Москвада Адабият институтда (Литературный институт) эмда ВЛК-да (Высшие литературные курсы) окъугъанла нени юсюнден джазадыла? Аланы бир къауумуну чыгъармалары сюзюледи энгишгедеги макаледе (статьяда). Хайыры болур эсе уа, деб салама былайгъа.
__________________________________________
Сергей Чередниченко
г. Москва
Портреты писателей в юности, или Повестка дня для молодого автора
Вот уже несколько лет я читаю лекции и веду семинары по русской литературе ХХ века на Высших литературных курсах в Литинституте, а кроме этого каждый год в начале июня выступаю в качестве оппонента на защите дипломных работ. Диплом в Литинституте – это не научное исследование какой-либо проблемы, а оригинальное литературное произведение. Для выпускников семинаров прозы (я рецензирую только прозаические дипломы) это, как правило, первая повесть или подборка рассказов, реже – отрывок из романа. Выпускники ВЛК – взрослые люди, получающие второе высшее образование, у некоторых есть даже ученая степень. Тем не менее, они оказываются в положении молодых авторов, у которых еще нет публикаций; они в самом начале своего творческого пути. В их текстах видны приметы неопытности, многие их них далеки от даже минимально приемлемого уровня владения литературной техникой. Далеко не у всех авторов виден потенциал роста. И, увы, больше половины этих людей после окончания курсов пропадают из литературного мира.
Однако несмотря на неясное литературное будущее авторов и в целом не очень высокое качество работ, эти в общем-то учебные тексты заслуживают критического анализа. И вот почему. Как я уже сказал, для большинства авторов диплом оказывается первым состоявшимся произведением. Оно прочитано однокурсниками и друзьями – стало быть, есть, пусть небольшая, читательская аудитория. Оно отредактировано после обсуждения на семинаре, после советов мастера, и – стало быть, появляется опыт литературной правки и опыт критической оценки своего текста. Наконец, совершенно очевидно, что первое произведение пишется о самом главном, что накоплено человеком в опыте жизни и размышлениях о ней. Вот это «самое главное» и оказывается самым интересным как для понимания личной писательской «группы крови» и дальнейшей литературной судьбы молодого автора, так и для понимания более общей проблемы – что вообще сейчас волнует людей. Что побуждает человека, живущего вполне благополучной жизнью, вдруг «взяться за перо» и обратиться к городу и миру с неким художественным высказыванием? Что волнует его, что оказывается для него «самым главным»? Попытавшись разобраться в этом, мы сможем лучше представлять себе, что происходит в российском обществе, что происходит с людьми, какие темы стоит на повестке дня.
Обратимся же к портретам юных писателей. Чтобы как-то систематизировать предлагаемый материал, я разделил анализируемые произведения на три группы с точки зрения тематики, жанра или литературной традиции (для каждого произведения определяющим оказался один, а не несколько факторов). Как правило, после анализа текста с тематической, сюжетной или жанровой точки зрения, приводятся рекомендации автору в плане дальнейшей работы над текстом или в целом улучшения литературного мастерства. Эти рекомендации не относятся к основной теме данной статьи, но тоже составляют некоторые тенденции, содержат типологию ошибок, и поэтому могут быть любопытны.
1. Проблемы национальной самоидентификации
Мария Верстакова обозначила жанр дипломной работы как сборник рассказов, но по сути перед нами повесть
«Репортаж из кельи» и два цикла прозаических зарисовок –
«Дорога к милосердию» (этот цикл при желании тоже можно превратить в повесть) и
«Попутчики». Все это – вещи, написанные на документальном материале, автор рассказывает нам о том, что видела, о том, что произошло с ней или со знакомыми ей людьми.
Повесть «Репортаж из кельи» (название неудачное) поднимает очень важную современную тему – катехизации и воцерковления. Героиня приезжает в качестве трудницы в Белопесоцкий монастырь и за короткий срок проходит довольно большой путь внутрь церковной жизни и приобретает начальный духовный опыт. На страницах повести бросаются в глаза многочисленные сноски, разъясняющие значение тех или иных церковных слов («послушание», «благочинный», «клирос» и т.д.), и всякий раз, когда их встречаешь, ловишь себя на мысли, что, да, слово знакомое, но во всей точности его значение может быть неизвестно. Однако эту информационную составляющую было бы лучше включить внутрь текста и таким образом подчеркнуть то, что сама героиня открывает для себя значение этих церковных слов. Благодаря этому эффект читательского присутствия при постижении героиней православного мира внутри церковных стен был бы гораздо сильнее.
Вообще главный недостаток повести в том, что в ней помимо воли автора борются две точки видения. Сначала перед нами действительно «репортаж», хронологически последовательное изложение событий. Но довольно быстро «репортаж» трансформируется в «отчет», в «уже воспоминание» о своем пребывании в монастыре. Такая перемена временных точек отсчета неблагоприятно сказывается на восприятии текста. Думаю, что нужно было сохранить форму «репортажа», а еще лучше – прибегнуть к форме «дневника», чтобы эффект присутствия, эффект достоверности, искренности, открытости перед читателем был максимальным. Чтобы действие разворачивалось в настоящем времени. Чтобы перемены в душе героини подготавливались, происходили постепенно, как это бывает в жизни. Чтобы портреты монахинь и других послушников не преподносились как данность, а складывались из бытовых сценок, случаев, разговоров, деталей. Ведь повесть явно обращена именно к тем читателям, которые еще не имеют подобного опыта. Так дайте нам, читателям, прожить эту неделю вместе с вами! Покажите процесс вживания в монастырский мир и прохождения катехизации, а не результат, не «сухой остаток». В этом смысле худшая глава 11 – «Узнала за неделю», в которой в формате маркированного списка перечисляется интеллектуальные приобретения героини.
Тем не менее, нужно подчеркнуть, что читать повесть очень интересно. В современной литературе очень не хватает этой темы. За последние 20 лет в России построены тысячи церквей. Но построена ли церковь внутри нас? Трудно припомнить кого-то еще, кроме Майи Кучерской и Олеси Николаевой, кто бы выразил этот светский мирской взгляд на внутрицерковную жизнь. Поэтому считаю, что Марии Верстаковой нужно развивать эту тему.
Главное качество таланта Марии Верстаковой – это ее пристальная наблюдательность. Она постоянно наблюдает за тем, что происходит в окружающем мире и в ней самой, причем в поле зрения часто попадают на первый взгляд мелкие и незначительные детали жизни, которые, однако, становятся основой для серьезных размышлений. Вот, например:
«Я же только удивлялась про себя – и умудрилась же, приехав на несколько дней в монастырь, случайно и непонятно зачем кому-то понравиться, вся с ног до головы в такой специфической одежде, довольно растерянная в новой обстановке, без косметического покрытия… Ведь не я же настоящая ему понравилась? Или наоборот, в городе наносное, а здесь Алексей увидел ту действительную женщину, какой я должна быть?» Вот как незатейливо и с какой-то почти детской простотой автор переходит от замеченного ей неловкого внимания мужчины к размышлению о том, что главное в человеке.
Примеров такого движения художественной мысли от наблюдения к размышлению можно привести довольно много. А благодаря этой наблюдательности Марии Верстаковой удается создавать довольно живые портреты людей. И это не холодное внимание – во всем чувствуется авторское отношение к героям и событиям. На уровне эпизода, диалога, конкретного описания М. Верстакова умеет найти единственно точные слова. Но все же в дальнейшем нужно работать над сюжетом и композицией. Пока что крупная форма не дается автору, в целом тексты довольно рыхлые, в них много незаконченных линий, из фрагментов (рассказов) не возникает художественного целого. Автор во вступлении и в самом тексте ни раз признается в любви к Живому журналу и к интернету вообще – быть может, принципиальная раздробленность и случайность фрагментов интернет-дневника ненароком переползла в прозу Верстаковой.
Зоя Донгак включила в дипломную работу два произведения – рассказ-быль
«В юрте бабушки» и отрывки из повести
«Душа шамана». Хотя могла бы включить и другие вещи, написанные за годы учебы на ВЛК или раньше (недостатка текстов у нее нет). Кроме вещей, включенных в диплом, мне довелось читать пространный автобиографический очерк «Экзамен жизни», печатавшийся в кызылском еженедельнике «Центр Азии». Есть у Зои Донгак и другие произведения, список которых она приводит в автобиографии, в том числе – переводы чужой прозы с русского на тувинский язык. По всему видно, что для Зои Донгак литература – это не временное увлечение и не постоянное хобби, а серьезный общественно значимый труд, которым она занимается уже многие годы.
Эта серьезность Зои Донгак сказывается не только в общем отношении к литературному труду, но и в отношении работы над конкретным произведением – в выборе темы, в работе с языком, в желании быть услышанной и понятой читателем.
Тема обоих представленных произведений – тувинский национальный быт, тувинская мифология и культура, тувинский характер. Кажется, что в небольшой рассказ «В юрте бабушки» Зое Донгак удалось включить чуть ли ни все феномены, которыми тувинский народ знаменит в мире. Есть здесь и описание борьбы хуреш, и скачек на конях во время празднования Наадыма, и описание обряда «первой стрижки» ребенка в возрасте трех лет (какая прекрасная деталь: «Дай мне понюхать твою головку!» – говорят взрослые малышу перед тем как отрезать прядь волос), и, конечно же, подробнейшее описание хоомея. Из уст бабушки звучат прекрасные народные сказки, вот зачин одной из них («Каша в кувшине»):
«Было это давным-давно, когда рога козлов в небо упирались, а хвосты верблюдов по земле волочились» – по своей красоте эта образность доходит до уровня Милорада Павича.
Подробнейшим образом Зоя Донгак разрабатывает тему шаманизма в повести «Душа шамана». Положительной особенностью повести является то, что в ней соединяются признаки мифологического сознания, научного мировосприятия и общей культуры и образованности – все это одновременно есть у автора. Видно, что автор знает с одной стороны народную культуру, очевидно воспринятую в детстве, во время жизни в Мангун-Тайге, а с другой стороны авторский интерес сосредоточен в основном на лечебной деятельности шамана, и в этом сказывается медицинское образование, полученное в Ленинграде. В повести несколько эпизодов, в которых шаман лечит людей, и в этих описаниях автору удалось выдержать стилистический баланс между мистерией и физиологией. В конечном счете перед читателем встает и очень полнокровный образ человека, посвятившего свою жизнь мистическому служению своего народу, и образ культурного феномена. В том, как Зоя Донгак изображает эти аспекты чувствуется ее общая культура, недаром в примечаниях к тексту приводится цитата из книги нашего великого современника шамана и ученого-шаманиста Монгуша Кенин-Лопсана.
Обе вещи написаны достаточно правильным и благозвучным русским языком. По всему тексту рассыпано огромное количество тувинских слов; перевести их нельзя, поскольку они называют предметы, которых нет в русском быту. Но всякий раз автору удается так или иначе разъяснить непонятное слово, так что в итоге белых пятен не остается, а познавательная ценность этой прозы значительно возрастает. Однако в некоторых случаях это желание все разъяснять играет с автором злую шутку: неоднократно повествование превращается в некое подобие энциклопедической статьи или параграфа из учебника. Так, внезапным появлением этого научно-популярного стиля было испорчено описание хоомея. Такой антихудожественной метаморфозы следует избегать.
Думаю, что на данном этапе Зоя Донгак достигает тех художественных целей, которые перед собой ставит. Но обязательно нужно двигаться дальше, ставить более масштабные задачи, и на этом пути автора ждет подход к еще более серьезной теме. Этой темы уже сейчас не хватает, она уже сейчас предполагается самим материалом. Я имею в виду тему кризиса традиционного общества и как следствие трагическую утрату национальной идентичности, которую переживают все народы – и большие, и малые, и русские, и тувинцы. Огромный недостаток произведений диплома в том, что они целиком и полностью написаны о прошлом, в них нет современных реалий, нет духа нашего времени. Могу только предположить, что Зоя Донгак таким образом бессознательно стремилась избежать острых конфликтов. Например, ни словом не обмолвилась о тувинском национализме и потенциальном сепаратизме, которые в 90-е годы послужили причиной фактически бегства многих русских семей из Тувы. Из-за этих умолчаний повествование, которое нам представлено, оказывается уж чересчур архаизированным и благостным.
В одном из интервью Людмила Улицкая обронила фразу, которая, на мой взгляд, является эмблемой явления, названного критиками «женская проза»: «Россия – страна несчастных женщин». Именно к категории «женской прозы» можно отнести повесть
Стеллы Прюдон «Младшая дочь». Налицо все приметы этого явления. В центре повествования – история семьи со всеми ее бедами и радостями. Множество женских персонажей, все они отлично прописаны (внешне и внутренне) и очень живы. Мужские персонажи тоже есть, но автор смотрит на них как бы с женской половины дома, изнутри женского мира. Текст насыщен деталями быта, тонкими чертами психологии отношений: влюбленности, бережности, ревности, зависти – спектр очень широк. Есть в повести и разбитая в истерике посуда и много слез… Словом, повесть населена очень хорошими, но очень несчастными женщинами.
Помимо женских судеб есть и другая, хоть и не постоянно звучащая тема, – конфликт личности и традиционного уклада жизни. Действие повести разворачивается в весьма специфической среде, которая, насколько мне известно, никогда еще не была описана в нашей литературе – в маленьком городке или селении горских евреев, чьи общины ныне разбросаны по разным государствам кавказского региона. Текст богат описаниями национальной кухни, обычаев, нравов, традиций. И из них складывается образ патриархального общества, члены которого пользуются всеми благами европейской цивилизации (например, «с понтом» ездят на «Мерседесах»), но при этом живут сообразно этическим канонам и этикету доиндустриального строя. Отвратительная сцена пляски мужчин с окровавленной простыней после первой брачной ночи – пожалуй, самый сильный эпизод проявления мужской доминантности. Подобных эпизодов, пусть и не столь кинематографичных, довольно много.
Автор никак не говорит этого прямо, но у читателя складывается впечатление, что в женском несчастье большая доля вины мужчин. Вот как описывается стандартная женская судьба:
«Потом она родит еще, и лет до сорока будет рожать – ребенка за ребенком, пока не выдохнется и не станет толстой и беззубой. Муж больше не будет к ней прикасаться, и они начнут спать раздельно, он найдет себе молодую любовницу. Но и разводиться они не будут, ведь она – мать его детей. Ее будут демонстративно уважать, о ней будут петь песни и сочинять стихи» (с. 24). Мне не показалось, что Стелла Прюдон склонна к проявлениям феминизма, но в принципе из-за этого и некоторых других эпизодов феминистски настроенные читательницы могут принять молодую писательницу как «свою».
Другой сильный эпизод, связанный с темой экзотической народной жизни, – лечение маленькой Эрке от ночного недержания. Бабка-знахарка, которая совершает этот магический обряд, – персонаж эпизодический, но благодаря ему в текст вливается поток уже не просто доиндустриального, а древнего архаичного сознания. Жаль, что этого мистического измерения в повести не так уж много, думаю, еще ряд подобных эпизодов обогатил бы ее. Кроме этого, остался совершенно незатронутым религиозный аспект жизни горских евреев.
Особая удача повести – ее язык, точнее смесь языков, на которой говорят герои, – не всегда правильного русского и горско-еврейского. Реплики на горско-еврейском автор переводит в сносках и в данном случае это выглядит очень уместным. Но и язык автора не совсем обычный, в нем есть едва уловимый акцент. Иногда он тяготеет к языку прозы, написанной для детей, иногда в него попадают вкрапления той языковой стихии, в которой живут герои.
«Вопросы сыпались на Шекер, как град в середине лета» (с. 27) – это сравнение могло появиться только в данной повести.
Встречаются, хотя и редко, обороты с оттенком канцеляризма:
«Если до этого все было обыденно – женщины готовили завтрак мужчинам, то теперь стало понятно, что в доме будет торжество» (с. 10), «…жизнь Шекер кардинально изменилась» (с. 70), «Эрке сделала рукой движение, имитирующее глажение ребенка по голове, и шепотом сказала: – Все хорошо» (с. 61)
В этом движении поглаживания по голове и реплике «Все хорошо», в этом жесте утешения мне видится сам образ автора. Несмотря на то, что в повести действительно много несчастья, общее ощущение от нее удивительно светлое. Думаю, возникает оно от того, что автор очень хорошо знает своих персонажей, очень любит их и в целом по-доброму смотрит на мир, в котором по какому-то недоразумению оказывается много боли и зла.
Повесть, безусловно, состоялась. Но все же выскажу несколько соображений о возможной перспективе ее доработки. Для меня весь этот текст держится на двух китах: почти двуязычии и национально-традиционалистском колорите. Если убрать эти две составляющие – останется та самая «женская проза», и, возможно, весьма тоскливая. В повести есть хорошо знакомый автору материал, но не хватает его осмысления. Думаю, что намеченный конфликт личности и традиционного общества вполне мог бы дорасти до масштабной темы. Еще одной темой могла бы стать история горских евреев. Википедия сообщает нам, что горские евреи делятся на семь локальных групп, среди них группа кубанских (губони), большая часть которых была убита, сначала во время раскулачивания, позже во время холокоста. Этот потрясающий в своей чудовищности факт наверняка как-то запечатлен в национальной памяти и самосознании, и мог бы стать предметом художественного исследования.
2. Автор vs жанр
В нашей литературной среде все еще бытует мнение, что детектив – низкий жанр, что авторы, пишущие детективы, – это писатели как бы второго сорта, что вообще жанровая литература – это развлекательное чтиво и не заслуживает серьезного разговора. При этом совсем не принимается в расчет, что с точки зрения литературного мастерства создание детективного романа – задача очень сложная, требующая как владения техническими литературными приемами, так с общего интеллектуального развития автора.
Прочитав первую часть детективного романа
Татьяны Рыбаловой «Сомнительное приключение», я могу с уверенностью сказать, что литературная задача, которую ставит перед собой этот автор, выполнена полностью. В романе есть загадочное убийство – и это не фиктивная загадка. Я как читатель действительно заинтригован вопросом – кто убил финансового директора Музыченко? В романе динамичный быстро развивающийся сюжет, масса зримых и психологически убедительных сцен. В романе много персонажей и что самое главное – прописаны отношения между ними, пусть даже, как правило, «простые до примитива: красота природы, дорогая водка, хорошая закуска и земная любовь». При этом, нельзя сказать, что какие-то сцены или персонажи лишние или избыточные, нет, все нужны и все на своих местах.
Положительное впечатление производит и то, как густо насыщен роман современностью. Масса деталей жизни и быта героев взяты прямо из нашего дня:
«На широкой кровати, застеленной новым фиолетовым комплектом белья, лежал ее шеф…» (с. 30). Действительно, мода на темное постельное белье – это примета последнего десятилетия и весьма специфического женского вкуса. Или вот – точная психологическая характеристика:
«Павлов (следователь – С.Ч.) поймал себя на мысли, что злится на Рябову (подозреваемую – С.Ч.), что не она убила своего шефа. Рябова вызывала у него раздражение уже тем, что, будучи его ровесницей, имела по его понятиям «шикарную» квартиру, машину, деньжата, которые тратила исключительно на себя, тогда как ему приходилось содержать семью. По его убеждению, такие деньги она могла получать только будучи любовницей шефа» (с. 61). В обществе, где уровень дохода стал главным мерилом человеческого достоинства, вполне закономерно возникают такие суждения и представления о жизни. Словом, с точки зрения фактуры и психологии – придраться почти не к чему.
Можно придираться к языку произведения, который в целом я охарактеризовал бы словом «бойкий». Сама по себе эта характеристика не положительная и не отрицательная, но местами бойкость речи превосходит количество смысла в ней, и тут уж язык из бойкого превращается в трескучий, а легкость повествования в легковестность. Впрочем, оговорюсь, что это весьма субъективное ощущение. Есть и положительные субъективные впечатления – прежде всего от черного юмора, нередко встречающегося на страницах романа.
«– Какое горе, Соня! Какое горе, – твердила Ольга, затравлено глядя в стену. (Это после того, как она только что обнаружила у себя в постели труп шефа. – С.Ч.) – Да уж горе, особенно для шефа, – в тон ей повторила Соня» (с. 32).
Но есть и объективные языковые недостатки. Например:
«Павлов с тестем при поддержке женской половины семьи уже «уговорили» не одну бутылочку холодненькой водочки под селедочку, маринованные огурчики и прочую снедь» (с. 61). Описание застолья – вот где можно было бы развернуться прозаику так, чтобы читатель моментально почувствовал желание след за героями выпить и закусить. Но, увы, автор решил отделаться от читателя не очень-то живыми словами «прочая снедь».
В целом, повторюсь, первая часть романа заинтриговывает, а значит, автор свою жанровую задачу выполнил. Не знаю, что будет происходить дальше с героями Татьяны Рыбаловой, а вот ее собственная писательская судьба, думаю, имеет шансы сложиться хорошо. Это трудно подтвердить примерами из текста, но по прочтении романа складывается общее впечатление, что автор не просто понимает свою литературную задачу и может с ней справиться, но и вообще исключительно адекватно относится к себе, своему творчеству и к миру (редкое в писательской среде и поэтому особенно ценное качество).
Повесть
Анны Кардаш «Космозонд» – это озорная, бойко написанная пародия на многочисленные в современной книжной продукции фэнтези. Возможно, пародирование жанра фэнтези не входило в первоначальный замысел автора, однако жанр уже настолько «примелькался», что выработал свой ресурс и стал пародировать сам себя. А Анна Кардаш, может быть, просто удачно подхватила эту пародийную манеру по ходу сочинения.
Главный герой, обитатель некой внеземной «Федерации Создателей Сред», ангелат Эргор спускается в «земную юдоль», чтобы под видом простого паренька Ричи внедриться в «Космозонд», лондонский клуб исследователей непознанного, и наблюдать за подозрительной деятельностью другого ангелата – самолюбивой Аргенты («в миру» – Агаты). Автор со знанием дела описывает адептов этого клуба – охотников за НЛО, и создает почти что «галерею типов»: глупая и веселая Хельга, играющий в лидера и «ученого» Алан, мистик и конспиратор Марк… Есть и массовка – просто заблудшие души, готовые с открытым ртом внимать любым бредням ловко имитирующей обладание сакральным знанием Агаты. Самый сильный эпизод в конце повести – совершенно бессмысленная, но наукообразная и содержащая «откровение» речь Агаты, провозгласившей себя сразу «магом, эзотериком, ясновидящей и руководителем отряда боевых магов»; и жалкий восторг оболваненной толпы после ее речи.
Эта злободневная тема – профанация научного знания в угоду разного рода мистическим и паранаучным «откровениям» – безусловно, заявлена автором, но не полную силу. А. Кардаш больше увлечена фантазированием и построением интриги. На этой стезе у нее есть определенный успех: читать повесть, напичканную разного рода неожиданностями и тайнами, мистификациями и разоблачениями, довольно увлекательно. Но все же хотелось бы, чтобы в повести было побольше именно разоблачений «магов» и псевдоученых, чтобы ирония была более злой, а пародийное начало еще более выраженным.
Есть замечания и по поводу языка повести. Временами у автора случаются приступы злоупотребления деепричастными оборотами, и читатель вынужден в течение нескольких страниц буквально продираться через все эти «описав виражи», «продолжая махать», «горя от возмущения», «находясь на подступах», «проскользнув сквозь маскировку», «прижав ее крепче», «покачав головой», «обращаясь к высокой фигуре», «замерев на пороге» и т.д. Много и просто неловких фраз типа «мой взгляд переместился на небольшой столик, стоявший почти впритык к дивану». Впрочем, если все эти многочисленные, но однотипные языковые огрехи исправить, то ироническое фэнтези под названием «Космозонд» вполне может найти читателей среди поклонников этого легкого развлекательного жанра.
Олег Комраков представил повесть под заглавием «Путь и любовь». Сразу – о заглавии, которое, на мой взгляд, абсолютно неудачное, потому что… Во-первых, слова «путь» и «любовь» механически повторяют названия частей повести, и создается впечатление, что автор просто не придумал ничего более подходящего. Во-вторых, понятия в них заключенные столь абстрактны и масштабны, что повесть с таким заглавием неробко претендует встать в ряд произведений с названиями «Война и мир», «Жизнь и судьба» и т.п. В-третьих, о «Пути» (в смысле: Дао) и о «Любви» в повести мало что сказано, а сказано о вечной мечте человека о бессмертии (или, по крайней мере, продлении срока жизни) и о неизбежности поражения этой мечты. Собственно, это и есть тема повести. Думаю, что было бы лучше, если б в названии повести тоже звучала тема поражения мечты человека о бессмертии или долголетии, выраженная образным, поэтическим, а не понятийным языком.
Нехватку этой оригинальной образности, автор, видимо, и сам чувствует и пытается компенсировать ее эпиграфами из «Дао дэ Дзин» и «Песни Песней Соломона». Замечу, что использование эпиграфа из текстов, создающих культурный код человечества («Библия», «Дао дэ Дзин»), увы, давно стало композиционным штампом.
Главный персонаж повести для чего-то названный автором NN, а не простым человеческим именем, знает древний китайский секрет продления жизни, благодаря чему доживает до 112 лет. Второй персонаж, в некоторой степени антагонист NN, – Анатолий – молодой москвич, скептичный, недоверчивый, замкнутый, но в то же время не лишенный интереса к религиозно-философским исканиям. Большая часть текста – это разговоры NN и Анатолия об истории России ХХ века, о назначении человека и о бессмертии. Автор хорошо владеет диалогом (пожалуй, именно из «сократических диалогов» и вырастает эта повесть), поэтому читать многостраничные беседы героев, иногда переходящие в перепалки, не скучно, хотя фактической убедительности в них маловато (NN мог бы более детально и личностно рассказать, например, о революции или Великой отечественной войне). Но все же не покидает ощущение, что этот сюжетный «большой взрыв» (сообщение NN о своем возрасте) создает какую-то карликовую вселенную. На протяжении страниц пятидесяти реакция Анатолия на это сообщение остается неизменной, он думает, что NN – сумасшедший, хитрец или лгун, словом – испытывает недоверие и больше ничего. С художественной точки зрения это большой недостаток, потому что образ персонажа не развивается, а даже, наоборот, как-то окончательно стухает к концу повести. Когда в конце NN умирает, и Анатолий получает от него конверт с «инструкцией» к долголетию, он оказывается неспособен ни вскрыть его, ни выбросить. С человеческой же точки зрения, в это просто трудно поверить, поскольку одно из базовых человеческих качеств – любопытство, интерес, жажда познания – присущи Анатолию, однако он так и не пытается развеять свои сомнения. На месте Анатолия любой мало-мальски пытливый человек приложил бы все усилия к тому, чтобы узнать правду – ведь есть же архивы и библиотеки, в которые так настойчиво отправляет его NN, современные свидетельства о восточных духовных практиках, наконец, изотерические форумы в интернете. Из-за этого странного нелюбопытства Анатолия его образ сводится к функции наблюдателя, а первоначальный сюжетный потенциал оказывается слабо реализованным.
В создании образа NN автор тоже не избежал сюжетных штампов. Самый крупный из них – испытание любовью, которое не выдерживает персонаж обладатель тайны бессмертия, из-за чего и начинает стремительно стареть и скоропостижно умирает.
Образ его возлюбленной Ксения, увы, совершенно не прописан, потому трудно понять – что такого он в ней нашел, что решил перечеркнуть работу над собой, растянувшуюся на многие десятилетия. Не мог же, право, столь сознательно живущий человек взять и влюбиться в случайную первую встречную. Зато удачными получились эпизодические персонажи: врач, отпускающий саркастичные реплики в адрес приверженцев нетрадиционной медицины; адептки эзотерических учений, которых Анатолий про себя называет «турчанка» и «египтянка». Они живые, натуральные, легко узнаваемые. В их описании появляются понятная ироническая ухмылка автора. Но все же – это странно, что второстепенные персонажи оказываются психологически более убедительны, чем главные. Быть может, причина кроется в том, что второстепенные просты и списаны с натуры, а главные вымышлены автором?
Вызывает вопрос и жанровое определение повести. В тексте есть элементы сатиры, фантастики, интеллектуального романа… Автор мог бы повернуть жанровый ракурс в любую сторону, но, видимо, он сознательно пытался совместить эти разные жанровые формы. Что ж, задача вызывающая уважение.
Замечу, что вообще главная особенность повести Олега Комракова (и, как мне кажется, самой личности автора) в том, что он ставит перед собой очень большие цели. Это видно из тематической и жанровой сложности произведения, из общей эрудиции, которая чувствуется за текстом. На данный момент личность автора оказывается интереснее и глубже представленного текста, и это вселяет большую уверенность в том, что впереди у Олега Комракова большой литературный Путь.
Светлана Олонцева представила подборку из трех текстов –
«Пуск», «Край света» (жанровый подзаголовок: пьеса – почему? Никаких формальных признаков пьесы в тексте нет) и
«Ваши пять утра» (элегия). Впрочем, строго говоря, тексты эти – не «рассказы», не «пьесы» и не «элегии»; их вообще трудно отнести к какому-то известному жанру. Из устоявшихся определений, пожалуй, больше всего подходит «стихотворение в прозе», но я бы предложил окказиональное жанровое определение «литературная медитация». Особенно хорошо оно подходит к первым двум текстам, пересказать которые не представляется возможным, поскольку главное в них не сюжет (хотя его очертания угадываются), а настроение. В третьем есть внешнее действие, но, как и в двух предыдущих, важные события перенесены во внутренний мир героя.
Главное творческое усилие автора связано с поиском образно-смысловых и ритмических структур. Первое, что бросается в глаза, когда открываешь работу, – это четкая разбивка текста на некие ритмически-смысловые звенья. Не уверен, что эта разбивка несет какую-то особенно важную художественную функция, но сама попытка структурировать текст именно таким образом интересна и заслуживает уважения.
В отсутствии яркого сюжетного начала и в условиях такой ритмически-смысловой структурированности текста в центр читательского внимания волей-неволей попадает словесная образность. И вот если к перечисленным выше приемам можно было относиться с уважением только за то, что они есть, то здесь, на словесном уровне, начинается сфера оценки. Встречаются очень удачные моменты разного рода словесной игры, например:
Стол стоял на четырех ножках, кровать стояла у стены, в углу – шкаф, стул напротив.
День стоял чудестный: мороз, солнце. Стояла зима.
Звон колокольный стоял в ушах. Церковь стояла у дома.
Службу стояли в церкви.
Мир стоял на ногах, я валялся.
Пыль, пол, потолок.
Небо снизу, ад вверху. (С. 2)
Или вот – очень свежее и запоминающееся описание наступления зимы через изображение того, что происходит в водной стихии в условиях города:
Так начинается зима.
Включают отопление и отключают фонтаны. (С. 5)
Подчас в процессе своей литературной медитации автор находит подлинно глубокие мысли и прекрасное словесное выражение для них, например:
Настоящая красота бывает только при низких температурах.
Значит, красивее всего в девятом круге ада.
Я представляю себе лед на озере, хрустальные созвездия, ночной покой.
Но в этой череде попыток образного описания мира встречаются как довольно точные и неожиданные попадания, так и абсолютные промахи.
Сначала ты перестаешь замечать запах дома, в котором живешь, и свой собственный запах, потом перестаешь замечать себя.
Собственно, себя ты и не замечал никогда, как не замечал запах своего дома. (С. 13)
В этом фрагменте каждое утверждение и слово совсем не очевидно и как бы требует доказательств.
Но хуже всего то, что по всему тексту разбросано немалое количество претенциозных красивостей вот такого рода:
Теперь я разбит о пустоту.
Истерзан прощанием.
Я так часто желал и столь много спрашивал, что потерялся среди сбывшихся мечт и бесконечных гипотез.
Исчез в царстве земных воплощений.
В королевстве кривых зеркал я застрял. (С. 14)
Если попытаться классифицировать тексты Олонцевой с точки зрения художественного метода, то на ум приходит довольно модное ныне направление, особенно успешное в музыке и в северо-европейском дизайне интерьера, – минимализм. Недаром в тексте встречаются имена Филиппа Гласса и Майкла Наймана. Очень минималистичен и пейзаж, и цветовая гамма эти произведений. «Он сказал им: это не снег, это белые камни» (С. 43) То ли снег, то ли белые камни на полупрозрачном темном фоне – такова общая атмосфера текстов Светланы Олонцевой.
С одной стороны, хочется похвалить и поощрить автора за то, что уже найден свой оригинальный язык и за стилистическую выдержанность. Но с другой стороны – так ли уж хорош этот стиль, так ли уж уверенно автор владеет им?.. И еще… я не представляю себе читателя этих текстов. Не рискует ли автор замкнуться в своем довольно герметичном (если не сказать «аутичном») мире, ведь «литературная медитация» не предполагает соучастника.
3. В традициях ХХ века
Главная особенность повести
Виктории Чикарнеевой «В ожидании Рождества» – обратная хронология событий. Повествование охватывает больше десяти лет: от января 2010 до января 1998 года. Такой композиционный прием позволяет автору решить существенную художественную задачу: не просто показать жизнь и характеры персонажей в развитии, а поэтапно, год за годом, докопаться до далеких, глубинных причин того, почему в отношениях дочери Ольги и матери Татьяны (да и других персонажей повести) нет мира и добра. Перед читателем проходит своеобразный сеанс психоанализа: от полного распада семейных отношений на похоронах бабки Нюрки в настоящем (2010 год) до первых детских обид в прошлом (1998 год). Пожалуй, эта главная художественная задача оказалась и главной удачей повести.
Есть и другие удачи, хотя и не столь очевидные. Вызывает интерес изображение русской деревни на современном этапе ее трагического вымирания (рубеж ХХ – ХХI веков). Банкротство некогда преуспевающего колхоза; бандитские «разборки» из-за долгов за землю; старики и старухи, брошенные практически на произвол судьбы (почта и хлебная лавка в деревню уже не приезжают)… Эти и другие приметы современной социальной катастрофы постоянно присутствуют в повести, но присутствуют скорее как фон. Автор не стремится объяснить кризис в человеческих отношениях социальными причинами. Но думается, что это не принципиальная его позиция, а некоторое упущение. В этом плане у В.Чикарнеевой есть определенный потенциал: деревенскую жизнь она знает не понаслышке, и это владение материалом может оказать ей в дальнейшей литературной работе хорошую службу. Ведь не так часто в нашей современной литературе появляются произведения о деревне, особенно произведения молодых авторов!
Конечно, в плане литературного мастерства В.Чикаренеевой нужно еще над многим работать. Хотя общий драматизм событий присутствует, не хватает конфликтности, острых моментов. Много второстепенных героев, судьбы которых наслаиваются друг на друга. Есть эпизоды никак не связанные с общим сюжетом или никак не «работающие» на общее содержание. От всего этого возникает некоторая рыхлость повествования.
В большинстве глав очень не хватает авторской речи, а диалоги героев порой затянуты, малосодержательны и потому скучны. Из-за этого повесть местами превращается чуть ли не в сценарий сериала (кстати, телесериалы постоянно смотрят и оживленно обсуждают деревенские старики, для них это последнее утешение). И уж совсем не стоит включать диалог героев там, где нужно авторское слово: в этом случае герои начинают разговаривать не друг с другом, а с читателем, излагать ему историю своих отношений, которая им самим доподлинно известна.
Неправдоподобными выглядят и взаимоотношения персонажей мужского пола. Мужики-работяги разговаривают слишком «по-женски». Чего только стоит эпизод, в котором один нежно уговаривает другого задержаться у него на десять минут, чтобы выпить вместе по чашечке кофе! Вообще, меня удивило, насколько распространено пристрастие к натуральному кофе среди деревенских жителей. В повести присутствует с десяток сцен кофейных церемоний! Подозреваю, что тут сказалось личное кофейное пристрастие автора. Уж лучше бы выпили мужики хлебного кваса (летом) или огуречного рассола (зимой)!
В целом, от повести складывается положительное впечатление. Автор знает и любит своих персонажей, довольно уверено работает в жанре крупной прозы. Но самое главное – чувствуется, что у В. Чикарнеевой болит душа от тотального дефицита любви и человечности в этом мире. «Дедушка Мороз, я просто хочу, чтобы меня любили», – так заканчивает свое письмо девочка Оля в далеком 1998 году. Отсутствие любви и добра в человеческих отношениях и есть главный мотив повести. Но может быть, это и скрытый двигатель всего творчества В. Чикарнеевой. Главное – не останавливаться, а наращивать на этот мотив более масштабные конфликты и свежий материал жизни, выходящий за рамки узкосемейных отношений.
Повесть
Анны Цой с, увы, неудачным названием
«Побег к себе» произвела на меня очень положительное впечатление. Можно было бы оценивать ее с точки зрения жанровой особенности, которая бросается в глаза с первых же страниц – перед нам тот самый «человеческий документ», о котором спорили Владислав Ходасевич и Георгий Адамович, о котором писал Варлам Шаламов и который стал одним из главных жанровых открытий прозы ХХ века. Но степень откровенности и – воспользуемся термином Ходасевича – «интимизма» в повести настолько велика, что в рамках рецензии на пока еще не опубликованную работу говорить об этом автобиографическом компоненте представленного произведения, пожалуй, не стоит, но стоит отметить мужественность автора.
Главным достоинствам повести Анны Цой является безошибочно найденная интонация. Когда-то Сартр, размышляя о повести Камю «Посторонний», назвал стиль Камю «нулевая степень письма» (это определение позже подхватили структуралисты). Именно нулевая степень письма и есть главная характеристика стиля повести Анны Цой. Практически во всех действиях героини принципиально отсутствуют мотивировки, авторское сознание просто фиксирует происходящее, последовательно игнорируя причинно-следственные связи поступков и событий. Это качество, взятое само по себе, как правило, является недостатком, здесь же оно служит неотъемлемой частью авторского взгляда и поэтому превращается в самобытное достоинство. Все события повести (будь то религиозные поиски, беспорядочные половые связи, аборт, рождение ребенка, пребывания в психбольницах) описываются опять же принципиально безоценочно. Благодаря этой безоценочности автору удалось избежать столь распространенных недостатков женской прозы, как мелодраматизм, излишняя патетика и т.д. Хотя нам представлена драматическая судьба молодой женщины, автор избежал распространенного в женской прозе клише, которое на разговорном языке выражается фразой «все мужики козлы». То, что на стилистическом уровне мы определили как безоценочное письмо, на нравственном уровне является реализацией заповеди «не суди». И это согласие стилистики и этики произведения – еще одно художественно достижение этого «человеческого документа».
Итак, вот оно – «самое главное», что волнует молодых авторов и становится предметом художественного осмысления их первых состоявшихся произведений.
В произведениях первой группы поднимается проблема национальной самоидентификации (в том числе – русской) и взаимодействия традиционного уклада жизни с глобализмом. Здесь огромное проблемное поле, быть может, передний край цивилизационного напряжения нашего времени. Вероятно, поэтому все трое авторов так осторожны. Они избегают острых конфликтных ситуаций (хотя материал позволяет, а порой даже обязывает их описать), они пока что только приглядываются к этой большой и серьезной теме.
В произведениях второй группы авторы вступают в поединок с устоявшимися жанровыми формами и пытаются их как-то модифицировать: развлекательному детективу придать социальный контекст, из фэнтези сделать пародию на фэнтези, попробовать себя в условном жанре «литературной медитации» и интеллектуального романа, выросшего из диалогов. Первые два жанра, принадлежащие скорее массовой литературе, легло поддаются трансформации. А вот работать с авангардами жанровыми формами оказывается сложнее.
В произведениях третьей группы находят свое продолжение две большие традиции, появившиеся в русской литературе ХХ века: «деревенская проза» и «человеческий документ». Планка для авторов, пробующих себя в той или другой традиции, очень высока, поэтому ожидать появления шедевров, наверно, не приходится.