ЧЕМ КОРМИТЬ ВОЛНИСТОГО ПОПУГАЯ

ЧЕМ КОРМИТЬ ВОЛНИСТОГО ПОПУГАЯ

veresk 03.05.2014 23:42:17
Сообщений: 2371

2 0

Куда бы форумчан ни раскидала судьба, Эльба, как огромный портал в национальный мир, объединяет всех в стремлении быть ближе к своим истокам.
Каждый сам для себя даст ответ, что дала ему причастность к этому общению.
Я лишь затрону один вопрос.
Одиннадцать лет изучения, осмысления картины по ту сторону монитора выявили истину: мы являемся представителями народа, не обиженного талантами широчайшего спектра.
Сегодня, в День возрождения карачаевского народа, вашему вниманию предлагаю рассказ замечательного форумчанина Берекета.
Нечастый посетитель вообще, новому поколению эльбовцев он пракитически неизвестен. Тем более рада представить его читателям.

Берекет прекрасно состоялся в своей юридической профессии, но уверена: в жизни форума участвует литератор от Бога.

Рассказ можно сравнить с небольшим ледяным кристаллом над океанской гладью, основание которого масштабней видимой части... он из тех произведений, которые с каждым чтением дают всё новые ощущения и новые потоки мыслей…
Повествование воспринимается как живая картина, где нет принуждения вниманию читателя… всё течёт само собой, как будто мысль не стреножена путами изначального замысла. Потому удалось сказать о многом, в обычной суете остающемся за порогом осмысления. Отсюда и тонкая смысловая вязь... так тактично, ненавязчиво удалось переплести тему единства судеб народов, тему отцов-детей, тему человеческого достоинства... много ещё...
Рассказ для неспешного читателя, имеющего вкус к слову. В нём нет проходных строк, экономно и многозначно каждое слово... потому уверена: читатель будет к нему возвращаться не один раз.
Изменено: veresk - 03.05.2014 23:47:05
veresk 03.05.2014 23:43:24
Сообщений: 2371

1 0

ЧЕМ КОРМИТЬ ВОЛНИСТОГО ПОПУГАЯ


Ехали тихо. Наездились, нагарцевались вдоволь в эти дни. Говорили по-русски. Брат только пересел за руль. Бодрясь со сна, комментировал всё виденное:

— А ничё денёк. Припекает даже.

Длинно зевнул, равнодушный от сонливости ко всему, и потребовал в пространство:

— А чё, положено! Сегодня.

Степь была на исходе, но всё ещё раздражала нескончаемой нитью полуденной дороги с разбитым асфальтом, простреленными дорожными знаками. Ровная гладь её сменялась затяжными спусками и такими же тягучими подъёмами. На вершине очередного подъёма из дальней дали горизонта призывно сверкнул и тут же скрылся Эльбрус.

— Минги Тау! — только и успел захлебнуться брат.

Туда, домой, к самому подножью родной горы и торопились мы. Минги Тау без единого облачка на себе сулил на завтра хорошую погоду, но и это не радовало. Усталые, грязные, мы никак не могли выбраться из вязкой череды дорожных передряг, то возвращавших назад, то выбрасывавших вбок, в степную глушь.
Степь свежо зеленела до дичи безлюдными во все видимые стороны несеяными пашнями. Далеко впереди, в мареве пустынного перекрёстка, нечёткими штрихами маячила одинокая фигурка.

— Опять стоят, — кивнул брат, заражаясь угрюмостью фигурки, и вздёрнулся вдруг на месте: — Смотри, смотри, летят!

Тут же, грубо подрезав на обгоне, на миг оглушив дикой музыкой и хищным рёвом заезженного движка, промчалась огромная иномарка с местными номерами. От резкого со свирепым визгом торможения её сильно повело вправо, грозило развернуть, как только захватит колёсами щебень обочины.

— Дорвались папины щенки до педали газа, — оживился брат, но это была не очередная безобидная шпана, которую он легко перебазаривал.

Водитель твёрдой, уверенной рукой усмирил чёрного жеребца, принял на встречную и совсем уже сбросил скорость, подпуская нас к себе. «Мурый хек!» — обозначил быстро нагнавший брат бугая на заднем сидении с застывшим мутным взглядом на рыбьем лице. Тот сонно отвернулся, бросив неслышное, но чётко читаемое по презрительно искривлённым губам: «Чурки!»

«Блин, ну морда ж тупая!— взъелся брат.— Ни одной мысли в глазах, а вот я ему — чурка.Сарыкъулакъ(1) убогий!»

Бандит спереди глядел деловито, вычисляюще. В тёртом уже возрасте, из тех, что давно уверовали в праведность своих понятий, он только усмехнулся молодому, дерзкому взгляду брата и всё медлил, принимая решение. Машины неслись, набирая скорость. Водитель иномарки, выглядывая через напарника, забирал для пущего эффекта влево и резко бросал машину к нам, показывая намерение притереться боком. Проверял на крепость. Брат держал характер, не тормозил, не дёргал в сторону. Полез демонстративно под сидение, достал штык-нож от винтовки Маузера, подарок брату моего московского друга, улыбнулся бандиту с нахальным вызовом. «Мурый хек» сзади издёргался весь, вытягивая шею, но, так и не высмотрев, что вытащил брат, поднял с колен автомат и решительно передёрнул затвор.
Стреноженный автоматом, брат лишь раз блеснул на меня затравленным взглядом в зеркало заднего вида, но далее преобразился вдруг. Удивляя, пугая безбашенным ожесточением, сам стал теснить бандитов, нарываясь на очередь.

Я не знал его таким. Упёртый нахрап брата никаких шансов наблагополучный исход не оставлял. Впервые увиденный и столь недвузначно наставленный, короткоствольный автомат с аккуратной игрушечной воронкой на стволе, леденил и сковывал. Сознание неумолимо вязло внакатывающем, липком чувстве неминуемой опасности, а какова она была, решал теперь вальяжный бандит спереди.
Наконец там вырубили музыку, сбавили газ.

— Что, круто сварен? — бандит едва сдерживал смех.
— Не всмятку! — ощерился брат.
— Тебя просто переклинило от страха, кутёнок, — участливо, совсем по-домашнему хохотнул бандит.

Брат, может, и принял бы неожиданное дружелюбие, но слишком погружён был в своё сумасшествие:
— Хык! Как он догадался?

Издёвка не вывела бандита, настроенного сказать то, что скажет, из состояния благодушия:
— Сам бывал. Там. Такова жизнь, братка. Подрастай…

Хотел что-то добавить, но поленился кричать, выставил наружу руку, изобразил пару плавных дельфиньих нырков по направлению движения и с усталой ленцой хозяина вселенной махнул водителю. Машина, взревев, присела и прыгнула в степь, готовая хоть пробуравить её насквозь. И не было, казалось, никакой силы, способной остановить эту дикую мощь.

— Эшта-а-а(2)— задохнулся брат в завистливом восхищении, но руку вслед вскинул, смачно шлёпнув по перегибу левой ладонью. — Вид-дал выпендрёж, как в гангстерском кино! — кричал он, оставаясь в то же время под впечатлением эффектного жеста бандита, кажется, и себя воображая участником этого кино. — Вопшым(3). Этот артист принял нас за своих, за бандюков, промышляющих на его территории. Предлагает «по-брацки» покинуть свой огород.
В чём-то прав был мой брат. Вот такими, как в кино, рваными картинками и запомнились мослатые, бугристые бандиты, окрылённые абсолютной ненаказуемостью и подскочившей ценой своего ремесла.
На знакомом, не близком ещё перекрёстке бандитская машина вильнула вправо и, сопровождаемая красивым ровным веером пыли, полетела на одинокую фигурку. Но такого же эффектного выхода из виража не получилось. Споткнулась у самой обочины, утонув в столбе пыли вместе с фигуркой, подала назад, круто вывернула на дорогу и рванула далее.

— Хык, бей своих! — не преминул отозваться брат. — А чё, думаешь, у нас лучше? Ты бы знал, что теперь творится в горах, ни тебе свой — не свой, ни тебе старший-младший. Бандюкам, что ментам, всё равно кого гнобить.
Вырубил движок, пуская машину самокатом, устало откинулся назад. Тревоги недавнего противостояния только теперь наползали на него. Он с трудом приходил в себя, пытаясь сбить напряжение многословием:

— Это что! Теперь у нас как на русских дорогах стало. Свой же здоровенный карачаевский долдон, —брат, выбирая, как резче сказать, зло и долго простучал костяшками кулака по «торпедо», — карочи, сам увидишь: стоит прямо на обочине и любуется на собственную струю. Как скот, где приспичило, там и расстегнул ширинку. Цивилизация, блин! Раньше не только казаки, даже наши русские не позволяли себе. Горское влияние, всё-тки…
Напряжение не спадало. Брат всё говорил. Теперь, когда всё прошло и, казалось, никакой опасности и не было, не по себе стало и мне, уязвлённому собственным, мягко сказать, малодушием от одного только вида автомата. Машина катилась, катиласьи стала на перекрёстке, съехав на просторную площадку. Пыль, поднятая бандитами, лениво оседала при полном безветрии.

У самой обочины стояла сухая высокая старуха и мелко дрожала, вздрагивая время от времени всем телом. За ней, сидя на хлипкой, перекосившейся набок деревянной таре, неуклюже горбился старик, не замеченный нами издали. В остроносых калошах, спортивном трико с белыми полосками-лампасами, затёртой фуфайке, он привлекал внимание криво сползшей на один глаз и отсюда узнаваемой цветастой женской шапочкой, что вяжут у нас в Карачае и Балкарии.

— Шапочка-то наша.
— Хык, усохший Кутузов! — прошептал и брат, не смея нарушить давящую тишину.

Выскочить бы, успокоить старуху, подвезти куда, да времена стали не те. Боялись люди на остановках, не садились. Сторонились друг друга. Жались к обочине, глядя оттуда пугливо юркнувшими от зверя овцами.
Брат вышел. Постоял, разминаясь, будто затем и вышел, чтобы продемонстрировать миру гибкое, тонкое тело, заметно наливающееся взрослостью. Подобрал у ног старухи тощий рюкзачок. Старуха, удивляя прытью и таким же, как только что у брата с бандитами, ожесточением, схватилась за своё имущество. В завязавшейся немой возне, она, оставив рюкзачок в руках брата, одним ловким движением вскрыла и так же проворно выдернула оттуда маленький топорик на длинной ручке. Это было её оружие.

— Капут, капут! — растерянный брат догадался, наконец, выронить рюкзачок,осторожно отступил с поднятыми руками,и мигом нырнул в машину.
— Хтоета? — слабо прохрипел старик.
— Та хто ж его. Нехристь какой. Налетел, кочет.

Не бранилась старуха вслед, не возмущалась, только шагнула чуть в сторону, запоздало прикрывая собой старика.

— Поз-зорное бегство, понимаешь, — разгоняясь, веселился брат. — Вот бабка так бабка, героическая женщина, если что. Настоящая казачка.

Насмеялись мы и притихли надолго, как это всегда бывает после чрезмерного веселья, когда сама причина весьма сомнительна.

— Интересно, а топор считается холодным оружием? Надо себе завести такой. А чё делать? Вооружается народ, чем может. Уб-била.
— Топориком?
— Топ-пориком! А глаза её ты видел? Лучше под «калаш», чем под такие глаза. Карочи, попали мы из огня да… Чёрт, ну и язык у них.

Брат всё гнал, навёрстывая время, но искрутился, никак не успокаиваясь.

— Прям амазонка какая-то. Напугала всерьёз, если честно… Вот увидишь, она или святая, или свихнутая.

Я молчал. Брат заёрзал опять, повёл головой, вылавливая мой взгляд в зеркале, и перешёл для большей убедительностина карачаево-балкарский:

— Не эсе да, къалайэсе да, алай тюлдю(4).

Поддакивать означало согласиться на возможное возвращение, на что оннамекал и недружелюбно выжидал теперь, чувствуя моё колебание. Я медлил. Мы рассчитывали успеть к матери хотя бы к концу праздничного дня. А день был тот самый: майский, победный.

— Чо молчишь? Опять в свои интеллигентские страдания ударился?

Что было говорить? Собственно, какое нам было дело до бесноватой старухи, ехали бы и ехали себе и вскоре позабыли бы этот досадный случай, если бы не глаза её. Глаза простодушного человека, полные брезгливости к вдруг нагрянувшему лиху, гадливости чистоплотной души к прилипшей нечисти, и в то же время — показалось ли? — виноватые. Не терпящий недомолвок, сиюминутно, без раздумий и задних мыслей конкретный, брат не стал дожидаться конца моих «страданий», вновь пустил машину самокатом:

— И чо? Ехать с этим к маме? Карочи, если остановится до того сухого куста, возвращаемся.

«Виноватая собственным добром… от собственного добра…» — не умея ни понять толком, ни сформулировать, сумбурно-торопливо думал я, занятый не столько тайнами праведной души, какие встречаются у не обременённых общепринятой грамотностью, считаемых темными стариков, смиренно держащихся за своё сущее добро: скребло другое — старуха так и осталась убеждённая, что только что отбилась от разбойных людей.
Прав был брат. Приехать к матери со слизью этой гадливости на себе не хотелось. «А ведь и мама такая, — пришло откровением, — созерцательная становится, всё вслушивается во что-то своё. Ничего и не говорит, только посмотрит виновато, и проваливаешься сквозь землю».
Машина без двигателя, что арба на резиновом ходу. Но «арба» бойко проехала обозначенный куст, оказавшийся прошлогодним борщевиком, и покатила далее.

— Чо-орт! — выругался брат то ли на куст, то ли на меня, но шанс отказаться от возвращения дал: — А чо мы колотимся вапшэ, может, она давно забыла нас?
— Может. Если нам удобно так думать.
— Эшта! —завёлся с толчка, развернулся. — Долго думал? Скучный вы народ, москвичи. Тормознутый.

Мой брат. Мой младший брат. Он достаточно вольно ведёт себя со мной, даже дерзит иногда, почитая лишь при матери и посторонних. Я не держусь за своё старшинство, многое ему спускаю. Пусть он принимает это за слабость, но мне привычнее, приятнее быть с ним другом-братом, нежели старшим. Мы столько всего нахлебались на пару в безотцовском малолетстве ещё, что амбиции старшинства стёрлись тогда же. Так хотелось быть ему хорошим братом, так его жалко всегда было: я хоть знал отца, а он был совсем несмышлёныш. При всей своей заносчивости он даже сейчас нет-нет, да и оглянется вдруг растерянно, пронзая памятным беспомощным взглядом из детства.


(1) Желтоухий (здесь и далее — перевод с карачаево-балкарского) Разговорное, презрительное обращение к русским, сложившееся во времена покорения Карачая.
(2) Здесь возглас одобрения, восхищения.
(3) Вопшым, вапшэ — слова, производные от русских «в общем», «вообще», произносимые на карачаево-балкарский манер, даже если стороны говорят по-русски.
(4) Что-то, как-то, не так.
Изменено: veresk - 05.05.2014 10:12:49
veresk 03.05.2014 23:43:45
Сообщений: 2371

1 0

Ехали молча. Та же даль в который раз пошла в обратном направлении. Большая степная дорога тянулась и тянулась бесконечной черной полосой, словно делила мир надвое.
Степь хороша в глубине, в не затронутой распашкой, не изрезанной защитными лесополосами неторопливой глуши. Лишь там можно вполне прочувствовать её. В своё время, в промежутке между школой и армией, я чабанил в этих краях у дяди. И удивлялся, и ревновал, что казаки и русские держат мой карачаево-балкарский Минги Тау за свою гору, сверяя по ней погоду.
Степная ширь увлекала, втягивала так же, как и ломаные вершины родных гор. Изъездил её всю. «Летит, летит, степная кобылица…»( 1)— глотал на скаку терпкие ветра, погоняя добросовестную клячу. Молодое воображение рисовало себя, несущегося по древней степи на неудержимом вороном жеребце, во главе грозного воинства.
Так молодо было, светло и беспечно.
Нравилось выехать на петляющий меж редких хуторков просёлок, естественно, не натужно повторяющий изгибы нехитрого рельефа. Однажды вышел на церковь когда-то большого села, разрушенную давним лихолетьем. Голые стеныглядят знакомой, как и мечеть в моём селении, пустоглазой, приземистой, но не согбенной статью. Скидывали новоявленные спасители кресты, сбрасывали колокола. Рассказывали, было в ритуале пустить с высоты струю и только после поджигать купола. Наглумились вдосталь, на том и иссяк энтузиазм строителей новой жизни. Лень человеческая сохранила стены церквей.

Поди пойми, почему веками расшибали лбы, тянулись набожно к зацелованному окладу — и вдруг, в единый час вырождались в нежить, выискивая, поощряя себе подобных и среди покорённых народов?

Рассказывали и другое. Страшное.
Не верил нелепым выдумкам агрессивно говорливых богомолок, гонимым по праздникам от церкви. Накручивал развесёлый участковый, как натасканный чабанский пёс, круги на мотоцикле. Сбивались постепенно в кучу разбегавшиеся по степи бабки, понося его через задых незнакомым словом «комсод».
Не верил и одиноким ходокам в степь. О чём они молчали здесь, скупые на слово казаки, с перемещённым в прошлое сознанием? Во что вслушивались с застывшими ликами душевнобольных? Выспрашивал и не верил.
Не верил, но что-то надтреснуло тогда. Стал ходить пешком. Кобылица, мамучар(2) мешали, отвлекали от степи. Приглянулось без цели, без направления бродить по девственной дичи, где только степь, да небо и я, один на вселенную.
Просиживал днями на курганах и едва различимых остатках древних поселений.



Любимые строки уже не бодрили. Ровная дробь копыт спотыкалась каждый раз на «кобылица» и совсем уже глохла на «мнёт ковыль», будто плюхалась она неуклюжими вверх тормашками и в кровь, и в пыль. Жизнь, как и эти строки, оказалась не такой поверхностно летучей. В неё надо было вслушиваться.
Сколько воинственных племён с их диким гиканьем и хвалебными песнопениями вождям-воителям пропустила через себя эта земля, безропотно записывая в долгую память и победный рык захватчиков, и стоны обреченных? Сила на силу. Так и жили премудрые пращуры человеческие. Добра не ведали. Величие своё видели в жестокосердии.
Не с добром пришли сюда в своё время и нынешние хозяева — русские…

— Хык! А тебе оно надо? — прервал брат мысли, новопошлым, грязно-рыночным сленгом, обретённым в Москве. — Смотри, никому оно и не надо! Угадай, сколько лет?

На самой низине отлогой балки, куда показывал брат, блеснула речушка. Привычный глаз успел поймать там же потемневший от давности, придавленный к земле стожок. «Стожок подщипанный сенца»(3) - тут же докучливо выдала память бодренькую строчку по случаю. Подщипанный по кругу, грибочком стоящий на скотном базу стожок, для меня всегда был показателем крестьянского достатка, когда задают скоту не только не жалеючи, не боясь, что не хватит кормов до весны, но и выпускают его вволю щипать сено.
Но этот стожок, забытый, никем не тронутый, наводил уныние, как та пресловутая несжатая полоса. «Не смог мужик доставить сено или не стало скота», — думал я, вполне понимая, что любой крестьянин, если только он жив, если только не стало его самого, ни при каком житейском раскладе не бросит собранное в поту, в крови сено.

— Къайдаса, алан, къалайса?(4) Да что с тобой сегодня? — пришёл озабоченный голос брата,выводя из угрюмой сосредоточенности.
— Три, скорее, четыре года.

Ответил, зная наперёд, что он всё равно не согласится из упрямства и извечного соперничества со мной. «В отца пошёл, — гордилась братом мама. — А ты — мой, — любила меня. — Тихий, правильный мальчик». Брат даже повзрослев, подкрадывался сзади к молящейся матери, подслушивал и врал потом: «Мама тебя ни разу не помянула».

— Да. Три, скорее, четыре года, — уступил брат, наверное, замиряя с собой за «тормознутого», я же вернулся к своим мыслям. Любит человек изводить себя, копаясь в прошлом, называя это памятью. Да почему-то память эта всегда цепляется к печальному. И мои предки были всесильными хозяевами этих степей и гор. И на них нашлась другая сила. Прохромало косматое чудище по степи, накрыло паучьим брюхом и горы. Лишь горстку предков укрыл собой, защитил могучий Минги Тау. Выживали, как могли, теснясь по ущельям, хоть и знали: здесь — свои хозяева. Суслики. Чумоносные суслики. Снова и снова вставала угроза полного исчезновения. И гибли, гибли предки, слагая душераздирающие песни-плач. Отплачешься ли? Грянула другая чума. Орус'(5) пошёл войной на Карачай. То были отряды генерала Эммануэля. В авангарде—верой и правдой, и жизнью за царя, за Рассею—казаки, за спиной — обезлюдевшие селения соседей.

— Как бы не проскочить наших,— озаботился брат, вглядываясь в очередной перекрёсток безмолвной степи.

Та степь, которую я знал, была теперь чужой, не манила памятным очарованием, усыпляющим дурманом. Не привлекало и таинство степных затишков, как и хоженость проселков. Степь притихла настороженно, застыла, чувствуя нарастающий разгул очередной бесовщины, рождённой не нашествием чужеземной орды, скудоумием собственного правителя.
Страна захлёбывалась отрыжками провалившихся. perestroika-потуг нового вседержавного мужа. Песнопения слышались только из стана враждебного: ликовала фризоанглосакская рать, измордовавшая, искалечившая всю Землюшку, но так и не дотянувшаяся сюда. Щерился услужливо тщедушный ускоритель, бил поклоны, держал речи, поправлял очки, да не очи. Всё спешил, всё торопился бездумно.
Рушился, рассыпался худо-бедно устроенный ритм огромной, что бы там ни злословили, относительно мирной империи. Разруха царила везде, вселяя жуть и разруху в души людские. Большие станицы ещё держались, всё было впереди. Но хуторки на отшибе, для кого-то отчий, со слёзным всхлипом ломоть земли, опустели быстренько, как чумные, гиблые места
Нужда ли вытаскивала одинокие фигурки на большую дорогу или желание увидеть кусочек жизни, которая, ведали они с потаённой обидой, была ещё где-то там, так быстро ставшей чуждой, столичной дали? Сидели недвижимо на степных перекрёстках. Стояли застывшими каменными изваяниями, живым укором уроженцу этих мест, говорливому пустозвону, так и не понявшему сам, что сотворил.
Сколько тех перекрёстков по степи да по стране, и все они так похожи друг на друга. Едва нашли стариков. Старуха будто успокоилась уже и как смотрела в свою неведомую даль, так и смотрела с забытым топориком в руке. О чём-то своём, не здешнем горевала она, ничуть не реагируя на нас. Cтарик сидел, как сидел.
Они и не узнали нас. И чего мы явились? И что им сказать? Извините, дескать, мы не бандиты. Брат, как всегда, сориентировался первым, схитрил бессовестно: «Дубль два, братка. Твой выход».
Хоть и не обнаруживала старуха никаких признаков безумия, прошёл мимо. Ранняя, по-летнему жаркая весна уже сказывалась. Слежавшийся, многолетний мусор обочины, прикрытый местами палой листвой прошлых лет, отдавал душком. По больному, но задиристому виду старика и непримиримой позе старухи чувствовалось, что в данный момент они были в большом, видать, семейном конфликте.
Закурил, сел напротив на такую же расхлябанную тару. Старик одноглазо улыбнулся на приветствие, потёрся лбом о больную руку, высвобождая второй глаз. Отследил с интересом, как ящик подо мной сложился, тихо съехав набок, и уставился на дымок от сигареты. Исхудалое, тонкое лицо. Выцветшие почти белёсые глаза. Смотрит независимо, но жажду затяжки скрыть не может. Видно, живет под гнётом старухи.
Прикурил ещё сигарету.

— Ему нельзя! — запретила старуха. И как она заметила?
— Молчи! — приказал старик.
— Может, не надо?
— Нада! — Посмотрел властно: — Майскай день.

Повёл от себя согнутую в локте руку, с трудом принял сигарету. Больные пальцы, слипшиеся и скрюченные в птичью лапку, не слушались. Понёс губы вниз, сделал слабую затяжку. Посидел так, запасливо сберегая силы, затянулся ещё и качнулся. Я нагнулся поддержать, но отпрянул от ударившего в нос характерного старческого запаха. Старик по-своему воспринял моё перекошенное лицо.

— Та ты не жалей, не жалей! Ишь, жалельщик нашёлся.
— Давно сидим?
— Та с утра и стоим.
— Куда едем, в гости, небось, к внукам?
— пытался расположить к себе участливым тоном— Та никуда, куда. А мне и не надо. К дохтору, куда. А мне и не надо.
— А что дети-то?

Старик, кажется, не расслышал, затянулся ещё, разжал пальцы, роняя сигарету. Посмотрел на меня, мол, дрянцо твой табачок, и замолчал надолго. Время словно стало. Я мялся, не зная, что делать, что сказать, досадовал на героическое никому не нужное возвращение. Читал заглавия на затоптанных обрывках столичных газет, среди которых выделялось волнистым шрифтом выведенное: «Чем кормить волнистого попугая?».

— Снесли уж. Справили, — будто сам с собой заговорил старик, отвечая на вопрос о котором я и забыл уже. Говорил, как вспоминал о трудном, но добротно выполненном деле: — Честь по чести. Всем троим сынкам и справили
— Похоронили, то есть? — уточнил я глупо.
— К ним и хочу
— Туда спешить, людей насмешить, — потянуло сказать с назиданием.
— Самый час. Я уже там.

Сказал со значением и уставился испытующе — понимаю ли? Я понимал, но долгие разговоры в мои расчёты не входили.

— Поздно уже, мы отвезём вас домой. Какие доктора в праздник-то, а позвонить не догадались, вызвать?
— Призвал меня Боженька.
— Мы отвезём вас, — повторил строже, отсекая попытку скучающего старика
поделиться в долгой беседе надуманным секретом. Отвернулся, остерегаясь стариковского аромата, потянулся к нему: — Вставайте!
— Ему нельзя!
— Ножки у меня отнятые, — засмущался старик. — В войну-то как шибанула в хребтину, так и ничёго. Теперь-то и догнала, ити её.Тада тока искры, теперь-то и догнала. Клятая.

Старик хоть и нетороплив был в беседе, оказался очень даже словоохотлив. Говорил, отхрипев от долгого молчания, довольно живым голоском.

— И давно вы так?
— Три годка как. Как малому справили, Егорке, так и три годка как… — и осёкся, вслушиваясь.

Старуха при имени сына всхлипнула. Прямая, чутко надзирающая спина её надломилась. Время опять стало. Брат кисло посматривал на меня, выказывал недовольство.

— А что внуки-то? — спросил, чтобы что-то сказать.
— Та что внуки… — начал было старик и замолчал.

Упёрся надолго в степь, перевёл взгляд на давно потерявшие блеск калоши. Потом, с насмешливостью брата, так же долго смотрел на меня, на мои полу-лакированные щегольские туфли, будто пытался понять, откуда такой незнайка залётный и стоит ли с ним возиться. Продолжил снисходя:

— Их ли вина? Кто дурей сказался, так те по тюрягам расположились, та по могилкам. Кто бойчей был, с умишком ладил,разбеглись-успели. Так она, так-таничёго. Какие обидки? Отсеклась прежня жизнь. Кто куда и поразбеглись. Мир-то большой, зараза. Разбеглись — найди.

Старался не показывать, да глаза проговаривались: обида-то и жгла старика.

— Далёко отсюда живёте-то? — всё подлаживался под его интонацию, всё «токал», воображая, что говорю по-простому.
— Не близка, та степь своя. Покамисть… Та шо ж там. Не близка до хаты.

Старик, теряя интерес ко мне, сухо кивнул на размытый, давно не проезжий просёлок, змеясь, растворяющийся у самого горизонта. По обеим сторонам дороги, послушно повторяя её изгибы, темнели поредевшие ряды перекошенных, как кресты на забытом кладбище, телеграфных и электрических столбов. Проводов на них не было.

— Как же вы попали сюда?
— Ото-о ж! Пешки прышлы. Анапрынэсла, — опять засмущался старик, в первый и последний раз заговаривая чисто по-казачьи. — Штонэсти, штонэсти? И я б понэс. Я ж утэтат… как этат?
— Мумыйя, — нехотя подсказала старуха. Ей почему-то тоже было неловко.
— Во-оть, она самая и есть, — напирал старик на свою легковесность. — Что нести-то? И я б понёс такого.


(1) "На поле Куликовом» А. Блок.
(2) Одна из пород карачаево-балкарских волкодавов.
(3). За далью — даль» А. Твардовский.
(4) Ты где, алан, как ты?
(5) Русский. В данном случае, Россия.
Изменено: veresk - 04.05.2014 17:34:22
veresk 03.05.2014 23:44:01
Сообщений: 2371

1 0

— Чы, чы, чы, чы! — только и чыкал брат, выходя из машины с бутылкой водки и двумя стограммовыми гранёными стаканчиками. Выпускались на закате империи и такие, сразу обретшие место в «бардачках» водителей. Собираясь ко мне в Москву, брат взял с собой ящик «Стрижамента» и только водкой и отбояривался от ментов. По недоумению того же недалёкого губошлёпа, страна давно травилась палёным спиртным.Цену признанной гордости этих степей знала вся дорога.

— Къой, алан, ол кёзюу тюлдю!(1)

Попытался остановить брата, вспоминая, как пошёл он однажды навестить старика-родственника, спустившегося с кошары умирать, и так его напоил, так с ним навеселился, что тот к вечеру второго дня сел на коня и ускакал обратно в горы. Потом жена его, наша любимая тётя, приходила к маме ругаться. Брат только смешил маму с тётей, требуя возместить издержки на лечение. Много спустя пришла она вновь, пришла от безысходности, только и попросила: «Ол аман дарман». Но «то плохое лекарство» уже не могло помочь.

— Кет!(2)— отмахнулся от меня брат. — Сенде хаманда ол кёзюу тюлдю. Неге бурнунгу чюйюреенг?(3) Чистоплюй столичный.

Сгоряча надвинулся и на старика, грубо поправил шапочку, резко оттянул фуфайку:

— Ну-к, дед, хвастай, что у тебя тут звякает? Юбилейные жестянки навешал для понта?

Слышал ведь и я позвякивание, не догадался, что медали. Да и шапочку мог поправить. Бесцеремонность брата со стариком и собственная непонятливость скрутили меня.Что бы ни делал в эти дни, что бы ни говорил, всё было невпопад. Одно дело сидеть себе в относительно благополучной Москве и переживать по поводу. Обезличено так. А здесь, на всём долгом разбойном пути из Москвы в Карачай, всё виденное наслаивалось, наслаивалось, прилипало неотступным чесоточным зудом, саднило и муторило душу. Откажешься ли от суровой действительности: судьба русских — твоя судьба. Слабая надежда, что хуже не будет, здесь и рухнула. Кому-то всё это надо было разгребать, но не мнился, не мыслился никакой Минин-Пожарский. Маячил за вседержавным недорослем, набирал дурную силу и всероссийскийпришибей. Безнадёга была отчаянная.

А брат очень даже понравился старику. Он оживился, заулыбался, отвечая той же деланной грубостью:
— Глянь, коль разумеешь, бес некрещёный!

Под фуфайкой на белой по случаю праздника рубашке тускнело множество неумело и вразнобой прилепленных медалей. Ленты на медальных колодках, не обновлённые с фронтовых ещё лет,наверное, то и дороже, съёжились и разъехались, обнажая металл.

— Эшта-а-а! А ордена? Если продал, разговора не будет.Где ордена, воин?— строго потребовал брат, подозрительно суживая глаза на виноватую спину старухи.
— Тгык! — мучительно захлебнулся старик. — Заховала — найди. Курица без памяти.
— Слышь, кочет, ты, по-моему, привык на бабке ездить и сильно симулируешь. Мы тебя сейчас проверим.
— Ему нельзя! — в который раз повторила старуха.
— Правильно. Что хочет женщина, то хочет Бог. Но сегодня положено.
— Цыц! — веселясь, поддержал брата старик, обретя в его лице сторонника.
— Держи! Тебе плеснул немного, в полпальца, как джандарман. Как лекарство для души, карочи, — говорил брат для слуха старухи, упорно стоящей к нам спиной.
— Пагодь, хлопчик, пагодь, дай глаза-то попогляжу. С каждым не приму…

Заглядывать не стал, повёл от себя руку, но стаканчик принять не смог.

— Может, левой?
— За Майскай день,левой? Может, и крест зараз левой принять?Гаворено, некрещёный!
— Та-а-к, наш человек! — обрадовался брат. Безжалостно оттянул пальцы старика,всунул в ладонь стаканчик, наполненный до краёв: — А то, как посмотришь в кино:левой наливают, левой чокаются.

Старик взглядом показал на меня.

— Хык! А он у нас москвич испорченный, штудент нешшасный. Жизнь знает только по стишкам и пьёт втихаря.

Старик — какой периферийный житель, не одобрит нелестный отзыв о москвичах — рассмеялся довольный и уставился беспомощно на брата. Больная рука не слушалась.

— Сам, сам, сам! — потребовал брат. — Только сам. Это как с бабой: каждый казак, если он, конечно, казак, должен сделать это сам, без чужого догляда. Скажи, бабка!

Старуха усмехнулась, нисколько не задетая фривольностью момента.
Брат удивлял в очередной раз. Не испорченный условностями, так называемой цивилизации, всегда в добром расположении духа, он прост и естественен, как сама жизнь, как этот старик. Что бы ни говорил он, что бы ни делал, даже его очевидная показушность и рисовка воспринимаются всеми так же естественно, будто так оно и должно быть и никак иначе. Во взрослой жизни мы и не были вместе. Только теперь, во время его долгого пребывания в Москве, заново узнавали друг друга. Мы стали другими, но и остались прежними.

— Давай, дав-вай, джигит, притомил уже. Скажи за Победу, — наседал брат, но старик охладил его пыл.
— Весёлый навродь, беззаботный, та зряшно всё. Напоказ. Малишо, храбрышься, а грудью исколот тож. Репьём оброс. Оброс, та не озлобился. Затем и слабый на душу—добрячий, значит. Затем и возвернулся. Хе-хе-е! — повеселел старик. — Затем и скапутился перед бабой: утик, что немец.
— Хык! Лучшего тоста не будет!

Удивлённый, растроганный брат уставился на меня. Слабы мы с ним были на доброе слово. Всё-то видел старик, всё-то понимал. Но поражал он, напоминающий наших стариков, всё познавших, смотревших отстранённо и всёзнающе, другим: странно говорил он. Не по-казачьи, хоть и смягчал изредка конечные согласные, и проскальзывали-таки казачьи интонации, больше по-русски, но какими-то, какие ни от кого уже и не услышишь, стародавними оборотами, отчего обретали его слова особую значимость и ясную простоту.
Уважение к нему, то, изначальное, что дается, как водится, из реверанса перед возрастом, оказывается больше из нежелания уронить себя, таяло и таяло, перерастая в истинное почтение. Росло и недовольство к фальши в себе, легковесной торопливости, покровительственному тону, которым говорил, будто опускался с некоего превосходящего статуса своего, до старческой немощи и неухоженности.
Старик сумел-таки одолеть джандарман, притих, вслушиваясь в себя.

— Нормалёк? — брат, всматриваясь в него, как заправский лекарь, быстро налил ещё.— Посерьёзнел, собираясь с мыслями, посмотрел на меня: — Всё-тки, день такой. Тост буду говорить. Выпьем, дед, за Победу! Выпьем за то, что загнали гадов, откуда вылезли. Хык! — и остановился, отмахиваясь от пафосного начала. Успокоился, продолжил неспешно, как тихо беседовал: — Выпьем за день сегодняшний и за тот, что будет завтра. Пусть он будет, завтрашний день. Выпьем за друзей-товарищей твоих,за тебя, за каждый день твой там, где остались миллионы.
Опять хыкнул и затих надолго, будто только сейчас осознавая, вникая в саму эту цифру.

— Знаешь, дед, я долго думал об этом. Ведь каждый хотел дойти, хотел знать, как там будет? Потом. После победы. Наверна-а, каждый мечтал, после такой войны будет только рай. Наверна, каждый хотел хоть краешком глаза, а? Было? Дед

Разволновавшийся, брат не видел слёз старика, не слышал тихие всхлипы старухи.

— Но видишь, какие дела теперь пошли? Все дороги захватили фашисты с жезлами и битами. Но ты знай, ты должен знать, времена будут приходить и уходить, но твоя победа… — Брат всё больше путался. Тост не складывался. — Карочи, не важно, куда ты дошел, до Берлина ли, до Праги...
— Берлин брал! — потребовал старик. Ему было важно.

Старуха всхлипнула в который раз.

— Знаешь, дед, вот мы кричим, да, война там, да. Подвиг. А ты побудь там сам, хотя бы мозгом… умом.
— Мысленно, — поправил я, улыбаясь давней привычке брата дакать при сильном волнении.

Старик с досадой посмотрел на меня, старуха недовольно повела плечами.

— Почувствуй, да, как там было. Знаешь, дед, чесна скажу, страшно. Страшно, хоть залепи меня орденами, да. Хоть БМВ подари, — не забывалась эффектная бандитская машина, — хоть новый, да. Вот когда страшно, тогда и понимаешь, что за победа была. Ты смотри, не сдавайся фашистам. Слышь меня, ты давай держись, казак и слушайся бабку, с ней не пропадёшь.
— Што бояться-та? Война, она тоже жизнь, — проявил старик неистребимый казачий дух и, тост ли подействовал, предыдущая ли порция водки, или забыл убаюкивать свои болячки, но свободно поднёс стакан, выпил и тряхнул головой.
— Стой! — прокричал брат на всю степь, больно хлопнув старика по колену, и уставился победно на меня. — Вид-дал симулянта?

Старик, выставив вперёд прямую руку, остановил наседавшего на него счастливого брата и первое, что сделал, попробовал перекреститься. Знамение получилось довольно отдалённым, но и этого хватило, чтобы заморгать влажными глазами, но брат не дал ему слёзно насладиться новым обретением:

— Слушай сюда, симулянт нешшасный. Анекдот, карочи. Задумал один дядька из нашего селения закосить от войны. А хитрый был, похлеще тебя.
Перебирал уже брат. Как ни прост был старик, без всякой деланной стариковской чинности, не тот это был человек, с которым можно было игриво-развязно похохмить. Но старик только смеялся, влюблённо смотрел на брата, меня не замечал.

— Ты не смейся, не смейся, двигай рукой, да. Согнул, значит, дядька руку и два дня ходил в таком виде. Тренировался, наверна, как ты думаешь?
— Хе-хе.
— На третий пошёл к военкому: такой уродился. А сильный был, навроде тебя. Тянут-потянут, не вытянули репку, не разогнули руку всем военкомовским составом. А военком, Колымагин, кажется, фамилия, тоже из казаков, хитрый был прехитрый, как два таких, как ты.
— Хе-хе, — смеялся старик.
— Сам инвалид. Не видит в дядьке рыбака. То да сё, пожалел его, будто даже распили они бутылочку, и каркнула ворона на прощание — подал военкому прямую руку.
Старик, намаявшись смехом, замолк. Приврали, конечно, острословы-сельчане, но что-то такое, наверное, было. Брат помрачнел:

— А ведь повезло дядьке. Вернулся. Медалей не меньше
— Спаси Бог душу, — перекрестился старик.
—Всё бы отдал за каждого такого.А знаешь, сколько наших вернулось? Прошло через этого военкома триста тридцать девять орлов. Никого в селении не оставил, гад. Кто сам рвался, кого — силком. Всех выскреб, сволочь, до последнего орлёнка. А чо делать? Война такая— дрогнул голос брата. А вернулись тридцать девять (4)
— Цы, цы, цы, цы! — неверюще испугался старик.
— Триста душ, как триста спартанцев.
— Што ты, сынюшка, што ты.
— А куда вернулись, это уже другие слёзы(5).

Брат сопроводил взглядом одну из редких машин — потянулись уже ранние, со столичными номерами, в тёплые края — прошёл к дороге, стал бросать голыши вслед.Мой брат. Мой младший брат. Он гораздо более эмоционален и сентиментален, чем я. Не всегда ему удаётся скрыться под личиной «настоящего, жёсткого мужчины».

— Ничего-о, сынюшка. Ничего-о, — сопливо всхлипывал старик. Оправдывал свою и брата слабость: — Шо ж там, хай будет. Слышь-ка ты? Хай будет, на то Майскай день.

Брат не слышал. Кричал в безмолвие степи, пуская после каждой фразы, голыши по асфальту, как по водной глади:

— Вот как брали твой Берлин. Вот почему страшно. «То-о-оже жизнь!» Фил-лософ чёртов. Где она, жизнь, если всех положили? Кому жить, если в нашем селении и сейчас не насчитаешь столько мужчин?
Летели, летели его камушки, весело шыркая по асфальту, и затухали вдруг, как подбитые.

Любят завоеватели примазываться к героическим событиям античности. «Фермопилы взяты!» — докладывал Эммануэль царю о покорении Карачая. Простительно чрезмерное бахвальство его: уж слишком напоминали теснины горы Хасаука греческие Фермопилы, да и у нас выискался свой Эфиальт. Гнильцо княжеское. Вывел русских в тыл карачаевскому ополчению. День кровопролитного сражения и вышли с поклоном наши старики. Подвиг трёхсот спартанцев, за которыми стояли все благодарные полисы, конечно же, поражает. Знать бы только, обрекли бы себя в небытие эти спартанцы, если бы они были последней оставшейся горсточкой всего греческого?
Знать бы и другое. Кому понадобилось спустя почти век после захоронения вскрывать склеп генерала Эммануэля и расстреливать череп?

Брат не торопился назад. Долго возился в машине, включил зачем-то радио, но тут же вырубил его злым ударом кулака. Дутый пафос дежурного исполнителя песни победного дня и меня раздражал: так и виделось холёное, далёкое от слёз потерь, лощёное лицо. Горе горькое не терпит фальши. Двойной погибелью легла на нас распроклятущая война, двойным же слёзным счастьем грянула Победа, породившая надежду на возвращение.
Проходя мимо, брат выдернул из моего кармана носовой платок, вытер старику обсопливившийся нос, сел прямо на землю, прислонясь к нему. Положил рядом пакет с закуской. Налил.

— Выпьем за Москву-столицу?
— Масквадалёка, што Бог высока.
— Правильно дед! Не Москва брала Берлин. Помянем молча, как у вас говорят.



(1) Оставь, алан, не тот случай!
(2) Выражение недовольства, буквально «уйди, отстань». То же, что и казачье, производное от старотюркского «геть».
(3) У тебя всегда не тот случай. Что корячился, нос воротил?
(4)Документальная повесть-исследование. З. М. Кожбаева.
(5) ноября 1943 г. карачаевцы, 8 марта 1944 г. балкарцы были насильно депортированы из Кавказа. После победы уцелевшие фронтовики-победители пополняли ряды спецпереселенцев. Не все находили семьи.
Изменено: veresk - 04.05.2014 17:44:14
veresk 03.05.2014 23:44:29
Сообщений: 2371

1 0

Жизнерадостный брат не умел долго предаваться грусти:

— Ну что, дед, айда теперь по девкам! Колись, гулял от бабки?

Старик заулыбался и покраснел.

— Гулял? — спросил брат у старухи.
— До войны тока. Бегал.
— К кому эта, к кому эта бегал? — заносчиво встревожился старик.
— К Дарьюшке и бегал.
— К какой такой? Сбрыхалы бабы!
— К Дарьюшке-соседке и бегал. Призналась она. Отходила када. Тяжко, говорит.
— Атьшельма!
— Сыми, говорит, грех с души. Тяжко, говорит.
— Атьшельма-а-а! — протянул старик, переживая. — Предательский народ бабы.
— Штосымать-та? Штосымать-та? Я и тада знала.
— Ать!.. — и осёкся старик, притих и съёжился в комок, будто спрятаться хотел, раствориться.
— Грешна она… Тяжко ей, — закончила старуха другим, Дарьюшкиным видимо, голосом, передразнивая давнюю соперницу, и сама же тяжко вздохнула: — Я и тогда знала.

Удивило мстительное ожесточение в её голосе, перемешанное всё с той же неуловимой виноватостью. Называла же соседку Дарьюшкой — наверное, так, как называли все. Чего-то, наверное, стоила та в хуторе. Ожидал, пожалеет усопшую, перекрестится и скажет в конце непременное в православной среде: «Сердешна».
Нет. Передразнила и стала гордо в струнку.

— Штомолчала-та, што молчала? — прогоревал старик, приходя в себя.
— Ей, ей, ей! Вы мне давайте тут без семейных сцен.

Но старик уже не видел и не слышал брата. Говорил, как бредил, обжигая себя каждым словом:

— Держала в себе. Столько лет. Божички, столько лет. Жила с этим. Кабы сказала давно, так и забылось бы давно. Дуренька моя.

Старуха упрямо молчала.Старик не унимался, всхлипнул придушенно, пытаясь повернуться к ней:

—Ластынька моя…

Старуха только плечами повела.В белом платье в выцветший василёчек, в таком же лёгком платочке, не старушечьим свободным шалашиком, а плотно, по-девичьи обтягивающем аккуратную головку, казалась она со спины капризной, строптивой молодухой.
Что-то подняло и повело меня к ней. На пыльных щеках свежие следы от слёз, но глаза уже сухие. Не раз наплакалась, стоя спиной. Не вытирала, не выдавала себя. На костлявой, темной от солнца груди — такой же, как у старика, простенький крестик на шнурочке, свитом из ниток.Хотелось дотронуться до неё, что-то сказать. Заглянул в глаза, ожидая увидеть то, что вообразил себе: тоскливую безысходность, обиду на горемычное бездолье своё.
Ошибся. Светлый взгляд ещё свежих васильковых глаз смотрел со спокойным достоинством прожитой жизни, покорностью судьбе, безропотным ожиданием того, что будет. Видела, что смотрю в лицо, задвигались брови, дрогнули губы в несуетной тихой улыбке, но чему-то своему, какой-то своей светлой фантазии, будто меня и не было рядом.
Зачем я подошёл, надумав пожалеть, домыслив за неё какие-то печали, душевную смуту? Обманешь ли себя? Если суметь быть честным с самим собой, подошёл, чтобы насмотреться на полные горя глаза и пожалеть. Пожалеть и остаться довольным собой: вот, дескать, хороший — пожалел.

— Извините! — сказал.

Ничего не ответила, лишь уронила топорик.
Полагалось, наверное, поговорить, раз подошёл и уставился. Но что сказать? Старуха и выручила: и ей надо было высказаться.

— Ордэны, — выдохнула. — У в хате — покоты(1). Ездють от тута, ездють, на циклах. Де ево взять, кусок? Йиестьниманичёго. — И добавила уже по-русски: — Какие дохтора? Их и в будень нет. —Посмотрела невольно на столбы без проводов, но быстро отвела взгляд. Помолчала ещё и доверилась тихим шёпотом: — Набрехала ему. Вынесла мир посмотреть. Напаследь.

Ничего не ответил. Слова и не нужны были. Остался стоять с ней. Ожидаемая неловкость от безмолвного присутствия рядом так и не наступила.

А брат со стариком осилили ещё по одной. Беседовали тихо как давние дружки, у которых всё уже сказано-пересказано.

— Кинули нас, дед. Ни вождей, ни вожжей. Опять сшибаться будем?
— Я уже там, — ответил старик. Понял, что сказал невпопад, но повторил упрямо: — Я уже там! Вот тоть.
— Слышь, дед, харош на жалость давить, да! Мужик, да, любой мужик, живёт, пока что? Вот тоть. Пока под юбку смотрит. — Прищурился хитро на старуху и добавил с вызовом: — Под чужую юбку! Оторви его от юбки — всё! Туда клюёт, в землю. Карочи, не примут тебя туда. Забракуют. У тебя глазки, такие… Хы!
— Хе-хе! ****ские? Говори как есть. Не срамно, когда от души. Глядь, я уже там, а баба всё дозор держит.

Насмеялись, приближенные и взаимной симпатией, и таинством вместе выпитого, притихли каждый в себе.

— Как, Дарьюшка — хороша была девка?
— Тгык! — передёрнуло старика. Но сил заступиться за,пусть грешное, но своё,хватило: — Не твоё это, хлопчик! Не трогай!

Опять уставился в степь. Смотрел долго, то ли набирался от неё впрок и сил, и терпения, то ли захлестнуло далёкими воспоминаниями. Сидел, привычно уронив вниз длинношеею голову, сдвинув наверху усохшие плечи — старый, больной, отчаявшийся взлететь орёл, навсегда сложивший крылья.

— Любила сильно. Опоила, как. Затем и грех вышел. Как не бываить, любила. Уйду, говорила, в единый день. Та вот сплыла... Адна.

Притих старик. Глухие, неторопливые звуки его голоса повисли в воздухе, вновь и вновь всплывая, как отзвуки последнего удара дальнего колокола. Казалось, он давно преодолел порог невзгод и радостей мирского бытия, ступил уже на край вечности,почувствовал, дотронулсядо некоего иного знания, и превосходством этого знания был снисходителен к нам, не познавшим, не ставшим ещё у порога. Но избыточная энергия брата, его весёлая настырность и задорное жизнеобилие ввергали старика в смятение, выводили из состояния нетерпеливого ожидания желанного конца.

— Нетушки, я уже там, — пересилил себя старик. — Молчи! — сурово остановил брата. — Призвал Боженька. Та вот, курица скубана(2) не отпускаить. Издохнють власти над собой не даёть. Прилипла, как репей тот. Молчи! — с надрывом потребовал у и старухи и пожаловался брату обличительным шепотком: — Хитрющая-а-а. Што удумала-то, што удумала. Вместе, говорит, хочу. Эта, штоб в один день, штоб.

Помолчал ещё, но встрепенулся тут же, ревностно оберегая свою призванность:

— А ты не забегай вперёд! Не призвана ишо! Как вместе-та, как вместе-та? Хто ж понесёть? Хто ж справить? Штоб честь по чести штоб!
— Вот видишь, дед, какие мы мужики: юбку подай, а чуть что…
— Геть! — вспылил старик. — И ты, немец, туда ж?
— А как же бабка? Что ты тут соцсоревнование устроил, кто раньше уйдёт?
— А всыпать тебе? Басурман! Гаварливый больна, на что не просють. А раскинуть мозги? Не моги?
— Смотрите-ка, раздухарился наш симулянт.И голос прорезался.
— Ум у тебя бабий, што перекати-поле. Пусто да катится. Лови ветра.

Рассорились всерьёз пьяненькие друзья. Старуха улыбнулась то ли ссоре, то ли опять чему-то своему

— Может, присядете, что стоять-то?
— Пойдём мы, — посмотрела со сдержанной ласковостью. — Ишо поговорит.Трохи.

Брат, вчитавшись, подобрал обрывок газеты:

— Хык! Свежий анекдот. Оказывается, войну выиграли америкосы. Ну не суки, а,дед?
Прятались, прятались за океаном, гундосы драные. И на тебе—победители! А мы и не знаем, кому обязаны.

— Хе-хе, — неопределённо отозвался старик.

Как ни старался брат отвлечь его, тот тянул свою борозду, сопротивлялся, как мог, пытаясь высказать больное, наболевшее своё.

— Слышь, дед, а чёэт такое — волнистый попугай? И чем его кормят?
— Та хто ж его знае! — ещё сердился старик. — Не нашей породы птица. Нехристь такой же. Только и пользы, что забот. Выпустить его. Прокормится.
— Нельзя уже. Вороны налетят, ястребы. Только и ждут. Заклюют и в свою клетку посадят.
— Неча неволить, коль не знаешь, чем кормить… Призвал меня Боженька.
— Неужели? Может, тебя Дарьюшка призвала?
— Пагодь, хлопчик, пагодь, не гони. Не вразумел ты расклад, вижу, не вразумел, — взмолился старик и заулыбался ответно. Не выдерживал он широкой, всёподкупающей улыбки брата. — Сказать некому, та хочь ты послушай. Не ты рассудишь. Ох, не тебе судить. Та хочь послушай. Из интересу послушай. Ты: какой ни есть — мужик. А баба, может, при людях в ум войдёть. Разверни меня, сынюшка, разверни к ней-та. Подсоби! — попросил старик и заворчал на старуху: — Поставили меня тут, как мусор в угол смели, веничком прикрыли!

Брат переставил старика вместе с ящиком лицом к старухе, поправил сползающую шапочку.

— Та сыми ж ты её, гадину. Сопрела голова.
— Только спокойно,дед, хорошо? Ты же знаешь, я с тобой, если что. А шапочку сам сыми. Сможешь.


(1) Имеется в виду, шаром покати.
(2) Ощипанная
Изменено: veresk - 04.05.2014 17:47:48
veresk 03.05.2014 23:45:00
Сообщений: 2371

1 0

Заёрзал старик, задвигал изнурённым телом, щурился на непокорную спину жены, шумно и коротко вздыхал, долго отходя от собственной взвинченности, будто знал: ни надрывом, ни истерикой не надоумишь женщину. Настраивался, как собирался сказать самые главные слова в жизни. Заговорил, сберегая силы, всё такими же короткими неспешными фразами. Устало. Рассудительно.

— Тебе сказать, та ты поймёшь ли? Суди сама. Померла Дарька, хтовспомог тебе? Хочь единая баба явилась? А тебя не окажись, хто б понёс? На помины, смотрит Бог, хто пришёл? Хто вспомог тебе хочь колышек втыкнуть? Без креста лежит, без Христа.

Старик перекрестился, подождал: не обернётся ли? Не дождался.

— Лады, твоя воля, поди ты вперёд. Тока хтопонесёть? Солнце взойдёт-сойдёт, и я сойду. Истухну. Калитка, зараза, и не скрыпнет.

Как ни волновался старик, но неспешной убедительности не терял. Говорил, будто знал иную цену слову, чем просто вымолвить:

— Го-о-ордая стоит. А умок на старость в хитринку свернул. Кинь умом-то. Не сердцем, ластынька. Прикинь умом. Вспомни, роднюшка, вспомни. На всё первые слыли. Налюбились, насчастливились, подай каждому. Одним дыхом дышали. А ну как теперь выйдет по тебе? Вдруг как уйдём в единый день? Нехай, как кончимся враз, одним остатнымдыхом?.. Нихто ж не почухается. Своя ж псина, спаси Христос, и выжрет обоих. Всласть. Тока объеды оставит. Крысам — шастье…

Притих старик, приходя в себя после трудных слов, потянулся к брату, и так они и сидели, прислонясь друг к другу. Никто не смел слово вымолвить.От лесополосы тянулись длинные тени. Вечерело уже. В наступившей долгой тишине, наполненной нашим безмолвным участием к старику, стало заметно, как начинают затихать нашумевшиеся за день птицы.

— Чё-та-а привираешь, дед, спьяну, — проговорил, наконец, брат. — Зря тебя лечил? И говоришь странно. Не казак?
—Будешь не казак, коль балакать боялись. Было,хлопчик, всё было!В раскулачное-то лихо, в первоколхозные дела. Такое на умную голову не скажешь?Нехитро родиться суметь, та пришлось на лютые годы. Настрадался, божички мои, насмотрелся. И как нелюди людей — дитят малых. И как собаки. Гнули казака. Ему бы пригнуться. У-у-о-ох,— прерывисто, утробно простонал старик, — ему бы пригнуться!.. В хате все. Опухлые. Неживые. Зайди, смелый, — глянь, как собаки. Чуть не стронулся умом дитячьим. В степь убежал. Там хоронился. И ночи там. Чудные ночи. Падали, падали звёздушки. Не паснёшь. Мыслишь: степь ли разверзлась, небо ли падает с неба? Господи, ты ль наслал казнь египетскую?Приткнуться к кому? Искололся, божички, волчонком выл…

Затаённые, не высказанные никому раны детства. Говорят, они не проходят. Говорят, их уносят с собой, так и не забыв, так и не простив, если вот так вот не выплеснуть однажды. Но кому тяжелее тогда?

Видел ли кто, как давится беззвучным воем старая женщина?
Замечал ли кто — у природы своя, другая тишина, отличная от тишины в тебе самом? Как тяжко наваливается она, как сильно давит на уши, как дёргается сердце, вздрагивает неудержимо грудь.

За прошлое ли неверие наказывало сегодня? Разве я не верил? Я уговорил себя не верить, потому как, если поверишь, как жить с этим? Какой спрос за то, что сотворили с нами,бандиты от власти, уверовавшие в собственную непогрешимость, если своих, душой и животом преданных, не жалели?
Сквозь помутнённый взор всплывало в детстве пригрезившееся, сотворённое из подслушанных рассказов призрачное видение глинобитно застывшей навсегда чуждой азиатчины с леденящими ветрами, извечным песком в зубах,облезлыми верблюдицами со зловонными, в червях и навозе задницами. И наши старики, каждодневным обходом бредущие поутру по земляным норам-жилищам, чтобы собрать, чтобы похоронить в степи, окоченевшие за ночь трупики детей. Старики, от горя забывшие слова молитв, только и твердящие: «Аллах, Аллах, Аллах, Аллах!». И вышедшие из повиновения и почитания, наши обезумевшие женщины, встречающие их сумасводящим криком: «Где ваш Аллах, куда он смотрит?» И худенькие в стыде, и ужасе от предательства матерей, невесомые личики наших девочек-подростков, отдаваемых в жёны местным старцам, чтобы кто-то из семьи жить остался. Наглумились единоверцы хреновы с именем Аллаха на зловонных насвайных устах. Наглумились.
Брат блеснул растравленным взором, что-то сказал, силясь одолеть ком. Не слышал. Проехала, как прочертила, торопливая машина. Без звука. Боялся я, не было никаких сил оглянуться на старуху. Слишком сильны были позывы от неё. Ну что ей скажу, чем утешу? Посмотрел. Улыбнулась из последних сил, чтобы показать только, что всё хорошо, что она улыбается.

Отпустило, возвращая старческий голос:

— Оперенился, Господи. Оттеплел. Башкой прочухался. Баста, думал, больше не будет. А вон она как вышла-то. Впаслэдь. Жить больно, та смертушку по-людски принять опять не моги. Опять люта. Вертаить.
— Почему небо не упало на землю, дед? Куда Бог твой смотрел?

Старик испуганно уставился на меня. Я ли это сказал?

— Ни! Ни-ни! Не греши. За каждым не нажалеешься. За тем и смотрит, штоб небо не упало. Оно без подпорок стоит. Бог и держит. Что небо, что земля эта, — у них свой резон, друг за дружку держаться, не бодаться. Чай, не люды!
— Кладно говоришь, дед, что детям сказку.
— А мы не дети все? Ты слушай, сынюшка мой, слушай. Тебе жить. Нехитро, навродь, а перейди. Прийдет час, каждый ход свой повспомнишь, каждое слово через душу выковыривать станешь. Чужой грех своим скажется. Та ты держи глаза. Держи. Ниатвади. Смотрит Бог, дурейнет силы, как себя изводить. В мои-то года войдёшь, завяжи узольчик: чужой грех своим скажется. Грех, он у каждого свой. Свой, та, выходит, на всех общий. Общий, та спрос с каждого. Вот такое колесо. Потому и призывает по одному. Без подсказчиков! — повысил голос в спину старухи. — Экзамен… Призвал боженька. Та и совестно уже жить-то. Нынче, вона как молодых-то косить. От человека это. Не от Бога. Не от Бога зло. К нему и хочу: это я, Господи, рассуди-защити.

Замолк старик, притаился в своих думах. Молчали и мы. Затихло, зависло, остывая и солнце. Наступала та предзакатная, с истомной теплотой уходящего солнечного дня пора, когда день, войдя в зрелость, обессилено замирает вдруг, к себе ли прислушиваясь, к нам ли присматриваясь.
Старик выговорился, перестал горбиться, стянул осторожно шапочку, высвобождая длинные, сплошь белые волосы. Глядел умиротворённо на степь, на тихое небо, жмурился нежно на слабое солнце. Улыбнулся жене, сказал с ласкающим укором:

— Не обернётся даж. Царица какая. Эфертити. Бабий век, труден. Труден, да долог. Как не понять, боязно одной-то остаться. Та ты ишо в жизни.А меня ни догнать, ни удержать. Понеси, роднюшка, понеси, пока в силе. Суди сама. Ераскины мы. Нельзя нам больше — миру на жалость, кому — на смех. Вот такой расклад. Походи на могилку. Походи-порадуй. Догляди, — рассмеялся грустно, — вдруг, как к Дарьке перелягу. Потерпи покамисть. Глядишь, всё и образуется. Глядишь, Господи, твоя воля, какой внучок и обернётся.

Старуха повернулась, наконец, к старику. Слёз благодарных не скрывала.

— Пора. Йидем, — улыбнулась.

Я, опережая брата, бросился вперёд, легко взял старика на руки, понёс к машине.
Брат ревниво суетился рядом:

— Поедем, дед, домой, а то бабка после таких признаний как бы не бросила тебя.
— Хе-хе!
— Вот, уйдёт к какому-нибудь Васе…
— Хе-хе-е! Я и есть Вася, — смеялся старик, но от наших услуг отказался категорически. — Цыц! Вертай назад! Я на своей машине поеду. — И обрадовался больше всех своей шутке.
Брат помог надеть рюкзачок, всунул туда невесть откуда выуженную бутылку «Стрижамента», поправил ремни.
Старуха так же легко приняла старика:

— Всё хорошо, всё, слава Богу.

Опять одарила улыбкой. Знакомо, ласково. Поклонилась сдержанно. Отдельно каждому. Повернулась тихо и пошла вслед закату по заросшей, давно нехоженой тропинке. Шла с неспешным достоинством. Высокая, тонкая, не согбенная ни годами, ни ношей на руках.
Притихший брат сидел, сгорбившись в позе старика.

— Къара барыуна, князны джангыз къызыча.(1)

Степь не так ровна, как кажется. Старуха легко преодолела длинный, пологий бугорок и пошла далее, всё более утопая в начавшейся низине, потом опять показалась в полный рост и шла такдолго, не спеша, то заслоняя, то открывая вновь низкое закатное солнце, и растворилась вдруг в дальних сумеречных тенях.

— Что-то, как-то, не так, —брат повернулся ко мне и вздрогнул от домысленной до конца догадки. — Неужели так отомстила? Говорил тебе, настоящая казачка.
— Ты ещё говорил, святая или свихнутая.
— Так женщина же! Княжья дочь! У них это рядом ходит. Не твоё это, хлопчик, не трогай! — смеясь, заступился брат. — В женские разборки даже Аллах не вмешивается.

Так неужели так отомстила? Казачка. Княжья дочь степи. Ведь смогла бы не крест, так «колышек втыкнуть» на могилу Дарьюшки, раз старика носит. Так и завис вопрос безответно.

— Может, не сказала никому, потому и не пришли на поминки? Не так пусто в степи, как старик балачку разводил. Слышь, может, и холмика не оставила? — стал фантазировать брат мистически туманя глаза, но увлёкся другой догадкой: — Знаешь, почему не отскочила от машины, как рассчитывали бандиты? Хотела сама уйти со стариком в единый день, назло Дарьюшке. Вот тоть.
\
Ошибся он на этот раз. Старуха была из породы таких же беспощадных в лихую минуту к себе и близким одержимых, как брат. Пусть дрожала потом, что ни есть осиновым листочком, но остановила грубую силу. Смиренная перед Богом, она не способна была безропотно принять насилие от человека, простить предательство. Не считала, что и это от Бога, ибо не от Бога зло. Не для неё были извечные для простого русского люда повиновение, долготерпение, всепрощенчество, привитые, в том числе и долгим крепостным прошлым, принимаемые одними за слабость, другими —за добродетель, но одинаково эксплуатируемые всеми.

Степь ли не отпускала или старики? Сидели и сидели. Тихие. Смирные.
Пойми этих женщин, умеющих нести в себе и грех, и святость одновременно. Только в женской ли сути дело. Неужели только в состоянии безумия дано человеку сметь бросить вызов злу и обману. А удел остальных, не умеющих, не желающих быть столь одержимыми, оставаться на обочине зашуганным стадом?
Так и я в том стаде?
Чем кормить волнистого попугая? Знать бы, чем потчевать правителей, чтобы еда ум кормила, а не зад полнила?
Уж там и останусь. В стаде. Подальше от одержимых.
Песнопения безумству храбрых уже были. И бросало озверелое от собственного буйства стадо из огня да в полымя, и горели купола, и шёл брат на брата, и хоронились дети в степи, и падали, падали с неба звёздушки.

Брат обернулся, долго всматривался, пробуя лезвие забытого в суете топорика, но мысли наши опять не сошлись. Отвернулся, взмолясь о своём: «Ийа, Аллах! Джангыз бир насыб бер — ма быллай къыз».(2)

Закат на далёком степном горизонте неторопливоуступал место наступающей ночи.
Природа неспешна.
Всё совершенное неспешно.

2007 г.


(1) Гляди, вышагивает, как единственная дочь князя. («Как единственная дочь князя» — карачаево-балкарская поговорка, означающая в данном случае высшую степень преклонения перед женщиной).
(2) О, Аллах! Дай одно-единственное счастье — ниспошли такую жену.
Изменено: veresk - 04.05.2014 17:53:37
veresk 03.05.2014 23:45:29
Сообщений: 2371
Прошу извинить за медленную работу, глючная техника попалась
Два резервных поста, этот и следующий, оставляю для поправок, потом удалю.
Изменено: veresk - 05.05.2014 10:01:25
veresk 03.05.2014 23:48:12
Сообщений: 2371
***
Sabr 03.05.2014 23:51:16
Сообщений: 7254
И где рассказ?
Google 04.05.2014 00:23:16
Сообщений: 86
---
Изменено: Google - 04.05.2014 00:32:25
janet 04.05.2014 03:41:23
Сообщений: 11878

1 0

прочла. (мой комментарий для тех, кто уже прочел))
словно, именно этот рассказ и хотелось давно послушать.
словно, и я знакома с героями, и их судьбой, и судьбой их народа, обоих народов.
образы двух очаровательных юношей, один из которых думающий интеллегент, а второй чувствующий и берущий на себя ответственность - как образы будущего, и старики.. два простых человека.. - наше прошлое. и природа вокруг) меня словно грело весеннее солнце из той степи, я улыбалась вместе с героями, и ощущала их боль.
:гоккачыкъ:
Batcha28 04.05.2014 13:12:52
Сообщений: 18
Потрясающе✌️Читала и мурашки по коже бежали,затаилось дыхание👍👍👍красавчик✌️Ма ша Аллах)))
Dalila 04.05.2014 13:40:48
Соглашусь с вереск, рассказ, который можно перечитывать снова и снова. Всё есть у автора: талант от Бога, умение наблюдать, сопереживать, перенести все это в слова и найти самые нужные, чтобы достучаться до сердец. Спасибо вам, Берекет! Спасибо, вереск!
Fotya B. 04.05.2014 23:36:42
Сообщений: 36

1 0

Рассказ замечательный, читается на одном дыхании))) Заставляет задуматься, местами действительно пробирает до глубины души...
p.s. Хотелось бы еще почитать рассказы данного автора, если таковые есть на сайте, скиньте пожалуйста ссылки))
janet 04.05.2014 23:42:37
Сообщений: 11878
Цитата
Fotya B. пишет:
Хотелось бы еще почитать рассказы данного автора
и мне!)
Rus7.77 06.05.2014 13:41:41
Сообщений: 49
:)
Изменено: Rus7.77 - 06.05.2014 13:45:54
Берекет 06.05.2014 13:41:47
Сообщений: 150

2 0

Салам алейкум, аланла!

Спасибо за отзывы на рассказ. Я и не сомневался ни в высокой духовности, ни отзывчивости наших форумчан, ни в умении подметить самое главное в тексте. Благодарю, в первую очередь мою первую читательницу, нашу форумную Элю, увы, в последнее время, выпавшую из поля зрения. У неё удивительное чувство текста, умение сразу схватить замысел автора. Благодарю нашего Сапара, вдохновенно одобрившего текст. Ещё надеюсь пообщаться с ним, что позволит дописать несколько скомканный финал. Но окончательно поверить в текст, поверить настолько, что решился выставить его здесь, - согласитесь, перед судом своих особенно робеешь - заставила-таки наша veresk. Ещё предстоит придумать, как отблагодариться.

Рассказ, если всерьёз о нём говорить, писался давно и тяжело, то выскакивая объемом до 12000 слов, то падая до 3000. Переживания и ощущения, заставившие взяться за перо, имеют обыкновение иссякнуть до того, как дописан рассказ. И рушится интерес к нему, и берёшься, гонимый писательским (его чаще называют, графоманским) зудом за другой рассказ, зная заранее, что и он не будет дописан. Полагаю, это знакомо многим пишущим. К счастью, весь последний год выпал достаточно свободным и удалось худо-бедно реанимировать этот рассказ.

Благодарю вас. Уверяю, нет большего удовольствия, чем замечать, думать, мыслить, созерцать и, наконец, писать. Не менбшим удовольствием оказалось одобрение тех, для кого и писалось. Пишите, друзья. Пишите и вдруг обнаружите, что сами зачитываетесь собственным текстом, что и случилось со мной, когда читал его со страниц форума, удивляясь – я ли это написал. Не скромно, конечно, так говорить. Но моя, может быть, не всегда уместная искренность, всегда за искренность и воспринималось, без всякого иного подтекста.
Ваш Берекет.
janet 06.05.2014 14:33:17
Сообщений: 11878
Цитата
Берекет пишет:
Рассказ, если всерьёз о нём говорить, писался давно и тяжело, то выскакивая объемом до 12000 слов, то падая до 3000. Переживания и ощущения, заставившие взяться за перо, имеют обыкновение иссякнуть до того, как дописан рассказ. И рушится интерес к нему, и берёшься, гонимый писательским (его чаще называют, графоманским) зудом за другой рассказ, зная заранее, что и он не будет дописан. Полагаю, это знакомо многим пишущим. К счастью, весь последний год выпал достаточно свободным и удалось худо-бедно реанимировать этот рассказ.
интересно узнавать такие детали. (сама никогда не писала)
когда видишь готовый шедевр, кажется, все очень легко, лаконично, все естественно, все идет один за другим, все на своих местах. а оказывается и это труд, и это усилие мысли..
и правда, к счастью то, что время нашлось!

спасибо Вереск, что добыла для нас такой подарок)

мы уже тут увидела будущий фильм)
с обязательным показом воспоминаний героев, начиная с детства юношей, с их семьи: отца, который рано ушел, матери, которая вырастила сама. слова героя о своем брате, о том, что он дает брату больше свободы, чем требуют обычаи, не претендует строго на старшинство... в этом есть такая простая истинна. и далее воспоминания о трагедиях народа, как общая боль..
veresk 06.05.2014 14:37:56
Сообщений: 2371
В запасе держу отклик беспристрастного, "не своего" читателя. Выложу попозже.
Берекет 06.05.2014 17:02:16
Сообщений: 150

4 0

Спсибо, janet.


Наверное, не надо было писать от первого лица, чтобы рассказ не воспринимался уж чересчур автобиографичным, хотя элементов автобиографичности полно. Был старик и была старуха. Был молоточек на длинной ручке, каким обычно отбивают косу. Топорик внесён как символ бунта. Есть в старухе многое от матери, вырастившей восемь детей, а уж подслушивания молитв матери были всегда.
Из нашего селения ушло не 339, а 306 человек. Наверное, простительна "ошибка", мне надо было обыграть с 300 спартанцами. Сумели вернуться, действительно всего 39. И дядька был, мною и всеми глубоко почитаемый. И сейчас ком. С кого спросить? Кому простить?

Если честно, многие нововведения последнего года, писались с общего настроения форума. Так родилась фраза: «Правильно, дед. Не Москва брала Берлин».

«О чём они молчали здесь, скупые на слово казаки, с перемещённым в прошлое сознанием? Во что вслушивались с застывшими ликами душевнобольных?» Это, конечно же, больше списано, узнаваемо с наших стариков.

«… отчего обретали его слова особую значимость и ясную простоту». Саму мысль и последние два слова, оставив их, как дань уважения неизменными, я «украл» у Георгия Яропольского. Из его столь прекрасного перевода так понравившегося мне Венка сонетов (Венка стихотворений) нашего Мурадина Оьлмезова (elbars). Рад, что выпал случай выразить своё почтение к многолетнему творческому и жизненному содружеству этих двух колоссов нашей земли. Есть кое-что, тоже данью преклонения, и от Шахризы Богатырёвой. Писалось в основном под песни группы "Джёгетей" и такие контрастные: тихие, неспешные песни Сапара и громовые, но столь лиричные Газаева. Прикосновение к истинно талантливому, рождает самые неожиданные визуальные фантазии.

Однако, я уже не скромно втягиваюсь в обсуждения рассказа, как некоего явления, уж извините.

Спасибо.
Амий 06.05.2014 18:00:23
Сообщений: 1986

1 0

Цитата

Берекет пишет:
Писалось в основном под песни группы "Джёгетей" и такие контрастные: тихие, неспешные песни Сапара и громовые, но столь лиричные Газаева. Прикосновение к истинно талантливому, рождает самые неожиданные визуальные фантазии.


Извините, что вырываю из контекста только эти строки. Я много думала о том, как можно относиться к тому, что прочитав затронувшее тебя стихотворение или услышав песню, у самого зарождаются какие то мысли, фразы, стихи. И думала, не плагиат ли это... Хотя, речь ведь не идет о копировании сюжета или фраз. Всё хотела адресовать этот вопрос и Билалу Лайпанову . Но прочитав ваш последний пост, особенно выделенные мной строки, получила ответ на свой вопрос. Спасибо и за рассказ, и за комментарии.

Если радость придет, радость прими
И не гордись, будь достоин ее.
Если горе придет, губы сожми
И не страшись, будь достоин его.

К. Кулиев
Берекет 07.05.2014 13:25:31
Сообщений: 150

2 0

Здравству, Амий!

Помнится в старом, старом форуме, в очередной теме о межнациональных браках, ода из наших девушек выплеснула в сердцах: «Вот выйду за какого-нибудь Васю». Так кольнуло тогда, прищемило и так запомнилось, что я не отказал себе в удовольствии использовать эту фразу в рассказе. Так считать ли это за плагиат. Если «да», то и название рассказа плагиат, можно натолкнуться на сколько угодно статей с этим названием. Я уже плакался veresk, что Стругацкие украли у меня первоначальное название рассказа, в который я был влюблён «Случайный пикник», успев раньше меня назваться «Пикник на обочине». Человечество настолько обогатилось писаным словом, что, извини, куда ни плюнь, попадёшь в чужой плевок. Плагиат случайный простителен, но намереный, осознанный плагиат – зло. Тут очень интересно наблюдать за обобранными авторами, ведь среда творческих людей, увы, самая склочная. Одни, вызывая уважение, умеют быть снисходительными, другие просто счастливы поймать кого на плагиате, бросаются, пьянея от собственного азарта, разоблачать, обличать. Третьи высасывают плагиат на пустом месте. Пиар, понимаешь.

Да, пишущим, нагруженным этим самым уже писаным словом, нужно стремиться сказать своё слово. Это тяжело. Тяжело сказать новое, родить новую идею.


Амий, смеюсь и радуюсь. Только на днях переписывались с veresk о странных совпадениях, странных перекличках, которые преподносит жизнь. Так вот, недавно зафиксировал для себя одно маленькое стихотворение в «Акътамакъ» с записным названием, отметив для себя, что автору удалось сказать в столь затёртой до дыр теме своё слово.И какое! Сейчас полез искать этот стих, чтобы выставить его здесь, как пример. С трудом нашёл, оказывается там уже перелистнули страницу. И… ба-а! Автор – Амий.



ДЖАНГЫЗЛЫКЪ.

Къыш бузла кёлню кебге джыйгъанча,
Джангызлыкъ кючлейди адамны.
Джан алыучу къанатын джайгъанча,
Сууута, сууну кибик къанны.
Джаз, джылуу
бла, тегерек чакъгъанча,
Джюрекге келирми джаннгыруу?
Буз эриб, таза суулай саркъгъанча,
Санланы бошлармы бу ауруу?
Джер, битим берирча толусу бла,
Бек сакълайды джаумну,кюсеб.
Таш, болуб къалмазча бу джарсуу бла,
Джюрекге уа не берсин себеб?

Рассчитывал написать больше, но на этой хорошей ноте остановлюсь.
Спасибо. Порадовала вдвойне.
janet 07.05.2014 14:22:08
Сообщений: 11878

1 0

Цитата
Берекет пишет:
Наверное, не надо было писать от первого лица, чтобы рассказ не воспринимался уж чересчур автобиографичным, хотя элементов автобиографичности полно. Был старик и была старуха. Был молоточек на длинной ручке, каким обычно отбивают косу. Топорик внесён как символ бунта. Есть в старухе многое от матери, вырастившей восемь детей, а уж подслушивания молитв матери были всегда.
Из нашего селения ушло не 339, а 306 человек. Наверное, простительна "ошибка", мне надо было обыграть с 300 спартанцами. Сумели вернуться, действительно всего 39. И дядька был, мною и всеми глубоко почитаемый. И сейчас ком. С кого спросить? Кому простить?
все эти подробности интересны.
не знаю, хорошо или плохо, что от первого лица, но веришь каждому слову.

Цитата
Берекет пишет:
Если честно, многие нововведения последнего года, писались с общего настроения форума. Так родилась фраза: «Правильно, дед. Не Москва брала Берлин».

Цитата
Берекет пишет:
Помнится в старом, старом форуме, в очередной теме о межнациональных браках, ода из наших девушек выплеснула в сердцах: «Вот выйду за какого-нибудь Васю». Так кольнуло тогда, прищемило и так запомнилось, что я не отказал себе в удовольствии использовать эту фразу в рассказе.
хорошо, что на что-то и форум сгодился) вернее, наша болтовня)


Цитата
Берекет пишет:
Это, конечно же, больше списано, узнаваемо с наших стариков.
я это почувствовала. это объединило два народа.
когда я писала первый отзыв, так и не смогла передать свое отношение к двум старикам. вряд ли и сейчас получится. но эти образы такую силу имеют!..
Амий 07.05.2014 17:55:15
Сообщений: 1986
Берекет, спасибо вам :). За столь добрые слова в поддержку.

Если радость придет, радость прими
И не гордись, будь достоин ее.
Если горе придет, губы сожми
И не страшись, будь достоин его.

К. Кулиев
Берекет 08.05.2014 16:37:45
Сообщений: 150
Амий, стих действительно хороший, образный, зрелый от зрелого автора (не о годах говорю), с осознанно и удачно расставленными акцентами. Я бы не сказал, что текст, лёгкий, воздушный. Он и не должен быть всегда таковым. Ведь тема не игривая. Здесь именно некая тяжеловесность словесных конструкции делает его наиболее выразительным. Деменгили сёз бла джазылгъан, деменгили назму.

Здравствуй, janet!
Изначально от третьего лица и писалось. Эпизод с бандитами был вставлен, как то пресловутое ружье, которое в конце должно выстрелить. И появились бандиты в тот самый момент, когда один из героев, возмечтал о такой же жене, как старуха. И проехались бандиты по перекрёстку красивым виражом, сопровождаемые таким же красивым веером вспышек автоматной очереди: ведь просили «чурок по-человечески» покинуть территорию. И летела старуха к братьям, бросив старика в степи. У природы свой резон. Не вздрогнула степь, не отозвалось и небо кровавыми всполохами по двум взметнувшимся ввысь трепетным душам. Лишь затухающий закат озарял кровавым три струи на обочине. Что-то такое было написано.


Но удалил всё это безжалостно, чтобы не было соблазна возвращаться. Не из-за чрезмерной красивости-слащавости, на что кто-то скажет с ехидцей, мол, автор тщился выжать у читателя слезу, и не из неподготовленности подобной трагедии всем ходом событий. Кто обещал, что это происходит подготовлено?

В какой-то момент жалко стало и не по себе стало губить собственными руками наших ребят даже виртуально. И потом, нельзя писать о потустороннем, и уж тем более о подобном, там, где есть что-то автобиографическое. Всё это имеет свойство материализоваться, что не раз подтверждалось.

Пришлось переделывать.
Тынч адам 08.05.2014 17:45:08
Сильно!!!!!
veresk 08.05.2014 18:06:30
Сообщений: 2371
Трагичный финал не из фантастических... жизнь на эти сценарии не скупится, каждый раз заставляя содрогаться от возможности невозможного...

Мусса, мне кажется, ты не ошибся с финалом... и не только по высказанным тобой причинам...

Да, ты прав... трагедия не подготавливается... И всё же...

Весь рассказ имеет светлый, отчётливый философский посыл... добро в человеке изначально, даже самые тяжёлые испытания личной судьбы, катаклизмы эпохи, деления национальные, возрастные и прочие не в силах истребить этот путь к свету... пусть тоненький, пусть едва различимый... Как быть без этой надежды?


Автоматная очередь в конце вполне прогнозируема ходом событий, но она для читателя, перед тем оказавшегося свидетелем поразительного по высоте и тонкости чувств действа, была бы просто шоком... Но это не очищающий катарсис... Эта очередь разом и бесповоротно ставит кровавую точку на вере читателя, подводит его к ощущению полной безнадёги и отсутствия будущего...
Щемящее дущу повествование плотно приблизилось бы к чернухе, литературной эпидемии, рассчитанной на антигуманитарный эпатаж...
В сущности, тот же выстрел в надежду...
Считаю органичным именно данный конец рассказа.
Тынч адам 08.05.2014 18:33:05
Цитата

veresk пишет:
Трагичный финал не из фантастических... жизнь на эти сценарии не скупится, каждый раз заставляя содрогаться от возможности невозможного...

Мусса, мне кажется, ты не ошибся с финалом... и не только по высказанным тобой причинам...

Да, ты прав... трагедия не подготавливается... И всё же...

Весь рассказ имеет светлый, отчётливый философский посыл... добро в человеке изначально, даже самые тяжёлые испытания личной судьбы, катаклизмы эпохи, деления национальные, возрастные и прочие не в силах истребить этот путь к свету... пусть тоненький, пусть едва различимый... Как быть без этой надежды?


Автоматная очередь в конце вполне прогнозируема ходом событий, но она для читателя, перед тем оказавшегося свидетелем поразительного по высоте и тонкости чувств действа, была бы просто шоком... Но это не очищающий катарсис... Эта очередь разом и бесповоротно ставит кровавую точку на вере читателя, подводит его к ощущению полной безнадёги и отсутствия будущего...
Щемящее дущу повествование плотно приблизилось бы к чернухе, литературной эпидемии, рассчитанной на антигуманитарный эпатаж...
В сущности, тот же выстрел в надежду...
Считаю органичным именно данный конец рассказа.

Приблизило бы к действительной реальности, жестокой, непонятной, полной лжи. А таким окончанием, автор оставил веру , что не все так безнадежно.
Что есть надежда, что нас поймут, как мы понимаем других. Скромное мнение благодарного читателя, за эмоции полученные при прочтении.
janet 08.05.2014 20:43:37
Сообщений: 11878
Цитата
veresk пишет:
Весь рассказ имеет светлый,отчётливый философский посыл... добро в человеке изначально, даже самые тяжёлые испытания личной судьбы, катаклизмы эпохи, деления национальные, возрастные и прочие не в силах истребить этот путь к свету... пусть тоненький, пусть едва различимый...Как быть без этой надежды?
да, рассказ действительно светлый.
но я увидела трагедию человека подошедшего к концу своего пути. и этого никак не остановить, никак не изменить. конец близок. он пугает. и тоску старика увидела по жизни, по миру, и природа ему вторит своим теплом... не только смирение, но и безысходую тоску увидела...

очень тонко переданы и трагические воспоминания героев о бедах своих народов. эта сдержанность в передаче еще сильнее воздействует, ком в горле - при прочтении.

автоматная очередь в конце, увела бы мысли в настоящее. отвлекла бы их от нашего прошлого, которое мы обязаны помнить, и надежды на будущее, которая должна остаться. а это прошлое и будущее - важнее, мне кажется, в рассказе.
veresk 08.05.2014 22:25:10
Сообщений: 2371

1 0

Как и обещала, вашему вниманию предлагаю рецензию из сайта "Литературная критика".


Берекет. "Чем кормить волнистого попугая".

04.02.2014 16:39


Сильные стороны: все произведение, от первой строчки до последней, представляет собой наглядный пример сильных сторон качественной современной прозы; удачный выбор способа повествования – он оптимален, как для самой идеи произведения, так и для максимально точной передачи читателю авторского замысла. Рисуемая воображением картина получается достоверной, беспощадной, эмоционально выразительной, яркой и запоминающейся. В рассказе автор раскрывает перед читателями сразу несколько очень сложных тем (война, межэтнические отношения, бандитизм и лихие 90-е, семья, любовь, измена, социальная незащищенность пожилых людей и т.д.), которые часто фигурируют в произведениях сетевых авторов и так же часто сопровождаются напыщенным патриотизмом, высоким пафосом, агрессией и воплями «За что воевали?», стереотипностью мышления, и целым ассортиментом шаблонных сюжетов и фраз, которые отсутствуют в данном рассказе и наглядно демонстрируют то, как можно писать на вышеперечисленные темы простым, доступным, лишенным витиеватости языком. Именно на языке, на авторском слоге и на авторском умении владеть словом глаз читателя, что называется, «отдыхает», т.к. умение так точно и тонко описывать социальные и психологические нюансы дано далеко не каждому, но автор делает это легко и убедительно. Боль главного героя за страну, за людей, за свою Родину, не может не передаться читателю, не может не заставить задуматься. После ухода в прошлое целого пласта советской литературы, демонстрирующей такое редкое по сегодняшним меркам качество, как человечность, данный рассказ является открытием – чудом сохранившимся обломком корабля с аналогичным названием, в щепы разлетевшимся от удара о берег жестокой действительности большой эпохи перемен. Созерцательность главного героя, описанная талантливым мастером, не может не нравиться – рассказ хочется перечитывать снова и снова. Сюжет и композиция в данном случае представляют собой гармоничное сочетание, в котором они подчеркивают чувство меры автора, богатство его жизненного опыта и литературный вкус. Начало и конец произведения остаются открытыми, что придает ему легкость, ту самую – невыносимую, пусть и в иной ипостаси. Характеры основных и второстепенных персонажей подчеркнуты не голословными описаниями, а меткими и точными авторскими наблюдениям. Особенно хорошо это показано в отношении младшего брата главного героя (например, упоминание о молитве матери, демонстрирующее братскую ревность). Также необходимо отметить мастерство автора, показывающее то, как следует описывать речь пожилых людей, чтобы она не скатывались в плоскость лубочного представления о ней. Общее настроение произведения, несмотря на описание жестоких реалий нашей жизни, тем не менее, не угнетающее, а философское, дающее надежду на то, что даже если хороших людей и будет меньше, дела их, а также значение и сила этих дел будет несоизмеримо больше числа людей их создающих. И этого хватит на всех.
Слабые стороны: их нет.
Рекомендации: продолжать писать так же талантливо.
Изменено: veresk - 08.05.2014 22:45:42
Читают тему (гостей: 1)

Форум  Мобильный | Стационарный