баран его вскинет, тряхнув головой.
Если же он за рога, не заметив от страха,
Чёрного схватят барана, то будет с размаху
Брошен под землю, окутанный вечною тьмой.
Из-под земли же, объятому этою мглою,
И Сосурке — знаменитому нарту-герою
Путь на поверхность и к жизни был адски тяжел.
Если собою накормишь орла, и впридачу
Ты напоишь его кровью своею горячей,
Вряд ля тебя возвратит с того света орёл.
Белый и черный бараны в тупом постоянстве,
Одолевая века и любые пространства,
Бьются и топчут остатки весенней травы.
Люди, коль двери небес распахнуть вы сумели,
Двери земные закрыты навек неужели?
Те ли рога или эти ухватите вы?
БУКВЫ ИМЕНИ ТВОЕГО
Буквы имени твоего
С луговыми цветами схожи.
В день, когда их спалит огонь,
В пепел мир обратится тоже.
Буквы имени твоего —
Золотые колонны неба.
Коль рассыпятся в прах они,
Рухнет жизнь, превратившись в небыль.
Буквы имени твоего,
Видно, выдумал сам Всевышний.
Ну, а тот, кто не верит мне, —
О любви никогда не слышал.
Буквы имени твоего
Мне священны как буквы корана.
Я такие суры из них
Сочиняю (и всё, что желанно, —
Вмиг исполнится), что не смог
Сочинить и лучший пророк.
И составлю из этих сур
Книгу я, что священней прочих.
Нет — священную, словно ты..
Лишь тебе молюсь дни и ночи.
Буквы имени твоего
С небосвода ко мне слетели.
И, любовью полное, ввысь
Моё сердце летит в смятенье.
АЙДЖАКЪАДЖА
Падает снег и сверкает под яркой луной,
Айджакъаджа.
Вишня вовсю расцвела этой ранней весной,
Айджакъаджа.
В чёрной испарине белый бежит жеребец,
Айджакъаджа.
Время уходит, всему наступает конец,
Айджакъаджа.
Время уходит... Останется Айджакъаджа
В мире одна. Не изведает счастья душа.
Что же, останусь и я.
Её юности вслед
Буду смотреть сквозь тоску невернувшихся лет.
Вишне, цветущей под снегом
Подобна судьба.
Мчит кобылица в горах —
Заарканено ржание.
Юность грызет удила —
Сталь тверда и груба.
Чувства — кастраты.
Что делать со старостью раннею?
Падает снег и сверкает под яркой луной,
Айджакъаджа.
Только не тает на лицах покров ледяной.
Мёртвые мы иль живые с тобой,
Айджакъаджа?
КОНИ МОИ
Пусть Родины моей увидишь ты приметы,
Её саму — и то, что я пишу о ней:
Хвостами, словно мух, сбивающих столетья,
Свой бег стремящих в вечность, надежд моих коней.
И то, что мы всегда зимы боимся ранней...
Пески времён давно поля позанесли,
Но слышно до сих пор коней погибших ржанье, —
Приветствие моим коням из-под земли.
Когда-то здесь на бой скакал в смертельном риске
Шумер, булгарин, половец и гунн,
А вслед за ними устремлялся скифский,
Аланский карачаевский скакун.
Вот, сбруёю звеня, они встают из тлена,
Песок, вода и снег струятся с них ручьем,
Но, оглядевшись, вновь, с печалью неизменной,
Становятся водой, и снегом, и песком.
"Ещё землёю стать мы не успели, право,
Как ей самой грозит смертельная беда",-
Скрипят скелеты их, А на скелетах травы
Растут, леса шумят, течёт по ним вода.
И там, где тяжело прошли когда-то войны,
Где в глубь земли ушли их орды и полки,
Как может там трава расти себе спокойно,
А не ножи и стрелы, не копья и штыки?
Они ушли, но мы боимся то и дело,
Что миру на земле царить не навсегда.
И если не растут штыки, ножи и стрелы,
Откуда ей грозит смертельная беда?
Вы, словно волка — смерть гоняли, мои кони,
И бились насмерть с ней. Пусть тяжело бока
Вздымаются, пусть вы и загнаны в погоне,
Но крик ваш всё равно летит через века.
Да, знаю я, что есть слова — как ваши путы,
На ржание ваше есть похожие слова.
Но ржание скрутить, пусть даже на минуту,
О, кони, не сумеет любая бечева...
Я вижу их — коней моих надеждогривых,
Увязли ноги задние у них в степных песках,
Но воду пьют они из горных рек бурливых,
Рождающихся на высоких ледниках.
Луга от их мочи цветами покрывались,
От ржанья яркий свет струился с вышины.
На радость и беду, вы, кони, отзывались,
Создателем умом людским наделены.
Пословицы такой мне смысл давно уж ведом:
"Собака мчится лишь за мчащимся конём".
Вот так же и мой стих за вашим ржаньем следом
Рванулся и бежит сквозь время напролом.
Гляжу я на полей возделанных раздолья
И вижу вдалеке ль, вблизи ли — там и тут, —
Что ваши черепа, надетые на колья,
От сглаза те поля надежно берегут.
И пусть умчались вы в немыслимые дали,
Вы служите, как прежде, и нету вас верней.
Не только в честь бойцов курганы насыпали,
Их насыпали в честь прославленных коней.
Но не погибли вы. Вы не подвластны тлени.
Из-под земли встают, врастая в небеса,
Как вашего дыханья, как ржанья продолженье,
Весенняя трава, цветущие леса.
И нет земли такой, краев, где б не прошли вы.
Копытами с веков сбивая пыль и хлам,
Победно ржете вы. Нет смерти белогривым,
От нартов род ведущим, надежд моих коням.
ДОРОГА
Когда идут, дорога, по тебе
Насильники с убийцами, ты что же
Не встанешь на дыбы назло судьбе,
Чтоб сбросить их с себя и уничтожить?
— О, люди, если вы себе во зло
Открытия свои же обратили,
Ломать дороги — ваше ремесло,
Дороги, что вы сами проложили.
ПУТЬ
Лишь заалеет над землёй заря,
Как выйду в путь я, сном крепчайшим спавший,
Чтоб обойти все горы и моря
И отыскать всех без вести пропавших.
— О не ходи! Куда ты? Видит бог,
Их не вернуть, как мы бы ни желали.
В погибших душу не вдохнуть, сынок,
Сам пропадёшь, уйдя в такие дали.
— Прощай, родная. Не держи меня.
Ты думаешь, безумен я? Ну что же,
Но не держи. Не погасить огня
Желания все тюрьмы уничтожить.
С заржавленными петлями, поверь,
С пудовыми замками, взявши с бою
Истории скрежещущую дверь
Я, поднатужась, всё-таки открою.
И вытащу тогда на белый свет
Невинных жертв кровавые одежды,
Виденья тех, кого давно уж нет,
И бледные побеги их надежды.
Скручу несправедливую судьбу
С насилием — во имя тех, кто живы.
И к чёрному позорному столбу
Приколочу язык неправды лживый.
Нельзя нам, сердце, рученьки сложа,
Цветами любоваться. Я — историк.
И мы пойдем по лезвию ножа,
Как бы ни был опасен путь и горек.
СЕРДЦЕ
Сердце, кипящее словно казан,
Не выкипай до конца.
Не превращайся, бегущее вскачь,
В загнанного жеребца.
Ты над землёю травинкой взойди,
Камень пробивший насквозь.
Не полагайся под ним — на скулёж,
А одолев — на авось.
Осени срок подойдет, и тогда,
Мрачен и несокрушим,
Камень, который осилило ты,
Станет надгробьем твоим.
Но если хочешь бессмертья ты,
Стань небосводу под стать.
Чтобы и солнце, и молнии там
Не уставали блистать.
Если пространство и время вместить,
Сердце, сумеешь ты всё ж,
Жизнью и смертью ты станешь само -
Вечность тогда обретёшь.
РЕШИТЕЛЬНОСТЬ
"Когда-нибудь конец наступит света,
Погибнет человечество тогда..."
О как мне жалко говорящих это,
В них мужество погибло навсегда.
Нам жизнь нужна, да, жизнь, а не могилы.
Нам верить надо, что Земля — жива.
Нам нужно слово, что вселяет силы —
Не эти слабодушные слова.
Коль человек словами и делами,
Тем, что не шёл к смерти на поклон,
Не утверждает жизнь, тогда меж нами
Не вправе человеком зваться он.
Забывший Жизнь — лелеет Смерть, поверьте,
Мы жили и умрём без укоризн,
Чтобы исчезли те, кто служит смерти,
Чтоб жили те, кто утверждает жизнь.
КРОВЬ, КАК ЛАВА КИПИТ...
Если ты недоволен своею судьбой,
Если в ней, всё тебе не по нраву,
Бей её, переделывай, только не ной, —
Кровь и так закипает во мне, словно лава.
Да, во мне раскаленная лава течет,
Пусть смотрю на тебя ледяными глазами —
Что ж! Лежит на Эльбрусе столетьями лёд,
Но внутри притаилось тяжелое пламя.
Нашу печень царизма двуглавый орёл
Рвал на части когтями и клювом кровавым.
Но от мук избавленье народ обрёл,
Защищенный свободы вулканом двуглавым.
Кровью огненной предков, текущей из ран,
Вся земля пропиталась. Прожженные ею,
Снег и лед расступились, и принял вулкан
Эту кровь, что кипит и во мне всё сильнее.
Она хочет сдержать себя там, в глубине,
Но, когда у неё вдруг иссякнет терпенье,
Предков кровь раскалённою лавой на дне
Заклокочет и выльется в то же мгновенье.
И покроет нас огненной толщей своей,
Потому что о чести и совести редко
Вспоминаем и с чувством беспечных детей
Забываем родителей наших и предков.
Нас преследуя, ринется лавою кровь,
И тогда, обезумев, мы станем как звери.
Спотыкаясь, вставая и падая вновь
И друг друга давя, мы рванёмся сквозь двери,
Будем прыгать из окон, от страха дрожа,
Без оглядки мы бросимся в бурные воды,
Но поймём: это в нас полыхает душа,
Подожжённая кровью, и нет ей исхода.
Островки мы заметим, где нету огня,
Поплывём к ним, теряя последние силы.
Это кладбище предков в сиянии дня,
Это нартов забытых святые могилы.
И безгрешные выйдут на те берега,
И погаснет огонь в них, как боль огневая.
А другие, кому никогда дорога
Не была их отчизна, сгорая,
Вспомнят, корчась от мук, наших древних богов
И языческих идолов смерти и жизни,
Те молитвы, что с верою в истинность слов,
Возносили мы Вечному Древу Отчизны,
Вспомнят прадедов наших, далёких, Карчу,
Вспомнят Камень Незыблемости Карачая ...
И подобный безжалостному палачу,
Тот огонь, что сжигал их, отпустит, стихая.
Но когда, успокоясь, забудутся вновь
И в былое уткнутся слепыми глазами,
В них опять закипит раскаленная кровь,
Вспыхнет, души сжигая их, адское пламя.
Нас преследуя, вновь заструится из ран
Наших прадедов кровь. Что поделать нам с нею?
Нас погубит Эльбруса двуглавый вулкан,
Как Везувий, сгубивший когда-то Помпею.
...Кровь, как лава, кипит, безмятежность губя,
В нас вулкан непотухший по-прежнему дремлет.
Но не поздно, не поздно спасти нам себя —
Нашу Память, Язык и родимую Землю.
ЧЕЛОВЕК И СМЕРТЬ
Если скачет человек верхом,
Рядом Смерть бежит, держась за стремя.
Он с размаху опускает плеть
На её уродливое темя.
Если человек бредёт пешком,
Вскакивает Смерть в седло проворно.
Но и даже сбитый ею с ног,
Он за жизнь хватается упорно.
КАМЕНЬ И ДЕРЕВО
Это песня твоих героических предков:
Твой народ никого покорять не хотел,
И врагам, на него нападающим нередко,
Пораженья всегда доставались в удел.
И в народе таком — твои древние корни.
Выше голову! Клятвы суровой бичи
Не стекали тебя, ты не клялся покорно,
Что примкнешь обязательно к роду Карчи.
Быть с народом своим — честь и вправду большая.
Доля лучшая может ли выпасть в судьбе?
Старый Камень незыблемости Карачая —
И Медина, и Мекка святые тебе.
Там былое народа, где потом и кровью
Истекал он, где слезы как реки текли.
И поэтому с верой глядим и любовью
Мы на Камень Карчи и на Древо Земли.
Надмогильный ли камень иль очаговый —
Он из Камни незыблемости сотворён.
А из Вечного Древа Отчизны готовы
Колыбель и носилки для похорон.
Этот Камень упал с небосвода, как пламень,
На Земле это Древо взошло не спеша.
Небосвод и Земля. Эти Древо и Камень.
Камень с Деревом! Тело твое и душа.
И пока будут Камень и Дерево эти,
До тех пор на планете и жизнь не умрет,
И надеяться можно тогда, что на свете
Сохранится и сам их сберегший народ.
У МОГИЛЫ
На могилу твою ковш айрана и хлеба ломоть
Принесу, вспоминая, как ты голодала когда-то.
Меж детей разделила ты кровь свою, душу и плоть,
И в тот мир удалилась, откуда не знают возврата.
Белой ткани отрез на могилу твою принесу.
Быть по духу, как ты, я хотел бы, — хотя не тщеславен,—
Поэтому у жизни уже на последнем часу
Ты не смерти боялась — того, что забудут про саван.
На могилу твою положу я охапки цветов,
Как улыбки сердечные, боли твоей не тревожа.
Не нашла ты спасенья от взглядов недобрых и слов,
Что в тебя загоняли, как острые иглы под кожу.
Я бы сделал из шкуры неправды огромный бурдюк
И наполнил его отсеченными мной головами
Всего низкого, подлого, что существует вокруг,
Что, как хищная птица, все время кружится над нами.
У насилия голову тоже я смог бы отсечь
И, бурдюк завязав языками доносчиков рьяных,
Я отнес бы его на могилу твою, чтобы сжечь,
Чтобы ты позабыла об этих мучительных ранах.
Только мерзостью этой поганить могилу твою
Не хочу, потому что и так ты замучена ею...
Когда внешних врагов отражали мужчины в бою,
Враг, что внутренним был, оказался коварней и злее.
Он угнал на восток женщин, старцев бессильных, детей,
И забыли народ свой вершины, ущелья, долины.
Когда внешних врагов стали гнать из отчизны взашей,
Враг, что внутренним был, нож вонзил прямо в горскую спину.
Муж твой мог семерых в рукопашном бою заколоть,
Но с невидимым глазу и грозно поющим металлом,
Что летит к человеку и злобно впивается в плоть,
Как того ни хотел, к сожалению, не совладал он.
Но ему на тот раз, как немногим тогда, повезло.
Его ранило лишь, и его увезли на леченье
В Нарсану. И оттуда однажды в родное село
Он ушел среди дня, не спросив у врачей позволенья.
Он увидел: дымки не струятся из труб, и вокруг
Тишина, лишь, в мечетях визжат грязные свиньи.
Замер он, его сердце уже разрывалось, но вдруг
Выстрел прогрохотал, и упал небосвод ярко-синий.
За ограду цепляясь, что сделали руки отца,
Сполз на землю, и мертвые, в небо глядели орбиты.
И отрезали голову тут у героя-бойца
И сказали: "Давайте награду за башку бандита!".
А тебе сообщили: на фронте погиб он давно.
Правду б знала ты — с криком к горам повернулась в могиле.
Но и так перед смертью тогда завещали одно,
Лишь одно: чтоб не к Мекке — к Эльбрусу лицом хоронили.
А живые друг другу твердили опять и опять:
"Если даже лишь камни эльбрусские будут нам пищей,
Если голод нам только кубанской водой утолять —
Все равно мы в родимые горы дорогу отыщем".
И когда археологи будущих, дальних веков
Те могилы разроют и станут исследовать строго,
То увидят, что вера в язык и к отчизне любовь
Означали для горцев поболее веры в их бога.
Лучше бога не знать, чем остаться в далеком краю
Навсегда без отчизны. И лучше остаться без веры,
Чем забыть об айране. Так что ж на могилу твою
Принести мне? И есть ли моей благодарности мера?
Справедливости образ тебе подарил бы я, но
Невозможно его передать на холсте и граните,
Как и образ Аллаха, увы, передать не дано,
Просто в сердце своем вы его неизменно храните.
Ты ее не увидела, жаль, но ты верила в то,
Что дождешься ее, что она существует на свете,
И ждала, и надеялась. Что же, родная, зато
Мы ее дождались и увидели, мы — твои дети.
Что же мне принести? Твоя Родина в дальней дали.
Горсть земли лучше всех все расскажет тебе — не иначе.
Горсть земли — вместо пиши, воды и цветов, — горсть земли.
И родная земля, на могилу упав твою, плачет.
ВЕСНА ИДЕТ
Зима отступает, как белый медведь,
Покачивая головой.
Щёки весны начинают гореть,
Сияют глаза синевой.
Радуга выгнулась на плечах,
Как коромысло, и вот,
Смертные, смотрим, прогнавши страх,
Как вечная жизнь идет.
Девицей красной идёт весна,
Качается тонкий стан.
На небе полная светит луна,
Как чаша, в которой айран.
И, если кто-то из вас не слеп,
Увидит, забыв про юдоль,
Солнце — весны кукурузный хлеб.
А солнце с луною — хлеб-соль.
Стелет весна зелёный ковёр.
Ну как по нему идти
В обуви? Видя такой простор,
Как можем сидеть взаперти?
Девицей красной идёт весна,
Не хочется ей опоздать.
И юны мы вновь оттого, что она
Нам дарит свою благодать.
СО СКАЛЫ...
Лишь проявиться
Вздумал как-то разум,
Любовь завоевала сердце разом...
За солнцем,
Утомленный властью мглы,
Внезапно тур
Метнулся со скалы.
СИНЕГЛАЗАЯ ПТИЦА
Из краев далеких, зелена,
Птица синеглазая — весна
Прилетела. Крылья — как знамена.
И кружится, ищет допоздна,
Где бы опуститься утомленно.
Под моим окном растет сосна,
И зимой – зеленая сосна
Мной была посажена сосна.
Птице не приглянется ль она?
КАРАЧАЕВСКОЙ СТУДИИ ГИТИСА
Вы прекрасны — глаз не отвести.
Вас Карча увидеть был бы рад.
Вы душой высокою чисты,
Как снега высоких горных гряд.
Но искусство — не чета горе.
И трудней вершины брать его.
Мастера и только мастера
Славят честь народа своего.
Словно на ладони видно вас.
Сцена — это родины ладонь.
И на ней горите вы сейчас,
Как непотухающий огонь.
Не нужны вам фальшь и реквизит.
Вы — сердца, народа дух живой,
Древо вдохновенья, что шумит
Вечною зеленою листвой.
ОДНАЖДЫ
Однажды в день (злосчастный иль счастливый?),
Когда холодный дождик моросил,
Упал я в речку дикую с обрыва,
И выбраться мне не хватило сил.
"Что ж, поплыву-ка к берегу другому", —
Подумал я. И вот на полпути
В туман я погрузился, словно в омут,
Спасти себя отчаявшись почти.
...Бежит стремглав поток бурливый ночи,
От страха просыпаюсь весь в поту.
Но сердце успокоиться не хочет,
Я вновь лечу из света в темноту,
Как будто в речку дикую с обрыва.
Накатывают черные валы.
Но впереди — я вижу! — белогривый
Рассвет плывет навстречу мне из мглы.
Я за него хватаюсь в нетерпенье.
Накатывает ночь. Спасенья нет?
Но одолеет тьмы ночной теченье
И вызволит меня опять рассвет.
ПОЧЕМУ?
Почему пылает солнце,
Если это вечер поздний?
Если день сейчас, откуда
В небе свет зажегся звездный?
Если осень, то откуда
Здесь весенним быть побегам?
Что за яблоки на ветках,
Если вся земля под снегом?
Если все же это горе,
Почему в косынке белой?
Если радость, почему же
Черный плат она надела?
С кем же я веду беседу
Если ты сейчас далеко?
Если ты со мною рядом,
Отчего так одиноко?
Наша встреча, это разве
Неизбежная разлука?
Тело — в землю? Душу — в небо?
Разве счастье — это мука?
...Красота у бед срубила
Напрочь тысячи голов.
Красота глаза открыла
У моих дремавших слов.
Есть ли, кто тебя не видит,
Приподнять не может век?
Если кто тебя не видит,
Разве это человек?
САМЫЕ ПРОЧНЫЕ АРКАНЫ
В этой жизни мне тоже узнать довелось:
Те арканы на седлах джигитов,
Что сплетают у нас из кобыльих волос,
Сдержат и жеребцов знаменитых.
О, поведать могу вам теперь без обмана —
Это самые прочные в мире арканы.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Перебрались в город понемногу,
Заморочив голову и мне.
И теперь в село своё дорогу
Я забыл. А впрочем, не вполне.
Здесь квартиры — как барсучьи норы,
Мне несладко в стойбище таком.
Из моих соседей никоторый
Мне в таком домище не знаком.
Лишь порою вспомню, что когда-то,
Свежести вдыхая благодать,
Я любил восходы и закаты
Над родным ущельем наблюдать.
Любопытным был я и глазастым,
И любил на склоны гор смотреть...
Занимался во дворе хозяйством
И молиться хаживал в мечеть.
Подстелив тулуп (к чему простуда?),
На холме лежал и пас овец,
Жизнь международную оттуда
Озирая из конца в конец.
Шогаиб, домой возивший сено,
На осла порой крича в сердцах,
Был со мной всегда учтив отменно
(Да простит ему грехи Аллах).
Меж двумя огромными тюками
Был едва заметен Шогаиб.
Так до самой осени лугами
Слышался его телеги скрип.
Не забыть мне Тауби! Но плохо
Я Халиса помню. Вот беда!
Вечно он болел, а выпивоха
Может ли здоровым быть всегда?
Жив ли всё (Аллах ему дай силы!)
Наш Аслан? Кто знал его старей?
На чужбине опустил в могилы
Он десятерых своих детей.
Вспоминаю милое обличье
Мальчика, на ослике верхом
Въехавшего, как велит обычай,
На соседской свадьбе прямо в дом.
Ослику на шею, словно знамя,
Цветной материи лоскут
Привязали... Вот чертовая память!
Позабыл я, как его зовут.
Слишком рано, дочка Келемета,
Ты ушла из памяти моей.
Кто напомнит мне теперь про это?
Многое забыл я, ей-же-ей.
А еще мне очень интересно
Было бы услышать, как живет
Ханафи, который, как извество,
Прозвище имел Большой Живот.
Помню я, когда у нас в районе
Проверялись личные стада,
Он тогда прикинулся тихоней,
И излишек весь припрятал... Да...
А старуха Каракыз готова
Раздавать проклятья, как всегда?
Как-то ей сказали, что корова
Яловая у нее. Тогда
Продала она корову. Та же
Родила внезапно двух телят.
Каракыз позеленела даже,
Как о том узнала, говорят.
К пастуху, и под ноги не глядя,
Что есть духу понеслась она:
— Эй! Быков, скажи-ка, сколько в стаде?
— Быков? Один. — Коров моих?
— Одна. — Ну, а что бывает, когда свадьба
(Ты ослеп?) с коровой у быка?
Да тебя за это разорвать бы.
Тьфю! Осталась я без молока.
И пастух испуганный, бедняга,
В тот же миг пустив коня в галоп,
От старухи дал скорее тягу
Балками, по осыпям, без троп.
Ну, а школа новая? Готова?
А то в старой, помню как сейчас,
"А у нас доска замерзла снова —
Мел не пишет", — жаловался класс.
И мои детишки тоже в школу
Добирались через всё село
По грязи в пальтишках длиннополых..
Ну, да ладно. Это всё прошло.
Вот уже весна... Когда в калошах
Выхожу порой из дому я,
Не находит в том примет хороших
Вся моя ворчливая семья.
Да и что на улице такого
Делать мне? Чем город наш хорош?
Не услышишь ласкового слова,
И души похожей не найдешь.
И земля, залитая бетоном,
Из груди раздавленной опять
Исторгает горько стон за стоном
И мечтает снова полем стать.
Хорошо сейчас в селе. Крестьяне
Землю пашут и пасут стада.
И траву под птичье щебетанье
Шумно рвет скотина, как всегда.
Прошлой ночью ливень был отменный.
Мост опять, наверно, унесло.
И стоит, обрызганное пеной,
У реки, быть может, всё село.
Не случилось бы сейчас такое,
Если бы послушали меня...
Выставить скоту для водопоя
Новое корыто бы... Со дня
На день сенокос начнется...
Часто,
Помнится, и я косить ходил.
Интересно, мне вернут участок?
А махать косою хватит сил.
Всё, — сказал старик. — Меня не троньте.
Ухожу. Терпенья больше нет.
Только дай мне бог на горизонте
Увидать зари дрожащий свет.
На рассвете и уйду. А то ведь
Все попросыпаются у нас,
Станут умываться да готовить...
Нет, решаться надо мне сейчас.
"Ухожу," — сказал оя еле слышно.
"Ухожу," — чуть громче повторил.
"Ухожу! Я в этом доме лишний!" —
Закричи старик что было сил.
Вся семья сбежалась, и тревогу
Не скрывая, кинулась к нему:
"Что с тобою?" — В город понемногу
Перебрались вы по одному.
Перебрались, и меня с собою
Утащили. Что мне делать впредь?
Как вернуться мне в село родное,
Чтобы там спокойно умереть?
Вот — четыре стороны, четыре
Стенки, и не выбраться из них,
Словно я уже в загробном мире,
Словно я уже навек затих.
Что мне делать, выходя из дому?
Что мне делать, сиднем сидя в нем?
И теперь о жизни по-другому
Размышляю ночью я и днем.
Если вы меня не отвезете,
Не смогу я здесь прожить и дня.
А умру (я об одном в заботе) —
Где вы похороните меня?
Эй, сноха, готовь мою одежду!
Поскорее деньги, сын, готовь.
Есть еще мой дом купить надежда —
Стану жить в своем жилище вновь...
...И когда вернулся он, мгновенно
Вышло все село его встречать,
Словно он вдруг вырвался из плена,
Словно он с войны пришел опять.
Нарушать на этот раз приличий
Даже Каракыз не стала: "Что ж,
Хоть сто лет живи. Блюдя обычай,
Хорони, кого переживешь".
От нее подобные приветы
Он еще не слышал – не привык.
За алгыш все посчитали это,
За проклятье посчитал старик.
Но вернулся он. Пускай не сразу.
И теперь — что б ни произошло —
Кто-нибудь из сыновей обязан
Возвратиться всё-таки в село.