"НАУЧПОП" (НАУЧНО-ПОПУЛЯРНАЯ ЛИТЕРАТУРА)

"НАУЧПОП" (НАУЧНО-ПОПУЛЯРНАЯ ЛИТЕРАТУРА)

Shibizhi fon Purch 02.03.2015 00:27:44
Сообщений: 563

3 0

Начнем с математической дисциплины, поскольку математика учит мыслить в русле строгой логики. Математика — удивительная наука. С одной стороны, она существует и развивается как вещь в себе, совершенно не нуждаясь ни в чем, кроме себя самой, с другой — используется представителями других наук как прикладная дисциплина, что, тем не менее, опять же приводит к обогащению ее собственного инструментария. Можно уверенно сказать, что не появись математика, не был бы возможен никакой научно-технический прогресс и люди до сих пор продолжали бы жить первобытно-общинным строем.Писать научно-популярные книги на математические темы берется далеко не каждый математик, поскольку для этого нужно иметь незаурядные литературные способности и хорошее воображение, чтобы увлечь рассказом о «царице наук» обычных читателей, большинству которых эта наука представляется слишком сложной и маловразумительной. Знаменитый американский физик и математик Леонард Млодинов, написавший не одну увлекательную научно-популярную книгу по математике и естественным наукам, всегда блестяще справляется с такой задачей. Он рассказывает о сложных вещах простым внятным языком и с юмором, отчего чтение его книг приносит огромное удовольствие.

ЛЕОНАРД МЛОДИНОВ
ЕВКЛИДОВО ОКНО. ИСТОРИЯ ГЕОМЕТРИИ ОТ ПАРАЛЛЕЛЬНЫХ ПРЯМЫХ ДО ГИПЕРПРОСТРАНСТВА

Леонард Млодинов (Leonard Mlodinow, 1954, Чикаго) — американский физик и популяризатор науки, специалист по квантовой теории и теории хаоса, преподает введение в теорию вероятностей, статистику и теорию случайных процессов в Калифорнийском технологическом институте в Пасадене. В 1976 году окончил Университет Брандейса в Уолтхэме (Массачусетс) сразу по двум специальностям — математике и физике. В 1981 году получил докторскую степень по теоретической физике в Калифорнийском университете в Беркли. Автор нескольких научно-популярных книг (в том числе для детей), а также создатель текстов для телевизионных научно-популярных передач.

Двадцать четыре века назад один грек стоял у берега моря и смотрел, как исчезают вдали корабли. Аристотель, судя по всему, проводил за таким тихим занятием немало времени и повидал немало кораблей, раз его однажды посетила интересная мысль. Все корабли исчезали одинаково – сначала корпус, потом мачты и паруса. Он задумался: как такое может быть? На плоской Земле корабли должны были уменьшиться целиком и исчезнуть, превратившись в нераспознаваемую точку. Но корпус исчезал первым, а уж потом все остальное – и это подтолкнуло Аристотеля к подлинному озарению: Земля – искривлена. Аристотель взглянул на общее устройство нашей планеты через окно геометрии.

Греки первыми осознали, что природу можно постичь, применив математику, а геометрия может не только описывать, но и объяснять. Развивая геометрию от простых описаний камня и песка, греки извлекли понятия точки, линии и плоскости. Отбросив вуаль материи, они обнаружили структуру такой красоты, какой человечество еще не видело. Евклид стоит как раз на пике борьбы за изобретение математики. История Евклида есть история революции, история аксиомы, теоремы, доказательства – и рождения разума как такового.

Люди считали и вычисляли, драли налоги и облапошивали друг друга с незапамятных времен. Некоторые предположительно счетные орудия датируются 30000 лет до н.э. – всего лишь палки, расписанные художниками с интуитивным математическим чутьем. Но есть и поразительно отличные приспособления. На берегах озера Эдвард (ныне Демократическая Республика Конго) археологи выкопали небольшую кость 8000-летней давности с крошечным кусочком кварца, вделанным в углубление на одном конце. Автор этого приспособления – художник или математик, мы никогда уже не узнаем, – вырезал на кости три колонки насечек. Ученые считают, что эта кость, названная костью Ишанго,– возможно, самый древний из найденных прибор для численной записи.
Мысль об осуществлении операций с числами доходила гораздо медленнее, поскольку занятия арифметикой подразумевают некоторую степень абстракции. Антропологи сообщают: если два охотника выпустили две стрелы, завалили двух газелей и заработали две грыжи, волоча добычу к стоянке, во многих племенах все эти «два» и «две» могли быть разными понятиями в каждом случае. В таких цивилизациях нельзя было складывать яблоки с апельсинами. Похоже, на понимание того, что все это частные случаи одного и того же понятия – абстрактного числа 2, – потребовались тысячи лет.

Открытие того, что математика – нечто большее, нежели алгоритмы расчетов объемов грунта или размеров налогов, принадлежит одинокому греческому купцу, ставшему философом; его звали Фалес, и свершилось это открытие 2500 лет назад. Именно Фалес создал возможность для великих открытий пифагорейцев и, в итоге, написания самих «Начал» Евклида. Он жил во времена, когда по всему миру вдруг так или иначе зазвонили будильники, и человеческий разум проснулся. В Индии рожденный примерно в 560 году до н.э. Сиддхартха Гаутама Будда начал распространение буддизма. В Китае Лао-цзы и его более юный современник Конфуций, появившийся на свет в 551 году до н.э., совершили прорыв в мышлении – с колоссальными последствиями. В Греции же начался Золотой век.

Фалес, судя по всему, как и многие греки Золотого века, обладал неутолимой жаждой знаний. Посещая Вавилон, он впитывал учение и математику астрономии – и прославился тем, что привез это знание в Грецию. Одно из легендарных достижений Фалеса – предсказание солнечного затмения 585 года до н.э. Геродот сообщает, что оно произошло в разгар битвы, и благодаря ему сражение прекратилось и воцарился долгий мир.
Фалес сделал первые шаги по систематизации геометрии. Он первым доказал геометрические теоремы, подобные тем, что Евклид века спустя собрал в «Началах». Осознав необходимость неких правил, из которых можно обоснованно делать дальнейшие выводы, Фалес изобрел первую систему логического мышления. Он первым осмыслил понятие о сравнимости пространственных фигур: две фигуры на плоскости можно считать равными, если можно так сдвинуть и повернуть одну, чтобы она в точности совпала с другой. Расширение идеи равенства чисел до фигур в пространстве оказалось громадным рывком математизации пространства. Это не так очевидно, как может показаться нам, усвоившим это еще в школьные годы. На самом деле – и мы еще в этом убедимся – такой вывод требует допущения однородности, т.е. что фигура не искажается и не меняется в размерах при движении, а это не так для некоторых пространств, включая наше физическое. Фалес сохранил для своей математики египетское название – «измерение земли»,– однако перевел его на родной язык, и получилась «геометрия».

Пифагор послушался советов Фалеса и отправился в Египет, но в тамошней математике не обрел поэзии. Геометрические объекты были физическими сущностями. Линия оказалась веревкой, натянутой гарпедонаптом, или кромкой пашни. Прямоугольник – границами участка земли или поверхностью каменной плиты. Пространство – илом, почвой и воздухом. Именно грекам, а не египтянам принадлежит романтическое, метафорическое представление математики: пространство может быть математической абстракцией и, что не менее важно, абстракция эта может быть применена в самых разных обстоятельствах. Иногда линия – это просто линия. Но в то же время линия может представлять и ребро пирамиды, и границу пашни, и путь вороны в небе. Знание об одном переносимо на другое. По преданию, Пифагор шел как-то мимо кузни и услышал, как по тяжелой наковальне стучат разные молоты. Он задумался. Повозившись со струнами, он обнаружил гармонические последовательности, а также связь между длиной поющей струны и тоном слышимой музыкальной ноты. Струна вдвое длиннее, например, поет в два раза ниже. Наблюдение с виду простое, однако глубина его революционна – его часто считают первым в истории примером эмпирического открытия закона природы.

Для Пифагора и его последователей главной интригой математики виделись разнообразные численные закономерности. Пифагорейцы представляли себе числа как камешки или точки, выложенные в определенный геометрический узор. Они обнаружили, что некоторые числа можно сложить, разместив камешки на равном расстоянии в два столбика по два, в три по три и т.д. – так, чтобы получался квадрат. Пифагорейцы называли любое количество камешков, которые можно выложить таким способом, «квадратным числом», поэтому и мы зовем их до сих пор квадратами: 4, 9, 16 и т.д. Другие числа, как выяснили пифагорейцы, можно выложить так, чтобы получались треугольники: 3, 6, 10 и т.д. Свойства квадратных и треугольных чисел завораживали Пифагора. Например, второе квадратное число, 4, равно сумме первых двух нечетных чисел, 1 + 3. Третье квадратное число, 9, равно сумме первых трех нечетных чисел, 1 + 3 + 5, и т.д. (То же верно и для первого квадрата: 1 = 1.) Пифагор заметил и то, что, подобно равенству квадратных чисел сумме соответствующих предыдущих нечетных чисел, треугольные числа есть сумма всех последовательных чисел, четных и нечетных. Да и сами квадратные и треугольные числа взаимосвязаны: если сложить треугольное число с предыдущим или следующим треугольным, получится квадратное число.

Пифагор был фигурой харизматической и гением, но и в части саморекламы не подкачал. В Египте он не только постигал египетскую геометрию, но стал первым греком, изучившим египетские иероглифы, и в конце концов занял пост египетского жреца – ну или во всяком случае его посвятили в их ритуалы. Он получил доступ ко всем таинствам – и даже был вхож в секретные храмовые залы. Он провел в Египте не менее тринадцати лет. И покинул страну не по собственной воле – напали персы и взяли его в плен. Пифагор оказался в Вавилоне, где в итоге получил свободу – а заодно разобрался в вавилонской математике. В пятьдесят он в конце концов вернулся на Самос. К тому времени он уже развил философию пространства и математики, которую собирался проповедовать.

Соверши Пифагор простую вещь: назови он диагональ как-нибудь особо, например d, или еще того лучше – √2 и сочти ее некой новой разновидностью числа, нашему гению удалось бы ускорить создание системы действительных чисел на много веков. Предприми Пифагор этот шаг, он предвосхитил бы революцию декартовых координат, поскольку за отсутствием численной записи необходимость как-то описать этот новый вид числа недвусмысленно подсказывала изобретение числовой оси. Однако вместо всего этого Пифагор отошел от своей весьма перспективной практики ассоциировать геометрические фигуры с числами и заявил, что некоторые длины не могут быть выражены через числа. Пифагорейцы назвали такие длины алогонами, «неразумными», ныне мы называем их иррациональными. У слова «алогон» – двойной смысл: оно к тому же еще и означает «непроизносимое». Пифагор предложил решить возникшую в его философии дилемму так, что полученное решение было затруднительно отстаивать, и поэтому, в соответствии с общей доктриной скрытности, он запретил своим последователям раскрывать неловкий парадокс. В наши дни людей убивают много за что – из-за любви, политики, денег, религии, но не потому, что кто-то разболтал что-то о квадратном корне из двух. Для пифагорейцев же математика была религией, и поэтому когда Гиппас нарушил обет молчания, его убили.

Сопротивление иррациональному продолжалось еще тысячи лет. В конце XIX века, когда одаренный немецкий математик Георг Кантор создал революционный труд, в котором попытался как-то укоренить эти числа, его бывший наставник, хрыч по имени Леопольд Кронекер, «возражавший» против иррациональных чисел, категорически не согласился с Кантором и потом всю жизнь ставил ему палки в колеса. Кантор, не в силах вынести подобное, пережил нервный срыв и провел последние дни жизни в клинике для душевнобольных.

Математика – вертикальное сооружение, которое, в отличие от архитектурной постройки, рухнет, если хоть один математический кирпичик окажется битым. Допусти в системе невиннейшую погрешность – и пиши пропало, в ней уже ничему нельзя доверять. По сути, теорема логики утверждает: если в систему вкралась хоть одна ложная теорема – неважно, о чем она, – этого будет достаточно для доказательства, что 1 = 2. Говорят, однажды некий скептик припер к стенке логика Бертрана Расселла, желая возразить против этой уничтожающей теоремы (хотя в итоге говорил об обратном). «Вот что, – рявкнул усомнившийся, – допустим, один равно два, докажите, что вы – Папа Римский». Расселл, по свидетельствам, задумался на миг, после чего ответил: «Папа и я – двое, следовательно, Папа и я – одно».

Приблизительно в 300-е годы до н.э. на южном побережье Средиземного моря, чуть левее Нила, жил в Александрии человек, чья работа может потягаться по влиятельности с Библией. Его подход наполнил философию смыслом и определил суть математики вплоть до XIX века. Эта работа стала неотъемлемой частью высшего образования практически на все это время – и остается до сих пор. С восстановлением этого труда началось обновление средневековой европейской цивилизации. Ему подражал Спиноза. Им зачитывался Абрахам Линкольн. Его защищал Кант. Имя этого человека – Евклид. О его жизни нам неизвестно почти ничего. Ел ли он оливки? Ходил ли в театр? Был ли коренаст или росл? История не знает ответов на все эти вопросы. Нам ведомо лишь, что он открыл школу в Александрии, у него были блестящие ученики, он осуждал материализм, был довольно милым человеком и написал не менее двух книг. Одна из них, утерянный труд по коническим сечениям, стала основой для позднейшей исключительно важной работы Аполлония, сильно продвинувшей науку навигации и астрономии.
Другая его знаменитая работа, «Начала», – одна из самых читаемых «книг» всех времен. История «Начал» заслуживает детективного романа не хуже «Мальтийского сокола». Во-первых, это не книга в буквальном смысле, но собрание из тринадцати свитков папируса. Ни один оригинал не сохранился – они передавались из поколения в поколение чередой переизданий, а в Темные века чуть было не исчезли совсем. Первые четыре свитка Евклидова труда в любом случае – не те самые «Начала»: ученый по имени Гиппократ (не врач-тезка) написал «Начала» где-то в 400-х годах до н.э., и они-то, судя по всему, являются содержимым этих первых свитков, хотя оно никак не атрибутировано. Евклид никак не претендовал на авторство этих теорем. Свою задачу он видел в систематизации греческого понимания геометрии. Он стал архитектором первого осмысленного отчета о природе двухмерного пространства, созданного одной лишь силой мысли, без всяких отсылок к физическому миру.

Целью Евклида было построить систему так, чтобы в ней не оставалось места для нечаянных допущений, основанных на интуиции, угадывании или приблизительности. Он ввел двадцать три определения, пять геометрических постулатов и пять дополнительных постулатов, которые он назвал «Общими утверждениями». На этом фундаменте он доказал 465 теорем – практически все геометрическое знание его времени. Евклид дал определения точке, линии (которая, согласно определению, может быть искривленной), прямой линии, окружности, прямому углу, поверхности и плоскости. Некоторые понятия он определил довольно точно. «Параллельные прямые, – писал он, – это прямые линии, которые, находясь на одной плоскости, продолженные до бесконечности в обоих направлениях, ни в одном из этих направлений не пересекаются».

Музей и библиотека сделали Александрию непревзойденным интеллектуальным центром планеты, местом, где величайшие ученые бывшей империи Александра изучали геометрию и свойства пространства.

В 212 году до н.э. главный библиотекарь Александрии Эратосфен Киренский человек, преодолевший за всю жизнь не более нескольких сотен миль, первым в истории рассчитал обхват Земли.

Эратосфен заметил, что в полдень в городе Сиене (ныне Асуан) во время летнего солнцестояния палка, воткнутая в землю, не отбрасывает тени. Для Эратосфена это означало, что палка, воткнутая в землю, оказывалась параллельна солнечным лучам. Если представить Землю в виде окружности и нарисовать прямую из центра через точку на поверхности, представляющую Сиене, и далее в пространство, она окажется тоже параллельной лучам солнца. Теперь двинемся по прямой на поверхности Земли прочь из Сиене – в Александрию. Там вновь нарисуем линию, проведенную из центра Земли через точку-Александрию. Эта линия уже не будет параллельна лучам солнца – она пересекает их под некоторым углом, оттого и появляется видимая тень. Эратосфену для вычисления части земной окружности – арки между Сиене и Александрией – хватило длины тени от палки, воткнутой в Александрии, и теоремы из «Начал» о линии, пересекающей две параллельные прямые. Он обнаружил, что эта дуга составляет одну пятидесятую от длины обхвата Земли. Подтянув к делу, вероятно, первого в истории научного ассистента, Эратосфен нанял некого безымянного гражданина, чтобы тот прошел пешком от одного города к другому и замерил расстояние. Нанятый субъект прилежно доложил, что оно составляет примерно 500 миль. Умножив это расстояние на 50, Эратосфен определил обхват Земли в 250 000 миль – с четырехпроцентной погрешностью, а это фантастически точный результат, за который ему бы наверняка дали Нобелевскую премию, а его безымянному ходоку, быть может, – постоянную ставку в библиотеке.

Астроном Аристарх Самосский, также трудившийся в Александрии, применил гениальный, хоть и довольно затейливый метод, объединивший тригонометрию и простенькую модель небес, для расчета вполне осмысленной приблизительной величины Луны и расстояния до нее. Еще раз подчеркнем: у греков возникло новое представление об их месте во Вселенной.

Еще одна знаменитость, привлеченная Александрией, – Архимед. Родившись в Сиракузах, городе на острове Сицилия, Архимед приехал в Александрию учиться в великой школе математиков. Мы, быть может, и не знаем, кем был тот гений, что впервые обточил камень или дерево до округлой формы и поразил изумленных зевак явлением первого колеса, но мы точно знаем, кто открыл принцип рычага: Архимед. Он, кроме того, открыл принципы гидростатики и много разного привнес в физику и инженерное дело. Математику он поднял на такую высоту, выше которой без инструментария символьной алгебры и аналитической геометрии забраться было невозможно еще около восемнадцати веков. Одно из достижений Архимеда в математике – доведение до совершенства методов матанализа, не слишком далеких от предложенных Ньютоном и Лейбницем. С учетом отсутствия картезианской геометрии это достижение смотрится еще более впечатляющим. Главной победой, одержанной с помощью его метода, сам Архимед считал определение объема сферы, вписанной в цилиндр (т.е. сферы, радиус которой равен радиусу и высоте цилиндра), – он равен двум третям объема этого цилиндра. Архимед так гордился этим открытием, что потребовал высечь изображение шара в цилиндре на своем надгробии.

И астрономия в Александрии тоже достигла пика развития: во II веке до н.э. – стараниями Гиппарха, а во II веке н.э.– Клавдия Птолемея (не родственника царя). Гиппарх наблюдал небеса тридцать пять лет, сложил свои наблюдения с данными вавилонян и разработал модель Солнечной системы, согласно которой пять известных тогда планет, Солнце и Луна двигались по общей круговой орбите вокруг Земли. Ему так ловко удалось описать движение Солнца и Луны, как это видно с Земли, что он мог предсказывать лунные затмения с точностью до пары часов. Птолемей усовершенствовал и расширил эти результаты в книге «Альмагест», осуществив мечту Платона дать рациональное объяснение движению небесных тел, и она была главным астрономическим трудом вплоть до Коперника. Птолемей также написал книгу под названием «География», которая описывала земное мироздание. Картография – предмет крайне математичный, поскольку карты – плоские, Земля – почти сферическая, а сферу нельзя описать при помощи плоскости, сохранив при этом точными и расстояния, и углы. «География» – начало серьезной картографии.

Поскольку Рим завоевал Грецию, римляне получили доступ к интеллектуальному достоянию греков. Наследники греческих традиций покорили бо́льшую часть мира и столкнулись со многими техническими и инженерными трудностями, однако их императоры не поддерживали математику так, как это делали Александр или Птолемей Египетский, и цивилизация их не произвела на свет ни одного математического гения масштабов Пифагора, Евклида или Архимеда. За 1100 лет их правления – с 750 года до н.э.– история не помнит ни одной доказанной римлянами теоремы и ни одного математика.

Последним великим ученым, работавшим в Александрийской библиотеке, оказалась Гипатия, первая великая женщина-ученый, чье имя сохранила для нас история. Она родилась в Александрии около 370 года н.э. в семье знаменитого математика и философа Теона. Теон выучил дочь математике. Она стала его ближайшим сотрудником и в конце концов полностью затмила его.

Гипатия считала себя интеллектуальной наследницей Платона и Пифагора – никак не Христианской церкви. Некоторые утверждают, что она даже училась в Афинах, где удостоилась лаврового венка, а им награждали лучших афинских учеников; по возвращении в Александрию Гипатия надевала этот венок при всяком появлении на публике. Судя по всему, это она написала важные комментарии к двум знаменитым греческим трудам – «Арифметике» Диофанта и «Коническим сечениям» Аполлония; эти работы читают и поныне.

15 октября 412 года умер христианский архиепископ Александрии. Ему наследовал его племянник по имени Кирилл, которого часто описывают как субъекта жадного до власти и в целом неприятного.

Однажды утром, во время Великого поста 415 года Гипатия взошла на колесницу – по некоторым сведениям, рядом со своим домом, а по некоторым – на улице по дороге к дому. Несколько сотен Кирилловых прихвостней – христианских монахов из некого монастыря в пустыне – набросились на нее, избили и потащили в церковь. В церкви ее раздели догола и ободрали с нее плоть то ли заостренной черепицей, то ли глиняными черепками. После чего порвали ее на куски и сожгли останки. Согласно одному свидетельству, части ее тела разбросали по всему городу. Все работы Гипатии уничтожили. Вскоре та же участь постигла и остатки библиотеки.

По оценкам недавних исторических исследований, на одного знаменитого математика в истории человечества приходится три миллиона человек. Ныне исследовательские труды широко доступны по всему миру.

Гипатия была воплощением греческой науки и рационализма. С ее смертью наступила гибель греческой культуры.

Две координаты, описывающие в наши дни положение на поверхности Земли, называются «широта» и «долгота». Представить их можно так: поместим в наш умозрительный ящик с инструментами три точки, две линии и шар. Берем шар и представляем его плавающим в пространстве. Он, понятно, символизирует Землю. Затем разместим на нем три точки в следующем порядке: одну – на Северном полюсе, одну – в центре, а третью – в любом месте на поверхности. Первой линией из нашего набора соединим Северный полюс и центр Земли. Это ось вращения планеты. Второй линией соединим центральную точку и точку на поверхности. Она окажется под некоторым углом к оси Земли. Этот угол, независимо от способа обозначения, определяет вашу широту. Исходная идея широты пришла на ум античному метеорологу по имени Аристотель. Изучив влияние местоположения на Земле на климат в данной точке, он предложил поделить земной шар на пять климатических зон исходя из их положения относительно севера и юга. Эти зоны со временем включили в карты и провели между ними линии постоянных широт. Теория Аристотеля предполагает, что широту можно определить, хоть и приблизительно, исходя из климата местности: холоднее всего на полюсах, а чем ближе к экватору, тем теплее. Ясное дело, в некоторые дни в Стокгольме может быть теплее, чем в Барселоне, а значит, этот метод не слишком практичен – если только не торчать подолгу на одном месте, наблюдая за погодой. Лучше определять широту, ориентируясь по звездам. Проще всего это делать, найдя звезду, расположенную вдоль оси Земли. И такая звезда в северном полушарии есть, называется она «Полярная». Полярная звезда полярной была не всегда – земная ось по отношению к звездам не зафиксирована на одном месте. Она прецессирует, описывая узкий конус примерно за 26000 лет. В некоторых великих пирамидах Древнего Египта есть проходы, выстроенные вдоль линии, проходящей через альфу Дракона: во времена постройки пирамид полярной была именно эта звезда. Древним грекам оказалось труднее: им настоящей полярной звезды было не видать. Всего через 10 000 лет северную полярную звезду наблюдать будет очень просто: ею станет Вега, ярчайшая звезда северного неба. Если есть возможность видеть одновременно Полярную звезду и линию горизонта на севере, простая геометрия показывает, что угол между линиями от вас до Полярной звезды и от вас до горизонта и есть приблизительное значение широты. Приблизительное оно оттого, что предполагает размещение Полярной звезды точно вдоль оси Земли и что радиус Земли пренебрежимо мал по сравнению с расстоянием до этой звезды; оба этих приближения годны, однако не идеально точны. В 1700 году Исаак Ньютон изобрел секстант – прибор, облегчающий процесс вычисления широты этим способом. Заблудившийся путешественник мог, тем не менее, применить и старинный метод, сделав угломер из двух палок. Долготу определить труднее. Добавим к нашему инструментарию еще одну сферу – гораздо бо́льшую, чем Земля, с Землей в качестве ядра. На этой сфере вообразим звездную карту. Если бы Земля не вращалась, долготу можно было бы измерять, соотносясь с этой картой. Однако вращение Земли приводит к тому, что звездная карта, видимая вам, через мгновение станет картой, видимой вашему соседу, расположенному чуть западнее вас. Говоря совсем точно, коль скоро Земля совершает оборот в 360° за 24 часа, наблюдатель западнее вас на 15° увидит то же небо, что и вы, буквально через час. На экваторе эта разница соответствует примерно 1000 миль. Сравнение двух фотоснимков звезд, сделанных на одной широте, но без указания времени съемки, ничего не сообщает о вашей долготе. Напротив, если сравнить снимки, сделанные на одной широте и в одно время ночи, можно определить разницу в долготах. Но для этого нужны часы.
Аж до XVIII века не существовало часов, способных выдерживать движение, температурные перепады и соленый влажный воздух, непременные на морских судах, и при этом идти так точно, чтобы по ним в безбрежном океане можно было определять долготу. Удовлетворить требование к точности оказалось непросто: ошибка всего в три секунды в день за шестинедельное путешествие соответствует ошибке в определении долготы более чем на полградуса. До XIX века, к тому же, существовало множество разных систем определения долготы. Наконец в октябре 1884 года удалось договориться об одном меридиане на весь мир, назначить его «нулевой» долготой и от него отсчитывать разницу. Этот главный меридиан проходит через Королевскую обсерваторию в Гринвиче, неподалеку от Лондона.

Ответы

Shibizhi fon Purch 04.09.2016 04:23:43
Сообщений: 563
НАУЧПОП: НАУКА И ПСЕВДОНАУКА. ДОПОЛНЕНИЕ
САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ
ЛЖЕНАУКА В СОВРЕМЕННОМ МИРЕ: МЕДИАСФЕРА, ВЫСШЕЕ ОБРАЗОВАНИЕ, ШКОЛА
СБОРНИК МАТЕРИАЛОВ
Международной научно-практической конференции, посвящённой памяти академика Э. П. Круглякова
Санкт-Петербург, 21—22 июня 2013 г.
СПБ.: Изд-во ВВМ, 2013.- 291 с.
Продолжение 5
Тихонова С.В. Саратов
ЛЖЕНАУКА КАК ФОРМА МИФОТВОРЧЕСТВА
Тихонова Софья Владимировна — д.филос.н., профессор кафедры истории государства и права Саратовской государственной юридической академии.
В нашей стране научное сообщество весь постсоветский период констатирует широкое распространение лженаучных учений в массовой аудитории. Лженаука — социокультурный феномен, существование которого определяется не только психологическими причинами. В рамках данной работы нас будут интересовать социальные механизмы распространения лженауки.
Начнём с определения. В словаре основных терминов по философии науки содержится следующая дефиниция лженауки: «Идеи и концепции, выступающие от имени науки, мимикрирующие под неё путём имитации некоторых её внешних черт (дискурсность, рациональность, апелляция к опыту, практике и социально-важным целям), однако не выдерживающие серьёзной критики со стороны соответствующего профессионального научного сообщества на соответствие её заявок общепринятым стандартом научности знания». С.А. Лебедев выделяет два варианта лженауки. Первый связан с выступлением от имени науки ненаучных форм знания, второй — с преждевременной «легитимацией» теоретических концепций, не прошедших экспериментальную проверку.
Первый вариант является внешней по отношению к науке «узурпацией». Второй имеет внутринаучный характер. Если содержательно лженаука всегда предполагает отвергнутые научным сообществом в качестве ошибочных идеи, то её формальное развитие зависит от социальной среды и её связи с социальным институтом науки. Социальные эффекты лженауки зависят от того, кто и кому транслирует лженаучные взгляды. Именно институциональный критерий был использован В.А. Леглером для демаркации категорий лженауки и квазинауки. Квазинаука — «отрицание мировой науки» национальным научным сообществом, организованным в иерархическую структуру. Лженаука — это ошибка отдельного индивида, вызванная низким уровнем его образования, интеллекта или психической болезнью, маргинальная, периферийная по отношению к науке в целом.
Маргинальность лженауки означает, что выдвигать её может профессиональный учёный, но его идеи не найдут поддержки среди коллег. Критичность и скептицизм представителей научного сообщества приведут к своевременной идентификации лженауки. Поэтому для существования науки сама по себе лженаука особой угрозы не представляет.
Ситуация меняется, когда распределение статусных позиций внутри института определяется внешними для него силами. Тогда лженаука может находить подкрепление со стороны ненаучных форм мировоззрения, доминирующих в конкретном обществе, например, религиозной или политической идеологии.
Так, выдвинутое В.А. Леглером определение квазинауки относится к конкретно-историческому явлению — советской науке, существовавшей в известной идеологической ситуации. В тех условиях лженаучная идея или концепция, противопоставленная западной «буржуазной» науке, могла служить культурным капиталом для продвижения в научной иерархии при поддержке государства. В основании квазинауки лежала лженаука, тиражирование которой осуществлялось в результате подчинения научного сообщества государству и устанавливаемой им государственной идеологии.
В современных условиях в рамках науки квазинауку сменила псевдонаука, заключающаяся в фальсификации научных исследований, плагиате и прочих формах научной недобросовестности. Как и у квазинауки, у псевдонауки есть естественные пределы роста: квазинаучное и псевдонаучное знания не решают новых практических задач, соответственно, рано или поздно научное сообщество от них откажется.
Однако в развитии псевдонауки роль лженауки минимальна. В современном обществе трансформируется сама институциональная структура и, соответственно, смещается источник лженауки. Сегодняшний тип общества обозначают как информационное общество или общество знания. Эти термины фиксируют возрастание как объёмов социально значимой информации, так и включения профессиональных научно обоснованных экспертиз в базовые процессы институализации.
В предшествующие эпохи логика последних определялась формированием корпоративных норм. Корпоративные институциональные нормы регулировали процедуры получения профессионального знания, его трансляции и применения, превращая профессию в маленький социальный мир. Не является исключением и институт науки, формирование которого пришлось на XVII в. А. Строев отмечает, что братства масонов и учёных, характерные для XVIII в., формировались на платформе утопических и мистических идей XVII в., среди которых «Описание христианской республики» И.В. Андреэ, «Новая Атлантида» Ф. Бекона, «Дорога света» Я.А. Коменского. Все эти трактаты связывают воедино построение идеального общества и восхождение к высшему знанию. Отдельные их положения были использованы в Англии при создании первых научных обществ, а в целом они стали основой характерного для Просвещения представления о том, что все учёные — граждане единой Республики Словесности, где все равны, все дружат и помогают друг другу, стремясь к одной цели — знанию. Этот идеал довольно быстро перешёл в имплицитную фазу. Тем не менее, в любой современной работе, посвящённой этосу науки, мы найдём её отголоски. Известно, что Р. Мертон концептуализировал нормы науки, полагаясь на свою интуицию, тестируя свои идеи на высказываниях учёных (начиная с XVII в.) о своей работе и данных об их поведении. Этос науки он определял как эмоционально насыщеный комплекс ценностей и норм, разделяемый учёными. Ядром этоса являются четыре императива: коммунизм (результат научного познания должен быть доступной для всех общественной собственностью), универсализм (внеличностный характер научного знания, его независимость от классовых, национальных, расовых особенностей), бескорыстность (учёный должен действовать так, как если бы познание истины было его единственным интересом) и организованный скептицизм (критичность к любому вкладу в науку, чужому и собственному). Таким образом, наука на уровне идеалов оказывается автономным сообществом равных, занимающихся бескорыстным познанием истины.
Как отмечает Е.З. Мирская, классический научный этос продолжал и до сих пор продолжает существовать в самосознании учёных как набор провозглашаемых, а не статистически выполняемых норм — как классический идеал поведения в науке8, поскольку он охраняет ориентацию на свободное творчество в научном поиске, т. е. сущность и сердцевину научной деятельности.
Более того, этос науки является инструментом демаркации своих — чужих. Он сформирован в условиях чёткой институциональной структуры Модерна, когда институт науки был своеобразной башней из слоновой кости и адресован посвящённым, противостоящим профанам, т. е. далёким от науки массам обывателей. Эта ситуация отвергает аскриптивность социальной позиции (статус учёного не передаётся по наследству), однако априорно предполагает элитарность самого института.
Весь ХХ век шла бурная трансформация институциональных структур. Во-первых, на базе высшего (опирающегося на науку) образования формировались новые институты профессий, т. е. социальная деятельность специализировалась и усложнялось. Во-вторых, новые институты оказывались куда более гибкими, чем предшествующие. Их регламентация стала более мягкой и фрагментарной. Сам институт науки стал массовым, а средний уровень образования «профанов» небывало возрос. Он остаётся недостаточным для равноправного диалога, но позволяет обращаться к информации научного характера, которая в условиях общества знания стала легкодоступной и открытой для любого интернет-пользователя. Кроме того, массовизация предполагает размывание этоса науки, его ослабление.
В-третьих, в конце ХХ в. меняются отношения науки и государ­ства. Окончание холодной войны привело к снижению государствен­ного финансирования науки по обе стороны железного занавеса. В нашей стране, с одной стороны, ослабление связи с государством обеспечило деидеологизацию на официальном уровне, приведшую к закату квазинауки, а с другой — поставило на повестку дня вопрос о коммерциализации науки. Коммерциализация науки, кстати, обо­рачивается тем, что мошенники и аферисты вытесняют из когорты лжеучёных «идейных» дилетантов, и, возможно, вызовет к жизни но­вую форму лженауки внутри научного сообщества. В любом случае, чем меньше наука зависит от государства, тем больше она зависит от общества.
Массовизация института науки в условиях информационного общества приводит к формированию на периферии данного института широкого идейного «пояса» лженауки, циркулирующего в пространстве массовой культуры в форме книг, газетных и журнальных статей, радио- и телепередач, кинофильмов (в т. ч. «документальных»), интернет-контента. Адресован он, разумеется, не учёным, а массовой публике.
Зачем массовой публике лженаука? Она выполняет ровно те же функции, что и наука: формирует мировоззрение и обеспечивает алгоритмы практической деятельности. Справляется она с этими функциями куда быстрее науки (ведь она предлагает «знание», которого у науки ещё нет), жертвуя эффективность скорости. Но скорость потребления является ценностью для современного массового человека, привыкшего комфортабельно удовлетворять свои потребности.
Кроме того, лженаука может предложить больше науки. Научное знание не даёт ответа на все вопросы, волнующие человека, поскольку научное познание — это один из видов познания. Существует также обыденное, художественное, религиозное познание (в котором также есть мистическое и рациональное направления). Учёные нередко абсолютизируют научное познание, не оставляя другим формам познания права на существование или отводя им маргинальную роль. Такая позиция имеет свои основания: именно наука обеспечивает технический прогресс и само существование современной цивилизации. Тем не менее, на уровне отдельных индивидов не наукой единой жив человек. Все формы познания вовлечены в процесс формирования личного мировоззрения и являются востребованными. Наука не даёт ответов на вопросы о том, зачем и как жить. Однако каждый человек вынужден отвечать на них по мере своих сил.
Получаемое в результате познания знание объективируется в современной культуре, как правило, в форме текста. В СССР цензурная политика государства позволяла разграничивать жанры и типы изданий таким образом, что эзотерическая и лженаучная (альтернативная) литература имела хождение в форме самиздата, списков и т. п. Однако ситуация квазинауки нивелировала это преимущество. Догматизированная идеологией, наука сама выдавала далеко не всегда научный по мировым меркам результат. Распад СССР и развенчание его идеологии уничтожили это преимущество окончательно. Система маркировки изданий оказалось слабо привязанной к их содержанию, а доверие к официальным учебникам (основному источнику научных знаний для не-ученых) — надолго подорванным. Научное сообщество было достаточно компетентным, чтобы при «переоценке ценностей» оделять лженаучный контент. Но массовый потребитель утратил ориентиры, не говоря о том, что он никогда и не был ориентирован на потребление только научного знания.
Итак, если для науки привычна строгая демаркация научных и ненаучных методов, равно как и полученных на их основе знаний, то на уровне обыденного сознания такой чёткости, разумеется, нет. Для обывателя, получившего через систему образования быстро устаревающие знания и не владеющего научной методологией, нет критерия разграничения науки и лженауки. Однако в условиях информационного общества реципиенты СМИ не только потребляют это знание, но и транслируют его дальше, дополняя и развивая его.
Поэтому в общественном сознании лженаучные теории редко бытуют в чистом виде, они используются как строительный материал для более широких, мировоззренченских учений. Например, устаревшая биологическая идея телегонии используется как аргумент в пользу целомудрия сторонниками различных консервативных политических и религиозных идеологий, а физический термин торсионное поле — в секуляризованных эзотерических моделях мироздания.
Лженаука становится формой мифотворчества. Вслед за Н. Шестовым мы трактуем социальное мифотворчество как процесс производства, трансляции, восприятия и воспроизведения мифов. Миф выступает как специфическая внерациональная форма знания, которое может усваиваться реципиентом до того, как его способность к рациональному критическому познанию будет сформирована, и включаться в структуру его повседневного мира. Убедительность мифа базируется не на аргументах, а на силе авторитета или эмоций.
Вырванные из контекста обрывки отвергнутых наукой концепций оказываются востребованными тогда, когда они позволяют на индивидуальном уровне ответить на философские вопросы об истоках жизни, цели общественного развития и т. п. Важно отметить, что лженаучное мифотворчество сопряжено с процессом мифологизации науки: для обывателя лженаучная доктрина — это научная теория. Разница видна только с другой «точки наблюдения». Мифические «британские учёные», исследующие в засекреченных ангарах обломки НЛО, создающие чудо-оружие и чудо-лекарства, с точки зрения масскульта отличаются от своих, настоящих учёных, тем, что их учёность достовернее. Известно, что для масскульта медийность является признаком реальности: то, что отсутствует на мониторах, не существует. Так лженаучное мифотворчество запускает процесс мифологизации самой науки. Сможет ли наука развенчать мифы о самой себе — вопрос открытый.

Глазкова С.А. Санкт-Петербург
ДИСКУРС ЛЖЕНАУКИ В ТЕЛЕВЕЩАНИИ
Глазкова Светлана Алексеевна — к. социол.н., доцент кафедры связей с об- щественностью в бизнесе факультета прикладной коммуникации Высшей школы журналистики и массовых коммуникаций Санкт-Петербургского государственного университета.
Принимая во внимание явно выраженную в российском массовом сознании тенденцию падения престижа науки как института и научного знания в целом, представляется актуальным проанализировать формирующие эту тенденцию факторы. К ним прежде всего отнесём средства массовой коммуникации, среди которых телевидение обладает наибольшим аудиторным покрытием, наибольшим временем потребления (просмотра) и, следовательно, на сегодняшний день наибольшим влиянием на массовое сознание.
Под телевизионным дискурсом будем понимать совокупный, представленный всеми группами знаков (визуальных, вербальных, фонетических и т. д.) текст, адаптированный к презентации в условиях экранной реальности1. Ситуация восприятия экранной телевизионной реальности порождает эффект соприсутствия зрителя, который становится заочным участником экранных событий. Этот ситуационный контекст экранного потребления повышает психологическую восприимчивость аудитории.
Наука как тема возникает в телевизионном дискурсе сравнительно нечасто. Возможности для такой темы предоставляют следующие, по «Классификатору» Медиакомитета, жанры: развлекательная программа (развлекательная и развлекательно-информационная); информационная программа (информационная, информационно- развлекательная, консультационная); развивающая (общеразвивающая, образовательная, духовно развивающая). Наибольшей зрительской популярностью пользуются именно развлекательные и развлекательно-информационные программы, в которых серьёзное научное содержание подаётся в облегчённом, игровом варианте. Именно эта разновидность телевизионных жанров, ориентированных на научную тематику, получила наибольшее распространение в телевизионном контенте по сравнению с образовательными и развивающими программами такой же тематики.
Под дискурсом лженауки будем понимать ту совокупность текстов, речевого общения и контекста восприятия, которые формируют лженаучные представления относительно любой из отраслей науки. Применительно к телевещанию в совокупность этих единиц дискурса допустимо отнести те единицы телевизионного контента, которые имеют указанное «лженаучное» содержание: документальные фильмы, программы-дискуссии, репортажи, интервью.
Каждый текст (документальный фильм, интервью, дискуссия, репортаж, визуальный символ) должны рассматриваться как семиотическая сущность, включённая в сиюминутный внутритекстуальный контекст, как и в интертекстуальный и социополитический контексты.
Уровень социополитического контекста предполагает отнесение предмета коммуникации к определённой позиции в иерархии ценностей: например, место науки и научных институтов в системе ценностей современного российского общества, в публичном дискурсе.
Интертекстуальность предполагает, что все тексты так или иначе связаны с другими текстами в синхронном или диахронном плане, что может быть проявлено через главные темы или главных акторов, обращением к сходным или к тем же самым событиям, заимствованием одинаковых аргументов3. Интертекстуальный контекст очевиднее всего прослеживается при обращении нескольких каналов к одной популярной теме или событию. Такой пример российское телевещание продемонстрировало серией передач, посвящённых загадке перевала Дятлова, на Первом канале, НТВ и ряде кабельных каналов.
Для выявления особенностей дискурса лженауки в телевещании необходимо учесть не только количественное соотношение лженаучных и научных сообщений и материалов, транслируемых на телевидении (что не являлось предметом исследования в данном случае). Помимо этого, необходим детальный анализ структуры дискурса таких программ, где очевидно присутствие лженаучных идей. Поскольку такие идеи, как правило, подаются наравне с корректными научными представлениями, именно формы подачи антинаучных и лженаучных идей и положений, контекст их размещения (внутритекстуальный контекст) важны для выявления особенностей структурирования такого дискурса. Именно этот уровень анализа позволяет выявить факторы воздействия на массовое сознание.
Для анализа были отобраны развлекательные и развлекательно-информационные программы на центральных каналах, по своей тематике и характеру дискурса подходящие под определение «транслирующие лженаучные идеи и представления», но не столь очевидно лженаучные, как, например, серии передач «Практическая магия» («Домашний»); «Битва цивилизаций» («РЕН-ТВ Петербург»); «Секретные территории» («РЕН-ТВ Петербург»). Отобранные программы обращаются к научным представлениям по ходу изложения проблемной истории или ситуации. Это «Чистосердечное признание. «Начало конца”» (НТВ, документальный фильм; эфир от 14.04.2013); «Тёмное дело. Гибель группы Дятлова» (НТВ, эфир от 30. 09. 2012 и повтор, апрель 2013); «Перевал Дятлова. Отчислены по случаю смерти» (документальный фильм, «Первый», два эфира в апреле 2013); «Пусть говорят. Перевал Дятлова» («Первый», два эфира в апреле 2013).
Анализ дискурса этих телевизионных программ позволил сделать следующие выводы, которые можно считать предварительными.
Основные концептуальные схемы (фреймы), по которым структурировано содержание таких передач, — это расследование тайны, запутанной истории, непонятного природного явления. Вместо научного фрейма «исследование» сюжет передачи строится по принципу «расследование» журналиста-непрофессионала, который «идёт по следам» малоизвестных, скрытых событий. «Тайна» и «расследование» — главные признаки концептуальной схемы, которая позволяет в дальнейшем как сгруппировать имеющиеся в распоряжении факты, так и подвести к некоему центральному факту — находке/обнаружению, который становится фактом-сенсацией.
Структурирование компонентов дискурса происходит в соответствии с логикой: факт — загадка — мнения участников — параллели /доказательства — возвращение к факту — его объяснение.
В качестве аргументации используются событийные параллели (визуально и/или вербально представленные); очень часто подобные параллели подаются также в качестве «неразгаданных», что усиливает эффект предлагаемого объяснения. Похожесть ряда необъяснённых случаев говорит в пользу предлагаемого объяснения. Принципы научного доказательства не используются.
В качестве аргумента в пользу предлагаемого объяснения используется постановка под сомнение устоявшихся научных представлений, которые «не могут объяснить» рассматриваемый случай.
Аргументами могут быть обобщения, не всегда корректные, например: «Откуда столько наводнений на территории России? Ледники тают, вода попадает в реки. Отсюда и наводнения».
Видеоряд используется как подтверждающая иллюстрация, однако не всегда соответствует вербальному тексту (несовпадение мест, которые называются диктором, участниками; несовпадение событий, которые называются в данный момент в программе).
Взаимодействующие внутри дискурса акторы — это участники очной или заочной дискуссии: учёные, так называемые «исследователи» (непрофессиональные исследователи проблемы), свидетели/ очевидцы, альтернативные эксперты (маги, экстрасенсы, астрологи, знатоки проблемы), внесистемные учёные (представители специализированных «академий наук»).
Очевидцы событий, свидетели, как правило, опровергают научное объяснение предъявлением не укладывающихся в систему устоявшихся научных представлений фактов: аномальные случаи.
Альтернативные эксперты: экстрасенсы, маги, астрологи — дают альтернативное научному объяснение явлению/событию.
Учёные в этих случаях теряют свой статус и выступают наравне с альтернативными экспертами и, как правило, озвучивают ту версию объяснения события/явления, которая представляется ведущим как недостаточная или неудовлетворительная. Авторитетность научного мнения, таким образом, выносится за скобки.
Модальность программы часто задаётся диктором/ведущим — лексические средства и интонация. Вопросительная и сомневающаяся по преимуществу, она создаёт определённый контекст восприятия, наполненный ожиданием развязки-сенсации. Это обстоятельство закрепляет основной фрейм «журналистское расследование», в соответствии с которым формируется дискурс и создаётся установка на его восприятие.
Таким образом, анализ отдельных примеров телевизионных программ, прямо или косвенно затрагивающих научные представления, позволил выявить ряд характеристик, присущих современному дискурсу лженауки в телевещании.
Манифестация лженаучных идей в телевизионном дискурсе может происходить с использованием лингвистических форм (синтаксические и текстуальные метафоры), визуальных символов, визуальной компоновки сообщения (монтаж), операций с социальными статусами и функциями внутритекстовых акторов (участников программ): учёные; «исследователи», экстрасенсы, маги, рядовые свидетели и очевидцы различных явлений.
Подобные приёмы очевидны научному сознанию, но массовому сознанию такие тексты представляются абсолютно непрозрачными и убедительными.
Телевещание в российском варианте демонстрирует серьёзный крен в сторону развлекательной, игровой модели: очевидно преобладание развлекательных жанров в контенте телевизионных каналов. Научные знания часто используются в содержании развлекательных и развлекательно-информационных программ.
Широкое применение приёмов построения лженаучного дискурса в развлекательных программах имеет своим следствием закрепление в массовом сознании определённых концептов и моделей восприятия информации, которые допустимо обозначить как лженаучные.
Мировоззренческая модель, формируемая дискурсом лженауки, исключает возможность построения системных научных взглядов и размывает те научные представления, которые закладываются системой образования.
Shibizhi fon Purch 04.09.2016 04:30:57
Сообщений: 563
НАУЧПОП: НАУКА И ПСЕВДОНАУКА. ДОПОЛНЕНИЕ
САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ
ЛЖЕНАУКА В СОВРЕМЕННОМ МИРЕ: МЕДИАСФЕРА, ВЫСШЕЕ ОБРАЗОВАНИЕ, ШКОЛА
СБОРНИК МАТЕРИАЛОВ
Международной научно-практической конференции, посвящённой памяти академика Э. П. Круглякова
Санкт-Петербург, 21—22 июня 2013 г.
СПБ.: Изд-во ВВМ, 2013.- 291 с.
Продолжение 6
Хархордин И.Л. Санкт-Петербург
НАУКА И РЕЛИГИЯ: ОПЫТ ОБСУЖДЕНИЯ ТЕМЫ В СОЦИАЛЬНОЙ СЕТИ
Хархордин Иван Леонидович — к. геол. -мин. н., доцент кафедры гидрогео-логии Санкт-Петербургского государственного университета; заместитель генерального директора ООО «Геостройпроект», зав. сектором Гидрогеологических исследований ВНИМИ.
Наука и религия — одна из наиболее популярных тем обсуждений в научных, атеистических и религиозных группах социальной сети «ВКонтакте», а также на многих форумах. Интерес к данной теме в условиях стремительной клерикализации нашего общества понятен. Здесь мы попытаемся разобраться, вокруг каких частных вопросов развиваются обсуждения, выявить общие тенденции развития тем, дать характеристику приводимой аргументации.
Ниже приведён список наиболее популярных направлений развития данной темы.
• «Креационизм vs. эволюция»;
• «Как религия боролась с наукой»;
• «Научный атеизм против религии»;
• «Научное и религиозное мировоззрение»;
• «Мифологическое и научное мышление».
Первая из тем наименее интересна по сценарию своего развития и с первых же страниц превращается в «войну копипастов». Сторонники креационизма приводят одни и те же аргументы, а «эволюционисты» копируют их с соответствующих атеистических форумов. Важным моментом обсуждения становится концентрация внимания не на качестве аргументации, а на принципиальной приверженности участника форума определённой позиции и её защита. Так, например, в ответ на совершенно безграмотное «Научное доказательство существования Бога» приводится столь же «достойный» ответ, опубликованный Б. Пономарёвым.
В рамках других направлений обсуждение развивается иногда более интересно. У науки и религии гораздо больше общего, чем кажется на первый взгляд. Наука и религия — слова многозначные, что часто игнорируется в подобных обсуждениях, хотя вопросы о том, что такое наука и что такое религия, поднимаются постоянно. И наука, и религия — системы знаний, род занятий, общественный институт и т. д.
Под знанием в данном случае мы понимаем весь объём информации, накопленный в результате деятельности человека. Но здесь важно, что знание не просто информация, а информация, включённая в состав определённой системы. Одна и та же информация может быть включена в самые разные системы знаний, но каждый раз эта операция выполняется по определённым правилам.
Например, утверждение «Солнце движется вокруг Земли» может быть бытовым знанием. Но это же утверждением может быть и частью научного знания, — например, движение объектов на поверхности Земли и в околоземном пространстве часто достаточно логично рассматривать в системе координат, в которой Земля неподвижна. Такую систему координат удобно использовать и для управления телескопом. В этой системе координат Солнце движется вокруг Земли. Это же утверждение может быть и частью религиозной системы, где будет иметь своё объяснение и, возможно, нести какой-то мистический смысл. А может быть также художественным образом. Также когда рассматриваются формальные математические построения в области науки, когда математика используется только как язык для описания природных явлений и инструмент для обработки данных, то никакой речи о религиозности быть не может, математика в таком контексте является частью научного знания. Но те же математические построения могут быть включены (по примеру древних греков) в состав некоторой религиозно-философской системы, предполагающей первичность абстрактных идей по отношению к материальному миру. В этом случае занятие математикой представляется непосредственным познанием сущности вещей и оказывается тесно связанным с религиозными переживаниями наподобие молитвы.
Мы сможем двинуться дальше, сможем выполнить разграничение между научным и другими формами знания. Наука — система объективного, допускающего эмпирическую проверку, рационального знания о мире. По сравнению с другими формами знания наука в наибольшей степени независима от отдельной личности. Но человек, кроме объективных и рациональных знаний, обладает знаниями необъективными и нерациональными, но не менее важными для повседневной жизни. А раз так, то описаний мира у человека имеется несколько, причём эти описания находятся в весьма интересных взаимоотношениях друг с другом.
Здесь возникает первый сложный момент — большинство «защитников науки» оказывается не готово признать существование других систем знаний, кроме научного, быть может, за исключением бытового, которое воспринимается как неоформленное научное, уступающее ему по степени достоверности. Религиозная система вовсе не воспринимается как система знаний.
Другим спорным моментом в обсуждениях науки и религии является представление атеизма необходимым условием для научной деятельности, утверждения, что наука занимается опровержением религий. Но в системе научного знания нет никакого атеизма, поскольку он не является ни объективным, ни рациональным знанием.
Миф, в т. ч. религиозный, воспринимается как сказка, ошибочное, примитивное представление о действительности, ложная теория. Предполагается, что мифам можно противопоставить здравый смысл, который нередко представляется чуть ли не как критерий научной истины. Дело в том, что в проекции на личность мифы составляют значительную часть содержания т. н. здравого смысла. Здравый смысл сам себе кажется логичным, но на самом деле это логика мифа. Именно поэтому человеку очень тяжело увидеть «свои» мифы, не разрушая их. Они стабилизируют мировоззрение. Хорошо это или плохо — другой вопрос. Наверно, и то, и другое. С одной стороны, лишённый ограничений, критический разум способен поставить под сомнение абсолютно все, кроме, может быть, собственного существования (мыслю, следовательно, существую), а с другой — их наличие делает перестройку мировоззрения весьма болезненным и тяжёлым процессом для личности, когда такая необходимость становится неизбежной.
Следующим важным моментом является взаимодействие между различными системами знания. Наука как система знаний не развивается изолировано, многие идеи приходят в неё извне, в т. ч. и из религии. Но для того, чтобы внешняя идея стала частью научного знания, она должна быть соответствующим образом оформлена и пройти верификацию научными методами.
Научное знание характеризуется достаточно высокой степенью достоверности и очень строгими требованиями к получению и распространению. Как я уже писал ранее, в этом его и сила, и слабость. Дело в том, что для того чтобы прийти к некоторым идеям как научным, было необходимо пройти весьма длительный путь, хотя в рамках других систем те же идеи лежат на поверхности. Они не являются научными, и перенести их напрямую в науку нельзя, но знание учёным об их существовании и его способность оперировать этими понятиями, образами и идеями в рамках иных систем знаний может играть весьма важную роль в его научной работе.
Философский путь к идее атомов довольно короток. Достаточно задаться вопросом о конечности/бесконечности делимости материи. Если отвечаем нет, тут же приходим к идее существовании атомов, легко и естественно. Далее, исходя из многообразия строения мира, можно вывести необходимость существования многих видов элементарных блоков с различными свойствами. Лукреций здесь далеко не первый, но его книга «О природе вещей» — замечательный пример развития такого подхода. Совершенно очевидно, что естественнонаучная теория атомного строения вещества создавалась совершенно иначе. Но скажите, неужели вы думаете, что размышления философов на эту тему были бесполезны для развития естественнонаучной теории?
Сейчас при написании научных работ не принято указывать, каким образом идея пришла в сознание учёного, её истоки, развитие… Есть только формулировка и верификация на основе научного метода. В более ранних работах это считалось допустимым. Замечательным примером является работа Мопертюи, не утратившая своей ценности и по сей день, где законы движения выводятся на основе принципа божественной целесообразности.
Идеи гармонии и симметрии мира, понимания того, «что на небе, то и на земле», и т. д. имеют ценность для науки. Интересно, что, когда забывают о вненаучном характере подобных идей, начинают считать их частью самой научной системы знаний, открывается большое поле для лженаучных фантазий.
Следующим аспектом взаимодействия религии и науки является их столкновение как социальных институтов. Наука как социальный институт занимается организацией развития системы научного знания, его сохранением и распространением. Решение этих задач требует привлечения финансирования из государственного бюджета, частных фондов и промышленных предприятий, а также трудовых ресурсов, продажи услуг, связанных с проведением научных исследований для промышленных предприятий, и т. д. Решением подобных задач занимаются и религиозные конфессии. Они организуют строительство культовых сооружений, развитие богословия, религиозное образование и т. д. Соответственно формируется поле, где между наукой и религией возникает конкуренция за человеческие ресурсы, финансирование и рынки сбыта услуг и другой продукции.
Пока государство носит светский характер, религия не оказывает значительного негативного влияния на развитие науки и научного образования, но ситуация коренным образом меняется, когда религия становится частью государственной идеологии. Это ведёт к деградации других областей знания.

Болдырев А.И., Гулак К.Л. Киев, Украина
ГЛОБАЛЬНЫЕ ЗАГОВОРЫ В ЛЖЕНАУЧНЫХ КОНЦЕПЦИЯХ НА ПРИМЕРЕ ЛЖЕНАУКИ В БИОЛОГИИ: АНТИЭВОЛЮЦИОНИЗМ, «СПИД- ДИССИДЕНТСТВО», ДВИЖЕНИЕ ПРОТИВ ГМО, «НЕОЛЫСЕНКОВЩИНА»
Болдырев Алексей Игоревич — м.н.с. Института физиологии им. А.А. Бо- гомольца НАН Украины;
Гулак Ксения Леонидовна — инженер Международного центра молекулярной физиологии НАН Украины.
(фрагменты статьи)
Под лженаукой обычно понимают такую познавательную деятельность, которая имеет некоторые формальные признаки научной, но при этом не приводит к появлению научного знания — с его воспроизводимостью, непротиворечивостью, верифицируемостью, опровержимостью, беспристрастностью и другими свойствами. Иными словами, лженаука — это такая деятельность и система знаний, которые считаются группой людей научными, но сущностно таковыми не являются. Параллельно с падением престижа науки в обществе уменьшается количество учёных, способных различить науку и её имитацию, а также объяснить эти различия людям. Таким образом, в обществе увеличивается смешивание научного и лженаучного знания, теряется критичность к ложной информации.

Однако не только хаотичность информации о мире способствует формированию и развитию лженаучных концепций. В первую очередь, причиной их появления является слабая методологическая подготовка выпускников университетов и учёных, не понимающих сути научного метода, а оттого принимающих лженаучные идеи как научные. При таком подходе человек при оценке идеи начинает руководствоваться не научным методом, а личными предпочтениями: идеологическими, религиозными, нравственными, врождённой психологией. Фактически человек выбирает в качестве научной ту альтернативную идею, которая является не противоречащей его внутренним убеждениям и позволяет сохранить психологический комфорт.

Часто лженаучные идеи происходят из или тесно связаны с теориями всеобщего (глобального) заговора — конспирологиями. Суть конспирологии обычно состоит в том, что постулируется наличие небольшой группы людей, которая планирует скрытую от общества деятельность и достигает в этой деятельности некоторых результатов. При этом любые контрдоказательства успешной деятельности такой группы объявляются фальсификацией, организованной самой группой. Таким образом, конспирологии содержат циклические аргументы и никогда не могут быть опровергнуты. Тем не менее, они очень популярны среди широких масс населения, что объясняется высокой склонностью к бдительному поведению у людей, по-видимому, возникшей на ранних этапах эволюции социального поведения гоминид. При защите собственных воззрений сторонники лженаучных идей очень часто прибегают к конспирологическому аргументу, объявляя критику со стороны научного сообщества заговором нескольких влиятельных учёных.

Положение биологической науки на Украине характеризуется как наличием лабораторий мирового уровня, так и весьма низким уровнем биологического образования у населения и даже у многих выпускников биологических и медицинских факультетов. Изучаемые нами концепции входят в конфликт с эволюционной биологией, клеточной биологией, вирусологией. Например, на биологическом факультете КНУ более 10 лет (1999—2004) отсутствовал общий курс теории эволюции, до нынешнего времени нет общего курса клеточной биологии и генной инженерии. В то же время там преподаётся хороший курс вирусологии с расширенным изучением ретровирусов и ВИЧ. Думается, неслучайно среди выпускников биофака КНУ авторам известны отрицатели эволюции и противники употребления в пищу генетически модифицированных растений, но никогда не встречались «СПИД-диссиденты».
Низкая биологическая грамотность населения делает его уязвимым к лженаучным концепциям. Однако одно из немногочисленных социологических исследований склонности к лженауке выявило важнейшим коррелирующим признаком признание безопасности как важнейшей ценности. Таким образом, у сторонников лженаучных идей существует тревожность и ожидание опасности. Такой бдительный тип личности склонён и к конспирологическим подозрениям. Естественно искать связь между конкретными лженаучными идеями и теориями глобального заговора.
Основной движущей силой антиэволюционного движения традиционно называется религиозный фундаментализм. Ещё одним фактором распространения антиэволюционизма в Европе оказалась неграмотность студентов педагогических специальностей. При общении с отрицателями биологической эволюции последние часто используют в разных формах тезис о сговоре учёных. По их мнению, биологи подделывают свидетельства эволюции, игнорируют антиэволюционную литературу, изгоняют противников эволюции из научных и образовательных учреждений. В ответ на вопрос о мотивах такого заговора многие антиэволюционисты считают его вторичным по отношению к глобальному заговору элит: это может быть как еврейский (иудейский либо «жидомасонский») заговор, так и атеистическое «мировое правительство». В некоторых случаях руководство заговором приписывается сатане. Примечательно, что в трёх случаях бесед с неверующими антиэволюционистами «мистификация эволюции» приписывалась исключительно заговору властных элит с целью оболванивания населения. Также во время антиэволюционистского форума в Киеве в 2009 г., организованного при поддержке протестантских церквей, активисты проводили рекламу книг Колемана, посвящённых американским конспирологиям «иллюминатов», масонов и еврейского мирового правительства, сообщая, что идея эволюции есть лишь один из аспектов этого глобального заговора.
Сообщество «СПИД-диссидентов» объединяет в основном ВИЧ-инфицированных и медиаактивистов, которые отрицают либо наличие вируса иммунодефицита, либо его роль в патогенезе СПИД. Консенсус вирусологов и медиков-клиницистов относительно роли ВИЧ при развитии СПИДа «диссиденты» объясняют существованием всемирного заговора разных масштабов. Исследования феномена показывают, что большинство сторонников движения — искренние и бескорыстные борцы за справедливость, имеющие пробелы в биологических знаниях и высокий уровень бдительности. Объяснения мотивации гипотетических заговорщиков у «диссидентов» самое разнообразное: всех обманывают со школы во всех отраслях знания (физика, религия, продукты питания), и лишь единицы могут противостоять системе; существует глобальный медицинский заговор с целью постоянно повышать стоимость лекарственных препаратов и не допускать использования простых и эффективных методов народной медицины; заговор ЦРУ и «мирового правительства» с целью уничтожить жителей стран Африки, Азии и бывшего СССР.

Движение против генетически модифицированных организмов представлено спонтанными противниками ГМО, незнакомыми с сутью проблемы, и активистами, имеющими общее представление о генетической инженерии и опирающимися на заявления бывших или маргинальных учёных. Обе группы считают продвижение ГМ- растений на рынок пищевых продуктов результатом сговора биотехнологических компаний, подкупивших учёных и контролирующие органы и заставляющих их сообщать населению о мнимой безопасности ГМ-продуктов. Любая научная информация о безопасности ГМ-продуктов, по мнению сторонников движения, является оплаченной производителями. Так, по результатам научно-популярного интервью двух биологов на Национальном радио «Культура» в 2012 г. одна из противниц использования ГМ-растений обвинила их в скрытой рекламе ГМ-продуктов питания и создании ложного представления о генетической модификации у неподготовленного слушателя. Кроме того, относительно одного из сортов кукурузы выдвигалось обвинение в снижении фертильности потребляющих его животных, что также может быть использовано гипотетическими заговорщиками с целью управления демографическими показателями разных стран.

Основная мысль представителей «неолысенковщины» — в ходе борьбы между двумя научными школами в биологии победила вначале группа Лысенко, а впоследствии группа антилысенковцев, после чего научные работы Лысенко были оклеветаны и забыты. Тем не менее, по мнению сторонников, эти работы подтвердились в ходе развития биологии, а имя Лысенко очернено в рамках антисоветской кампании руками западных пропагандистов и либерально настроенных советских биологов.

Таким образом, можно подытожить, что все основные лженаучные концепции в области биологии так или иначе включают в себя элемент теории глобального заговора. Максимальный уровень конспирологии содержат концепции «СПИД-диссидентов», которые невозможны без существования центров управления людьми и событиями. У них же наблюдался наивысший уровень восприятия альтернативных конспирологических идей. Противники ГМ-продуктов используют заговор производителей той или иной всеобщности для придания целостности своим идеям. «Неолысенковцы» развивают свою концепцию в рамках более широкой идеи глобального или локального антисоветского заговора, поэтому пользуются её методологией для объяснения массовой критики работ «лысенковцев» и осуждения периода господства Лысенко в советской биологии. Антиэволюционисты строят свои идеи чаще на религиозном фундаменте, однако неприятие собственных воззрений приписывают глобальному заговору учёных, атеистов или элит. Как самая многочисленная и активная группа, антиэволюционисты содержат в своих рядах как склонных к конспиративному мышлению людей, так и представителей других психологических типов.
Shibizhi fon Purch 04.09.2016 04:36:11
Сообщений: 563
НАУЧПОП: НАУКА И ПСЕВДОНАУКА. ДОПОЛНЕНИЕ
САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ
ЛЖЕНАУКА В СОВРЕМЕННОМ МИРЕ: МЕДИАСФЕРА, ВЫСШЕЕ ОБРАЗОВАНИЕ, ШКОЛА
СБОРНИК МАТЕРИАЛОВ
Международной научно-практической конференции, посвящённой памяти академика Э. П. Круглякова
Санкт-Петербург, 21—22 июня 2013 г.
СПБ.: Изд-во ВВМ, 2013.- 291 с.
Продолжение 7
КРАТКИЙ СПРАВОЧНИК ПОНЯТИЙ ЛЖЕНАУКИ
25-й кадр — технология встраивания в видеоряд дополнительных кадров, незаметных на сознательном уровне, но предположительно оказывающих требуемое воздействие на подсознание.
Антивакцинаторство (антипрививочное движение) — направление и общественное движение, оспаривающие эффективность, безопасность и правомерность вакцинации, в частности — массовой вакцинации.
Астрология — учение о корреляции процессов, событий и состояния объектов на Земле с астрономическими факторами. Наиболее часто используется для предсказания судьбы и характера человека. Представителем является Марченко Е.Д.
Биорезонансная терапия — группа направлений в альтернативной медицине (неакадемических исследованиях), предполагающая существование т. н. «шкалы частот» живых организмов и тканей, а также декларирующая возможность получения терапевтического эффекта при особом «резонансном» взаимодействии известных (электромагнитных) или предполагаемых (торсионных) физических полей с биологическими объектами.
Биоэнергоинформатика — направление, предполагающее наличие во Вселенной, помимо известных форм материи, ещё и т. н. сверхъестественного, а также первичность идеального (называемого «информационным взаимодействием») по отношению к материальному. Представителями направления являются Казначеев В.П., Коротков К.Г., Мулдашев Э.Р.
Волновая генетика — представление о том, что ДНК — это лазер, испускающий один когерентный фотон на клетку раз в десять дней; что все клетки светятся и звучат, посылая в окружающее пространство информацию в виде голограмм, которые, сливаясь в сеть, образуют квантовый биокомпьютер. Создателем этого направления является Гаряев П.П.
Гомеопатия — система альтернативного лечения малыми, часто принимаемыми дозами лекарств, вызывающих в больших дозах у здоровых людей явления, сходные с симптомами самой болезни. В гомеопатии считается, что сила действия лекарства увеличивается по мере уменьшения его дозы, которое достигается большими разведениями. Сторонники этого метода, как правило, утверждают, что силы, скрытые в гомеопатических средствах, могут избавить от любых заболеваний. В противоположность этому методу выступает аллопатия, предполагающая появление симптомов, отличных от имеющихся у пациента.
Конспирология — попытка исследования и классификации якобы объективно существующих или существовавших заговоров, закрытых групп (элитистских или олигархических), сект, спецслужб и пр., а также обнаружения информации, которую по тем или иным причинам стараются скрыть от широкой общественности.
Концепция общественной безопасности (КОБ) — серия книг и аналитических статей анонимного коллектива Внутреннего предиктора СССР, в которых якобы раскрываются различные секреты (например, существование Внешнего предиктора, использующего евреев для уничтожения Российской Федерации) и описывается оригинальная теория управления.
Креационизм — вера в то, что всё в наблюдаемой Вселенной появилось благодаря первопричине, вызванной разумным творцом. В отдельных разновидностях креационизма утверждается, что этому найдены геологические, биологические и иные естественнонаучные подтверждения. Представителями являются Вертьянов С.Ю. и Харун Яхья.
Криптозоология — поиск живых существ, которые считаются мифическими или вымершими или обитание которых в данных природных условиях считается невозможным.
Лунный заговор — заявления о том, что часть программы пилотируемых полётов на Луну «Аполлон» была сфабрикована и позднее скрыта от общественности.
Лысенковщина — отрицание существования закона Менделя, генов и того, что приобретённые признаки не наследуются; утверждения о том, что любая часть организма, в том числе любая часть клетки, переносит наследственную информацию.
Медиум — человек, который утверждает, что обладает способностью обмениваться информацией с духовными или иными паранормальными сущностями.
Нибиру — один из примеров известных или предполагаемых крупных небесных тел Солнечной системы, которые движутся по сложным траекториям и в принципе могут столкнуться с Землёй и вызвать катастрофические последствия. При этом опасность катастрофы явно преувеличивается и мистифицируется, а её даты не имеют астрофизических обоснований.
Нумерология — система, традиция или верование в мистические или эзотерические связи между числами и физическими объектами или живыми существами и их сознанием.
Новая хронология — теория радикального пересмотра истории, созданная группой под руководством академика РАН, математика Фоменко А.Т., утверждающая, что существующая хронология исторических событий в целом неверна, что письменная история человечества значительно короче, чем принято считать, и не прослеживается далее X в. н. э., а древние цивилизации и государства античности и раннего средневековья являются «фантомными отражениями» гораздо более поздних культур, вписанными в историческую летопись из-за неправильного (ошибочного или тенденциозного) прочтения и интерпретации источников.
Перуница — вымышленная древнеславянская письменность, которой якобы писали славяне до возникновения Киевской Руси. Ряд поклонников этой «докириллической славянской письменности» читает надписи на ней на картах Земли, фотосфере Солнца и любых древних артефактах, относя возникновение перуницы к эпохе палеолита. Наиболее последовательным апологетом перуницы является Чудинов В.А.
Плоской Земли общество — организация, пропагандирующая идею о том, что наша планета имеет не сферическую форму, а форму плоского диска.
Саентология — международное движение, основанное на системе верований и практик, состоящей из околонаучных и религиозных идей, и ориентированное на людей, стремящихся к успеху и построению карьеры.
Собриология — направление, основной идеей которого является побуждение людей к полному отказу от употребления алкоголя путём преувеличения опасностей, связанных с ним.
Телегония — представление о том, что первый сексуальный партнёр оставляет свой след в наследственных признаках будущего потомства женщины от следующих партнёров.
Торсионные поля — гипотетические поля, связанные с кручением пространства, подобно тому, как гравитационное поле в теории относительности связано с его искривлением. Даже если торсионные поля существуют, то их взаимодействие с веществом должно быть крайне слабым. Они до сих пор не обнаружены и заведомо не способны обеспечить «предсказанные» эффекты, в частности, их генерацию и регистрацию приборами типа «торсионный генератор Акимова». Теория была разработана Акимовым А.Е. и Шиповым Г.И.
Уринотерапия — метод нетрадиционной медицины, предполагающий наружное или внутреннее применение пациентом собственной мочи в неразбавленном виде или в гомеопатических дозах, применяемый при широком спектре заболеваний. Одним из приверженцев данного метода является Малахов Г.П.
Уфология — направление по изучению свидетельств о существовании НЛО, в т. ч. контактов с нлонавтами и похищениях ими, мысленного общения с инопланетянами (т. н. контактеры), палеоконтактов в истории человечества, а также других подозреваемых с деятельностью внеземного разума паранормальных явлениях (круги на полях, неопознанные плавающие объекты, квакеры и пр.). Представителями этого направления являются Ажажа В.Г., Фомин Ю.А. и Чернобров В.А. Диапазон специалистов, интересующихся необычными явлениями, связанными с НЛО, весьма широк, а характер этого интереса неоднороден: от строгого научного исследования до параноидальных идей и откровенного шарлатанства.
Фолля метод — метод псевдомедицинской экспресс-диагностики, использующий результаты измерения сопротивления кожи на пальцах для постановки диагноза.
Хилерство — разновидность медицинского мошенничества, суть которого в том, что целитель якобы проникает в тело пациента путём особых манипуляций рук, не пользуясь при этом хирургическими инструментами.
Экстрасенсорика — паранормальная способность (независимая от основных функции сенсорных систем или прошлого опыта) получения информации такими средствами, как те лепатия, ясновидение, прекогниция. Яркими представителями являются Грабовой Г.П., Демкина Н.Н., Кашпировский А.М., Чумак А.В.
Эфиродинамика — направление в физике, придуманное Ацюковским В.А. и противопоставляемое теории относительности. Утверждается, что эфир существует и обладает свойствами вязкого реального газа, из которого состоят все материальные образования и движения которого суть силовые поля взаимодействий.
Электрино — согласно теории, предложенной Базиевым Д.Х., положительно заряженная частица, которая имеет постоянную массу и заряд, одна из составляющих атома наряду с неделимыми электронами.
ЛИТЕРАТУРА
1. Бюллетень «В защиту науки» № 7 (2010), с. 88.
2. Бюллетень «В защиту науки» № 10 (2012), с. 21.
3. Бюллетень «В защиту науки» № 5 (2009), с. 6, 84; № 10 (2012), с. 54.
4. Бюллетень «В защиту науки» № 6 (2009), с. 51; № 8 (2011), с. 88; № 10 (2011), с. 19.
5. Бюллетень «В защиту науки» № 5 (2009), с. 71; № 6 (2009), с. 93; № 10 (2012), с. 21; № 11 (2012), с. 32.
6. Бюллетень «В защиту науки» № 7 (2010), с. 12.
7. Бюллетень «В защиту науки» № 6 (2009), с. 61.
8. Бюллетень «В защиту науки» № 7 (2010), с. 54; № 9 (2011), с. 73; № 10 (2012), с. 18, 20, 22, 42; № 11 (2012), с. 18
9. Бюллетень «В защиту науки» № 8 (2011), с. 74.
10. Бюллетень «В защиту науки» № 1 (2006), с. 167.
11. Бюллетень «В защиту науки» № 5 (2009) с. 47, 50, 84, 87; № 6 (2009), с. 85; № 7 (2010), с. 54, 80; № 8 (2011), с. 29.
12. Бюллетень «В защиту науки» № 5 (2009), с. 87; № 7 (2010), с. 53, 80; № 8 (2011), с. 31; № 9 (2011), с. 3; № 10 (2011), с. 37.
13. Бюллетень «В защиту науки» № 7 (2010), с. 33.
14. Бюллетень «В защиту науки» № 6 (2009), с. 141, 171.
15. Бюллетень «В защиту науки» № 6 (2009), с. 170.
16. Бюллетень «В защиту науки» № 6 (2009), с. 171.
17. Бюллетень «В защиту науки» № 5 (2009), с. 42, 45;№ 7 (2010), с. 9, 54, 88; № 8 (2011), с. 21, 41; № 9 (2011), с. 4, 5, 68; № 10 (2011), с. 21.
18. Бюллетень «В защиту науки» № 5 (2009), с. 43; № 9 (2011), с. 7.
19. Бюллетень «В защиту науки» № 9 (2011), с. 69; № 10 (2011), с. 21, 58.
20. Бюллетень «В защиту науки» № 7 (2010), с. 30; № 9 (2011), с. 5, с. 66, 69, 73; № 10 (2011), с. 58; № 11 (2012), с. 66, 68.
21. Бюллетень «В защиту науки» № 11 (2012), с. 21.
22. Бюллетень «В защиту науки» № 5 (2009), с. 9, 15
Скачать книгу « ЛЖЕНАУКА В СОВРЕМЕННОМ МИРЕ: МЕДИАСФЕРА, ВЫСШЕЕ ОБРАЗОВАНИЕ, ШКОЛА. СБОРНИК МАТЕРИАЛОВ
МЕЖДУНАРОДНОЙ НАУЧНО-ПРАКТИЧЕСКОЙ КОНФЕРЕНЦИИ, ПОСВЯЩЁННОЙ ПАМЯТИ АКАДЕМИКА Э. П. КРУГЛЯКОВА, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ, 21—22 ИЮНЯ 2013 г.» можно здесь: http://www.fr.spb.ru/kse/conf_lzhenauka.pdf
Прочитать: http://libed.ru/konferencii-raznoe/356084-1-sankt-peterburgskiy-gosudarstvenniy-universitet-lzhenauka-sovremennom-mire-mediasfera-visshee-obrazovanie-shkola.php
Shibizhi fon Purch 05.11.2016 04:04:06
Сообщений: 563
НАУЧПОП: СОЦИОЛОГИЯ И КУЛЬТУРОЛОГИЯ
АХИЕЗЕР А.С.
РОССИЯ КАК БОЛЬШОЕ ОБЩЕСТВО
(журнал «Вопросы философии»,1993, №1)
Александр Самойлович Ахиезер (1929-2007) — российский культуролог, социолог, политолог и философ, исследователь исторических закономерностей, автор фундаментальной работы «Россия: критика исторического опыта (социокультурная динамика России)» в которой была сделана попытка создать масштабную научную теорию, предлагающую последовательное, системное, достаточно полное описание социокультурных механизмов динамики российского общества, его исторического изменения, а также был предложен новый взгляд на социокультурные процессы развития общества, который в отличие от традиционной и либеральной цивилизации определял российскую цивилизацию как промежуточную, с особым значением меры соотношения традиционного и либерального компонентов в каждый конкретный исторический период, где колебания этого соотношения диктовали и диктуют особенности разных фаз глобальных циклов развития России: http://www.4plus5.ru/ist/ahies.html
В 2005 году вышла книга А.С. Ахиезера «История России: конец или новое начало?» с системным анализом исторического пути и социокультурной динамики России (написанная более простым, понятным языком и предназначенная для широкого круга читателей). http://e-libra.ru/read/217106-istoriya-rossii-konec-ili-novoe-nachalo.html

Историческое поражение нашего общества в борьбе за «идеалы социализма» — свидетельство краха идеологии, заложенной в основу всей его жизнедеятельности. Ее падение разрушает иллюзию опоры на объективную картину социальной реальности. Кризис порождает соблазн наполнить образовавшуюся пустоту альтернативной идеологией, где все ценности отвергнутой системы заменяются на обратные, — когда в высшую ценность превращается то, что раньше ниспровергалось, и наоборот. Такое решение, однако, означает лишь подмену одного заблуждения другим, трудного поиска истины — битвой мифов. Подобные попытки — результат глубокого отставания нашей способности понимания и объяснения от уровня сложности самого общества.
Осознание всего этого проясняет задачу исследователя. Она — в формировании подхода, направляющего внимание не столько на исторически сложившиеся структуры или функции общественного оргaнизма, сколько на способности общества преодолевать энтропийные процессы, преграждать путь дезорганизации, поддерживать социальное творчество на уровне, соответствующем социальным опасностям, угрожающим его бытию. Данный подход особо необходим для нашего общества, многие десятилетия находившегося в чрезвычайной ситуации, постоянно приближаясь к границам необратимого сползания к катастрофе.
1. Локальный мир и большое общество
Человечество возникло в форме небольших локальных сообществ, где все, зная друг друга, находились в процессе непосредственного эмоционального общения. Сообщество было обозримо каждым, кто в него входил. Это создавало необходимую предпосылку эмоциональной сопричастности человека к сообществу как целому.
Так называемая первобытная община состояла из небольшой группы людей — 20–30 взрослых. У бразильского племени кубео, например, вместе с детьми в роде насчитывалось до ста человек[1]. Что же касается большого общества, то данная социальная категория указывает не столько на его размеры, сколько на качественную специфику. Такое общество не есть лишь некоторая сумма локальных сообществ. Прежде всего оно теряет возможность интеграции лишь на непосредственной эмоциональной основе. Разброс громадной массы людей на значительно отдаленных друг от друга территориях изменяет само содержание скрепляющих отношений. На первый план здесь выступают интегративные абстрактные формы (впрочем, вполне способные нести эмоциональную нагрузку, делая предметом любви или ненависти идеи, — вроде «свободы», «равенства», «братства», «социализма», «фашизма» и т.д.).
Переход от ценностей локальных миров к ценностям большого общества позволяет говорить об изменении менталитета и образовании устойчивой модели мироздания. Формирование соответствующей системы абстракций не есть чисто мыслительный процесс. Оно охватывает воспроизводство в целом. Важнейшим событием в истории человечества было появление такой «противоестественной вещи» как деньги. Материальный субстрат денег — кусочки кожи, металла, домашние животные и т.п. — не имел ничего общего с их функцией, позволяющей превращаться в иные вещи и блага, соединять носителей разных форм деятельности, быть абстрактным воплощением богатства. Они делали элементы реального мира подобными друг другу, вопреки эмпирической очевидности, что усиливало потребность в мышлении, выходящем за пределы непосредственной чувственной реальности.
Большое общество нуждается в массовой грамотности (хотя процесс ее обретения может существенно отставать от потребностей). Это связано прежде всего со сложной динамической системой управления армией, налогообложением, сбором и распределением ресурсов, совершенствованием коммуникаций. Для этого нужна сложная система связи, движения документов, а также слой людей, способных их составлять и принимать к руководству. Усложнение большого общества требует включения в эту систему связей всего населения.
Важным компонентом большого общества является государство как упорядочивающая система, сопрягающая разные формы деятельности, концентрирующая ресурсы для обеспечения воспроизводства большого общества — во всей его иерархической целостности. Это позволяет предотвращать дезинтеграцию, создавать барьер против внешних и внутренних опасностей. Необходимость государства для большого общества — следствие того, что его ценности не имманентны для части граждан. В этом плане все общество может самыми разнообразными способами распределяться между двумя полюсами. На одном из них — открытая вражда к большому обществу и государству, приверженность к прежним, локальным формам жизни. На другом — активная лояльность к ценностям большого общества, его институтам, формам, способу организации.
Государство выступает как медиатор — социокультурный посредник между целостностью большого общества и каждой личностью. В определенных ситуациях роль медиатора играют правящие партии, профсоюзы и т.д. Разумеется, в зависимости от расклада сил между указанными полярностями, функционирование медиатора протекает по-разному.
Данные процессы неотделимы от формирования закона — системы абстрактно сформулированных прав и обязанностей, устанавливаемых и охраняемых государством. Человеческое поведение в глазах самих людей теряет естественный характер, вытекающий из устройства мироздания, проявляясь и как результат надприродного человеческого творчества. Закон — абстракция, в которой осознается воля общества. На этой основе получает импульс развития наука, изначально нацеленная на добывание абстрактных знаний, превращение их в систему информации об обществе, о логике человеческого мышления и деятельности, о самом познающем и действующем субъекте.
Реальный исторический процесс становления большого общества есть развитие оппозиции между ним и локальным сообществом. Нарушение взаимопроникновения этих полюсов ведет к дезорганизации, конфликтам большого общества и составляющих его локальных миров, к столкновениям самих локальных миров между собою. Особенно сложно этот процесс шел в России.
2. Как возможно большое общество
Локальные сообщества, при всем внутреннем запасе прочности, не находятся в неподвижности. Каков бы ни был локальный мир — семья, род, община и т.п. — он может подвергаться разного рода опасностям: истощению жизненно важных ресурсов, нападению врагов, внутренним раздорам. Говоря словами А. Тойнби, все это — вызовы истории. На каждый из них сообщество должно ответить активизацией воспроизводственной деятельности, преодолеть опасность и сохранить свое существование, социальные отношения, образ жизни. Один из способов (а в определенных ситуациях и единственно возможный) достижения этого — объединение, интеграция множества локальных миров в единое целое, т.е. движение в сторону большого общества.
По-видимому, подобные тенденции к объединению существовали всегда. Например, малочисленные ослабленные родовые группы могут сливаться в единый локальный мир[ 2 ]. Налицо постоянное движение фокуса интеграции от локального сообщества к большому обществу и обратно, возможность своеобразного укрупнения или, напротив, разукрупнения локальных сообществ. Такой процесс закономерен. Любое сложившееся сообщество тяготеет к некоторой численности. Она, кроме всего прочего, обеспечивает возможность эффективного функционирования механизмов интеграции. При снижении численности сообщества до некоторого предела исчезает его способность воспроизводить всю полноту социальных отношений. И напротив, если численность локального сообщества поднимается выше некоторого критического уровня, то теряется непосредственность общения, что несет угрозу дезинтеграции. Мощные силы тысячелетних стереотипов тянули к сохранению локальных сообществ, постоянно разукрупняя появляющиеся более сложные образования. Тем не менее большие общества возникали. Каким образом это могло про исходить?
Возникновение большого общества не сводится к появлению соответствующих организационных отношений, социальных форм, но включает развитие адекватной культуры, соответствующего менталитета. Иначе говоря, необходимо понять: каким образом люди, не знавшие и не признававшие никаких иных форм, кроме локальных сообществ, смогли превратить большое общество в собственную, имманентную ценность даже вопреки воздействию внешних обстоятельств?
Для понимания процесса выхода человека за рамки своих исторически сложившихся ценностей можно использовать два взаимопроникающих понятия: комфортный и дискомфортный миры. Та реальность, которую человек осваивает при помощи исторически сложившейся, унаследованной культуры, есть сложная динамичная картина противостояния и взаимопроникновения комфортного и дискомфортного начал. Комфортный мир расценивается им как позитивный, интимный, теплый, как родной дом в широком смысле слова, как мир, сросшийся с собственным Я. Разрыв с этим миром всегда болезнен, а для определенных культур может быть смертелен. На его периферии существует зло, возможность разрушения, потери статуса, гибели — то, что в данной культуре оценивается как дискомфортный мир. Вся картина реальности в культуре в принципе может быть описана как некоторое движение границы этих двух миров. Сообщество существует, когда оно включено в границы комфортного мира, избегая погружения в дискомфортное состояние.
В сферу комфортного мира входит все, что человек пытается воспроизвести, сохранить, укрепить. Соответственно, то, что оценивается в качестве дискомфортного мира, он пытается избежать, лишить своей вocпpоизводственнoй поддержки разрушить, уничтожить и т.д. Поэтому судьба любого явления в обществе определяется его местом в системе оценок: комфортное — дискомфортное. Сложность проблемы превращения большого общества в ценность, т.е. включение его в сферу активного воспроизводства, творческого созидания для людей, живущих локальными ценностями, требует ответа на вопрос, каким образом большое общество может в личностном культурном поле переместиться из сферы дискомфортной в сферу комфортную. Это конкретизация вопроса: как возможно большое общество?
Возникновение большого общества — результат чрезвычайных обстоятельств: необходимости гигантских сооружений, угроз гибели, завоевания и т.п. Они вызывают у значительной части людей, органически сросшихся со своими локальными мирами, дискомфортное состояние. Требования государственной дисциплины, налогов, зависимость от чиновников, рекрутчина, необходимость участия в войнах, оправдание которых было для локального сознания весьма проблематично, сдвиги в образе жизни и т.д. — все это также факторы роста дискомфортности. Отсюда — историческое многообразие форм противостояния властвующему центру.
Известно, к примеру, стремление крестьян России жить в своих общинах независимо от государственной администрации. Дискомфортное состояние могут испытывать и местные власти, которые, выступая против центра, часто пользуются поддержкой населения. Одной из форм негативного отношения к большому обществу была неприязнь к большим городам: как центрам разврата и разложения, дезорганизации традиционной жизни. Очевидно, что в этой ситуации большое общество (как и большие города) могли утвердиться, лишь превратившись в комфортное явление для значительной части населения.
Логика движения культуры, осмысления мира не совпадает с логикой изменения социальных отношений[ 3 ]. Это несоответствие порождает способность оценивать потенциально дискомфортное явление (несущее угрозу соответствующему сообществу) как комфортное. Новая реальность трактуется как нечто старое, привычное, заветное и т.п. Тем самым открывается возможность комфортного истолкования большого общества: как братской семьи, большой общины во главе с отцом, т.е. как локального мира, разросшегося в размерах, но сохранившего свою внутреннюю суть. Здесь происходит экстраполяция, перенос исторически сложившихся элементов культуры смыслов на новую реальность. Экстраполяция — форма осмысления. Американские аборигены, никогда прежде не видевшие лошади, назвали ее большой свиньей, т.е. экстраполировали на новое явление свои накопленные знания, смыслы. И новые элементы социокультурной реальности, как бы напялив овечью шкуру, контрабандой входят в картину мира субъекта. Экстраполяция — элемент любого мышления. Через нее человек использует все накопленное культурное богатство, ставшее содержанием личной культуры, для постоянного осмысления новых явлений, для включения их в сферу воспроизводства исторически сложившегося субъекта. Именно через экстраполяцию большое общество входит в сферу комфортного мира людей, приверженных локальным ценностям.
Однако экстраполяция никогда не существует вне единства со своей противоположностью, более сложной формой осмысления — интерпретацией. Интерпретация есть включение в исторически сложившееся культурное богатство новых элементов, новых смыслов именно как новых, — в результате стремления субъектов осмыслить нечто, ранее не осмысленное. Она нужна для освоения специфического предметного содержания реальности, — в ответ на ее постоянные намеки, что она есть вовсе не то, чем кажется на первый взгляд.
В своем чистом виде экстраполяция и интерпретация лишь предельные абстракции. На практике они никогда не выступают друг без друга. Реальное осмысление — всегда нахождение нового смысла, который, конечно, может больше тяготеть к одному из полюсов.
Чтобы лошадь выжила, с ней, наверное, надо вести себя не так, как с большой свиньей. Воспроизводить большое общество, очевидно, нужно иначе, чем локальное сообщество. В этом разрыве кроется гигантская проблема, — тайна освоения нового не как старого, а именно как нового, тайна стремления к инновациям и внутреннего согласия на них.
З. Судьба большого общества в России
Необходимость постоянного нахождения меры смысла между полюсами экстраполяции и интерпретации открывает перед субъектом веер возможностей, лежащих между абсолютным повторением ранее накопленных смыслов и новыми путями. В разных обществах разными субъектами на основе разных культур эта проблема решается различно — подчас прямо противоположно. Возникает основа для прогресса — наращивания все более глубоких и широких смыслов, отвечающих на вызов истории. Расширяются жизненные формы большого общества — сообразно творческому потенциалу человека, его потребностям. Однако этот путь — лишь идеальная возможность, не имеющая внутренней необходимости самореализации. Более того, поиск меры в любой сфере жизни общества одновременно предполагает и возможность отказа от саморазвития. Всегда есть определенная возможность возникновения условий, дающих импульс к движению от большого общества к смыслам и ценностям догосударственной жизни. В основе подобных тенденций — отставание или просто неспособность решать и даже формулировать назревшие проблемы, искусственное упрощение задач, смещение их к полюсу механической экстраполяции. Отсюда опасная для большого общества тенденция подчинить его динамику архаичным формам мышления и воспроизводства.
В России это имело место из-за социокультурного раскола[ 4 ], т.е. Существования в одном обществе не только различных, но прямо противоположных систем смыслообразования, а следовательно, — ценностей и действий. Это разрывает жизпенноважную для обеспечения интеграции большого общества нравственную основу, систему коммуникаций и делает разрыв застойным. Раскол основан на «заколдованном круге», т.е. на ситуации, когда активизация ценностей одной части общества вызывает активизацию ценностей другой части, но с обратным знаком. Он означает, что смысл может меняться на обратный, в зависимости от его рассмотрения противостоящими социальными группами. Отношения расколотых частей здесь не сводятся к конфронтации. Раскол — своеобразная машина, дезорганизующая общество, мощный источник энтропии, ибо, активизируя друг друга, соперничающие части самоутверждаются за счет целого. Тем самым ставится под угрозу существование большого общества, подрываются эффективность его воспроизводства, способность отвечать на вызов истории. Раскол — важнейший фактор, определяющий характер и динамику большого общества, судьбу государственности в России. Он выразился в активном противостоянии массового догосударственного сознания (в основном крестьянского) и той формы сознания, которая культивировалась непосредственно в системе государства, в правящем слое. Специфика раскола в том, что активизация форм интерпретации, направляющих общество к обновлению, неизбежно активизирует и архаичные ценности, т.е. усиливает значение прямой экстраполяции. Экстраполяция и интерпретация выступают в этом случае не в их взаимопроникновенни (как это должно иметь место в устойчивой системе), но как взаиморазрушающие тенденции.
Такая ситуация способствовала тому, что развитие в России государственного сознания, активное отношение к воспроизводству большого общества, государства происходило при накоплении государственных ценностей лишь в ограниченной части общества, тогда как другая часть укреплялась в своих догосударственных установках. Славянофилы первыми обратили внимание на стремление основной части народа сохранить и укрепить образ жизни, основанный на ценностях локальных сообществ — сельских территориальных общин. Модель мира крестьян включала в себя представление о царе-тотеме, о сакральной точке, несущей высшую правду-справедливость. Царь выступает одновременно и как заботливый отец: «Каждый за себя, один царь за всех». Подобная модель не оставляла места для государственного аппарата, чиновников: в лучшем случае «начальство» могло восприниматься в качестве «царских слуг», т.е. находить свое нравственное оправдание не в самоценности своей полезной, необходимой деятельности, но лишь как некая эманация царской правды. Но поскольку общество в целом «не дотянуло» до адекватной интерпретации деятельности государственного аппарата, открывались безграничные возможности рассматривать деятельность чиновников как фактор сугубо дискомфортный. Нравственная зависимость государства от царя в глазах народа означала, что падение авторитета царя привело бы к потере государством нравственного основания, к возврату господства догосударственных представлений.
Это объясняет, почему с момента возникновения государственности и до 1917 г. русское общество в целом не слишком продвинулось в осознании самоценности государства. Например, исследования, охватившие в 1852 г. значительные районы, о том, «какие понятия имеют крестьяне о свободе», показывают, что они считают необходимым добиваться следующего: государственное управление заменяется общественным крестьянским управлением на мирских сходах, рассматривающих гражданские и уголовные дела. Требования включали также уравнение между бедными и богатыми крестьянами, отказ от податей, повинностей и т.п.[ 5 ]. Правильность такой трактовки крестьянских представлений подтверждается не только многочисленными источниками, но и всей практикой крестьянских движений в стране, в частности, отсутствием в них политического элемента. Крестьянские бунты всегда были связаны с местными проблемами, со стремлением освободиться от давления местных властей, от налогов, государственных обязанностей.
Может показаться, что в начале ХХ в., когда от имени крестьян появились декларации, поддерживающие Думу, Учредительное собрание, произошли сдвиги. Однако это была не более чем попытка найти новый тотем, новое начальство, так как старое стало «совсем никудышным». Например, на определенном этапе крестьянство считало, что «Дума все может». Но разгон Думы, а затем и Учредительного собрания выявил полнейшее равнодушие крестьян к судьбе подобных институтов. В соответствии со своей моделью мира крестьяне стремились либо к ликвидации начальства, отождествлявшегося с богачами (реальными или потенциальными нарушителями уравнительности), либо пыталось сменить начальство «никудышное» на «доброе». Данному критерию отвечали те, кто вписывался в массовый архаический миф.
В архаической интерпретации власти крайне важен механизм отказа от тотема. Превращение царя в антитотем было исторически связано с тем, что монархия пыталась встать на путь новшеств как в церковной, так и в хозяйственной жизни, — па путь модернизации и либерализма. В этом крестьянство увидело отказ царя от своей основной функции — «всех равнять», от защиты справедливости, т.е. уравнительности, от защиты общинных форм жизни. Все это привело к нравственному отказу от царя: сначала — в форме «царь — подмененный», «царь — антихрист», а затем — в лозунге «долой самодержавие». Очевидно, отказ от тотема — следствие его неэффективности, когда он явно перестает поддерживать исторически привычную, комфортную систему ценностей.
Но в стране имели место процессы, противостоящие прямой экстраполяции древних ценностей на большое общество. Здесь прежде всего следует назвать утилитаризм, который подспудно развивался на Руси уже давно. Его развитие создало основу для интерпретации государства как полезного института, способного охранять порядок, создавать и гарантировать законность, оказывать патерналистское покровительство и т.п. Другая попытка специфической интерпретации новых реалий связана с либерализмом. Либералы пытались сформировать свои представления об идеальном государстве как демократическом институте, как опосредованной форме народовластия в условиях свободы, гласности и т.д. Движущей силой подобного представления было формирование нетрадиционных слоев общества, связанных с предпринимательством, тяготеющим к социально-экономической свободе. Либеральная цивилизация создает условия, при которых можно удовлетворять растущие утилитарные потребности населения, общества, государства. Однако социальная база этого направления оказалась столь ограниченной, что в результате краха государственности в 1917 г. Его сторонники были, что называется, стерты в порошок.
Двухэтапный крах государственности в 1917 г., ставший национальной катастрофой, объяснялся вовсе не заговором или «всеобщим восстанием угнетенных», но прежде всего тем, что основная масса населения отхлынула от существующей власти, отказала ей в ресурсах (как духовных, так и материальных), перестала рассматривать себя в качестве субъекта жизни большого общества.
Крах государственности проистекал от чудовищного раскола — результата жесткого антагонизма между массовой активизацией догосударственных ценностей локальных миров, попыткой построить общество на их основе — и сложившимся большим обществом, государственностью, нацеленной на его воспроизводство. В этой ситуации сохранить государственность большого общества оказалось невозможно.
Источник: http://vphil.ru/index.php?id=542&option=com_content&task=view
Shibizhi fon Purch 05.11.2016 04:07:36
Сообщений: 563
НАУЧПОП: СОЦИОЛОГИЯ И КУЛЬТУРОЛОГИЯ
АХИЕЗЕР А.С.
РОССИЯ КАК БОЛЬШОЕ ОБЩЕСТВО
(журнал «Вопросы философии»,1993, №1)
продолжение

4. Нравственные основания большого общества
Формирование большого общества на Руси опиралось на нравственное богатство массового догосударственного вечевого идеала. В большом обществе он распался на два: соборный и авторитарный, что создавало разные основания для экстраполяции социального опыта, накопленного в локальных сообществах. Соборный нравственный идеал воспроизводил установки архаичного коллективизма, при котором решения принимались на собрании глав самостоятельных хозяйств, например, на собрании сельского мира. Он экстраполировался на формы государственной жизни на ее ранних этапах — на съезды князей, на Боярскую Думу и т.д. Но последующее развитие показало нефункциональность этой формы жизни в условиях большого общества, и в основу экстраполяции была положена авторитарная версия вечевого идеала, соответствующие аспекты жизни древнего локального мира. Функции управления хозяйством сосредоточивались в руках хозяина семьи. «Большак имеет нрава и обязанности: он имеет право посылать члена семьи на различные работы, заготовляет все необходимое для продовольствия семьи и уплачивает за нее все лежащие на ней и земле повинности»[6].
«Большак» имел сакральный смысл, он стал социальной основой экстраполяции авторитарной версии развития большого общества, авторитарной государственности. Именно этот вариант экстраполяции был положен частью историков в основу объяснения истории России. За эту односторонность не только наука, но и общество расплатились непониманием того, что динамику большого общества в России можно понять на основе смены по сути амбивалентных, но реально расколотых типов экстраполяции, — соборности и авторитаризма. Ослабление авторитарной государственности на этапе до 1917 г. и далее имело место под давлением массового стремления восстановить соборный тип экстраполяции, что, в конечном счете, выражалось в распаде большого общества па локальные миры. Этот процесс был связан не только со стремлением отдельных народов к независимости от имперского центра, но протекал и в чисто русских регионах.
Слабость соборности заключалась в том, что ее экстраполяция на большое общество как бы «не срабатывала». Это четко видно, например, в неудачах попыток расширить систему крестьянского самоуправления после 1861 г. Крестьяне абсолютно не интересовались не только отдаленными от села органами власти, но и близким для них волостным уровнем, а также выборами гласных в земстве. Волостное управление, объединяющее несколько общин от 300 до 2000 душ «оказалось совершенной фикцией»[ 7 ]. Тонкий наблюдатель А.Н. Энгельгардт в послереформенный период писал: "Крестьянам все равно, кого выбирать в гласные, каждый желает только, чтобы его не выбрали... Гласный от земледельцев, гласный от крестьян никакой инструкции от избирателей не получает, никакого отчета им не отдает: говори там, батюшка, что хочешь, спасибо, что идешь в гласные»[ 8 ].
С неспособностью соборной экстраполяции создавать жизнеспособные формы жизнедеятельности, выходить за рамки локальных миров, формировать функционирующее большое общество страна сталкивалась и в древности. С аналогичной же проблемой она столкнулась после краха царизма. Ни рабочий контроль, ни советы в масштабах большого общества не были функциональны. Но из этого вовсе не следует, что экстраполяция авторитаризма более эффективна. На его основе можно, конечно, удержать некоторое статичное состояние и даже обеспечить значительное развитие в определенных сферах — подчас ценой значительных жертв. Он позволяет выиграть время в условиях катастрофической ситуации. Однако у него есть фундаментальный недостаток. Авторитаризм, особенно при перерастании в тоталитаризм, разрушителен для творчества, для способности решать сложные проблемы.
Раскол между соборным и авторитарным идеалами делал все более трудной их экстраполяцию на большое общество, на государство. Ограниченность обоих идеалов особенно проявилась после начала модернизации, роста интенсивности информационных процессов. Это усилило тенденцию ко все более быстрой, циклической замене данных идеалов друг другом[ 9 ]. Однако катастрофа 1917 г., гибель государственности показала всю ограниченность таких попыток. «Русский народ распался, распылился на зернышки деревенских мирков»[1 0 ], когда летом 1918 г. на территории бывшей Российской империи существовало по крайней мере 30 «правительств»[1 1 ]. Речь не о том, что отдельные народы получили независимости, — распалась этнически однородная «великорусская» Россия.
5. Большевизм в поисках оснований большого общества
Глобальный социальный распад делал сохранение большого общества, казалось, невыполнимой задачей. Очевидно, что в такой ситуации единственная возможность восстановить его и сохранить заключалась в соответствующем массовом воспроизводственном действии. Образно говоря, необходимо было так настроить массовое сознание и массовое воспроизводство, чтобы реальная «лошадь» (в данном случае большое общество) воспринималась как «большая свинья» (привычный локальный мир), отличаясь разве что некоторыми несущественными особенностями, например, величиной. Идея, что большое общество должно быть единой большой общиной была достаточно распространена - от славянофилов, до первого главы Временного правительства князя Г.Е. Львова. Проблема эта, однако, не решалась простой заменой вывески. Новая программа социального переустройства сама должна была найти массовую базу, т.е. преодолеть раскол между народом и ее носителями. Значение большевизма заключается в том, что он пытался решить эту задачу. Уроки ее решения имеют далеко не только исторический интерес.
При анализе этой проблемы на первый план выходит исключительное значение, придававшееся большевизмом идеологии, попыткам найти общий язык как с теми, кто стремился к государственности, большому обществу так и с теми, кто стремился жить локальными ценностями. Особое внимание большевиков к формированию собственного идеологического мифа объяснялось их стремлением одновременно «вписаться» в представления различных, далеких и по своим ценностям, и по образу жизни социокультурных групп. Большевистская идеология всеми средствами пыталась убедить каждую из этих групп, что выражает именно ее цели и ценности. Реальная противоположность ценностей разных групп, учитывая и их социокультурную динамику, фактически превратила историю большевизма в постоянный скрытый конфликт культурных предпосылок, раздирающих его изнутри. Можно показать, что большевизм: а) постоянно имитировал идейные течения тех социальных групп, которых он хотел вовлечь в орбиту своего влияния; б) стремился так иерархизировать эти предпосылки, чтобы отождествить нетождественное, поставить знак равенства между мифологической народной правдой и научной истиной; в) постоянно изменял ранее принятые предпосылки, подчиняя их своей интерпретации целесообразности — вплоть до полной противоположности.
Революционное движение в России было прежде всего идейным, несущим в народ концепцию правды, которая рассматривалась ее носителями — интеллигентами как возврат народу его собственной правды. Революционная, в частности, народническая интеллигенция пыталась вызвать массовый антигосударственный бунт, ведущий к социальному перевороту, краху власти и государства. Движущей силой этих устремлений было прежде всего напряженное переживание интеллигенцией своего социокультурного отрыва от народа, подобно мучениям древнего человека, оторванного от своего тотема. Народники пытались преодолеть открывшуюся пропасть, осваивая те или иные элементы образа жизни крестьян, упрощая свои потребности, отращивая бороды, надевая крестьянскую одежду и т.п. Подчас это приобретало характер курьеза. Но попытки слияния с народом при всей их мазохистской изощренности окончились крахом. Интеллигенция слишком расширительно интерпретировала идеалы народной жизни. Идеалом народников был своеобразный крестьянский социализм, предполагающий существование множества общин, локальных крестьянских миров, каждый из которых в сознании соответствующей группы крестьян отождествлялся с миром в целом, с космосом. Попытка интеллигенции слиться, т.е. отождествить себя с народом, фактически предполагала прямо противоположное требование к крестьянству резко изменить свой исторически сложившийся образ жизни, — глобально восстать против помещиков, по кончить с государственной чиновничьей властью и монархией.
Народники требовали от крестьян решения некоторых общих задач, выходящих за рамки чувственно наглядного мира. Между тем, как уже отмечалось выше, крестьяне в бунтах, актах неповиновения преследовали лишь местные цели, пытались разрешить локальные конфликты. Даже в крупных восстаниях состав отрядов менялся в зависимости от их передвижения от одного региона к другому. Уровень абстрактности, обобщенности представлений крестьян не соответствовал тем смыслам, с которыми обращались к ним народники. Хотя последние и стремились стать для крестьян «своими», но в действительности оказались в их глазах чужими, носителями зла, подлежащими выдаче властям. Несмотря на столь трагическое разочарование в своих надеждах, народники продолжали верить, что «народ готов к революции». Чтобы он сделал решительный шаг, полагали они, необходимо привести его в шоковое состояние, разрушить рутинное течение повседневной жизни. Отсюда — переход к терроризму, который, как крик в горах, должен был дать толчок «уже нависшей» лавине.
Анализ исторического опыта народничества показывает, что его культурные предпосылки включали, по крайней мере, два элемента: массовую традиционную вечевую культуру, уходящую корнями к архаичным пластам истории; и интеллигентское мировоззрение, которое, по сути, было интерпретацией той же крестьянской культуры, крестьянского менталитета на основе ограниченного приобщения, прикосновения интеллигенции к мировому опыту. Культурными истоками этой интерпретации могло быть и славянофильство и различного рода утопические идеи Запада, его односторонне понятые философские и социально-политические идеологемы. Односторонним и ограниченным был и присущий интеллигенции уровень образования. Ее абстрактные понятия ориентировали крестьян на решение своих проблем за рамками крестьянских локальных миров. Крах народничества был результатом неспособности преодолеть раскол между двумя культурными предпосылками — крестьянской культурой и ее революционной интерпретацией. Иными .словами, ни теоретически, ни практически народничество не смогло решить проблему, вызвавшую это движение к жизни: не смогло ни слиться с народом, ни создать основу для какого-то иного общества.
Крушение народничества, однако, не снизило напряженности поиска пути соединения интеллигенции с народом в сакральном акте общественного переворота очистительного взрыва всенародного возмущения. Пришедший на смену народничеству большевизм учел негативный исторический опыт и выдвинул новый, более сложный вариант решения все той же проблемы. Он отказался от прямолинейной идеи непосредственного слияния революционной интеллигенции (т.е. части общества, теоретически дошедшей до осознания необходимости революции) и народа. Большевики напрямую обратились к Западу, чтобы найти там ответы на возникающие вопросы и открыли для себя учение Маркса об исторической миссии рабочего класса, о его способности взять власть и создать справедливое общество. Вместо идеи непосредственного слияния народа (т.е. крестьянства) и интеллигенции возникла идея их слияния через деятельность некоторого посредника — рабочего класса, который, согласно классикам марксизма, в силу своей мессианской роли в истории должен был освоить все богатство западной революционной науки. Ее носителем и хранителем стала революционная интеллигенция, партия профессиональных революционеров.
Идея интеллигенции как «друзей народа» была заменена в большевизме идеей партии. При этом рабочий класс как бы брал на себя функции партии по отношению к остальной части общества, опираясь на свой социальный вес, намного превышающий удельный вес его численности относительно всего населения. Тем самым сохранился, хотя и значительно усложнившись, путь к достижению цели: мгновенному революционному слиянию всех этих сил в единое целое. Культурные предпосылки и социальные основания большевизма но сравнению с народничеством расширились за счет включения более динамичных и относительно прогрессивных сил, связанных с городом, с современными видами производства, западной наукой. Революция во главе с рабочим классом рассматривалась не только как воплощение истины «научного социализма», открытой великими учеными Запада, которые были «за народ», «за рабочих». Возникла также любопытная попытка отождествления «правды» и «истины», т.е. идущих из глубин истории массовых крестьянских представлений и выводов западной науки. Последнее означает, что большевизм, использовав культурный опыт западничества, нацеленный на поиск и формирование средств разрешения своих собственных проблем в мировой культуре, существенно изменил исторические основания, культурные истоки революционной идеологии, как за счет расширения социокультурной базы, так и за счет притока идей извне.
6. Большевизм перед проблемой раскола своих оснований
В народничестве проявился своеобразный обман зрения. Хотя оно погибло из-за неспособности преодолеть раскол между интеллигенцией и крестьянством, само оно тем не менее пыталось убедить себя и всех остальных, что на первый план вышел конфликт между властью и народом, объединившимся с интеллигенцией. Утверждая их сущностное единство, народничество тем самым находило нравственное основание для борьбы с властью. Большевизм унаследовал от народничества не только реальность глубокого раскола с народом и мучительное стремление слиться с ним, но и убежденность в реальности глубокого конфликта между эксплуатируемым, подавляемым, творческим народом и злобной, косной, враждебной ему властью. Прочность этой идеи объясняется тем, что она коренилась в древних пластах традиционного сознания. Раскол между народом и властью действительно существовал, но он имел место и между революционерами и народом. На практике революционеры пытались преодолеть второй раскол, доведя первый до его крайнего выражения.
В народном менталитете мир распадается на «Мы» (для партии это «Мы» — не род, племя, патриархальная семья, но «пролетариат», «трудовое крестьянство», «народ» и т.д.) и «Они» (соответственно, для партии «Они» уже не какое-нибудь соседнее «племя оборотней», но «буржуазия», «самодержавие», «мировой империализм» и т.д.). Здесь партия воспроизводила абсолютное противостояние «правды» и «кривды», культивирующееся в фольклоре и понятное самому простому и необразованному крестьянину. Тем самым принималось древнее мировоззрение манихейского типа, расценивающее мир как борьбу двух абсолютно противоположных и абсолютно враждебных субстанций, не способных к взаимопроникновению. Революционеры подхватывали эту традицию независимо от того, впитали ли они сами эту модель с младенчества, или, понимая ее архаичность, делали это, следуя логике политической целесообразности. В обоих случаях революционеры решали жизненно важную для них проблему установления коммуникации, обмена общими смыслами с народом, формирования основы для идеологической интерпретации проблем на языке, понятном разным слоям народа, включая и тех, кто состоял в партии.
Эта дуальная модель, отражающая древнюю стадию представлений о мире, совпала своим отрицанием промежуточного состояния между двумя крайностями с византийской картиной мира и противостояла европейской, в частности, католической модели с ее идеей чистилища. Имитация народной модели космоса в доктрине большевистской партии открывала возможность коммуникации с наиболее отсталыми слоями, позволяла окрашивать реальный социальный мир лишь в две яркие краски, а тем самым, подбирая соответствующие слова, воздействовать на массовое поведение.
Архаичная установка, присущая всем русским революционерам, была доведена главным идеологом большевизма В.И. Лениным до крайних пределов. На слова, что его политика крайностей заводит «черт знает куда», Ленин отвечал: «и прекрасно... Это вода на мою мельницу»[1 2 ]. Он утверждал: «Середина — пустая мечта мелкобуржуазного демократа» (т. 34, с. 319). Так как буржуазия и другие эксплуататоры, по Ленину, господствовали в обществе, делался вывод, что данное общество — сфера зла, против которого выступают носители добра, т.е. пролетариат, руководимый сакральным центром - партией, ее ядром. Манихейское отрицание середины проявлялось в вере Ленина в то, что предлагаемые большевиками мероприятия просты, элементарны, для их воплощения достаточно «одного удара», декретирования. Такая точка зрения отражала не только представления вождя большевизма, но и массовую веру в чудо инверсии-революции. Революция, по сути, рассматривалась как космический акт уничтожения кривды, т.е., по ленинской интерпретации, — буржуазии. Большевизм продолжил и довел до крайних пределов попытки редуцировать все формы раскола в обществе к одному типу : между народом и властью, отождествленной с «эксплуататорскими классами».
Но подобная модель мироздания, претендующая на социологическое объяснение бесконечного многообразия как российской, так и мировой социальной реальности, вступила в противоречие со стремлением большевизма осмыслить общество структурно, прежде всего — с учетом деления «прогрессивных сил» на классы рабочих и крестьян. По Ленину, модель общества складывалась из трех основных сил: буржуазии, мелкой буржуазии (фактически, крестьянства) и пролетариата (т. 34, с. 41). Для согласования этого тезиса с дуальной социальной моделью (сообразно дихотомии добра и зла) применялся следующий метод. Пролетариат реально и потенциально отождествлялся с «правдой», буржуазия — с «кривдой», с крестьянством же дело обстояло сложнее. Оно было основной решающей силой как по численности, так и по влиянию своего менталитета. Ленин создал теорию двойственности крестьянства, постоянно колеблющегося между «Мы» и «Они», т.е. Между рабочим классом и буржуазией. То, что крестьянин — труженик, несомненно роднит его с рабочим классом, но он одновременно и собственник, стремящийся отгородиться от коллективных форм жизни. Он склонен к торговле, обогащению и т.п., он каждый день «рождает капитализм». Иначе говоря, фундаментальный раскол между добром и злом имеет место также и внутри крестьянства.
Здесь содержится методологический принцип, открывающий возможность разделения любой социокультурной группы. Ведь кроме противостояния «Мы» и «Они» в идеологической модели большевизма возможны и необходимы также и внутренние различения по степени приобщения к высшей правде, хранимой в руководящем ядре партии. Сама субстанция правды оказывается не абсолютно однородной, но состоящей из множества специфических групп, Вслед за партией, включающей ядро (возможно, и харизматического вождя), идут рабочие. К высшему слою рабочих, по Ленину, принадлежит «рабочая интеллигенция» — передовой отряд рабочего класса, организатор партии и социальная база ее руководства, Близки к этой группе, а подчас и слиты с ней, «сознательные рабочие», способные воспринимать «общую идею политической борьбы». За немногочисленным «передовым отрядом» следуют широкие массы «средних рабочих», которые, по Ленину, «жадно стремятся к социализму», но не в состоянии разобраться в теории. Наконец, «масса низших слоев пролетариев», для которых труднодоступна даже газета.
Практически, общество при таком подходе представляет собой сложную иерархию уровней, напряженно растянутых между крайними точками, т.е. воплощением высшей правды, интерпретируемой как организационное единство руководства партии и носителя «научного социализма», и низшей точкой мирового зла, отождествляемой с мировым империализмом и т.д. В рамках субстанции добра данная иерархия приобрела форму различий между уровнями «сознательных», «недостаточно сознательных» и «несознательных» рабочих и крестьян. Эта схема формировалась, с одной стороны, под реальным давлением внутренних различий в обществе, иллюстрирующих глубокое отличие реальности от догм "научного социализма", Но, с другой стороны, указанная иерархия структурировалась страхом перед потерей взаимопонимания с народом. Борьба с этой опасностью выразилась в большевизме в «повышении сознательности масс», т.е. в стремлении активно продвигать вверх (где «высшая правда» становится имманентной ценностью) уровни «сознательности» данных социокультурных групп. Следовательно, данная идеологическая модель не статична, но сильнейшим образом напряжена, ценностно ориентирована. Внутреннюю напряженность ей придает сформулированное большевизмом представление о существовании объективной необходимости, логики жизни, толкающей большинство рабочих, крестьян, всех разумных и честных, т.е. не склонных к личной корысти людей, рано или поздно осознать правоту «научного социализма» и, в конечном итоге, необходимость революции. Партия рассматривается как организационный институт этой напряженности, призванный самой историей ускорить процесс перехода «несознательных», «полусознательных» и т.д. на позиции «научного социализма». Она, особенно ее руководящее ядро, как воплощение высшей правды, должна была использовать дисциплину своих членов, организацию, опыт, образование, просвещенность, приобщенность истине профессиональных революционеров как инструмент, стимулирующий, подтягивающий каждый из уровней иерархии социокультурных групп к монологическому содержанию высшей правды «научного социализма». Активность партии, следовательно, является важнейшим внутренним элементом этой модели.
Партия выступает как достаточно узкая организация, члены которой — хранители тайного знания, хорошо знающие путь спасения страны и всего человечества. Она — тотем, берущий на себя все функции социального субъекта, возвращаемые народу лишь в той степени, в какой соответствующие группы и отдельные люди делаются сопричастными партии, сливаются с ней. В основе уверенности партии в своем нравственном праве и способности брать на себя столь ответственную миссию лежала вера в существование объективной исторической необходимости, неизбежности перехода от капитализма к социализму, убеждение, что эта необходимость явно или неявно предчувствуется трудящимися. Поэтому Ленин полагал, что партия «формулирует то, что народ осознает», т.е. партия способна выявлять скрытые, нерефлектированные, но исторически детерминированные потребности эксплуатируемых.
Что же это за высшая идея, составлявшая высшую ценность для партии? На подобную роль могли претендовать многие идеи: от построения идеального общества до борьбы с торговлей. Но главная организующая идея заключалась в сохранении любой ценой интеграции, единства большого общества. Пути к этому могли мыслиться различно, подчас — прямо противоположно. На определенном этапе подразумевалось, что единство будет достигнуто спонтанно - в результате ликвидации буржуазии и неизбежного стремления всех трудящихся к объединению в соответствии с сакральным лозунгом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». В других случаях это должно было достигаться диктатурой вождя, опирающегося на массовый террор. Но в любом случае единство обеспечивалось партией, как организующей и направляющей силой. Таким путем большевизм пытался найти путь к сохранению большого общества.
Напряженность, присущая большевистской модели мира, подчинена монологу правды и является воплощением ее нравственной и организационной сути, той интерпретации правды-истины, которая в данный момент господствует в партии. По этой модели партия должна быть скалой в хаосе вечной анархии сил зла, которые несет буржуазия, мелкобуржуазная стихия. В ее твердокаменности — залог возможности сохранить высшую правду, передать ее народу.
Однако специфика большевизма не исчерпывалась ориентацией на напряженную деятельность, направленную на собирание, стягивание в одну точку всех тех, кто «за социализм» против тех, кто «за капитализм». Специфика эта и в том, что партия перешла к длительной осаде «отсталых» представлений различных социальных групп, которые «должны были» идти по пути борьбы за социализм. Отсюда — попытки партии убеждать, агитировать, подталкивать разные слои в сторону «сознательности», т.е. к признанию ими доктрины партии как своей собственной.
Это привело к тому, что большевизм стал искать свои культурные основания уже не только в особой интерпретации марксизма, но и среди разнообразия ценностей наиболее сильных, массовых социокультурных групп. Само их многообразие превратило формирование большевиками культурных оснований своей деятельности в открытую проблему. Большевистское руководство постоянно решало ее, не ограничиваясь ничем, кроме своего собственного представления о целесообразности. Любопытно в этой связи высказывание члена ЦКК С.И. Гусева на XIV съезде партии, который, ссылаясь на Ленина, сказал: «Можно быть прекрасными друзьями, но раз мы начинаем расходиться в политике, мы вынуждены не только рвать дружбу, но идти дальше — идти на доносительство», т.е. «каждый член партии должен быть агентом ЧК»[1 3 ]. Это не случайное мнение, но последовательная идеология. В соответствии с ней большевизм постепенно отказался от следования внутренней логике своей первоначальной марксистской доктрины ради безграничного конъюнктурного манипулирования всеми слоями общества. Открывались и новые возможности усиления влияния на различные социальные группы (Ленин призывал идти во все слои общества). Способность и внутренняя готовность большевиков к подобному манипулированию позволила им победить всех своих конкурентов в борьбе за власть.
Большевизм идеологически и организационно сложился как инструмент по поддержанию собственных культурных предпосылок и их трансформации, — как попытка манипулировать своими предпосылками, вытесняя те из них, которые не соответствуют достижению высшей цели, т.е. единства большого общества. В отличие от народничества большевизм критичен по отношению к собственным истокам, т.е. Оказывался способным заменять одни предпосылки на другие. Для того чтобы понять механизм этой рефлексии, необходимо выявить исторические нравственные основания, делающие возможным подобную безнравственность.
Источник: http://vphil.ru/index.php?id=542&option=com_content&task=view
Shibizhi fon Purch 05.11.2016 04:11:05
Сообщений: 563
НАУЧПОП: СОЦИОЛОГИЯ И КУЛЬТУРОЛОГИЯ
АХИЕЗЕР А.С.
РОССИЯ КАК БОЛЬШОЕ ОБЩЕСТВО
(журнал «Вопросы философии»,1993, №1)
окончание

7. Утилитаризм — нравственная предпосылка и элемент большевизма
Разнообразие социокультурных групп в обществе имеет для большевизма, впрочем, как и для других партий, пытающихся «овладеть массами», двойной смысл. С одной стороны, оно — объективное явление, нечто внешнее, с чем необходимо считаться. Но, с другой, разнообразие осваивается, т.е. превращается из внешнего явления во внутреннее содержание партийной идеологии, входит в круг ее собственных предпосылок и элементов. Однако превращение, например, крестьянских представлений о целях и ценностях из внешнего фактора во внутренний неизбежно означает, что сами эти ценности приобретают в партии свою оценку, — внешнюю для крестьян и внутреннюю — для партии. Следовательно, в обществе, а также в самой идеологии складывается противоречие между объективными, исторически сложившимися ценностями и их интерпретацией большевизмом. Для анализа этого явления необходимо выявить обобщенные типы систем ценностей, на которые он пытается опереться.
В идеологии большинства можно выделить, во-первых, традиционализм, важный для установления коммуникации с основной частью народа. Во-вторых, усеченный либерализм, необходимый для превращения всех достижений мирового либерализма, прежде всего техники, науки, организации труда и т.д. В набор средств, - для коммуникации, обмена смыслами со всеми силами, способными быть движущей силой развития, для подтягивания общества до уровня проблем модернизации.
Большевизм был нацелен на синтез этих двух различных, в некотором смысле противоположных систем ценностей. Над этими двумя ипостасями им была надстроена третья — утилитаризм, последовательно реализуемая на практике в деятельности партии нового типа. Оказалось, что эта третья ипостась может играть некоторую объединяющую, синтезирующую роль, па основе которой первые две превращаются в реальный предмет манипулирования.
Утилитаризм выступает как особый нравственный идеал. Сначала он возникает в порах господствующего традиционного идеала. Человек, вступивший на путь утилитаризма, отличался от человека традиционной культуры стремлением относиться к миру как бесконечному набору реальных и потенциальных средств. Утилитаризм содержит в себе элемент динамизма, так как включает определенную ориентацию на изменения, т.е. на превращение некоторых элементов среды и условий в средство для исторически складывающихся цепей. В самом общем виде утилитаризм отличается от традиционализма своим критическим отношением к средствам, способностью их изменять, совершенствовать. Люди, нацеленные на утилитарную оценку, способны принимать в качестве собственной ценности рост эффективности своей деятельности.
От либерализма же утилитаризм отличается некритическим отношением к исторически сложившимся целям, тогда как либерализм реально настроен на критическое осмысление, формирование новых целей. Это связано с ориентацией либерализма на рост, развитие, прогресс, на качественное совершенствование всех аспектов жизни. Уже из этого краткого описания видно, что утилитаризм по своей ценностной структуре выступает как промежуточное звено между традиционализмом и либерализмом, что открывает возможность их синтеза.
Если судить по литературе, утилитаризм в России появился достаточно давно. В допетровские времена он уже был реальным фактором социокультурной жизни, что, собственно, и дало жизнь реформам. Известно и мощное влияние утилитаризма на мировоззрение русской интеллигенции. Там он оказался подчиненным целям общей народной пользы, освобождения народа, удовлетворения его потребностей. Однако содержание интеллигентского утилитаризма существенно отличалось от хозяйственного утилитаризма, от утилитаризма работника, купца и т.д. Утилитаризм интеллигенции, и это крайне важно, подошел к идее утилитарного отношения к искусству, к теории. Сложилось убеждение, что лишь та теория хороша, нравственна, полноценна, которая помогает достижению поставленной цели. И.С. Тургенев обессмертил тип русского утилитарного нигилизма в образе Базарова. Более того, утилитаризм открыл возможность использовать народные, как, впрочем, и либеральные представления в качестве средств, чуждых самим этим представлениям, их носителям.
Господствующая роль утилитаризма в большевизме могла быть внешне выражена вполне «безобидным» образом, например, в форме признания необходимости для партии разговаривать на языке соответствующих групп. Ленин считал, что «человек, выступающий перед рабочей массой», может говорить «в терминах, наиболее обычных для неразвитой массы» (т. 17, с. 423). Внимание большевизма было направлено на постоянное вычитывание в массовом сознании основных ценностей, тенденций развития. В период нэпа Ленин говорил о необходимости изображать возврат к меновой экономике, к капиталистическим хозяйственным принципам как некоторое временное отступление. Это было, по его мнению, нужно, «чтобы партия не потеряла душу, веру и волю к борьбе». Поскольку нельзя «вдруг переменить психологию людей. Навыки их вековой жизни»[1 4 ]. Следовательно, проблема смысловых коммуникаций, диалога переходит на уровень интерпретации сложных процессов, что в конечном итоге является проблемой связи между группами с глубочайшими культурными различиями.
Утилитаризм является решающим фактором для выявления культурных источников большевизма. Придя к власти, большевизм соединил две линии утилитаризма: 1) государственный yтилитаризм, культивируемый еще Петром I, с его идеей воплощения общего блага и поиском для этого новых средств и 2) утилитаризм русской интеллигенции, превратившей, в целях своего контакта с народом, в объект утилитарного манипyлирования сферу духа.
Утилитарная идеология открывает теоретическую возможность интерпретировать реальность, включая культуру. Как бесконечный набор тех или иных средств. Превращать в средства различные, подчас трудно ассимилируемые субкультуры, массовые настроения. Однако для восстановления государственности, большого общества большевизм должен был решать эти задачи не только умозрительно, но и практически. Утилитаризм в большевизме лежит в основе формирования соответствующих организационных форм принятия решений, управления, приспособленного для превращения массовых, групповых представлений в объект манипулирования. Допустимым оказываются массовый террор, направленный на разрушение малейшей возможности формирования независимой от власти системы представлений. Или создание массовой псевдокультуры, призванной убедить людей в комфортности. Естественности расколотой социальной реальности. По своему содержанию эта защищаемая силой и словом идеология постоянно пыталась имитировать то, что официально называлось «морально-политическим единством советского народа». Фактически осуществлялась попытка средствами утилитаризма имитировать общество, лишенное существенных внутренних культурных противоречий, где все, за исключением подлежащих изоляции или уничтожению «носителей кривды», должны слиться в неразличимое социальное единство. Но практически эта идеология не могла носить синкретический характер, так как была результатом уже глубоко внутренне расчлененной культуры. Отсюда более точное название для большевистской идеологии — псевдоcинкpeтизм, т.е. попытка возвести синкретизм на уровень цели, что в реальном синкретизме, учитывая неразличимость в нем условий, средств и целей, было невозможно.
Идеология большевизма должна была соединить массовую энергию возбужденного народа с идеей интеграции общества, руководимого коммунистической партией. Тем самым большевизм стремился слиться с народом, вырасти до гигантских размеров за счет его ярости против сил зла. Но настроения народа переменчивы. Большевизм проявил значительный динамизм, сменив в период управления страной несколько версий идеологии. Все эти принципиальные изменения были вызваны коренными переменами в обществе, связанными с его колебаниями между соборным и авторитарным идеалами как поиска основы для формирования большого общества. Динамика этой идеологии — драматическая, почти детективная история ожесточенной борьбы большевизма, общества под его руководством за свое выживание против то ослабляющейся, то усиливающейся до критических пределов смертельной угрозы внутреннего распада, против осознания носителями разных социокультурных ипостасей своей специфики. Ибо такое осознание несло возможность превратить их социальное самовыражение в ожесточенный разрушительный конфликт. Под властью псевдосинкретизма людям казалось, что до царства Божьего осталось пять минут, один поворот. И это стимулировало массовую социальную энергию, направляемую властью на укрепление большого общества.
Однако средства, используемые большевизмом для данной цели, были разрушительными. Большевизм не смог преодолеть унаследованную от народничества несовместимость, расколотость своих внутренних посылок. Он не пошел по пути поисков теоретического и практического преодоления раскола, но взял курс на все более изощренное к нему приспособление. Более того, большевизм от непосредственного приспособления к противоречивой динамике массовых настроений перешел к прямым попыткам их изменений — как террором, так и идеологическим воздействием, что должно было не только и не столько уничтожить инакомыслие, сколько парализовать волю личности, способность сопротивления духовному насилию. Идеология большевизма пыталась превратить внутренний раскол общества в тайну, перевести его во внешний план, свести все формы раскола к одному — расколу «нашей» правды-истины с мировой кривдой, — империализмом, буржуазией и т.п. Но большевизм все же не смог остановить маховик саморазрушения расколотого общества и сам стал его элементом.
Он потерпел поражение в главном пункте. В соответствии с созданной им моделью мира, разные слои должны были постепенно приобщиться к высшей правде-истине, хранителем которой является партия. Но реально происходил иной процесс. Часть народа подымалась по капиллярам власти к ее вершинам, неся ценности локальных миров, согласие на соборность и авторитаризм, примитивные формы утилитаризма. Тем самым модель общества функционировала в обратную, по отношению к замыслу модели сторону: массовые ценности непрерывно оказывали вытесняющее давление, деформировали содержание абстрактной правды-истины, стимулируя оттеснение и даже истребление более образованного слоя как вне, так и внутри партии, нарастание противостояния либеральным ценностям, отождествляемым с Западом. Не исчезла опасность возведения на уровень государственной политики периодической смены двух полярностей массового сознания — локального авторитаризма и локальной соборности. В такой ситуации большое общество могло существовать лишь постоянно приближаясь то к одному, то к другому порогу необратимого сползания к катастрофе. Оно уклонялось от нее, поспешно обращаясь к прямо противоположным ценностям и методам, что было попытками избежать одну из форм катастрофы, при бегая к формам, ведущим к катастрофе другого типа, и наоборот. Это постоянное перебегание могло дать временный эффект, практически углубляя дезорганизацию общества, превращая саму партию, лишенную перспективного видения и погрязшую в утилитаризме в элемент механизма саморазрушения большого общества. Конечно, данный процесс не мог продолжаться до бесконечности. Судорожная нестабильность приводила к нарастающей неспособности общества воспроизводить жизненно необходимые ресурсы, порождала всеобщую дистрофию, т.е. истощение социальных структур и функций, что в конечном итоге уничтожало основы существования большого общества.
Для понимания основ, механизмов существования большого общества необходимо видеть принципиальную бесперспективность самих исходных позиций большевизма. Здесь можно указать, по крайней мере, на два аспекта. Большевизм, если отбросить его имитацию под науку, практически подходил к социальной реальности, к большому обществу как объекту конъюнктурного манипулирования, что в лучшем случае позволяло избежать непосредственных опасностей, но подрывало потенции развития основы большого общества. Второй роковой просчет большевизма заключался в доведенном до крайних форм нормативном подходе к обществу и отождествлении большевиками себя с идеальными носителями этих норм — как его воплотителями в реальность (в духе «Морального кодекса строителя коммунизма» — написанного, по воспоминаниям одного из его составителей, за несколько дней при помощи переложения воинского устава). Это не было, разумеется, спецификой большевизма. Например, Гоголь стремился «дотянуть» Россию до некоторого возвышенного образа и гоголевская идеальная Русь соперничала с настоящим, пытаясь поднять ее до собственного уровня. По сути, это целая линия в русской культуре, лишь доведенная большевизмом до крайних форм и слитая им с принудительной силой власти, дошедшей до массового террора.
В этих просчетах есть пугающее несоответствие, внутреннее противоречие, трудное для объяснения. В первом случае правда-истина расценивается как результат изменения ситуации, тогда как во втором — как отказ от всякого учета ситуации, клеймящегося за «оппортунизм» и «правый уклон». Большевизм включал стремление формировать социальные отношения, соответствующие принципам сохранения и развития большого общества. Реализация данного стремления на основе «хромающих» решений, постоянно опровергающих, зачеркивающих друг друга, — означала непрерывное порождение потоков разрушительной дезорганизации, усиливающих социальную энтропию.
8. Либеральный проект большого общества
Крах большого общества в 1917 г., новая катастрофа распада СССР, современниками которой мы являемся, требуют анализа исторического опыта России. Большое общество не есть нечто статичное, но всегда процесс. Он протекает между Сциллой атомизации, локализма (т.е. стремления локальных сообществ к разрушению административных интеграторов в условиях крайней слабости культурных интеграторов) и Харибдой тоталитаризма, подавляющего все, что можно подавить. Общество постоянно находит некоторую меру между этими крайностями. Особенность России заключается в том, что стране, особенно после вступления на путь модернизации, с трудом удавалось находить устойчивое равновесие между оппозициями. Большевизм оказался не в силах воплотить свой проект воспроизводства большого общества. Он пытался решать задачу не преодолением раскола, но приспособлением к нему, постоянно нарушая меру нормального функционирования большого общества, переходя от одного полюса оппозиции «тоталитаризм-локализм» к другому.
Большое общество есть также и поиск меры между внешним расширением и внутренним обустройством. Россия исторически стремилась к первому варианту, что сделало ее многонациональным государством. Большевики пытались закрепить и расширить на этой основе большое общество, проявляя мало заботы о том, насколько предлагаемый вариант унификации приемлем для тех или иных народов. Тем самым игнорировалась проблема поиска устойчивой меры между российским большим обществом и народами, стремящимися к созданию своих больших обществ.
Август 1991 г., возможно, несколько условная дата, означающая, что период истории, начавшийся в 1917 г., завершился распадом большого общества, крахом государственности в исторически сложившейся форме, когда выявилось полное банкротство господствующей политики социального воспроизводства, организации и идеологии. Естественным результатом этого банкротства было общее упрощение, распад СССР, в результате чего бывшие республики встали на путь формирования своих больших обществ. Умножились возможности социального разнообразия на основе особого опыта каждого из новых образований.
Однако процесс распада из-за мощи локализма, слабости культурных интеграторов продолжался, когда собственно Россия оказалась перед угрозой дальнейшего распада на захолустные и враждующие «бантустаны». Поэтому нахождение условий существования большого общества в самой России столь же актуально, как и во времена великих бедствий прошлого.
Начавшийся новый период характеризуется прежде всего тем, что он унаследовал старые проблемы, возможно в еще более сложных исторических условиях.
Ныне бремя решения этих проблем взяли на себя либералы, которые, как казалось, были навсегда раздавлены большевистским переворотом и всеми последующими событиями. Это позволяет говорить о новом либеральном проекте большого общества в нашей стране.
Либерализм вновь встал перед проблемой преодоления раскола народа и власти. В соответствии со своими принципами он предложил разрешить ее последовательным введением демократических институтов, политических и экономических свобод вместе с их гарантиями, формируя гражданское общество и правовое государство. Вторая проблема, которая стояла и раньше, но теперь выявила свою связь не столько с распределением, сколько с производством — неспособность общества воспроизводить необходимый минимум ресурсов. Эта задача должна решаться переводом хозяйства на рельсы рыночных отношений, превращением их в господствующие. В защиту этой программы выдвигаются достаточно мощные аргументы: прежде всего полное банкротство предшествующих социальных проектов в России, а также мировой опыт, который утверждает, что сочетание большого общества с ростом воспроизводства ресурсов на основе развития производства возможно лишь на принципах рыночной системы в условиях демократии.
Тем не менее сравнительно короткий период, связанный с попытками реализовать либеральный проект большого общества, говорит о существовании серьезных угроз достижению этой цели. Аргументы в пользу либерального проекта справедливы, но лишь во всемирно-историческом масштабе. Из них вовсе не следует, что их реализация пройдет хотя бы достаточно быстро, не говоря уж о безболезненности. Не лежат ли возможности либерального проекта и массовые ожидания в принципиально разных временных измерениях? Не означает ли воплощение либерального проекта не просто переход к новой технологии хозяйства, но по сути к новому типу цивилизации, т.е. от традиционной к либеральной. А если это так, то не превращается ли либеральный проект в некоторую абстракцию, возможно, обоснованную в каких-то своих параметрах, но в наших условиях играющую роль очередного мифа?
Для того, чтобы ответить на эти вопросы, необходим прежде всего анализ исторического опыта России, тех попыток проведения либеральных реформ, которых было не так уж и мало. Как ни странно, попытки нынешних либеральных реформ совершенно не связаны с обобщением именно российского опыта. Процесс такого обобщения неизбежно требует постоянной самокритики либерализма, преодоления абстрактности его предпосылок, диалога между радикалами и консерваторами внутри самого либерализма[1 5 ]. Без этого углубление либерального проекта невозможно.
Опыт истории России при всей его неоднозначности не слишком благоприятен для либерального проекта в его современном виде. Этот опыт прежде всего показывает, что новые идеалы, которые были положены в основу при зарождении большого общества, в последующем отторгались. При возникновении большого общества в Х веке, лежащий в его основе вечевой идеал, переросший в соборный, был затем заменен авторитарным. Аналогично, и советы, как исходная клеточка государственности, возникшей в 1917 г., также были впоследствии замещены авторитаризмом, переросшим в тоталитаризм. Общество как бы переворачивалось, причем это происходило неоднократно.
Разумеется, ход истории не предрешает будущего, но в данном случае он говорит о существовании серьезной опасности подмены исходных оснований. Существует опасность того, что при попытках преодоления кризиса будет вновь, возможно в иных формах воспроизведен далеко не всегда удачный опыт прошлого, включая опыт большевизма. Здесь есть опасность циклического повторения некоторой последовательности сменяющих друг друга не слишком эффективных вариантов воспроизводства большого общества. Из этой ситуации выход может быть только один: высокие творческие потенции либерализма должны быть использованы для выработки стратегии выхода из кризиса, либеральные идеи должны быть развиты на основе обобщения и критики исторического опыта России при одновременной самокритике самого либерализма. Эта задача для России беспрецедентна по своей сложности. Она не может не учитывать, что в расколотом обществе существуют глубокие скрытые механизмы саморазрушения, сформировавшиеся стихийно в результате сочетания неблагоприятно сложившихся факторов. Высокий уровень социального синтеза, как на теоретическом, так и на практическом уровне, способность превзойти и слепое следование изменениям ситуации, и попытки манипулирования реальностью на основе предвзятых схем, а также создание соответствующих этому уровню организационных предпосылок - вот ключ к решению наших проблем.
Ссылки:
1.Алексеев В.П., Першиц А.И. История первобытного общества. М., 1990.
2. История первобытного общества. Эпоха первобытной родовой общины. М., 1986. С. 363-364.
3. Ахиезер А.С. Культура и социальные отношения // Перестройка общественных отношений и противоречия в культуре. М., 1989.
4. Ахиезер А.С. Россия: критика исторического опыта. М., 1991. Т. III. С. 289.
5. Игнатович И.И. Помещичьи крестьяне накануне освобождения. Л., 1925. С. 296–297.
6. Милологова И.Я. Распределение хозяйственных функций в пореформенной русской крестьянской семье // Советская этнография. 1991, № 2. С. 98.
7. Корнилов А.А. Крестьянское самоуправление по Положению 19 февраля // Великая реформа. М., 1911. Т. VI. С. 154.
8. Энгельгардт А.Н. Из деревни. М., 1987. С. 84, 184.
9. Ахиезер А.С. Россия: критика исторического опыта. М., 1991. Т. I-Ш; Ахиезер А.С. Социокультурная динамика России: к методологии исследования // Полис. 1991, № 5.
10. Федотов Г.Л. Будет ли существовать Россия? // Континент Россия. М., 1990. С. 28.
11. Пайпс Р. Создание однопартийного государства в Советской России (1917-1918). М., 1991. С. 94.
12. Автарханов А. Ленин в судьбах России // Новый мир. 1991, № 1. С. 178.
13. Волкогонов Д. «С беспощадной решительностью» // Известия. 1992. 21 апреля.
14. Бажанов Б. Воспоминания бывшего секретаря Сталина. Париж-Нью-Йорк. 1983. С. 117.
15. Матвеева С. Власть–радикальная // Господин народ. 1992. № 10. С. 8; Ахиезер А.С. Новый кризис либерализма // Там же. С. 9.
Источник: http://vphil.ru/index.php?id=542&option=com_content&task=view
Shibizhi fon Purch 24.12.2016 06:50:35
Сообщений: 563
НАУЧПОП: ИСТОРИЯ
ХАДЖАР ВЕРДИЕВА
ПЕРЕСЕЛЕНЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ НА КАВКАЗЕ
Хаджар Вердиева, доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Научно-исследовательского центра "Азербайджановедение" Бакинского государственного университета (Баку, Азербайджан).
РЕЗЮМЕ
Завоевав Кавказ, с целью создания этносоциальной базы для своего политического господства Российская империя проводила переселенческую политику, направленную на колонизацию региона и насаждение в нем христианства. Это привело к серьезным демографическим изменениям в регионе, где появились новые иноэтносы (немцы и русские), увеличился удельный вес численности христианского элемента в составе жителей и др. В итоге вышеуказанных социально-политических коллизий образовался так называемый "кавказский узел" — составная часть глобальной геополитической системы.
Введение
Кавказ — одна из колыбелей человеческой цивилизации. Его географическое положение издавна привлекало внимание иноземных государств, которые стремились завоевать регион или расширить здесь сферу своего влияния. Новый исторический период принес человечеству несколько геополитических проблем, среди которых особое место занимает кавказский вопрос, или кавказский узел — дефиниция, принятая в отечественной историографии.
ХVIII—ХIХ века в истории Кавказа стали переломными. Многовековая борьба ведущих государств мира за регион завершилась победой Российской империи. В результате установления ее власти здесь возникли новые политико-географические реалии — "Северный Кавказ" и "Закавказье", что не отражало историко-географической градации региона. Российское государство исходило из того, что ареал, охватывающий земли южнее Большого Кавказского хребта и подпадающий под дефиницию "Закавказье", располагается вне Кавказа. Тем самым, вводя в угоду своим имперским амбициям градацию на северную и южную части Кавказа, Россия разделяла народы региона. Следовательно, как считают отдельные политологи постсоветского периода, категория "Закавказье" представляла собой средство достижения политической цели царской Росси[1].
В результате российских завоеваний географические границы "Закавказья" существенно изменились. После подписания Сан-Стефанского мирного договора (1878 г.) Российская империя аннексировала Карсскую область, расположенную в юго-западной части Кавказа, включив ее в географические рамки "Закавказья". Однако потеряв эту территорию в ходе Первой мировой войны, Россия документально уже не включала ее в указанную дефиницию.
Южные земли Азербайджана (Юго-Восточный Кавказ), бывшие составной частью региона в результате раздела Азербайджана (1828 г.), вошли в состав Персидского государства и оставались вне поля зрения российской, а затем и советской историографии.
Учитывая исторически сложившуюся специфику Кавказа и принимая во внимание геополитическую реальность в регионе, современные отечественные политологи, отказавшись от российской системы его градации, проводят следующую градацию Кавказа: Центр, Север, Юг. При этом они считают целесообразным "наметить принципиально новые пути развития интеграционных процессов на Кавказе"[2].
На основании вышеизложенного считаем целесообразным опираться на указанную градацию региона, уделяя при этом особое внимание его северной и центральной частям.
История завоевания Кавказа
В середине ХVI века Иван Грозный, завоевав Казань и Астрахань, смог вплотную соприкоснуться с Кавказом. С геополитических позиций последний был составной частью "восточного вопроса". Его суть заключалась в соперничестве великих держав за дугу, в которую входили территории от Балкан до Кавказа. Кроме того, Кавказ был центром пересечения торгово-экономических интересов ведущих европейских государств, которые, овладев регионом, пытались расширить сферу своего влияния на Восток и доминировать на пути к Индии.
Начало XVIII века для России — период радикальных социально-политических преобразований. Отказываясь от Старой Руси с целью укрепить позиции России на международной арене, Петр I стремился превратить страну в морскую державу. Успешно завершив Северную войну (1700—1721 гг.) и овладев Балтийским морем, он смог открыть "окно" в Европу. При этом и южные моря были жизненно необходимы для укрепления мощи империи в международной системе. Однако в начале XVIII века вопрос о выходе к Черному морю для России был закрыт. Неудачный Прутский поход (1711 г.) лишил Петра I завоеванных ранее преимуществ: Азов пришлось отдать Османской империи, а построенные здесь порты — разобрать. К тому же после окончания военно-политической борьбы за испанское наследство ведущие европейские страны — Англия, Франция и Австрия — открыто дали понять России, что они не потерпят дальнейшего ее продвижения на этом направлении. Таким образом, в результате сложившейся военно-политической обстановки Петр I обратил внимание на Кавказ.
В результате Каспийского похода Петра I (1722 г.) западный берег Каспийского моря был завоеван, а Истамбульский договор (1724 г.) закрепил эти российские завоевания в международной системе. Однако после смерти императора установившийся в России режим "бироновщины", не заинтересованный в кавказском вопросе, заключил Рештский (1732 г.) и Гянджинский (1735 г.) договоры и отказался от петровских завоеваний. Но все же императрица Елизавета Петровна целенаправленно продолжала дело своего родителя. В годы ее правления черноморская проблема и кавказский вопрос стали первоочередными задачами внешней политики России. Со временем, уже при Екатерине II, после русско-османской войны 1768—1774 годов, Кючук-Кайнарджийский договор (1774 г.) укрепил позиции России в Крыму и на Азовском побережье, окончательно включив Кабарду в состав Российской империи, чем расширил сферу ее влияния в регионе.
Борьба за Кавказ продолжалась и после ратификации Кючук-Кайнарджийского мира. В 1783 году Крым включили в состав России и она обрела господство в Северном Причерноморье. В том же году она укрепила свои позиции на Центральном Кавказе, заключив Георгиевский договор с правителем Картли-Кахетинского царства Ираклием II, который признал ее покровительство и отказался от самостоятельной внешней политики.
В дальнейшем, чтобы упрочить свое влияние на Центральном Кавказе и укрепить связи Северного Кавказа с Картли-Кахетинским царством, Россия проложила Военно-Грузинскую дорогу. В целях безопасности по указанию российского правительства (1784 г.) на дороге от Моздока до входа в Дарьяльское ущелье возвели ряд укрепленных пунктов, в том числе крепость Владикавказ.
Однако очередная русско-османская война (1787—1791 гг.) вынудила Россию вывести свои войска с этой территории. После победы над османами и подписания Ясского мирного договора (1791 г.) Российская империя твердо установила свое господство на северных берегах Черного моря и всей своей мощью устремилась к Центральному Кавказу. Присоединив в 1801 году Картли-Кахетинское царство, она, не скрывая своих истинных намерений, вступила на земли Азербайджана. Персидское государство, пытавшееся при поддержке западных стран вытеснить Россию с Центрального Кавказа, начало военные действия. Две русско-иранские войны закончились победой Российской империи, а после заключения Туркманчайского договора (1828 г.) самодержавие включило в свое политико-географическое пространство и Центральный Кавказ.
Христианизация — составная часть колониальной политики Российской империи в регионе
Чтобы подчинить Кавказ, уже в процессе его завоевания царское правительство проводило целенаправленную колониальную политику, суть которой заключалась в ассимиляции местного населения и превращении региона в неотъемлемую часть Российской империи. Главными компонентами этого стратегического курса стали христианизация и переселенческая политика.
Начав кампанию по завоеванию Кавказа, Россия ясно осознавала, что этот захваченный мусульманский регион будет слабым звеном в государстве, ибо конфессионально чуждое население не смирится с иноземным вторжением. Правящие круги империи отчетливо понимали: непокорным регионом можно управлять не силой штыка, а с помощью религиозного сближения метрополии с колонией, точнее — внедрением и насаждением христианства. Поэтому уже в конце ХVIII века в Тифлисе создали Духовную осетинскую комиссию, определив ее главной задачей распространение христианства среди мусульман Кавказа для его сближения с Россией. Деятельность этой комиссии приостановили на рубеже ХIХ века в связи с военно-политическими процессами в регионе, а возобновили 30 августа 1814 года[3]. Тогда миссионерской деятельностью на Кавказе занимались и представители иноправославного вероисповедания. Созданное в Астрахани 22 июня 1815 года по указу министра внутренних дел Общество шотландских миссионеров проводило свою деятельность в более узком географическом ареале, в прибрежной полосе Каспийского моря, а его главными целями являлись распространение и проповедование Евангелия на упомянутой территории[4].
Наряду с шотландскими здесь были и христианские миссионеры из Швейцарии, деятельность которых охватывала территорию между Черным и Каспийским морями[5]. Базельское евангелическое общество ставило перед миссионерами цель: распространить христианство на Кавказе, руководствуясь при этом правилами Великобританского инородческого евангелического общества[6]. А Российская империя ставила Базельским миссионерам свою задачу: создать между Черным и Каспийским морями "училища и типографию с целью распространения христианства между язычниками и мухаммеданами"[7].
Работа иностранных христианских миссионерских обществ не принесла ожидаемых результатов. Коренные народы Кавказа не проявили интерес к христианству (кроме отдельных случаев), что не отвечало политике христианизации Российской империи на Кавказе. Ее официальные представители пришли к выводу: миссионеры, посланные Эдинбургским и Базельским обществами, не приносят державе пользы в сфере насаждения и распространения христианства на завоеванных окраинах. Потому действия шотландских и базельских миссионеров должны быть прекращены, а вместо них следует создать общество по распространению православной веры[8]. Но при этом правящие круги России не понимали простой истины: на протяжении многих веков ислам и мусульманская культура были определяющими факторами самосознания населения Кавказа и его не так просто обратить в христиан. Обеспокоенные царские чиновники, не принявшие во внимание эти реалии, решили для упрочения российской власти на завоеванных окраинах распространить христианство православного толка. Деятельность Духовной осетинской комиссии также не отвечала государственным интересам империи. С указанной целью Священный синод издал (13 апреля 1829 г.) указ о рассмотрении правил о создании на Кавказе Миссионерского общества, которое должно было служить усмирению, успокоению и освоению края. Его первоочередной задачей являлось "сближение горцев с правительством, успокоение края и достижение всеобщего благосостояния"[9]. Но лишь в 1860 году в регионе создали "Общество восстановления православного христианства на Кавказе", а Осетинскую духовную комиссию упразднили[10]. На новое Общество возлагались задачи восстановления и поддержания древних христианских храмов и монастырей на Кавказе, построение новых храмов, церковно-приходских школ, распространение в них книг Святого Писания.
В те годы с одобрения российской администрации на Кавказе строили православные храмы: в 1854 году в селе Гах (Азербайджан) была построена церковь Св. Георгия, а в 1889—1898 годах в Баку воздвигли храм Александра Невского[11]. Этот процесс продолжался и в начале ХХ века, например в феврале 1906 года главноуправляющий землеустройством и земледелием на Кавказе одобрил проекты церквей Сальянской Петропавловской и Зюйд-Острово-Култукской во имя Св. Николая[12].
Церкви строили и на субсидии "Общества восстановления православного христианства на Кавказе". 8 августа 1904 года по случаю рождения наследника российского престола Совет Общества принял решение построить в Тифлисе храм в честь святителя Алексия. В те годы оно строило на Кавказе и другие церкви, например в сел. Швацкали Сухумской епархии, в сел. Кельмечурах Сигнахского уезда, в Джелалском приходе Горийского уезда[13]. Активная кампания по сооружению православных храмов в регионе с целью насаждения христианства имела определенный результат: к 1913 году только в Бакинском градоначальстве их функционировало 18[14].
Суммируя указанные выше факты, можно констатировать: для установления и упрочения своей власти Российская империя целенаправленно насаждала на Кавказе христианство. При этом она делала ставку на православие, основной задачей которого была конфессиональная ассимиляция и превращение региона в неотъемлемую часть империи.
Некоторые представители постсоветской историографии РФ считают, что Российская империя не проводила политики христианизации Кавказа, были лишь отдельные попытки русификации коренных народностей региона[15]. Однако, опираясь на широкий фактологический материал, мы не можем согласиться с позицией этих исследователей.
Особенности русской колонизации региона
Издревле для упрочения своей политической власти государства-завоеватели, например Сасаниды, позже — Арабский халифат, проводили в захваченных странах переселенческую политику.
Начав захват Кавказа, Россия также стремилась превратить его в неотъемлемую часть империи. Еще в конце ХIХ века апологеты самодержавия считали, что "слишком много Россией средств затрачено для того, чтобы Россия могла отказаться от Кавказа, и Кавказ является органической и неотъемлемой частью России во веки веков"[16], "природе которой противоречит органическое обособление окраины или отдельных областей"[17]. С конца ХVIII века Российское государство вводит в этноконфессиональный состав кавказского населения иноэтнические, иноземные, иноязычные и иноконфессиональные элементы: русских, немцев, армян. Эта инфильтрация была связана с колониальной политикой империи. Как один из ее компонентов, переселенческая политика преследовала определенные цели: вклинить христианские этносы в этноконфессиональную номенклатуру жителей Кавказа, создать себе этноконфессиональную базу, провести русскую колонизацию. Суть ее заключалась в следующем: поглотить Кавказ по всем параметрам: политическим и этническим, военным и экономическим, идеологическим, религиозным.
Исследуя данную проблему, мы выявили своеобразный подход относительно градации "Север" и "Юг" при проведении этой политики: если на Северном Кавказе царское правительство опиралось на русскую колонизацию, то на Центральном делало ставку на армян. Предполагалось, что "они по единому христианству под защитой российского правительства питают для собственного блага основательную преданность к российскому владычеству"[18].
После заключения Кючук-Кайнарджийского мира южные границы России охватили территории до реки Кубань, иными словами, начался процесс завоевания Северного Кавказа. Для укрепления своих рубежей, предотвращения возникновения "пятой колонны" и в этой части региона империя проводила колонизацию. Только в последней четверти ХVIII века здесь были созданы казачьи станицы при крепостях Павловской, Мариинской, Георгиевской, а также поселили русских крестьян (4 тыс. чел.) из Курского, Воронежского и Тамбовского наместничеств"[19]. После же подписания Ясского мирного договора численность казаков на землях от Тамани вдоль правого берега реки Кубани достигала 25 тыс. чел. Позже эта территория заселялась и русскими, в основном выходцами с Дона[20]. В ХIХ веке на Северном Кавказе эта колонизация продолжалась, но ее социальную базу составляли уже малороссийские казаки[21].
В ходе завоевания региона Россия, заинтересованная в скорейшем его покорении, переселяла с Поволжья на Северный Кавказ немцев-колонистов. Так, 27 октября 1778 года Екатерина II утвердила специальный доклад "О переселении колонистов с луговой стороны Волги на линию, заводимую между Моздоком и Азовом"[22]. Однако до середины ХIХ века этот процесс носил спонтанный характер: в конце 1840-х годов на территории Северного Кавказа были зарегистрированы пять немецких колоний[23]. Первыми христианскими переселенцами стали немцы-сепаратисты, выходцы из Вюртемберского королевства. Российское правительство предоставило им льготы и субсидии. Однако затем правящие круги разочаровались в немецких переселенцах и посчитали нецелесообразным их дальнейшее пребывание на Центральном Кавказе, где им отводили роль культуртрегеров и христианских миссионеров[24]. Но фактические материалы доказывают обратное, подчеркивают трудолюбие, аккуратность и трезвость этих переселенцев[25]. Впоследствии переселение немцев приостановили. Но колонисты, прибывшие на Центральный Кавказ, в частности в Северный Азербайджан, оставили о себе добрую память, став объектом изучения отдельных исследователей отечественной историографии.
Свою политику армянской колонизации азербайджанских земель правящие круги России объясняли тем, что армяне, являясь восточными христианами, якобы лучше других приспособлены к условиям жизни в восточных странах. Ибо они обосновались преимущественно в мусульманских государствах и прекрасно адаптировались к их изменившимся политическим и конфессиональным условиям.
Специфика переселенческой политики Российской империи на Центральном Кавказе, а также на завоеванных землях Азербайджана в первой половине ХIХ века состояла в ее стремлении уменьшить удельный вес численности азербайджанского населения и, вклинив в его монолитный массив, исповедующий ислам, инородный, иноверный, иноязычный компонент, создать иномусульманскую конфессиональную базу. В результате после заключения Туркманчайского и Адрианопольского мирных договоров царские власти переселили в Северный Азербайджан 119,5 тыс. Армян[26]. В последующие десятилетия ХIХ и начала ХХ веков этот процесс продолжался. В итоге удельный вес численности армян возрос, достигнув в начале ХХ века на Центральном Кавказе (без Тифлисской и Кутаисской губерний) 1 208 615 чел.[27]. В первой трети ХIХ века Российская империя заселяла регион и русскими. В тот исторический период социальную базу русской колонизации составляли сектанты и раскольники, но в целом эта колонизация не имела целенаправленной последовательности. Темпы количественного роста русских на Центральном Кавказе не отвечали требованиям колонизационных планов империи, а доминирование армянской колонизации подтверждало реальность перекосов в переселенческой политике империи.
Обращая внимание на ошибки в переселенческой политике на Центральном Кавказе, один из апологетов дореволюционной России Н.Н. Шавров указывал: "Нашу колонизационную деятельность мы начали не с водворения в Закавказье русских людей, а с водворения инородцев"[28]. Поддерживая эту позицию, другой российский апологет Г.А. Евреинов отмечал: "Закавказье представляет обширное поприще для русской колонизации"[29]. Ф. Гершельман также считал, что "армяне не представляют собою гарантий политической благонадежности"[30]. Уже в конце ХIХ века империя планомерно переселяла православных русских крестьян в регион из центральных губерний, придерживаясь известного тезиса великорусской идеологии: "русская государственная власть на Кавказе была для того, чтобы действительно быть русской"[31], которая могла упрочить могущество и благосостояние России"[32]. В результате новой волны русской колонизации Центрального Кавказа только в Мильской и Муганской степях Северного Азербайджана в начале ХХ века образовались 89 переселенческих поселков[33], а численность русских только на Центральном Кавказе превысила 350 050 чел.[ 34 ]. В целом же действия руководства России на Кавказе носили целенаправленный и планомерный характер, преследуя единую цель — колонизировать, христианизировать, русифицировать земли, обретенные силой оружия, постепенно по всем параметрам сливая их с империей.
Результаты переселенческой политики Российской империи в регионе
Как мы уже отмечали, в ходе завоевания Кавказа Российская империя последовательно и целенаправленно проводила переселение иноэтносов: немцев, русских, армян. При колонизации региона приоритет был отдан христианизации и русификации, в итоге произошли количественно-качественные изменения в этноконфессиональной структуре его населения. Так, в исследуемый период в этнической номенклатуре появились немцы и русские. Первые сумели приспособиться к непривычным климатическим условиям и субъективно несправедливому отношению правительственных кругов империи, в результате чего их численность на Кавказе в начале ХХ века превысила 90 тыс. чел.[35].
Русские, поселявшиеся на Кавказе с ХVIII века, также были новым элементом в этноконфессиональной структуре населения региона. Усиленная и целенаправленная колонизация дала определенный эффект. Так, в начале ХХ века на Северном и Центральном Кавказе численность русских составляла свыше 3 760 000 чел.[36]. Интересный момент этой колонизации — львиная доля удельного веса количества русских относилась к Северному Кавказу — 3 492 912 чел.[37], что подтверждает тезис о его тотальной русской колонизации.
А планомерное и последовательное переселение армян резко увеличило удельный вес их численности в этническом составе населения Кавказа. В начале ХХ века их количество превысило 1 400 000 чел."[38], при этом основная часть обосновалась (в том числе) на исторических землях Азербайджана: в Бакинской, Елизаветпольской, Иреванской губерниях.
В тот период демографические изменения были обусловлены и национально-освободительными движениями народов региона. Всеобщее их сопротивление Россия подавила только 1864 году. Черкесы, "обитавшие за Кубанью, утратив с падением Шамиля надежду на возможность дальнейшего сопротивления, в главной своей массе выселились в Турцию"[39]. В те годы, по данным В. Линдена, 470 тыс. черкесов покинули родные земли[40]. Кавказские народы подвергались и насильственному переселению — депортации. Российская власть, чтобы уничтожить сопротивление кавказских народов, переселяла их с гор в Майкопский, Екатеринодарский и другие уезды[41]. В итоге в 1915 году в Кубанской области из всех горских народов насчитывалось лишь 131 662 чел. при общей численности населения области 2 598 205 чел.[42]. Однако народы Кавказа не смирились с иноземным господством и продолжали борьбу. Так, в тот период азербайджанцы выражали протест против российского господства, о чем, в частности, свидетельствует движение гачагов, продолжавшееся не только до падения династии Романовых, но и в годы советской власти (до конца 1940-х).
Российская власть беспощадно подавляла сопротивление кавказских народов. Народно-освободительная борьба аджаров в годы Первой мировой войны была потоплена в крови. Так, в результате действий генерал-губернатора Батумской области Ляхова только в долине Чорох физически уничтожили 45 тыс. аджаров, а другая их часть пополнила армию беженцев кавказских мусульман[43]. Не примирились кавказские народы и с установлением советской власти в регионе. Гянджинское восстание 1920 года, Шекинское восстание 1930 года в Азербайджане, выступления крымских татар, чеченцев и ингушей против советской власти в годы Второй мировой войны свидетельствуют о несломленном духе борцов за свободу и независимость. В ответ большевики депортировали целые народы, что серьезно отразилось на этноконфессиональной структуре населения Кавказа. До развала СССР турки-месхетинцы, крымские татары были лишены своего исконного права — жить на Родине, что привело и к серьезным демографическим изменениям. По данным переписи 1989 года, численность черкесов составляла 52 363 чел., крымских татар по СССР составляла 271 715 чел. Эти данные наглядно свидетельствуют о тяжелых последствиях колонизации на Кавказе.
Заключение
Таким образом, в результате переселенческой политики Российской империи на Кавказе в истории региона произошли социально-политические коллизии, которые и сегодня придают "кавказскому узлу" особое значение в системе международных отношений. Так, "карабахский", "осетинский", "абхазский", "аджарский", "месхетинский" вопросы, которые являются составной частью этого узла, используются в геополитических играх ведущих государств мира, стремящихся расширить сферы своего влияния в регионе.
Примечания
1 См.: Исмаилов Э., Кенгерли З. Кавказ в глобализирующемся мире: новая модель интеграции // Центральная Азия и Кавказ, 2003, № 2 (26). С. 162.
2 Там же. С. 163.
3 См.: Акты, собранные Кавказской археографической комиссией (далее — АКАК). Т. VIII. Тифлис, 1881. С. 248, 249, 253.
4 См.: Там же. С. 312, док. 229.
5 См.: Там же. С. 319, док. 232.
6 См.: Зелинский С.П. Племенной состав, религия и происхождение государственных крестьян. В кн.: Свод материалов по изучению экономического быта государственных крестьян Закавказского края (далее — Свод МИЭБГКЗК). Т. II. Тифлис, 1887. С. 42.
7 АКАК. Т. VIII. С. 320, док. 232.
8 См.: Там же. С. 320, док. 232; С. 256, док. 172.
9 Там же. С. 258, док. 172.
10 См.: АКАК. Т. XII. Тифлис, 1904. С. 526, док. 456; С. 529, док. 459.
11 См.: Вердиева Х.Ю. Переселенческая политика Российской империи в Северном Азербайджане. Баку: Алтай, 1999. С. 43.
12 См.: Государственный исторический архив Азербайджанской Республики (далее — ГИААР), ф. 13, оп. 1, д. 319, л. 4.
13 См.: Обзор деятельности Общества восстановления православного христианства на Кавказе за 1860—1910 гг. Общий очерк деятельности Общества за отчетный период. Тифлис, 1910. С. 10—11.
14 4 См.: ГИААР, ф. 46, оп. 3, д. 458, л. 32.
15 См.: Чеботарева В.Г. Наркомнац РСФСР: свет и тени национальной политики 1917—1924 гг. М., 2003. С. 31.
16 Ковалевский В.Л. История завоевания Кавказа. Т. II. С.-Петербург, 1915. С. 270.
17 Величко В.Л. Кавказ. Русское дело и междуплеменные вопросы. С.-Петербург, 1904. С. 186.
18 Дубровин Н. История войны и владычества русских на Кавказе. Т. 4 . Санкт-Петербург, 1879. С. 44.
19 См.: История народов Северного Кавказа с древнейших времен до конца ХVIII в. / Под ред. Б.Б. Пиотровского. М., 1988. С. 373.
20 См.: Там же.
21 См.: Кавказский календарь (далее — КК) на 1917 г. Тифлис, 1916. Отдел общий. С. 250.
22 См.: Плохотнюк Т.Н. Российские немцы на Северном Кавказе. М., 2001. С. 6.
23 См.: Там же. С. 7.
24 См.: АКАК. Т. VIII. С. 320, док. 232; Шелухин С. Немецкая колонизация. Одесса, 1915. С. 44.
25 См.: Басихин П. Немецкие колонии на Кавказе // Кавказский вестник, Тифлис, 1900, № 1. С. 22.
26 См.: Вердиева Х.Ю. Население Северного Азербайджана в первой половине ХIХ века. Баку, 1993. С. 27.
27 См.: Вердиева Х.Ю. Переселенческая политика Российской империи в Северном Азербайджане. С. 234.
28 Шавров Н. Новая угроза русскому делу в Закавказье: предстоящая распродажа Мугани инородцам. В кн.: История Азербайджана по документам и публикациям. Баку, 1990. С. 63.
29 Евреинов Г.А. Национальные вопросы на инородческих окраинах России. С.-Петербург, 1908. С. 103.
30 Гершельман Д. Причины неурядиц на Кавказе. С.-Петербург, 1908. С. 70.
31 Липранди А., Волынец А. Кавказ и Россия. Харьков, 1911. С. 9.
32 См.: Шавров Н. Русский путь в Закавказье. С.-Петербург, 1883. С. 3.
33 См.: Вердиева Х.Ю. Переселенческая политика Российской империи в Северном Азербайджане в ХIХ — начале ХХ веков. Автореферат на соискание ученой степени доктора исторических наук. Баку, 2005. С. 37.
34 См.: Первая всеобщая перепись населения Российской империи 1897 года. С.-Петербург, 1905. Вып. LХVI. С. 272—273; С.-Петербург, 1905. Вып. LХIХ; КК на 1917 год. Тифлис, 1916. С. 178, 182, 194, 218—219.
35 См.: Первая всеобщая перепись населения Российской империи 1897 года. С.-Петербург, 1905. Вып. LХIХ, б/с; КК на 1917 г. С. 224—235; Вердиева Х.Ю. Переселенческая политика Российской империи в Северном Азербайджане. С. 226.
36 См.: КК на 1916 год. С. 30—39; КК на 1917 год. С. 198—201, 214—217, 224—235; Вердиева Х.Ю. Переселенческая политика Российской империи в Северном Азербайджане в ХIХ — начале ХХ веков. Автореферат. С. 40.
37 См.: КК на 1917 год. С. 224—235.
38 См.: КК на 1917 год. С. 198—201, 214—237, 224—235; Вердиева Х.Ю. Переселенческая политика Российской империи в Северном Азербайджане. С. 234.
39 Линден В. Краткий исторический очерк былого общественно-политического и поземельного строя народностей, населяющих мусульманские районы Кавказского края. В кн.: КК на 1916 год. Отдел общий. С. 252.
40См.: Там же. С. 252.
41 См.: Там же.
42 См.: Там же.
43 См.: Свентоховский Т. Русский Азербайджан // Хазар, 1990, № 1. С. 85; ГИААР, ф. 335, оп. 1, д. 1.
Источник: http://www.ca-c.org/c-g/2007/journal_rus/c-g-4/13.shtml
Shibizhi fon Purch 29.12.2016 04:26:55
Сообщений: 563
НАУЧПОП: СОЦИОЛОГИЯ
Адин Штейнзальц, Амос Функенштейн
СОЦИОЛОГИЯ НЕВЕЖЕСТВА
СОДЕРЖАНИЕ:
Глава 1. ПОСТАНОВКА ПРОБЛЕМЫ
Глава 2. РЕЛЕВАНТНОЕ И НЕРЕЛЕВАНТНОЕ ЗНАНИЕ
Глава 3. ОТКРЫТОЕ И ЗАКРЫТОЕ ЗНАНИЕ
Глава 4. ОТ ЭЗРЫ-КНИЖНИКА ДО ЯВНЫ: ИДЕАЛ ОТКРЫТОГО ЗНАНИЯ
Глава 5. ИЕРУСАЛИМ И АФИНЫ
Глава 6. ОТ ОТКРЫТОГО ЗНАНИЯ К ПРОФЕССИОНАЛИЗАЦИИ
Глава 7. УНИВЕРСИТЕТЫ
Глава 8. ЦЕРКОВЬ И НЕВЕЖЕСТВО
Глава 9. ПРОСВЕЩЕНИЕ КАК ИДЕАЛ
Глава 10. НЕВЕЖЕСТВО И ОБЩЕСТВЕННЫЕ СЛОИ
Глава 11. НЕВЕЖЕСТВО И РЕЛИГИОЗНАЯ ЖИЗНЬ
Глава 12. СОЗНАТЕЛЬНОЕ НЕВЕЖЕСТВО
Глава 13. ЗЕЛЕНАЯ БОРОДА И ВЕЕР
1. ПОСТАНОВКА ПРОБЛЕМЫ
Предметом нашего изучения является практически неисследованная тема - социология невежества. Мы беремся утверждать, что социология невежества не есть перевернутое отображение социологии знания. Невежество, как мы его понимаем, не является лишь временным или случайным недостатком знаний. Мы ведем речь о таком невежестве, которое создано обществом и намеренно им оберегается (или культивируется).

В связи с этим не все то, что подлежит рассмотрению в рамках социологии знания, является также и предметом социологии невежества, и не все то, что подлежит рассмотрению в рамках социологии невежества, представляет интерес для социологии знания. Но поскольку между ними имеется несомненная взаимосвязь, мы начнем с более знакомого — с социологии знания и покажем несколько направлений ее исторического развития.
Можно сказать, что в каком-то смысле социология знания существует с тех пор, как существуют размышления о самой культуре. Это означает следующее: любое использование нами таких понятий, как предрассудок, субъективное утверждение и т. п., свидетельствует о том, что мы находимся в сфере социологии знания. В более широком смысле, всякая попытка составить представление или рассказать о другой культуре сопряжена с определенным социологическим осмыслением как самой этой культуры, так и характерного для нее способа познания. Такого рода размышления и оценки появляются уже в книгах древних историков, но историки эти, рассуждая о чужой культуре, изначально исходят из воззрений той культуры, к которой они принадлежат. Лишь в сравнительно позднее время возникла общая социология знания, имеющая дело также и с той культурой, представителем которой является исследователь. Однако еще в начале семнадцатого столетия Френсис Бэкон, систематизируя свое учение об идолах и намечая общие черты того, что можно назвать прообразом социологии знания, обратил особое внимание на весомость предшествующих знаний, а именно на то, что с точки зрения человека, находящегося вне системы этих знаний, кажется заблуждением. Новаторство той социологии знания, которая возникла в 19 веке и получила развитие в 20-м, проявилось в том, что ее стали интересовать не только заблуждения. Она стала связывать с обществом и различными социальными системами не одни лишь заблуждения, а особо подчеркнула тот факт, что также и сама истина связана с той или иной общественной системой и зависит от нее.
Представляется, что впервые такого рода воззрение было высказано в марксизме, утверждавшем, что способ получения знаний является формой выражения характера производительных сил, существующих в обществе, и классовых интересов. В начале двадцатого столетия социология знания достигла зрелости в исследованиях Шелера и Мангейма. В наше время наиболее любопытной работой, посвященной этой теме, является совместное исследование Бергера и Лукмана Социальная конструкция действительности (Тhe Social Construction of Reality). Здесь пришло время спросить: если всякое знание, как истинное, так и ложное, является относительным и зависит от социума, от исторических условий и политических интересов, а задача социолога — эту зависимость обнаруживать, то не следует ли отказаться от самого понятия знания? Разве не правильно будет отказаться от всякого критерия истины? И разве сама социология знания не зависит от социума, подобно тем предметам, которыми она занимается, то есть разве сама социология знания в свою очередь не является выражением определенного рода социальных отношений? Ведь начиная с 19 века известно и становится все более и более очевидным, что состояние и развитие даже такой науки, как математика, которая совершенно невосприимчива к социальному влиянию, находятся в зависимости от определенных социальных феноменов. На первый взгляд, здесь наличествует парадокс, подобный известному парадоксу лжеца: некто говорит, что жители его местечка, в том числе и он сам, всегда лгут. В начале нашего столетия парадоксы такого рода грозили расшатать основания математики. Однако утверждение, что все утверждения ложны, не равносильно утверждению, что все утверждения относительны. Первое из них, подразумевая само себя, отрицает само себя; второе же, даже имея в виду само себя, не является самоопровержением, поскольку может оказаться верным — если оно также относительно и преходяще. И все-таки оно заставляет нас блуждать в бесконечной регрессии. Волна историзма, вызвавшая множество разговоров о релятивизме социологических знаний, вовсе не спотыкается на парадоксах. Если математика в конце концов нашла способ конструктивно использовать парадоксы, тем более гуманитарные науки сумеют совладать с серьезной, однако совсем не парадоксальной проблемой.
Нас интересует не всякое невежество. Оруэлловский лозунг: Невежество — сила (Ignorance is Power) — хорошо иллюстрирует наше убеждение в том, что невежество, в котором заинтересовано общество, не является простым недостатком знания и необразованностью, то есть чем-то таким, что обладает лишь отрицательным бытием предмета, который либо вовсе не существует, либо пока еще неизвестен. Мы хотим исследовать невежество, которое несет в себе больше определенности, и со временем попытаемся гораздо точнее очертить границы этого невежества. Мы собираемся заняться в основном таким невежеством, которое является результатом деятельного усилия, укоренено в культурной и социальной структуре общественной жизни и заставляет исключить определенные области и определенные объекты знания из числа того, что может быть известно каждому. То есть речь идет не о таком невежестве, которое может быть рассмотрено как некий случайный и второстепенный феномен, простое незнание, а о необразованности как о социально-педагогической мере, как о цели и задаче общества, и не важно, заявляется ли об этом публично и во всеуслышание, или такое положение вещей сохраняется в тайне. Подобно областям знания, существуют области невежества, которые общество поощряет и старается культивировать их при помощи соответствующих образовательных институтов. В то же время существуют общеизвестные вещи, знакомые каждому, и обществу не надо делать специальных усилий для распространения этих знаний. С этой стороны, невежество, как и знание, имеет своим источником совокупность условий, общую структуру социума, которая зависит не столько от осознанных формулировок, сколько от полубессознательных концепций руководителей общества и управляющих обществом сил. Однако, с другой стороны, существует намеренное и сознательное невежество, насаждаемое при помощи хорошо отлаженного механизма, предназначенного для того, чтобы способствовать торжеству невежества, — либо посредством сокрытия информации о тех сферах бытия, о которых члены общества ничего не знают или не должны ничего знать, либо посредством хорошо организованной цензуры, скрывающей факты от населения, либо посредством социальных концепций, утверждающих, что определенные знания недоступны для всех или запретны.
Невежество, являющееся предметом нашего рассмотрения, — это такой недостаток знания, который существенен с точки зрения общества. Ибо сам по себе недостаток знаний, характерный для того или иного общества, не имеет ровно никакого социального значения. Древние египтяне не имели представления об амебах и вирусах, о лунных горах, а также о белых карликах и черных дырах, но отсутствие подобного рода знаний никак не связано с тем невежеством, которое способно что-либо поведать нам о социальном устройстве Древнего Египта.
Стало быть, недостаток знания, имеющий существенное значение для общества, обладает двумя признаками. Во-первых, речь должна вестись о таком знании, которое потенциально доступно для членов этого общества. Это означает, что знание в принципе доступно, но тем не менее искусственным образом сокрыто от людей. Во-вторых, это знание должно быть значимым с социальной точки зрения, то есть небезразличным для общества. Например, о том факте, что на завтрак я съел яйцо всмятку, я из скромности не стану сообщать каждому встречному, однако это знание не представляет интереса с точки зрения общества, и поэтому к нему не относится понятие социально значимого невежества. Иное дело, например, медицинские сведения или военные секреты, которые являются знаниями, представляющими интерес для общества, и могут даже оказаться жизненно необходимыми для него, и тем не менее это такие знания, которые общество держит в тайне, стараясь, чтобы они не стали доступны каждому его члену, а тем более не сделались достоянием враждебного общества.
Однако тайна не является единственным источником общественного невежества, хотя тайна — это то, что в первую очередь бросается в глаза всякому, кто приступает к исследованию социально значимого невежества. Тайна — это явление, имеющее много сторон, в соответствии с которыми его можно классифицировать по-разному. Например, можно его классифицировать, рассматривая причины его возникновения, то есть задаваясь вопросом: какова, с точки зрения социальной и юридической системы, причина того, что знание засекречено? Есть множество секретов, возникших из-за очевидных экономических интересов; существование же других служит совсем иным целям: они не называются тайнами, то есть чем-то таким, о чем запрещено знать непосвященным, однако эти секреты охраняются всем обществом или отдельными общественными группами не менее тщательно, чем официально признанные тайны. Разумеется, знание, которое явно засекречено, легче поддается определению и классификации, поскольку всегда возможно определить, какого рода информация утаивается. То есть отсутствие информации и дезинформация являются частью некой системы. Более сложными, и в определенном аспекте более интересными, являются изыскания, призванные определить, каким образом сохраняются в тайне и остаются неизвестными те вещи, которые не носят названия секретов.
Понятно, что. невежество не остается в тех границах, которые ему устанавливает общество; невежество, как и любого рода положительное знание, имеет склонность к расширению, оно расширяется и распространяется, выходит за рамки предписанных ему границ, приобретает новые масштабы, также весьма значимые для общества и, само собой, имеющие социальные последствия. И, подобно положительному знанию любого рода, оно влияет на общество и изменяет его в ту или иную сторону.
Обратимся к той сфере жизни, для которой, по общему мнению, необходимо сохранение невежества; мы имеем в виду политические и военные знания.
Что касается военных знаний, то можно сказать, что поддержание невежества является чуть ли не частью военного дела. Это означает, что военная тайна не меньше связана с профессией солдата, чем оружие. Следует отметить, что обычай воинов скрывать свои намерения и замыслы во все века считался проявлением стратегической мудрости. Эта мысль ясно выражена уже в самых древних текстах, посвященных описанию военных действий или изложению военных теорий; хитрость, сокрытие от врага информации, касающейся численности и мощи армии, оценивается в них как фактор, способный изменить ход войны, дать стратегическое или тактическое преимущество. Более того, в этой сфере принято создавать невежество посредством дезинформации, осуществляемой сознательно и намеренно. Таким образом, существует вполне осмысленная задача ввести противника в заблуждение, скрыть от него точные сведения или передать ему такую информацию, которая заставит его предпринять ошибочные ходы. Воин чуть ли не по своей природе окутан тайной и распространяет вокруг себя невежество. Надо сказать, что поступать таким образом военнослужащего заставляет избранная им профессия. При этом армейское невежество не ограничивается рамками военной тайны. Явлением, укорененным едва ли не в природе военнослужащего, может считаться тот факт, что на любом документе стоит графа: Совершенно секретно или что-то в том же роде. Этот факт бесспорно проистекает из характера военной профессии; военный человек ненавидит утечку информации или, по крайней мере, верной информации, поскольку невежество превратилось для него не только в повседневную практику, характерную для его дела, но и в жизненную задачу по дезинформации.
Рассуждая в том же духе, нам следует, наверное, процитировать в преобразованном виде известное высказывание Клаузевица: Политика — это продолжение войны другими средствами. И однако, даже для политической практики демократического государства (следует, наверное, отметить, что демократических стран во все времена и во все эпохи было очень мало, ничтожное количество среди других государств), политика которого, как представляется, открыта для всеобщего обозрения и доступна для всеобщего участия — благодаря открытому судопроизводству и открытым дебатам в парламенте, — даже для этой политической практики характерны те же самые черты, те же самые тенденции и ограничения, которые свойственны военному делу. Это значит, что политические приемы формируются в соответствии с аналогичными военными приемами, когда различные партии стараются перехитрить одна другую, скрыть одна от другой свои настоящие намерения. Нечего и говорить о парламентских ухищрениях, скроенных по ратному образцу, которые напоминают единичные партизанские вылазки и без которых не обходится ни один уважающий себя парламент.
Существуют еще, разумеется, недемократические системы, а также системы, называемые народной демократией, правящая прослойка которых придерживается мнения, что народ следует информировать не обо всем подряд, а только о том, что способствует целям и задачам режима. Таким образом, многие государственные системы базируются на глубокой тайне, на попытке сохранить полнейшее невежество, коль скоро во многих странах, а не только в странах с коммунистическим режимом, под запретом находятся не одни лишь так называемые тайные сведения, но и правдивая информация о жизни в других странах; закрытой и тайной считается также информация о том, что происходит внутри страны, например в местах заключения.
Из этого следует, что уже многие годы существует практика замалчивания знаний и распространения ложной информации. Иногда она приобретает особо крупные масштабы, и тогда министерства информации разных стран, как в свое время министерство пропаганды Геббельса, начинают играть исключительно важную роль в политике. В этих случаях возникает мнение о важности дезинформационной работы во всех областях и в любой степени, и одновременно появляется ясное осознание того, что невежество — это все-таки сила, а распространение невежества — необходимая часть политической системы.
2. РЕЛЕВАНТНОЕ И НЕРЕЛЕВАНТНОЕ ЗНАНИЕ
В нашей предыдущей беседе мы попытались определить понятие невежества, которое представляет интерес для общества и которое может стать предметом рассмотрения отдельной дисциплины, названной нами социологией невежества. Мы упомянули о том виде невежества, который, без сомнения, является неотъемлемой частью жизни любого общества: о военной тайне и о тайне политической. Их объединяет то, что любое современное государство, как демократическое, так и тоталитарное, ощущает себя как бы постоянно пребывающим в потенциальной войне с другими государствами, или, пользуясь выражением Томаса Гоббса, современное государство, в отличие от человека в социуме, все еще находится в естественном состоянии войны всех против всех, bellum omnium contra omnes. Поэтому даже демократическое государство находит оправдание тому, что государственные дела хранятся в тайне и не являются достоянием всех и каждого.
Другая сфера, за которой общество признает право на намеренное соблюдение тайны, — это профессиональная сфера. Существует сфера профессионального знания, и это знание стараются защитить от непрофессионалов. И следует отметить, что даже в том случае, когда доступ к этому знанию не закрыт полностью, общество все же предпочитает, чтобы тот, кто не является профессионалом, не был искушен в этом знании или же знал как можно меньше. Так например, медицина — это открытое знание, поскольку сведения о медицинских открытиях публикуются в общедоступных научных журналах, и учебники по медицине продаются в каждой книжной лавке. С другой стороны, медицина использует огромное количество специальных терминов, и очевидно, что делается это не только для того, чтобы облегчить профессиональное общение между врачами, но и для того, чтобы затруднить понимание медицинских вопросов для тех, кто не является врачом.
В недалеком прошлом врачи широко использовали латинский язык, который служил не только ясным и выразительным языком научного общения, но и удобным способом скрывать лечебную науку от остальных людей, принадлежавших, с точки зрения врача, к миру профанов. С этой же целью в наши дни, когда невежество распространилось среди самих врачей, слабо уже знающих латынь, в медицинской среде продолжается намеренное или непреднамеренное использование латинских терминов, иной раз даже ничем не оправданное и чрезмерное. Медицинская карточка, созданная для того, чтобы охранять личные секреты пациента, и содержащая, как это явствует из сказанного нами, сведения, не предназначенные для публичного оглашения, превратилась в такую тайну за семью печатями, что стала недоступна для самого пациента. Понятие личной тайны гипертрофировалось настолько, что потеряло всякую связь со своим первоначальным значением, и превратилось в социальную идефикс, общепризнанный элемент общественного невежества. Для оправдания этого феномена находят множество аргументов; мы еще будем говорить об этом; здесь же ограничимся простым указанием на то, что такой феномен существует.
Следует обратить внимание и на другие профессиональные тайны, многие из которых представляют собой благодатную почву для исследований. Значение промышленной тайны вышло в наши дни за рамки личных проблем и приобрело социально-экономический характер. Двойственное отношение к практике патентования указывает на то, что, с одной стороны, получение патента является свободной процедурой, но, с другой стороны, выдача патента — это свидетельство о существовании некой тайны. Иными словами, патент — это в некотором смысле почти неприкрытое признание того, что в определенной сфере существует тайна, которую человек хочет сохранить. При этом промышленно-экономическая тайна является инструментом, имеющим политические масштабы, и обладает внутренним смыслом, меняющимся в зависимости от страны.
Профессиональная тайна существует до сих пор среди таких профессий, которые позволительно назвать гильдиями, — например, среди бухгалтеров и адвокатов. Они тоже охраняют профессиональную тайну: иногда из соображений защиты личной тайны клиентов, иногда — руководствуясь характером своей профессии, заставляющей использовать стратегию утаивания и дезинформации, а иногда потому, что углубление невежества отвечает некой потребности в распространении общего недостатка знаний. У такой потребности имеются в числе других и социальные источники: она, как мы объясним в дальнейшем, возникает из стремления сохранять закрытость профессии и то положение вещей, при котором профессиональное знание является не столь общедоступным, каким оно должно быть согласно теории.
Другую разновидность намеренного замалчивания знаний можно охарактеризовать как педагогическое невежество. Здесь имеется в виду не невежество педагогов, что представляет собой отдельную тему, а такое невежество, которое является методическим средством воспитания. В свое время об этом писал Моше Маймонид в предисловии к своей книге Морэ невухим, и с такого рода вещами сталкивался на собственном опыте каждый воспитатель. В любой заслуживающей упоминания книге по педагогике содержится мысль, продиктованная заботой о пользе ученика, что в процессе обучения ученику не следует сообщать все сведения, относящиеся к теме. Это идея основывается на справедливом иногда предположении о том, что избыточная информация, которую ученик не в состоянии усвоить, не только не приносит дополнительных знаний, но и мешает ученику продвигаться в обучении. Здесь, разумеется, возникает вопрос, до каких пределов преподаватели (или учебное ведомство) должны допускать такого рода невежество, чтобы оно оставалось временным явлением, а не прогрессировало, углубляясь в процессе обучения от этапа к этапу. Примером сознательного педагогического невежества может послужить преподавание математики: на определенных этапах обучения вниманию учеников не предлагают полноценные математические доказательства. Для достижения педагогических целей такие доказательства следует пропустить и не углубляться в тонкости существующих принципов математического вывода. Причина для подобного рода невежества имеется, например, и в сфере судопроизводства. Это то невежество, в котором должен пребывать присяжный заседатель. Всюду, где существует соответствующая судебная практика, присяжному заседателю рекомендуют воздерживаться от чтения газет, чтобы быть свободным от чужого мнения о деле. Мало того, кое-где бытует убеждение в том, что присяжный заседатель не должен хорошо разбираться в законодательстве, поскольку предполагается, что знание законов не столь способствует принятию решения, как намеренное невежество. Иными словами, присяжному поверенному надлежит установить истинность или ложность предъявленных ему фактов, а не пускаться в рассуждения о характере и юридических последствиях этих фактов.
Точно так же практикуется намеренное невежество в тех случаях, когда требуется, чтобы свидетель ничего не знал о показаниях других свидетелей; очевидно, что здесь мы имеем дело с сознательным сокрытием информации, хотя сокрытие это носит лишь методологический характер, облегчая выяснение обстоятельств дела. В более широком смысле такое сохранение тайны является техническим приемом некоторых жанров литературы и театра, в той мере, в какой знание читателем или зрителем сюжетной развязки наносит ущерб эстетическому восприятию художественного произведения. Стало быть, и в этом случае имеет место процесс намеренного утаивания с целью создания невежества, процесс, который в любом случае следует охарактеризовать как положительный. То есть в этих случаях речь идет не о постоянном, сохраняющемся как можно дольше невежестве, а о неком воспитательном процессе, во время которого шаг за шагом приподнимаются покровы тайны и увеличивается знание. Вместе с тем, также и в основе этого процесса лежит хорошо продуманная, расчетливая и запланированная политика утаивания соответствующих сведений, преследующая воспитательные, художественные или юридические цели ради достижения определенных результатов.
Что касается нашего примера, в котором сохранение в тайне сюжетной развязки преподносится как идеал занимательности, то следует обратить внимание на социальную обусловленность этого явления. Как известно, удовольствие, которое древний эллин получал от трагедии, совершенно не требовало неведения им перипетий сюжета. Он прекрасно знал сюжет, а удовольствие получал от самого зрелища. Лишь в новую эпоху, благодаря социальным причинам, которые связаны с развитием общественных идеалов, возник новый идеал или новый тип эстетического наслаждения, ставящий во главу угла динамику развертывания действия во времени.
Наряду с этими разновидностями невежества, возникшего благодаря запланированному дефициту знания, существует еще такое знание, доступ к которому совершенно открыт, но общество или определенные общественные институты объявляют это знание вредным или неуместным.
Возьмем, например, астрологию. В древности, а также в средние века, астрология считалась наукой, то есть была признана релевантным знанием для тех, кто занимается ею профессионально. Астрология являлась вполне уместным знанием, поскольку считалось, что во вселенной, чьи масштабы конечны и ограничены и у которой имеется фиксированный центр, а именно земля, вокруг которого обращаются планеты и звезды, существует взаимосвязь между движением небесных тел и процессами, происходящими на земле, и что положение светил влияет на земные события или, как тогда выражались, на подлунную сферу.
Однако с появлением классической физики, и именно тогда, когда вселенная вдруг стала бесконечной, а земля перестала быть центром мироздания, а точнее говоря, мироздание вовсе оказалось без центра, астрология перед лицом астрономии превратилась в нерелевантное знание. При этом нельзя утверждать, что астрология была окончательно отвергнута, поскольку у астролога всегда остаются аргументы, объясняющие, почему его предсказания не сбылись или же сбылись лишь отчасти. Астрология, как и любая другая наука, не может быть опровергнута, если кто-то отрицает ее исходные предпосылки. Но астрология превратилась рядом с астрономией в неуместное знание. Здесь не место останавливаться на связях астрологии и астрологического учения, поскольку это учение формировалось тысячелетиями, с современной астрофизикой. Астрономическая критика релевантности астрологии не превратила астрологию в знание, неуместное для общества. Общество (включая и астронома) все еще готово настойчиво утверждать, что знание это небезразлично для него, как это происходит в наше время во многих странах (и касается, по неофициальным сведениям, многих государственных деятелей). Вместе с тем научное сообщество не только воздерживается от занятий астрологией, но и считает такие занятия неприличными, поэтому астрофизик наших дней, который признается в том, что он сведущ в астрологии, будет заподозрен в профессиональной непригодности, если он, конечно, не объяснит, что интересуется астрологией лишь в историческом плане или же находит в ней материал для иронии и шуток.
То же самое относится к области медицины. Врач, который обнаружит хорошее знакомство с гомеопатией или с другими лечебными системами, которые медицина, однако, не считает полностью несостоятельными (ибо научная теория не может быть окончательно опровергнута, как не может быть раз и навсегда доказана), но рассматривает их как нерелевантные учения по сравнению с официально признанной доктриной, — итак, врач, который окажется сведущим в гомеопатии или в народной медицине, будет выглядеть весьма подозрительно, особенно в глазах собратьев по профессии.
Точно таким же образом психологи относятся к парапсихологии, которая сама по себе является серьезной и вызывающей интерес темой. Здесь мы можем увидеть, что психологи, даже не являющиеся бихевиористами, отрицают существование парапсихологических фактов. Мало того, когда в некоторых солидных научных учреждениях осуществляются эксперименты, вроде бы доказывающие справедливость тех или иных парапсихологических теорий, возникает любопытный феномен: когда комиссия психологов, занимавшаяся исследованием парапсихологических явлений, приближается к выводу о том, что на основании статистических данных эти явления можно объяснить лишь в том случае, если предположить верность утверждений парапсихологии, всегда находится один из членов комиссии, который заявляет, что следует усомниться в научности самой статистики, а двое других настаивают на том, чтобы выводы комиссии не публиковались. И это еще один пример сознательного замалчивания знания, благодаря чему о знании этом распространяется мнение, что оно неуместно, не соответствует истине, а потому не заслуживает внимания. Таким образом, помимо сниженного интереса к некоторым разделам знания (что связано с соответствующей оценкой их научной состоятельности), существует соглашение общества или определенных социальных кругов игнорировать это знание. Недостаток сведений (или невежество) создается в этом случае вполне намеренно и сознательно. Общество провозглашает, что определенные науки относятся к разряду таких вещей, о которых лучше ничего не знать.
Заметим вскользь, что последние наши рассуждения мы привели потому, что в дальнейшем собираемся исследовать различие между открытым знанием и знанием закрытым, между знанием, доступ к которому открыт для каждого, и знанием, доступ к которому закрыт.
Исследуя это различие, следует остановиться на методологической стороне проблемы: итак, открытое знание — это такое знание, доступ к которому, по крайней мере в идеале, доступен для всех и каждого. Мало того, доступными и открытыми являются также критерии, согласно которым та или иная информация оценивается как имеющая отношение к этому знанию, а то или иное суждение, возникающее в рамках этого знания, считается истинным или ложным. Стало быть, речь идет о знании прозрачном, неогражденном, о знании, углубляться в которое позволено любому человеку, и с таким положением вещей согласен каждый, кто подвизается в этом знании.
Фактически мы подошли к определению рационализма, или того, что мы называем рационализмом. Рациональное знание, или рационализм, означает постоянную проверку знания посредством критериев, которые сами в свою очередь подвергаются непрекращающейся проверке на основании других критериев. И про все эти знания и критерии следует сказать, что они совершенно прозрачны, то есть доступ к ним всегда открыт, а от тех, кто занят познанием, ничего не скрывают. Разумеется, любое знание покоится на аксиомах, фундаментальных принципах, о которых те, кто имеет отношение к этому знанию, могут ничего не знать. Если же речь идет о рациональном знании, то эти принципы должны быть выяснены, и, когда они выяснены, а также определена область их применения, с ними должны согласиться все и все должны иметь возможность подвергать их проверке.
Ибо у рационализма нет иного определения, кроме социального. У рационализма нет такого мерила, о котором можно было бы сказать, что оно абсолютно. Даже математические высказывания не являются абсолютными. Конечно, математические высказывания легко принять за абсолютные; так именно и полагали до начала тридцатых годов. Но в начале тридцатых годов молодой математик Курт Гедель выступил с доказательством потрясающей теоремы, согласно которой любая непротиворечивая система, формализующая теорию натуральных чисел, может быть непротиворечиво дополнена разными высказываниями, про которые нельзя сказать, истинны они или ложны. Это значит, что даже в математической области имеются высказывания, которые нельзя считать абсолютно доказанными.
В отличие от открытого знания, закрытое знание характеризуется в первую очередь не тем, что доступ к нему ограничивается той или иной группой людей, а тем, что это такое знание, путь передачи которого непрозрачен. Оно не является доступным, неогражденным знанием, и путь овладения им неизвестен широкой публике. Что является предметом этого знания, а что не является, полного и недвусмысленного согласия на этот счет не существует, все зависит от традиции, от посвящения одного человека другим; такое знание называется по-английски tacit knowledge — знание, значительная часть которого, по существу, непонятна даже для самого носителя этого знания. Различие между открытым и закрытым знанием мы рассмотрим в ракурсе исторического развития западной культуры, однако следует заранее оговорить, что мы будем говорить лишь об идеальных формах, поскольку нигде и никогда не существовало совершенно открытого или совершенно закрытого знания. То, что нас интересует здесь и будет интересовать в дальнейшем, — это именно диалектика, состязание знания откр
ытого с закрытым знанием.
Изменено: Shibizhi fon Purch - 29.12.2016 05:42:44
Shibizhi fon Purch 29.12.2016 05:48:58
Сообщений: 563
НАУЧПОП: СОЦИОЛОГИЯ
Адин Штейнзальц, Амос Функенштейн
СОЦИОЛОГИЯ НЕВЕЖЕСТВА
(продолжение 1)
3. ОТКРЫТОЕ И ЗАКРЫТОЕ ЗНАНИЕ
В предыдущей беседе мы указали на (различие между открытым знанием и закрытым знанием. Нам представляется, что это не количественное различие (определяющееся числом тех, кто посвящен в знание), а качественное. Открытое знание — это не только такое знание, доступ к которому открыт для всех членов общества. Открытое знание отличается тем, что критерии суждения (то есть те критерии, посредством которых мы устанавливаем, что одна информация находится в границах приемлемого знания, а другая выходит за эти границы или же не заслуживает внимания) общедоступны, известны всем и открыты для критики тех, кто этим знанием обладает. Стало быть, открытое знание — это знание прозрачное, не находящееся за семью печатями, знание, которое можно проверить с помощью хорошо сформулированных и общеизвестных критериев оценки.
Закрытое знание, напротив, — это такое знание, которое передается от одного человека к другому путями, недоступными критике, освященными многолетней традицией: оно переходит от отца к сыну, от мастера к его преемнику, усваивается через подражание тому, кто считается знатоком. Большая часть подобным образом передаваемого знания является тем, что называется безмолвным знанием (tacit knowledge), — это приемы ремесла, способы суждения, не имеющие ясного выражения в словах; в этом по сути и состоит разница между открытым и закрытым знанием. Мы говорили, что открытое и закрытое знание — это идеальные, абстрактные понятия; фактически в любом обществе существуют смешанные формы этих знаний. Вместе с тем эти виды знания являлись атрибутами западной культуры — той культуры, которая возникла на берегах Средиземного моря и развивалась в Западной Европе, — и откровенно противостояли друг другу. Борьба между открытым знанием и знанием закрытым была там, таким образом, характерной чертой общей диалектики развития. Попытаемся в общих чертах обрисовать историю этого противостояния.
Существование обществ, в которых знание является закрытым, не вызывает большого удивления. Большинство примитивных обществ, а также часть известных нам цивилизаций, таких, например, как Япония, Китай и Индия, культивируют такое знание, которое, по существу, является знанием закрытым, доступным лишь узкому кругу специалистов, людям, посвященным в это знание, жрецам. Даже знание алфавита было в Египте, Древнем Вавилоне и Китае достоянием лишь малого числа знатоков, которые берегли и охраняли это знание, утаивая его от непосвященных.
Лишь в очень небольшом числе мест возник идеал и появилось осознание необходимости открытого знания. Фактически нам известны лишь два общества, где появился и был сформулирован идеал открытого знания, поэтому не приходится удивляться существованию закрытого знания. Двумя этими обществами были древнееврейское общество и древнегреческое общество. В каждом из них, в разных местах, в разных социальных условиях, возник и сформировался идеал открытого знания, идеал преодоления невежества.
Следует добавить, что в обоих этих обществах представление об открытом знании не достигло той степени развития, которое характерно для представлений эпохи Просвещения, когда открытое знание было провозглашено всенародным, общечеловеческим идеалом, всеобщей обязанностью, которую следует укоренять широко и повсеместно. Даже в этих обществах открытое знание не было открыто для всех членов общества. К примеру, демократическое афинское общество ограничивалось предельно узкой прослойкой аристократов, со всех сторон окруженной человеческим морем, состоявшим из женщин, рабов и варваров, которые не могли быть соучастниками в знании. Тем не менее, знание это по своей сути являлось открытым. Это значит, что для доступа к предметам этого знания и для овладения ими не требовались личные качества особого рода, не было нужды ни в магическом обряде инициации, ни в особого рода условиях: напротив, сами по себе эти предметы считались открытыми, предназначенными для постижения и понимания. Поэтому, среди всего прочего, в этих двух обществах происходила внутренняя социальная распря, вызванная вопросом, до каких пределов можно раздвигать границы открытого знания, то есть — перед кем следует открывать открытое знание? Однако наряду с этим вопросом, находящимся в зависимости от всей совокупности общественных представлений, существует другой вопрос, связанный с отличием идеала от действительности. Так, в тех двух обществах, о которых мы упоминали, реально не всегда существовало открытое знание: тем не менее действительность всегда оценивалась с точки зрения открытого знания. Открытое знание стало в этих обществах, в каждом из них по-своему, идеалом знания, идеалом информации.
Тем не менее в этих обществах, как упоминалось, имелись группы людей, которые были не допущены к учебе, и не только из-за социальных, экономических и прочих причин, но и потому, что существовала тенденция не учить их. Например, среди евреев велся спор, следует ли открывать двери учебных заведений перед теми, кто не в состоянии вносить плату за обучение. Спор этот, разгоревшийся между школами Шамая и Ѓилеля, продолжался во многих поколениях. Это значит, что открытое знание действительно было идеалом, но оставалось в некотором смысле лишь теоретическим, а не реально воплощаемым идеалом общества. То есть существовала точка зрения, что открытое знание, коль скоро оно существует, должно преподаваться как знание открытое. Некоторые примитивные общества демонстрируют диаметрально противоположное воззрение, согласно которому открытых знаний не бывает. Вместе с тем в различных странах существовали, а быть может существуют и поныне, общества, в которых, несмотря на прогресс открытых знаний, бытовало убеждение, что имеются такие вещи, как, например, охота, кулинарные обычаи и половые отношения, которые требуют особого обряда инициации и не могут передаваться открытым образом.
Возможно, в качестве примера следует воспользоваться таким изобретением, которое в конце концов превратилось в необходимое условие для всякого открытого знания. Мы имеем в виду алфавит, открытие алфавитной письменности.
Это неверно, что алфавит создали финикийцы, как иногда можно прочитать в учебниках. Уже у древних египтян, наряду с иероглифами, представлявшими собой рисунки, обозначавшие слоги, слова, а иногда и целые предложения, существовало письмо, которое развивалось на алфавитной основе. Однако египетский писец, представитель закрытого и сокровенного ремесла, считал для себя зазорным пользоваться одним лишь алфавитом. Для того чтобы показать свое мастерство и свою искушенность, он использовал весь ассортимент имеющихся в его распоряжении начертаний.
Вклад финикийцев в развитие алфавита заключался в том, что они, будучи торговцами, в первую очередь интересовались не изысканностью и стилем письма, а его практическим значением. Поэтому они позаимствовали от алфавитной системы египтян, а также от алфавитной системы вавилонян, все то, что показалось им полезным. Стадии, которые в своем развитии прошел вавилонский алфавит, подобны стадиям, которые прошло египетское письмо. И действительно, угаритская письменность отказалась от вавилонской идеографии и превратилась в полноценный алфавит в нашем понимании этого слова. Представляется, что развитие письма как бы символизирует собой переход от закрытого знания к знанию более открытому. Переставая быть закрытым, знание упрощается. Знание становится все более простым, все менее замысловатым; может быть, менее утонченным и культивированным, но все более и более удобным и полезным.
Хорошей иллюстрацией сказанного может послужить пример из египетской архитектуры; одним из любопытных феноменов египетской архитектуры является то, что в ней практически не представлена арка. Арки — это очень древнее изобретение, которое независимо друг от друга сделали разные цивилизации. Понятно, что и в Египте были арки, однако использовались они только при сооружении водопровода. Стало быть, существовало расхожее мнение, что проектирование арки — это занятие, недостойное египетского архитектора. Египетский архитектор не желал пользоваться такого рода изобретением. В дальнейшем мы остановимся на подобных представлениях, делающих невежество одной из сторон своеобразного общественно-культурного статуса и пытающихся сознательно скрыть явления, которые известны или могут быть известны всем, чтобы построить общество, не имеющее отношения к этим явлениям. То же самое, между прочим, относится и к египетскому искусству. Это искусство знало иные формы и иные приемы, отличающиеся от тех, что были в нем общеупотребительны, умело делать абсолютно реалистические изображения, как можно заметить, исследуя древнеегипетское искусство разных эпох, особенно искусство времен Эхнатона. Однако египетское искусство предпочло специфическую разновидность профиля, когда в профиль изображаются только лица, а изображение тела дается фронтально, поскольку так принято было делать и так следовало делать. Это значит, что перед нами не просто ярко выраженная элитарная культура, а такая культура, в которой знание должно быть тайным, ив этом, отчасти, состоит сущность этой культуры и этого общества. Знание здесь, стало быть, закрыто сознательно, что отличает этот социум от совершенно примитивных обществ, которые способны признавать, что некоторый род знания может приобретаться рациональным путем, хотя такое признание и не выражено отчетливо. Египетское общество близко к тем обществам, где существует знание, существуют знатоки и есть возможность пользоваться иными средствами и приемами, но тем не менее ими не пользуются. Между прочим, также и в Японии имеются два вида письма. Одно из них является очень простым, почти алфавитным, но его практически не используют в культуре, поскольку оно не столь ценится, как китайское письмо, крайне сложное, изучению которого человек должен посвятить долгие годы. Сейчас, после предварительного и поверхностного анализа различных видов закрытого знания, следует перейти к диаметрально противоположному, а именно: к рассмотрению того, как возник идеал открытого знания в еврейском обществе, а также в греческом.
Представление об открытом знании как о безусловном идеале — это представление сложилось в еврейском обществе очень давно. Оно появляется в Торе, и не один раз, и в качестве важнейшего идеала получило крайнее выражение в словах Моше: О если бы все в народе Б-жьем были пророками! Слова были произнесены в момент раздора, когда казалось, что пророчество как бы усиливается и расширяется, и человек, ближайший к пророку, старался воспрепятствовать этому опасному явлению, и предложил, как это принято среди хранителей знания в разных культурах, остановить тех, кто повинен в распространении пророческого знания, в незаконном и неправильном присвоении такого знания.
Моше не согласился с ним и провозгласил идеал. Он хотел, чтобы весь народ состоял из пророков. Этот идеал возникает вновь и вновь, и очевидно, что даже такое основополагающее явление, как дарование Торы — это дарование гласное, всеобщее, заявляющее открыто: весь народ должен принять Тору, в этом равны все. Собственно говоря, даже попытка сократить масштабы пророчества, понимаемого нами как мистическое, глубоко личное, закрытое по своей природе переживание, была в какой-то степени вынужденной мерой. Основная идея, связанная с этим, гласит, что это знание должно быть знанием для всех. Поэтому здесь высказывается всеобъемлющее представление о народе мудром и разумном, народе великом, то есть о разумности и мудрости всего народа. Весь народ обязан выполнять слова Торы. Существуют универсальные обязанности, возложенные на всех, и следует упомянуть о том, что среди этих обязанностей находится всеобщая обязанность учить Тору, и представление об этой обязанности делается все более и более четким от поколения к поколению. В основе своей это новое представление, которого нет ни в одной другой культуре; даже в греческой культуре нет ничего подобного по характеру и масштабам. Суть его в том, что оно подчеркивает обязанность изучать. Не только возможность изучать, но и возложенную на всех обязанность изучать. Все обязаны учить Тору. Все обязаны заниматься ею.
Здесь мы сталкиваемся с начатками открытого знания, хотя нам достоверно не известно, каким образом передавалась Тора в первых поколениях. Разумно предположить, что в первых поколениях Тора представляла собою закрытое знание, изучавшееся замкнутыми сообществами пророков и сынов пророков, то есть закрытыми школами, в которых знания передавались тем людям, которые прошли некий обряд инициации, посвящения. Но, с другой стороны, мы зачастую сталкиваемся с феноменом открытости, мы встречаемся, например, с чуть ли не повсеместным умением читать и писать. Так, в книге Шофтим [Судей] мы находим описание такого положения вещей, при котором можно было остановить на улице отрока и потребовать от него, чтобы он составил список имен, поскольку он уже овладел навыками письма. Это значит, что определенное знание, а именно умение читать и писать, имело, как можно предположить, всеобщее распространение, что без всякого сомнения связано с существованием алфавита. При этом можно констатировать, что до времен Эзры мы не услышим о распространении знаний путем систематического обучения. Более того, мы не встретим такого обучения, при котором знания передаются посредством объяснений, явно выраженным педагогическим образом, или, как сформулировано в книге Эзры, понятно и доступно разумению, то есть так, чтобы поняли Писание. Это значит, что здесь речь идет чуть ли не о появлении такого открытого знания, которое разъяснено и доступно разумению, которое возможно усвоить и понять. Благодаря такому представлению Эзра изображается в еврейской традиции как тот, кто вторично после Моше дает народу Тору. Ибо Тора, которая до него была достоянием, возможно, лишь одних священников и мудрецов, или же сынов пророков и пророков, превратилась в его руках в такое учение, которому мог стать причастен каждый. Лишь в свете такого превращения, которое произошло в дни Эзры, можно понять те изменения, которые случились в самосознании поколений, пришедших позже, и уяснить себе, почему завершилась эпоха пророчества. Ведь после разрушения Храма пророчество, как объясняют, дано лишь глухим, безумным и детям. Переводя эти образные выражения на более понятный язык, следует сказать, что пророчество перестало быть социальной нормой. Оно было сдвинуто на периферию, на окраины общественной жизни, передано тем, кто обладает самым низким социальным статусом: глухим, безумцам и детям. Переход от пророчества, которое по сути своей является чем-то харизматическим, доступным лишь единицам, даже если они составляют целую касту пророков, к таким формам и способам обсуждения, которые можно назвать открытыми и публичными, представляет собой переворот, достойный того, чтобы задержать на нем взгляд. И, быть может, вначале следует обратить внимание на самосознание тех поколений, которые жили после этого переворота.
В начале трактата Авот говорится: Моше получил Тору на Синае и передал ее Йеѓошуа, а Йеѓошуа — старцам, а старцы — пророкам, а пророки — мужам Великого Собрания. Особо интересной деталью этого перечисления является не само свидетельство о порядке преемственности, а то, что выпало из этого порядка: так, например, здесь ничего не сказано о священниках. И это несмотря на то, что священники, если основываться на словах самого Писания, были ответственны за объяснение слов Писания, за открытый комментарий. Ибо символом синайского Откровения, хотя оно имело публичный характер и было обращено ко всем, были, по крайней мере в сознании поздних поколений, знания, зафиксированные письменно. И это относится как к представлениям, имеющимся в самом первоисточнике, так и к ретроспективному взгляду более поздних свидетельств.
Священники, поскольку они обладали закрытым знанием (назовем ли мы это знание Устной Торой или будем считать его преданием, существующим внутри клана), были ответственны за объяснение законов, и тут дает о себе знать борьба между открытым знанием и закрытым. Ибо первоначально, как рассказывает нам библейское повествование, — а такое положение оставалось неизменным всю древнюю эпоху, — все евреи, по крайней мере все первенцы, считались священниками, и только в силу исторической необходимости священство перешло к одним только сыновьям Леви. Библейский рассказ, пользуясь свойственными ему способами повествования, сообщает нам таким образом о борьбе между открытым и закрытым знанием, поскольку на священниках лежала обязанность объяснять Тору. По этой причине позднее предание игнорирует, и очевидно, вполне сознательно, значение священников и вычеркивает их имена из описания традиционной преемственности. Поэтому предание говорит лишь о передаче знания от старцев к пророкам, а от пророков к мужам Великого собрания — поскольку институт пророчества уже во времена Первого Храма был по природе своей открытым.
На деле же это было отражением борьбы саддукеев и связанных с ними социальных слоев за сохранение такого положения вещей, при котором определенная группа людей обладает избранничеством и знатностью, борьбы с точкой зрения фарисеев, сторонников открытого изучения Торы. И хотя это не было борьбой между аристократией и демократией, тем не менее мы можем утверждать, что борьба эта велась между организованной группой людей, в которой знание передавалось по наследству, поскольку в эту группу входили священники, и той общественной средой, которая во главу угла поставила знание Торы, и всякий, желающий овладеть этим знанием, приходил и овладевал им.
4. ОТ ЭЗРЫ-КНИЖНИКА ДО ЯВНЫ: ИДЕАЛ ОТКРЫТОГО ЗНАНИЯ
В предыдущей главе мы коснулись необычных обществ, занимающих особое место в истории цивилизации, — таких, где открытое знание стало идеалом культуры. Мы отметили, что возникло два таких социума, благодаря которым впоследствии развилась культура открытого знания западного образца. Это древнееврейское и древнегреческое общества. Мы обратили внимание на специфический характер этого всеобщего идеала знания, на те проблемы, которые сопровождали развитие этого идеала внутри еврейской культуры, и показали, каким образом появилась идея, что знание должно быть открытым для всех, а также рассмотрели особого рода противодействие, возникшее в некоторых культурных слоях или отдельных социальных группах, пытавшихся задержать процесс распространения знания, воспрепятствовать развитию этого процесса и сделать так, чтобы знание не было доступным для каждого. Мы остановились на отношениях противоборства между священником и пророком, в процессе которых священство проявило себя как замкнутая каста, сохранявшая за собой на протяжении поколений монополию на знание, в то время как пророки полагали, что знание, по сути дела, является открытым. Мы отметили также, что главный прорыв в эволюции идеала открытого знания произошел во времена священника Эзры, и этот прорыв, подобно коренным переменам в других культурах, изнутри сокрушил имевшую место социальную и культурную монополию. Ведь в конечном счете идеи, приводящие к революционным переворотам, появляются на свет не среди угнетенных и униженных классов, а именно среди высших слоев общества. И именно эти слои открывают двери для тех или иных социальных и культурных перемен.
Эзра сам был священником. И тем не менее он сделал знание открытым. Представляется, что знание может вырваться наружу только таким образом, а не благодаря порыву к знаниям, возникшему в низших слоях общества. Ведь в том, что касается знания, прорыв снизу — это почти безнадежное дело. Тот, кто не имеет знания, не может овладеть им силой. Он может получить доступ к знанию только в том случае, если те, в руках у которых закрытое знание, решат по каким-либо причинам произвести изменения в системе передачи знания. По-видимому, нечто подобное произошло и в Греции, когда замкнутая каста посвященных, руководствуясь внутренними соображениями, изменила существующее положение вещей и превратилась в касту людей, предпочитающих открытое знание, и поэтому знание стало доступным для других общественных групп. Следует добавить, что идеал открытого знания свое первое выражение в еврейской культуре получил при помощи слова, указывающего на нечто противоположное — на невежество. Ибо, как показывает этимологический анализ, еврейское слово, обозначающее невежество, первоначально указывало на невозделанное поле, которое, однако, должно быть вспахано; следовательно, общество воспринималось как нечто такое, что должно быть подвержено как можно более широкой культивации. А невежество — это область хаоса, еще невозделанная область. Стало быть, идеал открытого знания получил выражение уже в понятии невежества.
В эпоху Второго Храма происходила борьба саддукеев с фарисеями, а также имело место противостояние двух различных идеалов знания. Несмотря на то, что фарисеи были весьма обособленной группой и их отношение к простому народу было подчеркнуто отчужденным, даже, быть может, более отчужденным, чем у кого бы то ни было еще, тем не менее они пользовались значительной поддержкой народа. И это происходило не только в силу некоторых социально-исторических причин, но и благодаря тому, что аристократическая прослойка фарисеев, или мудрецов Торы, при всей их бросающейся в глаза обособленности, по сути дела представляла собой специфическую разновидность открытой аристократии. Это значит, что фарисеи, или книжники, обособились не благодаря своему происхождению или каким-то своим особым свойствам, а образовали отдельную группу, круг соратников, в который можно было проникнуть, что резко отличало их от прослойки священников, поскольку посторонний не мог стать священником. С этой точки зрения священство представляло собой герметически замкнутую группу — наподобие персидских магов, тоже являвшихся кастой священников, которая, однако, охраняла религию и веру всех слоев населения. В этой связи стоит вспомнить о том, что фарисеи и саддукеи (а сведения о начале их деятельности весьма отрывочны) возникли вначале как политические партии. Тут следует остерегаться, чтобы не отнестись слишком доверчиво к тому образу фарисеев и саддукеев, который складывается при чтении Мишны, составленной в эпоху, когда ни фарисеи, ни саддукеи уже не являлись политическими партиями. Если мы станем судить о них по мишнаитским источникам, то уподобимся тем, кто судит о тори и вигах, наблюдая за консерваторами и лейбористами современной Англии. Тем не менее, причина разногласий между фарисеями и саддукеями ясна, и носила она политический характер. Ее суть заключена в вопросе, может ли первосвященник одновременно быть царем; те, кто полагал, что такое соединение возможно и что царский дом Хашмонаев происходит от первосвященника Цадока, назывались саддукеями (цадуким). И действительно, Хашмонаи, в силу определенных исторических причин, на которых здесь не место останавливаться, видели в священниках своих естественных союзников. Вопреки этому фарисеи не признавали историческое право Хашмонаев на первосвященство, и возможно поэтому они назывались фарисеями (перушим, отделившиеся). Так или иначе, но различие между фарисеями и саддукеями, как это отображено в более поздних источниках, состояло в том, что саддукеи отрицали Устное Предание, являвшееся Торой, которая лежит в углу, и каждый, кто хочет, может прийти и изучить, в то время как фарисеи утверждали авторитет устной Торы и видели в ней учение, полученное Моше на Синае. При этом многие косвенные свидетельства, которые можно получить при внимательном изучении источников, показывают что у саддукеев, очевидно, тоже было устное предание. Однако это было тайная традиция, которая порой совершенно не основывалась на Писании. К примеру, на вопрос, когда первосвященник должен воскурять благовония в Йом Кипур, саддукеи давали ответ, не согласующийся с простым смыслом Писания. Реально же, в том, что касается знания, мы сталкиваемся со следами той борьбы, которая происходила в более позднюю эпоху. В одном из мимоходом оброненных замечаний, которые иногда объясняют больше, чем подробные сообщения, говорится, что саддукеи составили некий текст, называемый Сефер гзерот (Книга указаний). Это значит, что в их руках были сложившиеся тексты законодательных решений. Значение этих законодательных книг не выходило, однако, за рамки устной традиции. Тем не менее доступ к ним был ограничен, что характерно для закрытого знания, которое не подлежит разглашению. Предположение о том, что мысль, заключенная в словах Торы, поддается развитию, то есть что Тору можно толковать на основании определенных правил, позволяющих судить об изучаемом с объективных, или имеющих вид объективных, позиций, получило признание гораздо позже, в конце эпохи Второго Храма, когда возник спор между сторонниками заучивания сложившихся формулировок и сторонниками открытой системы обучения, системы более свободной, опирающейся на некоторые логические принципы, которые доступны для каждого, кто хочет прийти и овладеть ими. Это помогает понять свидетельство о том, что Ѓилель толковал простой язык. В чем смысл утверждения, что Ѓилель толковал простой язык? Это значит, что он использовал правила, применяемые при толковании Торы, не только для объяснения святых текстов, но и для объяснения обычных документов, таких, как завещания, договоры, брачные контракты и тому подобное.
Быть может, последние дебаты по вопросу об открытом и закрытом знании произошли в Явне, где собрались мудрецы Устной Торы, которые стали, возможно впервые в еврейской истории, не только де-факто политической, но и, в первую очередь, религиозной и просветительной силой. В Явне мы находим последние признаки борьбы, связанной с этим вопросом, нашедшие выражение в двух известных талмудических рассказах, в каждом из которых, помимо его теологического и законодательного смысла, отчетливо слышатся отголоски этой борьбы. Один из них — это известный рассказ о печи Ахная. В этом рассказе мы встречаемся с позицией мудреца, требующего, чтобы небеса вынесли законодательное решение. То есть он хочет получить такое подтверждение своим словам, которое не подлежит критике, подтверждение, по поводу которого нельзя спорить и к которому приложимы только оценки, относящиеся к таким явлениям, как чудо, откровение и тому подобное.
Отлучение, которому большинство мудрецов Торы подвергли рабби Элиэзера, было призвано, помимо всего прочего, подчеркнуть, что Тора — не на небесах, и здесь рассказ соприкасается с кругом наших проблем. Суждение, что Тора находится на небесах, означает, что Тора дана в законченном виде и передавать ее могут только особые люди. В противоположность этому Тора, которая не находится на небесах — это Тора, которая передана в распоряжение людей, и поэтому ее можно толковать, рассуждать о ней логически, и изучая ее, большинство людей способны приходить к тому или иному выводу. Борьба этих двух воззрений — это, по существу, борьба между закрытостью и открытостью знания. Рассказ, приведенный в трактате Бава Мециа, завершается тем, что раздается голос с неба: Правильное решение принадлежит рабби Элиэзеру сыну Гурканоса. О Элиэзере сыне Гурканоса было известно, что истинная традиция, полученная им от его учителей, была обширнее, чем традиция, в которой был сведущ любой другой мудрец, и об этом в другом месте свидетельствовал Йоханан бен Закай. Тем не менее, и несмотря на такое свидетельство, эту традицию, в рамках рассказа, сочли менее важной, чем те выводы, к которым в ходе рассуждений и прений пришли мудрецы, занятые толкованием Торы.
Таков же рассказ о том, как рабана Гамлиэля временно лишили власти. Это отстранение от власти было вызвано многими причинами, часть из которых связана не только с демократичностью или недемократичностью руководства сообществом мудрецов, но и обстоятельствами, имеющими отношение к нашей теме. Из рассказа видно, что рабан Гамлиэль опирался на древнее предание, идущее от его предков, в то время как мудрецы основывались на анализе доказательств, имевшихся у них в то время. Изменения, которые произошли благодаря отстранению рабана Гамлиэля, выразились в том, что двери академии, где изучалась Тора, немедленно раскрылись перед всеми. В историях о временах рабанаГамлиэля мы в последний раз встречаем упоминания о стороже у ворот академии, который не только, как во времена Ѓилеля, взимал плату за право принять участие в учении, но и обязан был следить за тем, чтобы у каждого входящего внешность соответствовала внутреннему содержанию. Такое качество не поддается объективной оценке и, конечно же, не может быть определено на основании рациональных соображений, поэтому академические скамьи стали доступными для большого числа людей, чья внешность не соответствовала внутреннему содержанию. Это значит, что рабан Гамлиэль старался организовать такое сообщество, допуском в которое служили не только таланты и умение мыслить, но и качества, удовлетворяющие иного рода критериям, о которых мы с достоверностью не можем сказать, были ли они традиционными, социальными, или даже эзотерическими. Во всяком случае, отстранение рабана Гамлиэля от власти создало в конечном итоге такое положение вещей (не изменившееся даже после того, как он вернулся к власти), которое настежь открыло двери академии для каждого, кто хотел учиться и был готов взвалить на себя бремя учебной дисциплины. С этих пор мы сталкиваемся только с такого рода подходом, который гласит, что всякий, кто согласен учиться творчески, применяя методы логического анализа, достоин того, чтобы учиться, и нет никаких иных критериев, на основании которых он может быть не допущен к учению. Это значит, что идеал (практика же — не всегда) открытого знания нашел окончательное выражение, уже не менявшееся с течением времени, разве только в последних поколениях, да и то в области эзотерических учений. Например, в том, что касается Каббалы и тому подобного, мы вновь находим группы, не только отвергающие объективные и рациональные принципы изучения, но и требующие от тех, кто хочет приобщиться к учению, специфической личной пригодности для этого. Однако, с точки зрения всего Устного учения в целом, наиболее предпочтительным оказался идеал открытого знания, и хотя он не распространялся на простонародье, женщин и многих других, тем не менее это не мешало ему оставаться идеалом открытого знания, и даже выходцы из простонародья рассматривались как такие, кого можно обучать, если они выразят желание учиться.
Теперь пришло время вновь вернуться к истории об отстранении рабана Гамлиэля от власти в Явне, и взглянуть на эту историю несколько иначе. Эта история сообщает нам о случившемся, и становится понятным, что после смещения рабана Гамлиэля врата Явны открылись для всякого ученого мужа, который этого хотел. Возможно, что это достоверное сообщение, а может быть, рассказ этот был записан намного позже, это недостоверное сообщение. Но он содержит некую подробность, относящуюся к предшествующей эпохе и позволяющую судить о реальных событиях, происшедших в Явне в конце первого столетия, — упоминание о том, что в тот день были приняты некоторые законодательные решения. Выяснив то общее, что связывает между собой эти решения, можно прийти к выводу, что решения эти касаются вопросов, которые рабан Гамлиель не хотел выносить на обсуждение мудрецов Явны, полагая, что они находятся в компетенции судейской коллегии жрецов. И действительно, большинство этих вопросов имеют отношение к священству и священникам. Напротив, большая часть мудрецов Явны настаивала на том, что всякий законодательный вопрос должен становиться предметом обсуждения в самой Явне. Очевидно, это и послужило причиной смещения рабана Гамлиэля, и величие Явны, очевидно, состояло в том, что ее мудрецам удалось сделать предметом обсуждения все религиозные вопросы и свести воедино все еврейское законодательство.
Итак, прения в Явне закончились в определенном смысле торжеством открытого знания, и в этой связи интересно вспомнить о том, что историк Гекатей, давая определение народу, живущему на юге Сирии, назвал его народом философов. Это определение, — неважно, истинное оно или ложное, — изображающее особый мир, в котором живут одни философы, намекает на идеал, который расцвел совсем в ином месте, в иных условиях — в греческом мире. В каком-то смысле здесь находится точка соприкосновения между двумя цивилизациями, которые сформировались на основе совершенно различных культурных предпосылок. При этом греческая культура, и в первую очередь культура Афин, сформулировала представление об открытом знании как об идеале. И еще: идеал этот не всегда полноценно воплощался в жизни общества: однако он определял именно открытое знание, удовлетворяющее критериям прозрачности и доступности, такое знание, которым способен овладеть любой человек, знание, базирующееся на основоположениях, приемлемых для каждого, развивающееся из этих основоположений, которые, в свою очередь, не зависят от внешнего или внутреннего произвола. Следовательно, фундаментальные предпосылки этого знания, как и способы его развития, доступны для любого человека. Мало того, что они доступны для каждого, — любой человек, будь он совершенным неучем или тем, кто уже достиг сорокалетнего возраста, может приступить к учению.
Shibizhi fon Purch 29.12.2016 05:54:26
Сообщений: 563
НАУЧПОП: СОЦИОЛОГИЯ
Адин Штейнзальц, Амос Функенштейн
СОЦИОЛОГИЯ НЕВЕЖЕСТВА
(продолжение 2)
5. ИЕРУСАЛИМ И АФИНЫ
В нашей прошлой беседе мы остановились на развитии открытого знания и особенно много внимания уделили идеалу открытого знания в еврейском обществе. Мы упомянули, что приблизительно во времена последних пророков и Эзры-книжника в Средиземноморье сформировалась другая культура, которая разработала свой идеал открытого знания. И действительно, между культурой Израиля и той греческой культурой, которая возникла в шестом веке до новой эры, имеется много сходного. Это сходство становится особенно разительным, когда мы сталкиваемся с представлением этих культур о самих себе.
В этом пункте обе упомянутые культуры отличаются от культуры любого другого общества, существовавшего в эту эпоху в Средиземноморье, а может быть, и где бы то ни было. Ибо каждое из двух этих обществ ощущало себя чем-то новым, не существовавшим в прошлом, и имело историческое сознание. Большинство же восточных народов того времени, например вавилоняне или египтяне, полагали, что они ведут свое происхождение от самых первобытных времен, от сотворения мира. И поэтому каждый из них смотрел на себя как на народ, существующий изначально.
Евреи же и греки знали, что они являются новыми народами. Ведь народ Израиля, как свидетельствует само Писание, превратился в большой народ только в Египте. Даже если принять точку зрения тех, кто исповедует теорию источников, согласно которой самые ранние слои Писания составлены примерно в 10-м или 9 веке до новой эры, то выход из Египта, по датировке самого составителя, если таковой существовал, произошел за двести лет до этого. Отсюда следует, что в любом случае евреи сознавали себя молодым народом, народом, имеющим историю возникновения.
Однако такому самосознанию может быть присуща некая ущербность, ибо ментальности примитивных народов свойственно превозносить только то, что обладает древностью, а ко всему новому относиться с подозрительностью. И можно предположить, что это осознание себя новым народом компенсировалось, уравновешивалось у евреев, сынов Израиля, представлением о Божественном управлении историей. Божество избрало еврейский народ на определенном этапе истории: когда Всевышний давал уделы народам, разделяя людей, установил Он границы народов по числу сынов Израиля. То есть еще задолго до появления евреев Бог предназначил и определил место для границ израильского народа. Другими словами, согласно версии профессора Йешаяѓу Лейбовича, еврейский народ появился не в земле Израиля, как ошибочно провозгласили авторы Декларации независимости.
Греки тоже знали, что они новый народ, что культура их молода. И, подобно евреям, они не видели в этом причин для гордости, — напротив, это являлось для них проблемой, которую следовало преодолеть, изъяном, который необходимо было объяснить. И вот, вопреки мнению европейских гуманистов 16 века, мы находим в греческой культуре явные следы чувства неполноценности, которое греки испытывали перед народами, чья древность считалась несомненной, например перед народами Востока, в первую очередь египтянами. В платоновском диалоге Тимей рассказывается о том, как египетский жрец обучал Солона историческим преданиям и истории греческого народа. Ведь культура греков еще очень молода, поскольку греки страдают забывчивостью.
Даже сознание того, что они не являются, так сказать, автохтонными культурами, явно выражено в обоих этих культурах, считавших себя пришлыми, явившимися в облюбованную ими землю извне, с отнюдь не роскошных берегов. Обе эти культуры, несмотря на то что они вели свою родословную от великих и славных предков, не могли гордиться происхождением от древних царей Востока. Когда Писание рассказывает о тех, кто гордится своей принадлежностью к древним царским родам, оно упоминает царей Тира или Египта. Израильский царь не мог величаться этим, точно так же греческий владыка знал о себе, что он завоеватель, чьи предки нагрянули с одной из волн захватчиков в ту страну, где он теперь живет. Однако греки чувствовали при этом, что они превосходят всех остальных людей, и это касалось прежде всего политической сферы. И действительно, они были свободными людьми, тогда как все народы Востока являлись рабами — рабами царя или власти. И именно этим чувством руководствовались греки, описывая войну между эллинами и персами, история которой, как это изображает Геродот, являлась историей борьбы идеала свободы с идеалом политического порабощения. Политический идеал греков — это идеал полиса, города-государства. Он не является тем идеалом личной свободы, который сформировался ныне, после катаклизмов и изменений, происшедших с конца 18 века. Это был идеал полисного самосознания, идеал независимого города-государства, где процветает автаркия и где личные качества человека развиваются в той степени, в какой этот человек является общественным существом.
По сути дела полис был как минимумом, так и максимумом; он был тем самым минимумом, который требуется для организации независимого, самостоятельного общества. Но он также являлся и максимумом, вне которого не могла существовать политическая свобода. Иначе говоря, не могло осуществиться полноценное и равное сотрудничество всех членов общества в политическом управлении государством.
С этим политическим идеалом, с идеалом свободы, связано возникновение идеала открытого знания. Однако начало греческой философии было положено не в Греции, а в греческих городах, находившихся в Малой Азии; только благодаря контактам с большим числом разных культур у греков появился алфавит, а вслед за этим — зачатки научного знания. И лишь в определенной политической атмосфере, благодаря политическому идеалу полиса, сумел развиться и стать осознанным идеал открытого знания, превратившийся в ту точку отсчета, с которой общество начало оценивать самого себя и свои принципы.
Сами греки никогда не отрицали того факта, что начатки культуры они тем или иным образом восприняли от других народов. И они сами свидетельствовали об этом, иногда открыто, в текстах исторического содержания, а иногда при помощи мифологии. Даже медицина, как и многие другие искусства, пришла к ним в виде мифа или в виде готовой практики извне, прежде всего с Востока. Но открытое греческое общество оказалось готово воспринять эти знания. Это было общество, которое создало открытое судопроизводство, законодательную систему, отданную не в руки каких-нибудь жрецов, а в руки общественной структуры, обязывающей общество делать законы достоянием гласности. Справедливости ради следует отметить, что законы Хаммурапи были обнародованы за много лет до возникновения греческой культуры, однако свод греческих законов был доступен для каждого и хранился не в высшей судебной коллегии, не у жрецов и не у представителей специальной касты судей, а находился в распоряжении судебных структур, которые, конечно, не были демократическими в современном смысле этого слова, но тем не менее являлись открытыми и не требовали для участия в них каких-либо обрядов инициации. Поэтому внутри греческой культуры появилась традиция, параллельная экзегетической традиции евреев, — традиция толкования закона. Эта традиция утверждает, что существует писанный или неписаный закон, и закон этот таков, что судьи, в том числе те, которые еще только ожидают назначения на должность, способны понять его и использовать на благо общества. Это значит, что уголовное или гражданское судопроизводство с определенной стороны уже готово к восприятию рационального доказательства и к судебному разбирательству, основывающемуся на тех или иных законодательных принципах. Здесь мы сталкиваемся с развитием очень важного метода, по существу являющегося открытым. И хотя на первых порах этот метод использовался только в судопроизводстве, он проложил путь всестороннему обсуждению других основополагающих вопросов и принципов, а уже затем — общей концепции знания в широком смысле этого слова.
Мы не найдем другой такой сферы, где бы поворот в сторону открытого знания совершился столь наглядным образом, как в сфере представлений о математическом доказательстве, которые впервые возникли у греков. Возьмем к примеру теорему Пифагора, доказывающую, что площадь квадрата, стороной которого является гипотенуза прямоугольного треугольника, равна сумме площадей квадратов, стороны которых являются катетами этого треугольника.
Эта теорема в качестве эмпирического положения была известна еще древним египтянам, которые широко использовали ее при землемерных вычислениях. И понимали, как это представляется, что в руках у них надежное правило, не знающее исключений. Тем не менее египтяне даже не пытались доказать это правило; мало того, даже само понятие доказательства было чуждо египетской математике.
Напротив, Евклидовское геометрическое доказательство, как и предшествующее ему пифагоровское (несмотря на то, что доказательство у Пифагора было чрезвычайно примитивным, намного более примитивным, чем то, которое использовал 150 лет спустя Евклид в своих Основаниях геометрии), покоилось на незыблемых принципах. Это было абсолютное доказательство, справедливое для любого прямоугольного треугольника, не терпящее никаких исключений. Эмпирически, с точки зрения практики, у доказательства нет никакого преимущества. Теоремой Пифагора можно пользоваться независимо от того, знаешь ты ее доказательство или не знаешь, а доказательство является исключительно идеалом чистого умозрения. Обратим внимание на другое столь же знаменитое доказательство Евклида — доказательство того, что среди натуральных чисел не существует самого большого простого числа. Доказательство Евклида гласит: предположим, что существует самое большое простое число. Построим число, являющееся произведением всех простых чисел, включая то, которое считается самым большим, и прибавим к нему единицу. Это новое число — то есть произведение всех простых чисел плюс единица — либо само является простым числом, либо является произведением простых чисел, каждое из которых больше, чем число, названное нами самым большим простым числом. И действительно, рассматриваемое нами число, то есть произведение всех простых чисел, включая то, которое считается самым большим, плюс единица, не делится без остатка ни на самое первое из простых чисел, то есть на два, ни на три, ни на пять, ни на семь, ни на одиннадцать, ни на тринадцать, ни на любое другое простое число. Значит, оно может делиться только на такое простое число, которое больше того числа, про которое мы предположили, что оно является самым большим простым числом. Следовательно, наше исходное предположение неверно и самого большого простого числа не существует. Ради чего мы целиком привели это доказательство? Ради двух вещей, которые мы можем из него понять. Во-первых, что это доказательство не потеряло своей актуальности и поныне и является базисом того, что в современной математике называется теорией чисел. Большое число теорем в той или иной мере связано с этим евклидовским доказательством, в том числе доказанное уже в 19 столетии утверждение, что между кратными числами находится по крайней мере одно простое число.
Но важнее другое. Это доказательство является абсолютным; это не эмпирическое доказательство. Оно не показывает, каким образом следует проверять простые числа, чтобы отыскать среди них самое большое, а является доказательством, имеющим силу для любого числа. И наконец, это доказательство не имеет никакого практического значения. И действительно, оно не учит нас тому, как строятся простые числа. Напротив, следует сказать, что это доказательство является самым первым примером того, что в математике зовется доказательством существования. Мы доказываем существование математического объекта даже в том случае, когда мы не умеем его построить. Таким путем уже много позже были найдены иррациональные числа, трансцендентные числа и еще целая группа весьма важных чисел. Справедливости ради следует добавить, что значительная часть того, что зовется числом в современной математике, является тем, существование чего можно доказать, но что нельзя построить.
Двум упомянутым выше культурам, греческой и еврейской, была свойственна одна важная особенность, способная стать инструментом для создания общества, обладающего открытым знанием. Эту особенность можно с некоторой натяжкой назвать склонностью к интеллектуальной игре. Ведь речь идет об обществе, которое в определенном смысле можно назвать свободным, обществе, члены которого занимаются вещами, представляющими для них интерес. И они находят нужным посвящать свое время такого рода рассуждениям, которые можно охарактеризовать как чистую науку, как изучение ради изучения. Это явление, совершенно новое для той эпохи, возникло в каждом из этих обществ в характерной для него форме и обрело характерные для этого общества способы выражения. Вместе с тем рассуждения необязательно должны были приводить к практическим результатам, поскольку практическое использование этих рассуждений не во всех случаях представлялось уместным. Таким образом, в сфере открытого знания происходит легитимация игры или длительных штудий, которые не могут быть втиснуты в узкие рамки той или иной практической дисциплины. Ни еврейский мудрец, ни греческий философ никогда не задавались вопросом: какая от этого польза? Тот факт, что исследование такого рода узаконено, открывает новые возможности для познания. И в связи с этим понятие доказательства ради доказательства перестает быть лишь интеллектуальным изыском, существующим ради самого себя. В аспекте того, изучением чего мы занимаемся, это понятие становится посредником и проводником такого положения вещей, при котором предмет знания перестает быть закрытым, таинственным, и поэтому доступным только для посвященных. Такое явление, как доказательство, позволяет каждому человеку провести рассуждение, понять его и усвоить.
И еще: мы имеем в виду не только то, что у любого человека имеется доступ к этому знанию, но и то, что это знание вовсе не характеризуется тем, что человек, обративший на него внимание, способен постичь его с первого взгляда. Это не интуитивное знание, а такое знание, которое осознает собственные критерии, свои собственные меры оценки, и именно на этом зиждется тот метод доказательства от противного, которым руководствовался Евклид в рассмотренной нами теореме, и все остальные теоремы и доказательства, изложенные Евклидом систематическим образом как строгая наука с использованием научного инструментария, который чуть позже был описан Аристотелем в учении, названном им логикой. Логика — это учение о тех общих принципах, которые открыты для каждого, универсальны, которые можно сформулировать и при помощи которых знание доказывает свое право называться истинным знанием.
6. ОТ ОТКРЫТОГО ЗНАНИЯ К ПРОФЕССИОНАЛИЗАЦИИ
Прошлую беседу мы посвятили открытому знанию греков. Мы проследили путь становления доказательства — от предположительного появления доказательства в сфере судопроизводства до возникновения математического доказательства; смысл этого становления состоял в самоосознании, в приобретении знанием способов самоконтроля и самопроверки. Такого рода знание представлено, например, в еврейском законодательном комментарии, который тоже строится на доказательстве, на диалектике утверждения и отрицания, позволяющей сфокусировать обсуждение в одной определенной точке. Вместе с тем, — и мы подчеркивали это, — такой способ обсуждения содержит в себе столько же социального, сколько и логического, самоочевидного смысла, и этот социальный смысл заключается в том, что доказательство является таким способом рассуждения, который может быть воспринят любым человеком; к искомому выводу может прийти каждый человек, исходящий из определенных аксиоматических предпосылок и использующий логические правила, которые могут быть сформулированы. Важно отметить, что набор аксиом и логические правила, согласно которым делают выводы из этих аксиом, должны быть осознаны. То есть речь идет о таком положении вещей, когда эти правила известны или могут быть известны всем. И тогда возможно построить доказательство, построить такую систему, которая позволит дойти от аксиом до крайних пределов знания, являющегося чуть ли не бесконечным. И когда будет очерчена сфера этого знания, оно приобретет статус открытого знания, по крайней мере потенциально. Ибо не всякий человек захочет заниматься проблемами треугольников, тригонометрических треугольников или числовых треугольников. И не всякий человек почувствует жизненную необходимость в том, чтобы посвятить свое время простым или, как их называли греки, дружественным числам. Однако существует возможность заниматься теорией чисел и геометрией, философией и астрономией, выйдя за рамки чистой эмпирики экспериментального исследования, и добиться предвидения, которое базируется не столько на ожидании повторения уже случившихся событий, сколько на выводах теории; эта возможность — один из столпов, на которых зиждется греческая наука, греческое мировоззрение, являющееся мировоззрением каждого человека, соприкоснувшегося с сутью познания.
И следует еще раз подчеркнуть характер этой раскрытости знания, которая является потенциальной раскрытостью. И, может быть, стоит повторить, что такое подчеркивание относится не к постоянной реальной доступности этого знания, а к его прозрачности. Имеется в виду та отчетливость знания, которая напрямую связана с вопросом: использует ли это знание отчетливые принципы, которые доступны проверке каждого, кто обладает этим знанием или может обладать им? И еще: греческая наука откровенно провозглашала себя отвлеченной наукой, теорией. То есть умозрением. И это умозрение может быть рассмотрено в социальном аспекте как явление, связанное не только с идеалом свободного знания, но и с идеалом знания закрытого. Поскольку умозрение всегда вступает в противоречие с деятельностью, практикой.
Теоретические науки противостоят наукам прикладным, и некоторые полагают, что греческая наука не продвинулась дальше определенных пределов потому, что в ней отсутствовало плодотворное взаимодействие между ремеслом, прикладными знаниями и теорией, чистым умозрением. Но кто предавался этому чистому умозрению? Свободный человек, у которого был досуг и возможность заниматься как тем, чему он хотел посвящать свое время, так и тем, чему он был обязан его посвящать, то есть проблемами государства и общества. В еврейской традиции имеется схожая идея. Определяя понятие города, еврейские мудрецы говорят, что населенный пункт не может называться городом, если в нем не насчитывается по крайней мере десяти бездельников. Как объясняется, десять бездельников — это десяток таких людей, которые готовы и способны освободить свое время от насущных забот и посвятить его общественным делам. Если так, то классическим примером такого бездельника являлся Сократ — разумеется, к вящему огорчению его жены. Вместе с тем, в нем воплотился идеал свободного человека, поскольку он являлся мыслителем, занимающимся теоретическими умствованиями и не обращающим внимания на практические нужды. В любом случае он ощущал себя человеком, независимым от материальных забот и имеющим досуг для отвлеченных размышлений.
Предварительным условием теоретизирования является, как мы уже отмечали, идеал открытого знания, то есть такого знания, критерии которого доступны проверке и критике каждого человека. Лишь при наличии такого идеала можно создать теорию, сформулировать аксиомы, на базе которых строится знание, и правила логического вывода, помогающие разрабатывать это знание.
Вначале, однако, греческая наука соединяла в себе все сферы знания, не делая различия между отдельными его частями. Творцы первых концепций греческой философии, первые свободные мыслители, вдохновляемые идеалом открытого знания, занимались всеми искусствами и ремеслами, не различая между областями знаний. Это было не только социально, но и внутренне обусловленным началом знания. До такой степени, что Платон считал один единственный метод, а именно метод математического рассуждения, идеальным методом любой науки или по крайней мере полагал, что в его духе должно начинаться любое исследование. И это подчеркивает, что знание осознавалось открытым не только, так сказать, в вертикальном разрезе, то есть относительно каждого, кто хочет этим знанием овладеть, но и в горизонтальном — относительно любой профессии, любой отрасли знания. Однако с развитием этого сознания в греческой науке усиливались прямо противоположные тенденции. Это значит, что знание, увеличиваясь в объеме, вынуждено было распадаться на отдельные отрасли, которые, само собой разумеется, нельзя было мерить единой меркой. Реакцией на воззрения Платона явилось учение Аристотеля о разделении знаний, основательно разработанное в его произведениях, посвященных логике и науке. Кроме того, Аристотель полагал, что использование метода, пригодного для исследований в одной науке, например в математике, для исследований в другой науке, например в физике или биологии, является непозволительным приемом, вносит путаницу и приводит исследователя к заблуждениям. И действительно, мало того, что ученому не следует применять методику одной отрасли знания для исследований в другой, независимой отрасли знания, — даже внутри одной науки исследователь должен остерегаться, чтобы не подменить одни объекты исследования другими. Если обратиться за примером к математике, то нельзя не делать различия между кривыми и прямыми линиями, прямыми линиями и плоскостями, плоскостями и пространственными фигурами. Ибо речь идет о качественно различных математических объектах. И здесь уместно вспомнить о том, что начало новейшей науке положил решительный протест против аристотелевского запрещения смешивать различные отрасли знания. Современная наука видит свое величие в том, что может заимствовать методы одного раздела науки и применять их в другом, например, методы математики в химии или методы химии в биологии и т. п. И это несмотря но то, что новейшая наука, с тех пор как она возникла в семнадцатом веке, не прекратила поиска идеального всеобщего метода, о котором в свое время говорил Платон.
Но не только это. Даже в самой математике такие разделы, как, например, аналитическая геометрия и дифференциальное исчисление, возникли в результате вызова, брошенного запрещением Аристотеля. И действительно, аналитическая геометрия появилась как сочетание несовместимого — чисел и плоскостей, чисел и геометрических отрезков. И без такого сочетания, без смешения столь различных на первый взгляд математических объектов не открылись бы возможности сформулировать некоторые сложные по своей природе понятия, например понятие движения в физике.
Научившись сочетать качественно разные величины, математика сумела также освободиться от того высокого представления о себе, которое в свое время разделяли и Платон, и Аристотель, считавшие, что математика не более и не менее, как каталог идеальных объектов. С некоторых пор, и именно благодаря умению математики сочетать несочетаемое и смешивать различные сущности, все большую популярность среди математиков приобретает воззрение, согласно которому математика является лишь формальным языком науки.
Но вернемся к нашей теме, к необходимости разделения между науками, обосновываемой Аристотелем с такой настойчивостью, которая заставляет вспомнить о неприязни, испытываемой примитивными племенами (как это изображает антрополог Мэри Дуглас) к предметам, не поддающимся точному определению и классификации, и поэтому становящимися табу. По схожей причине в некоторых культурах существует такой феномен, как умерщвление близнецов. Они не считаются отдельными особями, каждая из которых существует сама по себе и поэтому не соответствуют тому жизненному укладу, при котором каждый ребенок должен занимать предназначенное для него место.
Но вернемся к развитию научных представлений в Древней Греции. После Аристотеля, а именно в эллинистической науке, появляется откровенная тенденция к специализации, тенденция, которая не только базировалась на тех или иных методологических принципах, но и нашла для себя этическое обоснование. Школы классической греческой философии, такие как пифагореизм, платонизм, перипатетика и стоицизм, являлись универсальными школами знаний или по крайней мере учеными сообществами, где подвизались во всех науках и искусствах. Но уже в Александрии мы можем найти таких узких профессионалов, которые открыто заявляют, что им нет никакого дела до теории, относящейся к другой профессии. Так сложилось такое положение вещей, существовавшее на протяжении столетий, буквально до 17 века, при котором астрономия оказалась совершенно отделена от физики — при том что греческая астрономия достигла очень высокого уровня развития, и греческие астрономы могли с помощью геометрических моделей и на основе начатков тригонометрии вычислить окружность земного шара, и даже, руководствуясь своеобразными представлениями, расстояние от Земли до Луны или диаметр Солнца, каковые вычисления являлись обоснованными по крайней мере с методологической точки зрения. Более того, та математическая модель, описывающая движение небесных тел, которую во 2 веке построил Птолемей, была не менее точной, чем та, которая пришла ей на смену в 16 веке. Имеется в виду система Коперника, исходящая из совсем иного астрономического допущения, и утверждающая, что в центре мира находится не Земля, а Солнце.
Однако не существовало такой физической концепции, которая бы соответствовала геометрии или математической астрономии Птолемея. Такой концепции не имелось ни у последователей Аристотеля, ни у пифагорейцев.
Греческая астрономия, сформулировавшая понятие пятой первостихии, являющейся материей мира астрономических объектов, материей, которая на самом деле нематериальна, отрицала на практике возможность учитывать в астрономии те поправки, которые вносит физическая реальность. В определенном смысле это явилось нововведением, осуществленным в более позднюю эпоху Галилеем, который, изучая отклонения, происходящие в общей картине неба из-за новых астрономических явлений, пытался ввести в астрономию некоторую долю наблюдения, опровергающего теоретические построения. Хотя это не было теоретическим опровержением, поскольку все предыдущие наблюдения не опровергали систему Птолемея, тем не менее позволяло ставить астрономические вопросы, разрешить которые можно было только в рамках физики; поэтому такого рода опровержение являлось как бы смешением небесной и земной реальностей, что считалось категорически недопустимым во времена Аристотеля, а также в более поздние времена.
Более того. В рамках аристотелевской астрофизики нельзя было даже допустить, что центр, вокруг которого обращаются небесные тела, сколько-нибудь не совпадает с центром вселенной, как это делает система Птолемея, утверждающая, что центры определенных небесных сфер могут быть вовне даже той области неба, которая называется у Аристотеля подлунной сферой. На это недвусмысленно указывал еще Моше Маймонид во второй части Морэ невухим. Он пишет там, что существует различие между точками зрения физики и астрономии. А что об этом говорили астрономы? Астрономы говорили, что это никакой роли для них не играет, поскольку они призваны не подгонять теорию под факты, а лишь споспешествовать явлениям. Греческое понятие споспешествовать явлениям означает, что явления включаются в математическую модель неба, а если при этом возникает проблема у физиков, то те должны сами попытаться вытянуть себя за волосы из болота.
Такое расхождение между астрономией и физикой, какие бы ни были у него источники, было до конца преодолено лишь в последней четверти 17 столетия с выходом в свет книги Ньютона Математические принципы натуральной философии.
Сказанное до сих пор относилось к специализации знания. Эта специализация достигает иногда таких крайностей, которые имеют не только формальное выражение, но затрагивают самую суть дела, когда люди, занимающиеся какой-либо отраслью знаний, сознательно остаются несведущими в принципах смежной науки. И это неведение не воспринимается как какой-нибудь изъян, тогда как Аристотель и подобные ему мыслители, жившие в более позднюю эпоху, которые пытались достичь энциклопедичности познаний, то есть люди, сведущие во всех отраслях знания, считаются ненормальным и нежелательным феноменом, — как потому, что с тех пор накопилось слишком много новых знаний, так и потому, что ныне мы располагаем (и это мы должны признать) слишком большим набором разных наук и специальностей. Такое положение вещей имело социальные последствия, явившись в более поздние времена причиной возникновения той или иной формы гильдий. Эти гильдии вновь делают некоторые отрасли знания достоянием замкнутых сообществ посвященных, однако замкнутость этих сообществ не такая абсолютная, какой она являлась в примитивных обществах. Она не абсолютна потому, что науки, которые культивируются в этих сообществах, сохраняют прозрачность своих критериев, внятность своих основоположений для каждого, кто имеет доступ к знаниям. И здесь уместно сформулировать важный принцип, о котором мы не хотели упоминать раньше времени: как представляется, дорога, ведущая к широкомасштабному увеличению знаний, — это исключительно дорога открытого знания, а не закрытого. В этом и состоит преимущество тех обществ, которые развивали тот или иной тип открытого знания, что именно в них возникли условия для полноценного увеличения и углубления знаний. И если верно, что точным определением рационализма, коль скоро у него вообще имеется точное определение, является следующее социологическое определение: рационализм — это форма существования идеала открытого знания, и не более того, — то верным окажется и такое заявление: развитие знаний предполагает в первую очередь наличие рациональных прозрачных критериев, устанавливающих, что является знанием, что является легитимным знанием.
Shibizhi fon Purch 29.12.2016 05:59:56
Сообщений: 563
НАУЧПОП: СОЦИОЛОГИЯ
Адин Штейнзальц, Амос Функенштейн
СОЦИОЛОГИЯ НЕВЕЖЕСТВА
(продолжение 3)
7. УНИВЕРСИТЕТЫ
В предыдущей главе мы рассуждали о переходе от знания, имеющего общий характер, к знанию, для которого уже характерна специализация, и видели, что этот переход происходил параллельно с переходом от классической греческой науки к эллинистической. В эллинистической науке существовала специализация; при этом каждая отрасль знания была открытой изнутри, но закрытой для других отраслей знания. Быть может, это лучше сформулировать следующим образом: в эллинистическую эпоху не считалось предосудительным, когда специалист в каком-нибудь разделе науки проявлял неведение в других науках или выказывал демонстративное равнодушие к этим наукам.
Одновременно мы утверждали, что только открытое знание, как в общем плане, так и в отдельных отраслях, является предварительным условиям того феномена, который характерен для западной науки, а именно феномена почти безграничного роста знания.
Ибо этому знанию не только присуща раскрытость для всех и каждого, — оно еще обладает критериями, позволяющими судить о том, какого рода это знание, и на основании которых знание принимают или отвергают; критериями прозрачными, благодаря которым делается возможным систематический, концептуальный рост знания.
В эпоху Просвещения, в 16–17 столетиях, стала заметной тенденция к открытому знанию, как в социальном, так и в содержательном аспектах. Это способствовало накоплению знаний, как эмпирических, так и имевших иной источник, которые собирались и умножались внутри ученых сообществ. И действительно, на этом фоне число людей, занятых приобретением, собиранием и передачей знаний, неуклонно увеличивалось. С другой стороны, в сообществе, являющимся по сути своей закрытым, существовали условия, практически соответствующие тем, которые свойственны профессиональным объединениям. Это значит, что сообщество само накладывало ограничение на свой количественный рост, а также на распространение содержательных подробностей своего знания. И это вопреки открытому характеру знания, которое само по себе было способно расти и множиться, привлекая к себе все большее число людей и включая в свой круг все больше фактов.
В этой связи стоит вспомнить историю тхелет — шерстяной нити лазоревого цвета, используемой евреями в ритуальных целях. Секретом изготовления этой нити владела замкнутая группа людей, охраняя его от посторонних по соображениям профессионального и религиозного характера. К этому секрету допускались лишь после особого рода инициации, пройти которую имел право не всякий. В результате секрет этот был безвозвратно утерян, и вовсе не потому, что исчез моллюск, из которого изготовляли нужную краску, а потому, что не осталось никого, кто хотя бы знал, как этот моллюск выглядит. Нечто подобное в конце средних веков происходило с секретами производства стекла. Тайны производства стекла, существовавшие, например, в Венеции, охранялись столь строго, что стеклодув, бросавший работу и пытавшийся покинуть Венецию без разрешения властей, рисковал быть убитым агентами города. Это значит, что знание являлось закрытым, и забота о том, чтобы оно оставалось закрытым, выражалась в таких мерах, которые не ограничивались простым академическим отлучением от знаний.
Напротив, то знание, которое мы назвали открытым профессиональным знанием, даже если оно и не было вполне открытым для других профессий или диалектически перемежало эту свою закрытость с открытостью, тем не менее само по себе являлось открытым знанием, как в социальном смысле этого слова, так и с точки зрения своих критериев, которые, как уже сказано, доступны для изучения и критики.
Но вернемся к нашему историческому обзору и посмотрим, как обстояли дела со знанием и контролируемым невежеством в средние века. Разумеется, средневековое общество, начиная с 7 века и дальше, было преимущественно безграмотным обществом. До 12 века поголовно безграмотными были даже аристократы, даже правящие сословия. Еще Карл Великий, исполнившись рвения к душеспасительным книгам, просил, чтобы ему читали вслух писания святого Августина, поскольку сам читать не умел. Так рассказывает его биограф Эйнгард.
И однако же с 12–13 века, в связи, быть может, с ростом народонаселения или по причине постоянного усложнения западноевропейского общества, начала возникать потребность в профессионалах: юристах, теологах, врачах и т. п. И появилось учреждение, готовящее таких профессионалов, единственное, быть может, создание Средневековья, которое более или менее сохранило свой первоначальный вид до наших дней. Мы имеем в виду университет.
Университет, как указывает его название, — это корпорация. Таково было значение слова университас в средние века. Государственное право и равенство всех граждан перед законом ничего не значили в эпоху средневековья; сфера прав и обязанностей каждого человека устанавливалась в зависимости от того, к какой корпорации он принадлежал.
Известно, что город являлся корпорацией; корпорациями являлись общественные классы, гильдии. Некоторым еврейским общинам был предоставлен статус корпораций, ибо евреям было позволено, и это зафиксировано в документах, жить в соответствии со своими собственными законами, secundum legum suam vivere. Все это были университас — корпорации.
Точно так же и университет с момента своего появления на свет обладал статусом корпорации — либо корпорации преподавателей, либо корпорации учащихся, как это было в Болонье, где учащиеся могли по своей воле назначать и смещать преподавателей, либо совместной корпорации студентов и учителей. Этот статус, статус корпорации, означал, что университет не подлежит юрисдикции ни местных светских, ни местных церковных властей, то есть не зависит ни от герцога, ни от епископа, а напрямую подчиняется королю или римскому папе, подобно тому, как Studia generalia подчинялись лишь главе ордена.
С этой точки зрения правовое положение университетов было схоже с положением евреев, ибо евреи формально считались рабами короны, и в тех местах, где им был дарован этот статус, они подлежали юрисдикции королевской, а не местной власти. Это значит, что, даже проживая на территории, подвластной тому или иному феодальному владыке, они подчинялись лишь центральной власти — точно так же, как различные церковные институты, подчиненные лишь папе римскому, а не местным властям. Эта правовая свобода очень много значила для тех, кто имел отношение к университетам. В парижском университете, например, в 13 веке обучалось более 10 000 студентов. Случалось, что студенты бесчинствовали на городских окраинах, били стекла и громили лавки, как водится среди молодежи, свободной от родительского надзора и необремененной заботами о хлебе насущном. (В еврейских источниках имеются сообщения о подобных явлениях в Польше и Германии, однако сообщения эти относятся к несколько более позднему времени. Это называется там шилер-глойф, что означает — беспорядки, учиняемые студентами. Как правило, эти беспорядки носили антисемитский характер, и евреи заранее готовились к каникулярному сезону в университетах, ибо в это время студенты особенно были склонны к хулиганским выходкам). Разумеется, добропорядочные парижские граждане имели сильное желание призвать таких студентов к ответу, но поскольку те подчинялись лишь университетской власти, то приходилось удовлетворяться одной лишь подачей петиций.
Короче говоря, это была юридическая свобода университета, и она являлась одной из особенностей университетской жизни. Другой особенностью, представляющей собой иную сторону той же самой медали, являлась академическая свобода либертас доценди эт либертас диспутанди — свобода обучения и свобода прений, имевшаяся у университетской корпорации, и те привилегии, которые были с этой свободой связаны. Эта свобода выражалась в том, что университетский преподаватель мог обсуждать любые вопросы и дискутировать на любые темы при условии, что он не делает никаких окончательных выводов. Окончательные выводы оставались прерогативой церкви, зато у университетского преподавателя была свобода обсуждения. Чтобы проиллюстрировать суть этой свободы достаточно взглянуть, как один из крупнейших теологов средневековья Фома Аквинский начинает в своей книге Сумма теологии главу, посвященную проблеме бытия Божьего. Он пишет следующее: Очевидно, что Бога не существует. Разумеется, в ходе дальнейшего рассуждения и при помощи схоластических доводов он вновь возвращает Бога к жизни; мало того, рассматривая чудеса и знамения, он обосновывает, почему Божественному бытию присущ атрибут необходимости. Но сам по себе тот факт, что Фома Аквинский мог начинать свои рассуждения с убедительных или выглядевших убедительными доказательств несуществования Бога, наглядно демонстрирует происшедшие к тому времени перемены. Если бы Фома жил лет на сто или двести раньше, то он рисковал бы в одно прекрасное утро проснуться укороченным на целую голову.
Свобода прений (либертас диспутанди — libertas disputandi) изначально имелась у университетских преподавателей, и они с воодушевлением, которое свойственно первооткрывателям новых земель, пытались принять во внимание любую точку зрения, вывести из нее любые возможные следствия, желательно с помощью диспутов, подозрительных в глазах не только церковной, но, быть может, и светской власти. Мы не найдем ни одного заслуживающего внимания средневекового преподавателя, которому на том или ином этапе его карьеры не пришлось бы предстать перед судебной комиссией, соответствующей его социальному положению. Комиссия эта собиралась после того, как какой-нибудь студент, либо поставленный на это дело епископом, либо проявивший собственную инициативу, доносил властям, что тот или иной преподаватель произносил такие-то и такие-то речи. В этих случаях проводилось расследование, преподаватель приглашался на заседание комиссии, и его там спрашивали: правда ли, что ты утверждал столь богопротивные вещи? Преподаватель, как правило, отвечал на это: ничего подобного я не утверждал, это все выдумки. Но иной раз эти речи оказывались зафиксированы самим преподавателем в его ординациях к лекционному курсу, и тогда он мог заявить, что высказывался в общем плане: да, я действительно говорил это, но — диспутанди морэ, нон ассеранди морэ, то есть в дискуссионном порядке, не делая никаких окончательных выводов.
Короче говоря, университет с момента своего возникновения и до наших дней был и остается местом, где сосредоточена социальная критика — критика общепринятых понятий, концептуальная критика науки, знания, общества, социальных институтов. Общество готово было терпеть это тогда, подобно тому, как терпит это сегодня, и даже скрепя сердце материально поддерживает. И все это потому, что общество смотрит на университет как на единственное место, где готовят специалистов.
Параллельным явлением в мусульманском мире было медресе, возникшее в более раннюю эпоху. В те времена, когда ислам был более открытой религией, медресе, на свой лад концептуально перерабатывая различные философские и религиозные учения, заняли в мусульманском мире ту же самую нишу, которую в западном обществе занимали университеты. Следует вспомнить о том, что такой университет, как Аль-Азхар, возник очень рано, не позже старейших западных университетов. На его примере мы тоже сталкиваемся с явлениями, характерными для университетов Запада. Разумеется, под кровом медресе происходило обсуждение таких вопросов, обсуждать которые временами было небезопасно. Многие из учителей медресе подвергались преследованиям, поскольку в их речах содержались политические выпады. Некоторые из них были казнены. Политическую окраску часто получали совершенно абстрактные проблемы, такие, например, как проблема свободы выбора. Многие были убиты за то, что поддерживали или отвергали принцип личной свободы. Но медресе само по себе, как учебное заведение, было местом, где обучение происходило более или менее открытым образом, и так продолжалось довольно долго, до эпохи расцвета университетского образования на Западе. Академия Аль-Газали, хотя она, казалось бы, находилась в глухом захолустье, в Средней Азии, тем не менее была открытой для дискуссий, исследований, обсуждений и смелых выводов. И все это происходило в условиях, когда науки, философия и различные профессии все еще не были окончательно отделены друг от друга, только начали мало-помалу обособляться. Мы вовсе не хотим этим сказать, что медресе явилось прообразом западного университета. Отнюдь нет, поскольку существует весьма важное различие между двумя этими институтами, могущее на первый взгляд показаться слишком тонким: в университете, начиная с 13 века и позже, развивалась система обучения, основанная на жестком распорядке занятий, чего не было в мусульманском медресе и уж конечно не существовало в древности. В древнее время, по крайней мере в классической Греции, а также в мусульманском мире обучение профессии, тем или иным искусствам, изучение того или иного круга проблем было связано с фигурой выдающегося учителя, к которому, чтобы послушать его, стекались люди, в то время как в университете знание получило настолько упорядоченный вид, что возникла целая группа проблем, требующих систематического процесса обучения, процесса, который не зависел от того или иного преподавателя. Кроме того, в университете существовали фундаментальные учебные пособия для каждой профессии, а также был установлен строгий порядок изучения материала, обсуждения учебных тем, получения дипломов, присуждения академических степеней и так далее — те атрибуты университетской жизни, которые появились в 13 веке и дожили до наших дней.
Влияние университетов, западное по своему происхождению, вызвало, например, интересную реакцию дона Ицхака Абарбанеля, который, рассуждая об институте раввината в странах Западной Европы, утверждал, что порядок присуждения степени раввина в этих странах является западным новшеством и явным подражанием системе, принятой в европейских университетах.
Напротив, в странах Востока, и даже в Испании, которая тогда была уже христианской страной, к тому времени еще не возникли социальные и интеллектуальные условия, необходимые для появления университетов, преподавателей, студентов и дипломированных специалистов, прошедших курс университетского обучения.
8. ЦЕРКОВЬ И НЕВЕЖЕСТВО
В предыдущей главе мы занимались проблемами становления университетов, их функцией, которая в конечном итоге сыграла определяющую роль в деле легитимации открытого знания. Следует сказать, что университет, по крайней мере во внутренней своей жизни, в некоторых чертах своего профессионального самоопределения выразил идею открытости, предоставляющей возможность делать предметом рассмотрения любую тему, любую мысль и дающей право выносить о них свое суждение. В связи с этим свобода слова, являющаяся для университета лишь внешним вспомогательным средством, стала живой душой университетской жизни, основой академических свобод, тем фундаментальным условием, за которое университет боролся с момента своего появления на свет, и поэтому даже в средневековом университетском дипломе особо подчеркивалось формальное право его обладателя преподавать, быть учителем других людей, — ибо вот именно он достоин обладать этой самой свободой слова, ему можно пользоваться ею для того, чтобы учить, чтобы распространять знание. Поэтому возникает впечатление, что университетская сфера — это сфера абсолютно свободного знания, чуть ли не идеально свободного.
Однако именно в университетах мы вновь и вновь сталкиваемся с признаками борьбы между открытым и закрытым знанием, борьбы, достигшей новых и небывалых размеров. С одной стороны, профессия церковника, в отличие от чуть ли не всех других профессий в средневековье, была доступна для каждого. Церковь пыталась даже среди деревенских жителей отыскать способных людей, готовых учиться, служить ее интересам, войти в число клириков.
Но, с другой стороны, это знание было все-таки закрытым. Оно было закрытым для народных масс, для простолюдинов. Оно было до такой степени закрытым, что церковь с большим неодобрением относилось к самостоятельному чтению Библии мирянами, считая, что такое чтение открывает дорогу неверию и ересям.
Церковь не одобряла переводы святых текстов на национальные языки и запретила мирянам их бесконтрольное чтение; и действительно, первые переводы на некоторые языки были, как правило, открытым и намеренным нарушением церковного запрета и служили на руку таким бунтовщикам, как лорды в Англии или гуситы в Чехии. И это несмотря на то, что сам по себе библейский текст считался не подлежащим никакой критике.
Лозунгом Реформации были слова Sola scriptura — Писания не нуждаются в посредничестве церкви; этот лозунг был направлен против слов Августина, который в свое время сказал: Даже к Святому Писанию не имел бы я веры, если бы не был подвигнут на это авторитетом святой церкви.
Университетскому преподавателю, из профессиональных соображений, дозволялось затрагивать, по крайней мере в дискуссионном порядке, любую тему. Вместе с этим, и именно ради сохранения свободы внутри каждой профессии, появилось разделение на факультеты и на различные сферы знания; это разделение со временем развивалось и усугублялось. Поэтому такого рода знание можно назвать закрытым по вертикали, то есть закрытым перед людьми других профессий или относительно иных специализаций. Но одновременно оно было открытым по горизонтали, то есть внутри самой специальности.
Обратимся для примера к одному из крупнейших естествоиспытателей и философов средневековья Иоханесу Буридану, который был ректором парижского университета в середине 14 века. Буридан высказал новый взгляд на природу движения небесных тел. Небесные тела, утверждал он, движутся не потому, что они являются обособленными умами, подражающими Тому, кто движется, но недвижим, а благодаря импульсу движения, который они получили от Творца в момент своего сотворения; сила этого первотолчка заставляет их двигаться механически и никогда не иссякнет. И он добавил к этому: подобное мнение имеет силу лишь в том случае, если господа богословы не найдут в нем изъяна, — ибо он, Буридан, считал себя философом, ответственным лишь за философские штудии. Он не теолог и никогда таковым не был. Кстати сказать, когда в один прекрасный день Буридан пропал и имя его перестало появляться в документах парижского университета, родилась легенда, согласно которой королева велела зашить его в мешок и утопить в Сене, — за то, что совет, полученный от него, оказался никуда не годным. Вот история, которая может послужить хорошим предупреждением физикам, не брезгующим заниматься политикой.
Примерно в это же время на философском факультете, который считался подготовительной ступенью для других факультетов: медицинского, юридического и теологического, — возникло любопытное сообщество философов. Это был небольшой круг ученых, который тем не менее оказывал заметное влияние на университетскую жизнь. Эти философы провозгласили, что их задачей является адекватное истолкование учения Аристотеля (а труды Аристотеля служили тогда основой философии и естествознания) и что они немало не озабочены тем, соответствуют ли взгляды Аристотеля выкладкам богословия. Они заявляли, что из нравственных соображений не хотят и не могут вмешиваться в дела теологов. Члены этого сообщества вовсе не имели в виду, что истина, как это принято говорить, неоднозначна. Они не считали, что истина может быть верной для философии, но неверной для богословия; они лишь утверждали следующее: мы остаемся в рамках нашей специальности и занимаемся тем, что, по нашему разумению, является философской истиной. А теологические вопросы выходят за рамки наших профессиональных интересов, и мы не уделяем им внимания. Пусть на них отвечают теологи.
Мы можем заметить, что подобная тенденция в определенном смысле имеет место и в наши дни, когда какая-нибудь научная дисциплина совмещает в себе концепции разного рода, иногда даже внутри одного своего раздела, не видя жизненной необходимости в существовании универсальной истины. Глубокая внутренняя потребность Эйнштейна, например, создать единую теорию поля, была и осталась чуждой большинству физиков, которые готовы смириться с существованием двух теорий, отличающихся логикой и областью применения (для макротел и элементарных частиц), которые не сводятся одна к другой и каждая из которых настаивает на своей истине, пусть даже эти истины в конце концов не отрицают одна другую. Сходным образом тот, кто занят явлениями магнетизма, не обязан в это же самое время размышлять, например, над проблемами гравитации. Это же относится ко многим другим сферам знания, — специалист узкого профиля не чувствует необходимости глубоко разбираться во всей своей науке или создать универсальную концепцию, с которой согласятся и которую примут все. Более того, можно предположить, что в средние века ученому мужу зачастую было выгоднее ограничиться знанием одной какой-нибудь науки, чем вторгаться в сферу компетенции соседнего факультета, поскольку за это он мог поплатиться жизнью. И, помимо всех различий между профессиями, в средневековом университете существовало понимание того фундаментального факта, что само знание со всеми его отраслями — это знание, закрытое для большей части общества. Большая часть общества состояла из простонародья, не умеющего ни читать, ни писать.
В этом можно усмотреть своеобразную иронию. Ведь средневековое знание, по крайней мере светское, базировалось на аристотелевской системе. Аристотель считал себя философом, опирающимся на здравый рассудок, или, как он сам сформулировал в четвертой книге своего сочинения О небе: Задача ученого — говорить о том, о чем знает каждый, но выражать это с большей ясностью. Аристотелевская философия во всех ее проявлениях — это в полном смысле слова философия здравого рассудка. С точки зрения ученых мужей средневековья, так или иначе вынужденных обращаться к философии Аристотеля (а в средние века подавляющее число ученых придерживалось системы Аристотеля, слегка кое-где подправленной), это знание предназначалось небольшой группе посвященных. Нравственная позиция Средних веков, в отличие от нравственной позиции Просвещения, о котором мы вскоре будем говорить, не зиждилась на том убеждении, что знания следует нести в народ. Толпа, как явствует, например, из Морэ невухим Моше Маймонида, была невежественной, является невежественной и останется такой во времена Машиаха. Толпа по своей природе привержена предрассудкам, и философ не в состоянии поднять толпу, то есть большую часть людей, до своего уровня. Философия, или систематическое развитие знаний, является делом небольшой кучки избранных. Здесь, то есть в этом противоречии между идеалом знания и идеалом средневековой науки, как раз и дает о себе знать упомянутая выше ирония: с одной стороны, наука как бы базируется на философии здравого рассудка, а с другой — утверждается, что такого рода рассудок является достоянием небольшого числа посвященных. Знание же, которое, со средневековой точки зрения, являлось, возможно, еще более закрытым, — это теология. И знание это, как мы видели, было защищено двумя поясами безопасности: с одной стороны, и это самое главное, существовало такое положение вещей, при котором простонародье, не принадлежавшее к клиру, не умело ни читать, ни писать. С другой стороны, среди людей, даже принадлежавших к миру церкви, обсуждать богословские вопросы могли лишь те, кто имел отношение к факультету теологии. Однако обсуждение это велось на основе открытых критериев, и не существовало такой проблемы, которую бы обошло своим вниманием высоконаучное сообщество теологов.
Но оба эти пояса безопасности были сломаны в 15–16 веках. Мы видим все больше и больше мирян, то есть тех, кто не принадлежит к клиру, бюргеров, которые получили образование. Это ученые, либо принадлежащие к университетской науке, либо к ней не принадлежащие.
Сама наука в 15 веке размещалась и концентрировалась не только в университетах, но и в академиях, при дворах правителей, вокруг печатных изданий. Они превратились как бы в конкурирующие с университетами организации, тон в которых задавали именно миряне. Тенденция это усилилась с возникновением Реформации, которая начертала на своем знамени три лозунга, каждый из которых выражал протест против посредничества церкви между верующим, будь он даже совершеннейшим простаком, и источниками его веры. Основатель Реформации сам был доктором теологии, и поэтому протестантская церковь начиналась не с чистого бунта, а зарождалась в самом богословии, в недрах которого на протяжении многих поколений спонтанно зрело возмущение против церковной системы, то есть против социальной замкнутости церкви, против ее закрытой иерархической системы. На формирование этого протеста существенное влияние оказали некоторые обстоятельства социальной жизни: процесс урбанизации, резко усиливший класс городской буржуазии, то есть группу таких людей, которые были в состоянии самостоятельно получить образование; феодальное разложение и расцвет наук при герцогских дворах в Италии и не в последнюю очередь — изобретение книгопечатания, которое было, быть может, единственным техническим открытием, почти насильно способствовавшим распространению знания в массах. Ибо по мере размножения печатных изданий источники знания становились все более и более доступными, и у каждого человека появлялась техническая возможность обзавестись книгами и читать их. Отныне тому, кто умел читать и писать, не было необходимости идти туда, где хранились знания, чтобы чему-нибудь научиться, — он мог получить знание другими путями. Таким образом, перед нами не только внутреннее давление, — со стороны протестантской теологии, но и давление внешнее, — со стороны общества, стремящегося и пытающегося каким-либо образом достичь источников знания. Сочетание внутреннего и внешнего давления привело к возникновению феномена, начало которому положила Реформация и который окончательно оформился во времена Просвещения.
Как уже говорилось, Реформация выдвинула три лозунга. Вот они: Только через Писание, только благодатью, только верою (Sola scriptura, sola gratia, sola fide). Это означало, что верующий, желавший читать святые тексты, уже не нуждался в явном посредничестве церкви. То же самое относилось к божественной благодати и к таинствам. Чтобы соучаствовать в них, протестантскому верующему уже не нужен был специальный священник, он мог полагаться на собственные свои силы. По правде говоря, со временем, по мере развития протестантизма, таинство превратилось исключительно в символ. Смысл этого заключался в том, что уже не требовалось особого священнослужителя, благодаря действиям которого во время мессы происходит чудо преосуществления хлеба и вина. Христианская церковь, в частности католицизм, — это социологический феномен особого рода, поскольку она является единственной развитой религией, которая в своей повседневной жизни практикует чудо. Чудо это заключается в том, что в каждом храме, в любое время, в любой точке вселенной священник, произнося определенные слова, может вызвать превращение хлеба и вина не более и не менее как в плоть и кровь Спасителя. По сути дела это является двойным чудом. С одной стороны, — это преосуществление, то есть явление, во время которого хлеб и вино меняют свою сущность на иную сущность. С другой стороны, второе чудо состоит в том, что этого никто не видит.
В этой связи особо важным пунктом, имеющим отношение к нашей теме, является переход, или, если можно так выразиться, возвращение протестантизма к совершенно иному понятию о церкви. Церковь, как понимается в католичестве, — это в основе своей церковь людей компетентных, достойных, сообщество избранников, посвященных посредством таинства. Такое понятие церкви не согласуется с убеждением, что церковь — это сообщество всех верующих. Ибо церковь, являющаяся сообществом верующих, — это по необходимости открытая церковь. Функции священника в разного рода протестантских церквах и сектах претерпели крутое изменение и свелись к отправлению пастырских обязанностей. И поскольку общепринятое убеждение гласит, что телом церкви является все сообщество верующих, постольку за каждым верующим сохранялось право в той или иной мере участвовать в ритуале, таинстве, догматике и в прочих вещах, которые приближают к знанию. Дело дошло до того, что в особо радикальных сектах исчезли функции главы общины, наставника, духовного пастыря и каждому члену общины было предоставлено право вещать по наитию святого духа, как это происходит и поныне в некоторых протестантских сектах.
Shibizhi fon Purch 29.12.2016 06:05:22
Сообщений: 563
НАУЧПОП: СОЦИОЛОГИЯ
Адин Штейнзальц, Амос Функенштейн
СОЦИОЛОГИЯ НЕВЕЖЕСТВА
(продолжение 4)
9. ПРОСВЕЩЕНИЕ КАК ИДЕАЛ
В прошлой беседе мы рассказывали, что идеал закрытого знания, в целом характерный для церкви, был отвергнут Реформацией; речь шла о том теологическом знании, получить которое можно было только от церкви; такое же посредничество церкви, посредничество авторитетных людей, требовалось и для понимания святых текстов.
Уяснив суть требований Реформации и приняв во внимание ответную реакцию на них, мы сможем понять, почему церковь заняла такую непримиримую позицию во время процесса Галилея. Как представляется, опубликование в 1543 году астрономической гипотезы Коперника, согласно которой Земля не является центром вселенной, вокруг которого вращаются планеты, а в центре вселенной находится Солнце, планеты же движутся вокруг него, и в их числе Земля, совершающая за год один оборот вокруг Солнца, а в течение суток — один оборот вокруг своей оси, — так вот, опубликование всего этого не нарушило покоя церкви. Ибо это являлось всего-навсего астрономической гипотезой, способной послужить основой для новых идей и вступающей в противоречие лишь с другими астрономическими теориями.
И действительно, католическая церковь выступила с опровержением гелиоцентрической системы лишь спустя 70 лет после обнародования теории Коперника. И такая реакция церкви последовала только в ответ на заявления Галилея, что теория эта верна и отражает истинную физическую картину мира. Почему? Чем была обеспокоена церковь? Вовсе не тем, что теория эта противоречила некоторым высказываниям святого Писания, и не тем, что она не соответствовала теологическим построениям. В 14 веке Николь Орам, ученик того самого Буридана, о котором мы упоминали в предыдущей главе, опубликовал толстенную книгу, посвященную небесным явлениям, в которой он пространно рассуждал о том, что можно предположить, что не звездная сфера совершает суточный оборот вокруг Земли, а сама Земля вертится вокруг своей оси. И в манере тогдашней схоластической науки, в манере свободных схоластических диспутов, он приводил аргументы как в защиту этой гипотезы, так и против нее. А по поводу таких высказываний Писания, как Солнце, над Гивоном остановись! - он заявлял, как вслед за ним и Галилей, что Библия говорит языком людей — Scriptica humane loguitur. Однако в конце всех этих рассуждений Николь Орам провозгласил, что теория неподвижной Земли превосходит теорию движущейся Земли, но не потому, что одни аргументы оказались убедительнее других, а потому, что в пользу неподвижной Земли говорит большее число аргументов.
Если так, то возникает вопрос, что заставило церковь выступить вдруг с такой горячностью против Коперниковой теории, изложенной Галилеем и подкрепленной столь основательными теологическими доводами? Сама постановка этого вопроса заставляет предположить, что это выступление церкви было спровоцировано тем, что как раз тогда церковь вынуждена была отвечать на вызов Реформации. Если признать, что теория Коперника верна и Земля действительно обращается вокруг Солнца, то из этого следует, что церковь 1000 лет подряд держалась ошибочного мнения, хотя мнение это напрямую и не касается вопросов веры. Тут был явный вызов авторитету церкви, пусть даже в той области, которая не имела отношения к церковной доктрине.
Показательно, что в еврейском мире реакция на Коперникову теорию была незначительной, особенно незначительной была отрицательная реакция. Еврейский мир совершенно не был потрясен этой теорией, он принимал или отвергал ее в зависимости от ситуации, исходя из дидактических соображений, и дело никогда не доходило до того крайнего и резкого антагонизма, который проявила церковь. Это значит, что связанная с этим проблема, которая была, как уже сказано, проблемой символического или буквального истолкования Библии, не занимала центрального места в еврейском мире, поскольку тогда не существовало социальных и исторических причин, которые делали его положение неустойчивым.
Галилей явился предшественником яркого явления 17 века, особого рода теологии, которую называют школьной теологией. Все выдающиеся мыслители и ученые 17 столетия: Декарт, Гоббс, Ньютон, Лейбниц и другие — занимались теологическими проблемами. Речь идет не только о таких общефилософских проблемах, как существование Бога или бессмертие души, но и о специфических теологических проблемах, вроде проблемы субстанциональности или проблемы искупления. И это происходило несмотря на то, что они были светскими людьми, не имеющими степеней в теологии. Более того, занимаясь этими проблемами, свою аргументацию они черпали из жизненной практики, из науки, и мы не найдем другого такого столетия, в котором теологические и естественнонаучные аргументы столь же тесно переплетались бы между собой, как в 17 столетии. Это была светская теология, принявшая в 17 веке такую форму, какой она не имела ни до этого, ни после этого. Здесь прослеживается идеал новой науки, возникший в 17 веке, идеал науки, которая по крайней мере в форме теологии открыта для всех и в первую очередь ad seculum — открыта миру.
Это не только идеал открытой науки, но и, как представляется, идеал науки, базирующейся на едином методе, пригодном для любой науки и опирающемся на научный язык, который является совершенно прозрачным и в котором нет места намекам, двусмысленностям, преувеличенным фантазиям, который ясен и не надуман. Этот единый метод отождествлялся с математикой или же формировался на основе математики.
Мы можем убедиться, что в эту эпоху большинство все еще не видело разницы между светскими естественными науками и теологией. Но уже были заметны ростки качественно новых явлений, совершенно иных взглядов, которые можно охарактеризовать как начатки учения о независимости светской науки. Эти взгляды достигли расцвета в более позднюю эпоху — перед Французской революцией и во время революции, поскольку робеспьеровский культ разума являлся следствием этих взглядов. Это значит, что на месте закрытой теологии теперь развивалась концепция открытого знания, концепция, которую можно назвать разумной, то есть доступная для понимания каждого и призванная быть понятой каждым, что-то вроде научной системы спасения. Вместо чисто теологического учения о миссии Спасителя возникает представление о ученом муже, призвание которого состоит не только в том, чтобы обладать знанием, но и в том, чтобы вразумлять народ, учить массы и привести мир к спасению, по мере возможности даровав знание всему человечеству.
В этой связи следует указать на разницу между 17-м и 18 столетиями. 17 век все еще изъяснялся на языке светской теологии, то есть все еще считал себя обязанным быть глашатаем христианства. Но, придерживаясь идеала открытого знания, он развивал новый идеал единого метода для всех наук, идеал перенесения методов из одной научной области в другую, того самого смешения методов, о котором мы говорили в одной из предыдущих глав. И просветители 17 века подчеркивали в этой связи, что наука доступна для любого человека, обладающего здравым рассудком, и что нет необходимости в особой профессиональной подготовке или в особых талантах, чтобы достичь знания. Поэтому большинство просветителей писали уже на своих национальных языках, понятных непрофессионалам, и особо подчеркивали это. Декарт говорил, что он пишет свои работы или часть своих работ на простом языке, французском, чтобы их могла прочесть даже его служанка: при этом его не волнует, станет она их читать или нет.
Вместе с тем этот идеал пока еще не был воинственно миссионерским. В 18 веке место школьных теологов заняли деятели Просвещения. Но ошибаются те, кто утверждает, что Просвещение 18 века сожгло все мосты и оборвало все нити, связывающие его с христианством. К примеру, современный историк Питраджи, определяя сущность Просвещения, заявляет, что он видит в Просвещении воскрешение язычества, однако это неверно. Просвещение действительно отказалось от текстологической концепции христианства, но несомненно взяло на вооружение его миссионерские представления. Подобно христианству, воинствующей церкви, видевшей свое земное предназначение в тотальной христианизации мира, в проповеди благой вести среди всех племен и народов, Просвещение видело миссию философа в совершенствовании людей, в возвышении человечества, даже плебеев, до уровня самого философа. И подобно тому, как церковь заявляла, что нет спасения вне церкви, что вне церкви человек пребывает во власти первородного греха, так и Просвещение 18 столетия не видело спасения вне всеобщего распространения знаний, вне развития образования. А христианским смертным грехам, таким, например, как гордыня, в Просвещении соответствовало невежество. Невежество — это что-то вроде первородного греха, а та война, которую вело Просвещение, была войной с предрассудками, войной с невежеством до победного конца. Вся система христианских ценностей получила в среде просветителей мирское выражение, и можно сказать, что само Просвещение являлось чуть ли не светской церковью, а в некоторых кругах, например, среди вольных каменщиков, дело дошло до возникновения ритуала, возникновения системы религиозно-светских обрядов, что в конечном итоге немногим отличалось от той религии служения разуму, которую во время французской революции хотел создать Робеспьер.
Различие этих двух эпох станет особенно очевидным, если обратить внимание на изменения, происшедшие с понятием коммен-сенс (здравый смысл). Со времен Аристотеля и примерно до 17 века здравым смыслом называлось то шестое чувство, посредством которого человек согласует и соотносит между собой свои ощущения. При помощи него мы, например, определяем, что звук, форма и запах принадлежат одному и тому же объекту. Итак, это — техническое понятие, область применения которого весьма ограничена. Однако в 17 веке с ним произошли изменения и оно превратилось в некий идеал, то есть здравый смысл уже перестал быть простой способностью, выполняющей определенные конструктивные функции, а сделался чуть ли не мерой оценки всех вещей. Это значит, что здравому смыслу подсудны все вещи, все понятия, все знания: они должны быть определены и испытаны им, поскольку на нем основывается всякая способность суждения. Стало быть, здравый смысл — это не столько общее чувство, присущее человеку, сколько весьма многозначное понятие, указывающее на чувство, общее для всех людей, на источник воззрений, понятных для каждому. Поэтому если у человека возникает ощущение, что какое-нибудь мнение противоречит здравому смыслу, то это значит, что это подозрительное и скорее всего неверное мнение. Постигать вещи и судить о них должен здравый рассудок. Этот рассудок — не профессиональный навык, он по своей природе интуитивен, но он присущ каждому человеку в той мере, в какой тот является человеком, и поэтому он служит критерием и мерилом всех вещей. В этом духе Томас Пейн, являвшийся, с одной стороны, крупным просветителем, а с другой — одним из лидеров американской революции, написал свою. книгу, названную им Common Sense, которая в какой то мере была опровержением теологии и служила своеобразным введением в американскую революцию, ибо революция эта в большой степени базировалась на принципах здравого смысла и, быть может, также на том, что положила эти принципы в основу жизни, законодательства и мировоззрения той культуры, которая какое-то время спустя пышным цветом расцвела в Америке.
И вновь, как в случае со средними веками, мы сталкиваемся с исполненным иронии парадоксом, но на этот раз совершенно противоположного характера: Просвещение полагало, что у каждого человека имеется свойственная всем людям способность познания, способность суждения. Некоторые просветители считали, что человеческая история, по выражению Лессинга, — это история образования, другие, такие как Мендельсон, думали, что история человеческого рода — это история непрерывного прогресса. Так или иначе, но все просветители были убеждены, что знание как бы открыто для каждого человека. Ирония же состояла в том, что науки 17-го и 18 веков, опровергая распространенное в средние века убеждение, все более и более превращались в знания, базирующиеся на постулатах неинтуитивного характера. Например, вопреки мнению Аристотеля, что всякое тело стремится к покою, — мнению, которое подтверждается любым непредвзятым взглядом, брошенным на окружающий нас мир, — новая физика начинается с противоречащего интуиции утверждения, что всякое тело стремится сохранить свое состояние, состояние покоя или прямолинейного равномерного движения, все то время, когда на него не действует посторонняя сила.
Утверждение это нашло свое выражение в законе инерции, одном из важнейших законов новой физики, лежащем в основе математического описания физических событий и в основе закона свободного падения, сформулированного Галилеем. Последний закон тоже противоречит интуиции: если Аристотель выдвигал приемлемое для здравого смысла предположение, что свободное падение тел разного веса длится разное время, то Галилей доказывал, что время свободного падения тел не зависит от их веса и объема; а в том случае, когда скрупулезно проведенный эксперимент не подтверждает такую закономерность, мы можем отнести это на счет внешних условий, которыми можно пренебречь. С этих пор физика, а также, хоть и в меньшей степени, другие науки стали превращаться в знание о сущностях, которые не даны сознанию непосредственно, а являются абстрактными творениями чистого разума, созданными для того, чтобы анализировать природу вещей косвенными методами. Электроны, массы, протоны, атомы — все это не предметы, непосредственно существующие в нашем мире, а технические термины чрезвычайно сложной и запутанной науки.
Само собой разумеется, что такое знание недоступно широким массам, что оно не является открытым знанием для каждого, кто хочет прийти и овладеть им с помощью здравого смысла. Такое несоответствие между реальным, все более специализирующимся знанием, и идеалом открытого знания заставило представителей Просвещения обратиться за помощью к другому идеалу — идеалу общей для всех культуры, являющейся чем-то вроде золотой середины между невежеством и профессиональным знанием, культуры, представляющей собой сокровищницу знаний, обладать которыми обязан всякий разумный член общества.
10. НЕВЕЖЕСТВО И ОБЩЕСТВЕННЫЕ СЛОИ
В предыдущей главе мы остановились на понятии культуры, или понятии общей культуры, явившемся своего рода компромиссом между стремлением эпохи Просвещения к универсальному знанию, к которому все причастны и которое всем известно, и все усиливающейся специализацией некоторых отраслей знания, уже ставших недоступными для обычного человека, даже если это человек образованный, то есть обладающий определенной культурой. На этом фоне и сложилось компромиссное понятие общей культуры, принадлежащей всему человечеству, благодаря которой оно получает возможность или же становится обязанным знать абсолютно все или знать обо всем понемножку. Общая культура была в определенном смысле тем характерным признаком, по которому можно было распознать представителя культуры 19 века, который не был профессионалом ни в одной области, не овладел ни одной специальностью, и которого следует рассматривать скорее как дилетанта в лучшем смысле этого слова, то есть как человека, посвящающего свое время множеству дел. Но даже и от незаурядного специалиста, профессионала в своем деле, требовалось быть культурным человеком.
Культурный человек — это не только идеальный участник в общечеловеческом знании, но и, как видно на примерах английского джентльмена и европейского интеллектуала, — человек, занимающий определенное социальное положение. В Австро-Венгрии, как и в большинстве стран центральной Европы того времени, существовал, — по крайней мере до начала первой мировой войны, закон, согласно которому образованный человек, призванный в армию, сразу получал офицерское звание, даже в том случае, если его образование не имело никакого отношения к требуемому военному профилю, ибо те, кто образования не получил, были не только неграмотны, но и принадлежали к низшим общественным классам. То, что некто, будучи образованным человеком, получал более привилегированное положение в армии, указывало не на его повышенную пригодность к военной службе, а на предпочтение, которое отдавалось определенному классу, определенному социальному статусу и к которому необразованные люди не могли иметь никакого отношения. Такое предпочтение, в каком-то смысле, существует и в наше время, поскольку бывает, что человек, считающийся образованным, окончивший, как это было в недавнем прошлом, гимназию или, как в наши дни, университет, хотя и не приобретает реальных преимуществ, тем не менее начинает чувствовать себя человеком особого сорта, входит в круг избранных людей, принадлежащих к привилегированной прослойке общества. Начиная с 19 века знание является не только самодостаточной ценностью, возвышенным идеалом Просвещения, но и неким фактором, благодаря которому происходит социальное расслоение в обществе.
Быть может, следует высказаться гораздо резче: культура все более и более превращается в отличительный признак респектабельности, и поэтому важно было создать видимость того, что речь идет о единой культуре, о строго очерченном знании, сведенном в некий канон, представляющий собой перечень вещей и авторов, о которых следует знать, перечень некоторых тем, в которых надо проявлять осведомленность, не обязательно профессиональную. Культурный человек, цитирующий Горация, не обязан, а может быть даже и не должен быть филологом, специалистом по Горацию. Он может быть во многих аспектах полным профаном в римской культуре, но важно то, что в его распоряжении имеется набор цитат, которые он может привести в нужном месте, демонстрируя этим свою социальную значимость.
Двадцатый век во многом разрушил это представление о культуре. Ее отличительный признак стал достоянием того класса, который мы величаем буржуазией или третьим сословием. Из представителей этого класса государство формирует свою бюрократию, свою армию, а в некоторых странах — своих учителей и сановников.
Другим отличительным признаком культуры является ее национальность. Можно показать, что с появлением в 19 веке национальных государств культура все более и более становится национальной, вопреки тому, что о ней думали в эпоху Просвещения. С теоретической точки зрения, а во многом и не только с теоретической, эпоха Просвещения может быть осмыслена как эпоха всесторонней общей культуры. То чрезмерно большое внимание, которое тогда уделяли классической культуре, было вызвано не только желанием соприкоснуться с классическими источниками, но и стремлением приобщиться к тому, что является как бы всеобщей традицией или всеобщей культурой всех просвещенных людей. Точно так же нельзя не признать, что в ту эпоху читали, или по крайней мере знали и цитировали, то небольшое число замечательных книг, которые находились в личных библиотеках. Хотя, разумеется, ни один человек не заглядывал во многие из них и не собирался этого делать в обозримом будущем. Тем не менее он считал себя обязанным ставить эти книги на свою книжную полку, чем подчеркивал, что он в некотором роде космополит. Это значит, что независимого от того, являлся ли он немцем, или англичанином, или даже просвещенным индусом конца прошлого века, он обязан был знать произведения Шекспира, хотя бы на таком уровне, чтобы уметь процитировать их.
Это положение изменилось после того, как возникло национальное государство, вместе с которым появилась национальная культура, то есть такая культура, которая уже не была космополитической, принадлежащей всему человечеству, а являлась культурой одного определенного народа. В этом случае национальный язык брал верх над классическими языками, и развивалась культура, которая была, конечно, открытой и общей, но только для граждан этого государства, и которая со временем становилась все более и более закрытой для жителей других стран. Следует сказать, что специфические знания, относящиеся к национальной культуре, служили, помимо всего прочего, средством, при помощи которого отличали тех, кто имеет отношение к этой культуре, а значит принадлежит к определенному сорту людей, от тех, кто к этому сорту людей не принадлежит. В многонациональных государствах, которые существовали в Европе, принадлежность к немецкой культуре, например, являлась важным социальным признаком и в известном смысле заменяла принадлежность к национальной культуре.
Усиление национальных культур явилось чем-то вроде попытки порвать со всеобщей культурой, выйти из ее лона, и вернуться к такой культуре, доступ к которой затруднен для посторонних, и поэтому они имеют иной статус, социальный или национальный.
Трудно найти другое такое понятие, которое бы лучше выражало суть культуры или суть нового представления о культуре, как в ее ранней просветительской форме, так и в форме, приобретенной в национальном государстве, чем понятие автора-классика. Имеется определенный список авторов различного профиля, которые считаются классиками, и поэтому знание их произведений обязательно для каждого культурного человека, пусть даже поверхностное и слабое знание. Это представление о культуре, имеющей своих собственных классиков, как местного, так и общеевропейского масштаба, это представление о единой культуре, являющейся признаком определенного класса, стало по разным причинам разрушаться в 20 столетии. Одной из причин явилось разрушение общего понятия буржуазности, поскольку признаком современной культуры, как в Америке, так и в России, стало разрушение или стирание классовых различий. И вместе со стиранием классовых различий изменилось социальное значение культуры, или, точнее сказать, общей культуры. Ныне мы не встретим такого зубного врача, который цитировал бы классиков так, как можно было ожидать от него в 19 веке. Ныне, если он не сумеет процитировать правильно, мы не сочтем его человеком с низкой культурой. Он в наших глазах — профессионал, культура и образованность которого определяется тем, что он является специалистом в определенной и в некотором роде закрытой области. То есть в новое время, после исчезновения прослойки людей со всесторонней культурой, можно, в каком-то смысле вновь, как в лучшие времена средневековья, наблюдать расцвет гильдий, выступающих теперь под другими названиями и открыто не провозглашающих свою замкнутость. Речь идет о профессиональных союзах. Профессиональные союзы объединяют иногда специалистов, имеющих высокий социальный статус, например, юристов, бухгалтеров и т. п. В этих случаях профессиональные союзы становятся настолько закрытыми, что превращаются в своеобразные самостоятельные сообщества. Такое сообщество разными способами заботится не только о том, чтобы распространять свои ограниченные знания среди своих членов, но и о том, чтобы не допустить к этому знанию посторонних, и идет на всякие уловки, как открытые, так и тайные, пытаясь исторгнуть людей, не принадлежащих к определенному замкнутому кругу, из среды тех, кому позволено судить, рядить и заниматься мероприятиями, связанными с деятельностью этого круга. Это сообщество, подобно средневековой корпорации, становится все более и более автономным, то есть начинает руководствоваться своей собственной этикой, ибо этика, например, врача уже не во всем совпадает с этикой, например, юриста. А этика юриста — это уже не та же самая этика, какая имеется у бухгалтера или журналиста. Каждый из них стремится получить для себя эксклюзивные права, носящие не только юридический характер, но и предусматривающие его исключительное право на некоторое знание, которое он может, имеет дозволение, а иногда и обязан утаивать от большинства людей. Оправдания этому могут приводиться разные, отличающиеся друг от друга, но в конечном итоге появление социального слоя, состоящего из специалистов, входящих в некую гильдию, приводит к тому, что источники знания перестают реально, а не на бумаге, быть доступными для непосвященных, как в силу профессионализации и быстрых темпов развития внутреннего знания, так и благодаря постоянно усиливающейся социальной замкнутости профессионалов, способных участвовать в обсуждении профессиональных вопросов.
Как уже сказано, современная гильдия не действует открытым образом и не объявляет себя закрытым объединением, располагающим тайной града, как это было в свое время в Эйн-Геди. Тем не менее существуют тайны, которые запрещено открывать посторонним, тайны, хранящиеся как строгий секрет внутри сообщества, что обусловлено сразу двумя сторонами общинной жизни: профессиональной и социальной. Например, правила врачебной этики, которые упомянуты в известной клятве Гиппократа или параллельной ей клятве Асафа, вероятно, не соблюдаются всеми без исключения врачами, однако существует тайное правило, которое врачебная этика считает непреложным, гласящее, что врачу не следует распространять порочащие сведения о своем коллеге и выносить сор из избы, рассказывая о том, что произошло во время закрытого консилиума, в операционной и т. п. То же самое относится ко многим другим профессиональным сообществам, у которых существуют строгие неписаные правила, и суть этих правил заключается в том, что каждое сообщество сохраняет за собой некоторые профессиональные тайны, являющиеся частью социального потенциала корпорации, претендующей на определенное положение внутри того социального слоя, из которого формируется это сообщество.
Таким образом, в современной науке мы опять встречаемся, уже в новой метаморфозе, с тем противоборством, о котором мы говорили в самом начале, — с противоборством между открытым знанием и знанием закрытым. Ибо, на первый взгляд, именно наука или современные научные профессии, провозглашающие себя отраслями, базирующимися на прозрачных и ясных критериях, доступных проверке и критике каждого, кто разбирается в этом, являются обладателями открытого знания. И при этом, в силу очень быстрого развития и постоянного усложнения знания, многие разделы этого знания, несмотря на идеал открытости, совершенно не зафиксированы в письменном виде.
Например, из всех учебников физики следует, что суть экспериментального метода заключается в том, что эксперимент может быть повторен любым человеком. Фактически же лабораторный опыт, приобретение навыков лабораторной работы в значительной мере требуют того, что социологи называют безмолвным знанием, — то есть такого знания, которое вовсе не может быть наглядно выражено и которое связано с развитием шестого, дополнительного чувства, благодаря которому становится ясным, каким образом лабораторный опыт в организационном аспекте можно довести до успешного конца. Это такие вещи, которые не связаны напрямую с результатами опыта, однако весьма существенны для его удачного проведения. Сюда входит и знание психологии, то есть умение согласовывать деятельность работников лаборатории. Ибо современный эксперимент — это работа, которая все в большей и большей степени становится коллективной.
Уже само по себе современное оборудование требует некоторого времени, подобного периоду инициации, которое ученик, или как выражались в старину, подмастерье, обязан посвятить не овладению какими-то сокровенными профессиональными тайнами, а постижению теоретических методов и, что не менее важно, практических навыков профессии.
Опыт в современной физике перестал быть достоянием любого культурного человека. Не всякий способен понять, что произошло во время этого опыта, и дать оценку его результатам на основании специальных методик. Ученый нашего времени, проводя эксперимент, будет говорить о каких-то квантах, не поддающихся общепонятному определению, о каких-то частицах и античастицах, и поведет речь, используя такие выражения, которые являются не только жаргоном во многих смыслах закрытой сферы знания, ни и профессиональным языком, понятным лишь тому, кто целиком и полностью погрузился в глубины этой профессии. Это значит, что человек может ухватить суть этих вещей тогда и только тогда, когда он овладеет внутренними секретами профессии. Все же остальные, в соответствии с природой вещей, осуждены на непрерывное невежество и должны довольствоваться только теми крохами, которые профессионал, первосвященник профессионального знания, готов будет из милости уделить непосвященным, соблаговолив написать популярную брошюру, излагающую профессиональные проблемы более ясным и доходчивым языком, чем язык статьи, обращенной к адептам этой закрытой профессии.
Такая узко профессиональная статья, доводы которой, как представляется, должны быть прозрачны и доступны для каждого, содержит в себе гипотезы, практические рекомендации и размышления, которые невозможно выразить словами. И возникает вопрос, каким образом сегодня в узко профессиональных сферах умудряются различать между интересными и малоинтересными проблемами, как выясняют, что представляет собой интерес, а что интереса не представляет. Разумеется, здесь невозможно найти прозрачные критерии, соответствующие идеалу науки. Это относится к области интуиции, к области неформального соглашения между современниками, работающими в лучших университетах и подвизающихся в той или иной профессии. Это такое соглашение, которое эти люди, даже если они соберутся все вместе, не сумеют ясно и недвусмысленно сформулировать. То же самое относится к методам лабораторной работы, к способам аргументации. Несмотря на то, что идеал твердит об абсолютной прозрачности знания, о возможности повторить любой опыт и проверить любое предположение, тем не менее внутри каждой профессии все в большем и большем количестве накапливаются секреты, сильно напоминающие тайны города, которые имелись в Эйн-Геди. И даже если иногда возникает впечатление, что таких секретов нет, что знание является открытым и лишь по чистой случайности некоторые достигли знания, а некоторые его не достигли, — в любом случае причина такого положения вещей в том, что существуют люди, для которых это знание недоступно.
Shibizhi fon Purch 29.12.2016 06:11:26
Сообщений: 563
НАУЧПОП: СОЦИОЛОГИЯ
Адин Штейнзальц, Амос Функенштейн
СОЦИОЛОГИЯ НЕВЕЖЕСТВА
(продолжение 5)
11. НЕВЕЖЕСТВО И РЕЛИГИОЗНАЯ ЖИЗНЬ
Религиозная жизнь, как принято думать, связана с пребыванием человека пред лицом чего-то неведомого, чего-то в известном смысле непознаваемого, и это составляет часть религиозной жизни, согласно любым представлениям о ней, — как тем, которые складываются изнутри, в рамках самой религиозной жизни, так и тем, которые формируются снаружи, на основе тех или иных социологических взглядов. Однако следует отличать неведомое, относящееся к сфере мировоззрения, к сокровенно-мистическим аспектам бытия, от того явления общественно-религиозной жизни, в рамках которого формируется разница между знаниями, доступными для отдельных лиц, социальных слоев и различных групп, принадлежащих к одной религии, и (а это непосредственно относится к нашей теме) знаниями, которые должны оставаться недоступными. Мы сталкиваемся здесь с намеренной преемственностью невежества, которая временами базируется на утаивании информации от профанов, (уместно вспомнить, что понятие профана сформировалось внутри религиозной жизни), а временами достигается посредством дезинформации, когда те, кто имеет доступ к информации (а к ним относятся люди, входящие в узкую группу наследников и хранителей знания) не только скрывают тайны от непосвященных, но помимо этого стараются, руководствуясь разными соображениями, распространять среди невежд заведомо неверную или неполную информацию, и это является одной из сторон иерархического бытия многих религий, как древних, так и современных. Быть может, следует осветить эти вещи несколько по-иному. В начале этого века Рудольф Отто в своей знаменитой книге Идея святости попытался охарактеризовать сущность религии такими словами: таинственное вызывает страх, неведомое пугает. С одной стороны, правильно, что религиозное бытие, как то, которое создало свои институты, так и то, которое их не создало, постоянно сталкивается с абсолютно неведомым, но, с другой стороны, если бы это неведомое, это непознаваемое совершенно было не связано с человеческой жизнью, то оно не имело бы для людей никакого значения. И очевидно, что существует постоянная потребность в компромиссах того или иного рода между этим неведомым и реалиями нашей повседневной жизни — компромиссах, которые должны осуществляться либо специально для этого подготовленными людьми, располагающими большими знаниями, чем люди толпы, либо другими путями, принимающими ту или иную форму, являющимися открытыми в большей или меньшей степени.
В начале 1 столетия до нашей эры римский энциклопедист Варрон в своей большой книге О делах божественных и людских, книге, которая, возможно, является первым исследованием религий, утверждал, что существует три вида религии: народная религия, политическая религия и естественная религия, выражаясь его словами: теология мифика, теология политика и теология натуралис.
Отсюда, между прочим, ведут свое происхождения два понятия, широко используемые и ныне: политическая теология и естественная религия. Сам же Варрон, как представляется, почерпнул эти понятия для своей классификации из философии стоиков. Так это или нет, но употребляя выражение народная религия, Варрон имел в виду, что толпа суеверна, принимает за чистую монету мифы о богах, баснословные рассказы, часть которых лишена смысла, и вовлекается в религиозную жизнь или сторонится ее в силу своей природы. Религия толпы — это религия суеверий и предрассудков. И у предрассудков этих имеется некоторая положительная функция, ибо это единственная форма религии, понятная толпе.
От религии толпы, религии злостного невежества, отличается политическая религия. В центре она помещает городских богов, которым обязан поклоняться всякий человек, не потому, что он в них верит, а потому, что, служа им, он демонстрирует свою лояльность государству. Вопрос — Неужели ты веришь в городских богов? обращенный к просвещенному греку, столь же бессмыслен, как вопрос, обращенный к современному американцу: Неужели ты веришь в государственный флаг? Ведь американский гражданин обязан выказывать свое почтение флагу, отнюдь не считая, что флаг обладает каким-то высшим бытием.
Кроме этих видов религии, существует еще естественная религия, представляющая собой некий концентрат, некий минимум той веры, который присущ каждому человеку, так сказать, по природе. Образованный грек или римлянин конца древнего времени верил в то, что все на свете религии являются разными названиями этой природной веры. Об этом нам ясно говорит Августин, влагая в уста языческого философа следующие слова: Разве есть на свете такой безумец, который откажется признать, что существует только один Бог, создавший небо и землю, которому под разными именами поклоняются все? Таково было принципиальное убеждение почти всех образованных греков и римлян конца древнего времени. Не совсем справедливо утверждать, что иудаизм и христианство были единственными монотеистическими религиями среди океана язычества.
Истина заключается в том, что античная мысль, от Ксенофана до Плотина, действительно пришла к идее единобожия, как в аспекте сущности, так и в аспекте множественности. Похоже, что это признавали и отцы церкви, и наши мудрецы. В трактате Авода зара есть известное место, где упоминается о неком Зеноне, сказавшем рабби Акиве: Мое сердце и твое сердце ведают, что языческое служение бессмысленно… Лишь в средние века сложилось убеждение, что иудаизм и христианство — это единственные монотеистические религии в море идолопоклонства. И действительно, рабби Шломо Ицхаки, комментируя это место из Талмуда, говорит о Зеноне: Он был евреем.
Здесь следует сказать, что различие, важное для нашего обсуждения, не связано напрямую с теологическими воззрениями, поскольку монотеистические представления, которые в том или ином виде существовали в умах или сердцах античных мыслителей, появились очень рано. Это различие прежде всего связано с тем, что греческий или римский мыслитель чувствовал, что нельзя распространять идею единобожия среди рабов и вольноотпущенников, ибо разрушение общепринятых представлений нанесет большой ущерб обществу и нравственности. Брешь в этом направлении была пробита тогда, когда, благодаря еврейским прозелитам и ранним христианам, упомянутые идеи стали внедряться во все социальные слои общества и широкое распространение получило раннехристианское представление о том, что знание является достоянием каждого. Именно в этом состояло новшество, а не в самих по себе монотеистических идеях.
Социальные аспекты здесь сочетаются с религиозными. И действительно, в чем различие между иудаизмом и христианством, с одной стороны, и идолопоклонством, с другой? Несомненно, что не в числе богов, ибо как об этом сказал блаженный Августин? — Какая разница, поклоняется земной и сатанинский город одному Богу или многим богам. Различие заключается в том, что языческий бог — это бог пассивный. Он не действует ни в истории, ни в природе, и все его значение сводится к сохранению мировой гармонии, в то время как Бог иудаизма и христианства — это нравственная личность, действующая в истории, и такое представление оскорбляло эстетические чувства античных мыслителей, как видно из высказывания одного языческого автора 2 века, который резко полемизировал с христианством: Вы, христиане и иудеи, смотрите под углом зрения лягушек и болотных червей. Вы действительно считаете, что Бог забросил свои исконные занятия, состоящие в поддержании космического порядка и движения звезд, для того, чтобы обратить все свое внимание на дела маленького и грязного провинциального народа? К этой религиозной точке зрения присоединяется социальная. Ибо нравственная личность, действующая в истории, предполагает не только размышления о Боге, но и, прежде всего, знание его воли. А знание его воли — это дело, касающееся каждого верующего человека.
Если так, то у невежества в иудаизме, как, впрочем, и в христианстве, имеется специфическая функция, отличающаяся от функции невежества в эллинистическо-римском мире. В эллинистическо-римском мире невежество представляло собой интегральную часть народной религии. И это не потому, что люди толпы были не в состоянии постичь религию философов, естественную теологию, а потому, что им было запрещено постигать ее. Они должны были оставаться в невежестве, чтобы ничто не мешало им выполнять свои функции, занимать то место в обществе, которое им пристало. Рабу нельзя было иметь ту же самую религию, что и свободному. Напротив, в иудаизме, и сходным образом в христианстве, у невежества абсолютно иное предназначение, как положительное, так и отрицательное. Что касается еврейского мира, то существовавшее в нем невежество или незнание закона, как мы можем убедиться, рассматривая эпоху царей, являлось частью религиозной жизни черни, тех, кто не принадлежал к священству. При этом оговаривалось, что такое положение вещей не является идеальным. Идеальное представление было таково, что все сыны Израиля или же все еврейские первенцы — это священники. Идеальное представление гласило: О, если бы все евреи были пророками! поскольку весь еврейский народ — это пророки. Идеальное представление, как мы видели, стало превращаться в реальное положение вещей, начиная с великой революции во времена Эзры и позже. Однако в народе оставались периферийные группы населения, которые как бы не принимали участия в знании, как из-за отсутствия посредников, так и из-за своего социального положения.
Здесь следует указать на две большие группы; об одной из них можно говорить лишь постфактум, а именно о простолюдинах, амей ѓа-арец. По сути дела, амей ѓа-арец — это не те, кому не полагается знать, а те, кто фактически лишен знания. И поэтому иногда, хотя это и не было распространенным явлением, можно услышать о вещах, которые запрещено говорить простолюдинам. Все, что тем или иным способом умаляет или отрицает достоинство мудрецов и знатоков, не должно было предаваться всеобщей огласке. Были даже такие фрагменты, которые остерегались переводить на язык, употребительный уже в течение нескольких поколений, хотя перевели уже все Пятикнижие, — что было вызвано, быть может, страхом перед возникновением теологических или прочих ошибок.
Проблематичным было также положение женщин. О статусе женщины имелись разные мнения, среди которых, наряду с воззрением 1 века, настоятельно рекомендующим женщинам изучать Тору, существуют такие точки зрения, как, например, мнение рабби Элиэзера: Пусть лучше сгорят слова Торы, но не будут переданы женщинам, и т. п. Считалось, что женщина не способна использовать свое знание Торы для возвышенных и достойных целей, и поэтому лучше, чтобы она ее вовсе не учила. Разумеется, такой вердикт не являлся абсолютным запретом ни в эпоху мудрецов Талмуда, ни в более поздние времена, но он имел некоторое влияние, и понятно, что никто не заботился о том, чтобы обучать женщин Торе, а кое-где им даже не позволяли учиться. Следовательно, уже в древнее время возникли такие сферы, в которые нельзя было вторгаться, и такие социальные круги, которые не имели доступа к знанию.
Утаивание знаний имело еще одну, весьма любопытную сторону, а именно — то сопротивление, которое на протяжении многих поколений оказывали даже переводу Писания на другой язык, поскольку Писание должно было оставаться достоянием одних лишь евреев. Кроме того, хотя и существовало представление о некой природной религии всех людей, которая в более поздних поколениях получила название религии сыновей Ноаха, тем не менее одновременно с этим было распространено мнение о недопустимости обучения неевреев Торе, о том, что нееврею запрещено учить Тору. По поводу этих вопросов, однако, тоже существовали разногласия. По сути дела, одной из причин утаивания устного учения, неписьменной Торы, была следующая (мы расскажем о ней на языке Талмуда, приведя притчу из трактата Авода зара):когда народы мира придут и заявят, что они евреи, Господь Бог скажет: Лишь тот, кто знает тайну Мою, является евреем. Это значит, что имеется определенная тайна, необязательно та, которая связана с мистическим и эзотерическим пониманием Торы, и тайна эта — Устная Тора, являющаяся исключительным наследием евреев, и поэтому нельзя допускать к ней посторонних.
Когда в 12 веке атаки христиан на иудаизм приобрели новый характер, некоторые из христианских полемистов, немного знакомых с еврейскими источниками, стали утверждать, что у христианской церкви (поскольку хранителями Писания уже якобы стали не евреи, а адепты нового закона, нова лекс) уже нет оснований относиться к евреям с терпимостью, ибо евреи уже давно не являются теми, кем им следовало быть, — народом замкнутой религии. Тем не менее они продолжают блюсти внешнюю сторону своей веры, то есть хранят верность букве Писания, не понимая всей глубины его смысла. С некоторых пор иудаизм стал новой религией, базирующейся на тайных и сатанинских преданиях, являющихся выдумкой людей. В подтверждение своих слов, христиане (те из них, которые умели читать на иврите) приводили талмудический рассказ про печь Ахная и так комментировали его: вот доказательство того, что евреи воображают, будто сам Господь Бог подчиняется человеческим законам или вынужден считаться с ними. Имеется в виду то место, где рассказывается, что Бог, когда до небесного училища дошел ответ Йеѓошуа бен Ханании, сказал: Победили, победили меня дети мои!
В более позднюю эпоху глубокий и все более усиливающийся покров тайны на протяжении многих веков окружал Каббалу. Из поколения в поколение изучение Каббалы было достоянием ограниченного круга избранных, которые удостоились усвоить или, по крайней мере, услышать это учение от особого учителя. С определенной точки зрения, те опасения, которые сопровождали изучение Каббалы и вызывали нежелание делать это учение достоянием многих, имели дополнительный смысл. Основательность этих опасений подтвердилась во времена саббатианства и франкизма, связанных с разочарованиями и бедствиями и надолго оставшихся пугающим воспоминанием. Некоторым, как, например, рабби Моше Луцато, не было дозволено заниматься Каббалой, во всяком случае открыто, до достижения сорокалетнего возраста, что считалось возрастом интеллектуальной зрелости. Что касается многих других, то они не только не знали, о чем идет речь, но и специально не допускались к этому знанию. В предисловии к первому печатному изданию Зоѓара издатель Ицхак де-Лотес привел множество пространных рассуждений, оправдывающих тот факт, что эта книга, которой надлежит оставаться тайной и доступной лишь избранным, выходит в свет и становится достоянием всех тех, кто способен разбирать язык, на котором она написана.
Тем не менее, по-настоящему эзотерическим учением Каббалаявлялась лишь в средние века, а начиная с 16 века и позднее от эзотерики осталась одна лишь фикция, и Каббаласделалась, говоря без преувеличения, частью интеллектуального багажа чуть ли не всех образованных евреев, хотя видимость тайны все еще соблюдалась. Здесь мы прервем наш рассказ о невежестве и намеренном ограничении знания в иудаизме и приступим к рассказу об этих явлениях в исламе и христианстве, чему посвятим следующую главу.
12. СОЗНАТЕЛЬНОЕ НЕВЕЖЕСТВО
У невежества в христианской жизни более сложное положение, ибо в христианстве сложилось два идеала, имеющих разное происхождение: идеал знания и идеал веры. С одной стороны, христианская вера, вера в Христа и религиозные догмы, провозглашалась достоянием всех и каждого. С другой стороны, знание этих догм и принципов, по крайней мере знание религиозной концепции католицизма, признавалось делом небольшого числа избранных, подвизающихся на этом поприще. Таким образом возникло, весьма незначительно представленное в иудаизме, но безмерно распространенное dхристианстве, почитание санкта симплицитас — святой простоты, святого невежества. Христианская церковь держалась не на тех, кто умел глубоко обосновывать принципы веры, и даже не на тех, кто по разуму своему и чину служил проводником религиозной благодати, а на бесхитростных простаках, simplices, именно они считались столпами христианской веры. И Вильям Оккам, богослов 14 века, без обиняков разъясняет нам: обетование Божье, гласящее, что церковь будет стоять вечно, до скончания веков, не потеряет своей силы даже в том случае, если все христиане забудут Христа, а преданность вере сохранит лишь одна старушка. Санкта симплицитас! — именно так воскликнул Ян Гус, когда одна старушка подкинула ему в костер вязанку хвороста.
Однако то там, то здесь мы находим в христианстве, хотя и на его периферии, в среде небольшого числа интеллектуалов, отголоски иной традиции, идущей от древних гностиков. Некоторые христианские мыслители средневековья заявляли, что лишь знание спасает; что не вера, а единственно лишь философское знание приводит к спасению. И действительно, один из молодых интеллектуалов проповедовал в парижском университете на заре его возникновения, что официальное христианство — это религия черни, а спасение наследует философ, знающий истину, и не важно, христианин ли он, еврей или мусульманин, ибо мера спасения соответствует мере знания.
Звали его Амальрик Венский: он был сторонником крайнего пантеизма и утверждал, что Бог, наполняющий природу, наполняет также и нас, по мере того как мы познаем и постигаем Бога. За это он был объявлен еретиком, его останки были извлечены из могилы и преданы публичному сожжению. Тезис этот, гласящий: Знание является спасением (отрицать существование которого в христианстве, пусть даже на задворках этой религии, нельзя) — превратился в центральную идею эпохи Просвещения. Ибо Просвещение зиждилось, по крайней мере, на идеале всеобщего знания, распространять которое следовало активно и воинственно, используя педагогические методы работы с массами. Только так человечество могло обрести спасение.
В отличие от христианства, которое с терпимостью относилось как к намеренному, так и ненамеренному невежеству, и даже склонялось к тому, чтобы счесть его благословенным, ислам, особенно в начале своего развития, провозглашал точку зрения, согласно которой мусульманская религия является откровением знания, ставшего теперь всеобщим достоянием. На это указывает, например, мусульманская хронология, отделяющая доисламский период, который назван джеилья (эпоха неведения), от ислама, являющегося эпохой знания, но не в аспекте общего образования, а в аспекте религиозной веры. Согласно религиозным воззрениям, доисламский период был эпохой невежд, и поэтому первобытное идолопоклонство — это тьма, беспамятство и невежество, которому предстояло рассеяться пред светом ислама. Ислам старался распространять принципы своего учения и хотя не настаивал на том, что все обязаны достичь уровня элитарной группы знатоков, тем не менее в нем имела место пропаганда основ веры и осознание того, что пропаганда эта должна вестись публично, для того чтобы некоторые основы знаний и некоторая система обучения стали достоянием каждого и были доступны для всех без исключения верующих.
Однако и в исламе существовали явления, глубоко чуждые такому воззрению. Шиитское мусульманство, например, было вынуждено из политических соображений окутать некоторые свои положения завесой таинственности, — как потому, что было гонимо, так и потому, что в основы его веры проникли такие идеи, о которых нельзя было говорить открыто. Таким путем появились своего рода внутренние, эзотерические религиозные концепции, характерные для некоторых направлений шиизма, а в большей степени — для тех его ответвлений, которые отдалились от ислама и превратились в секты, исповедующие что-то вроде гностицизма или даже язычества; их ареал довольно широк: — от Индии до наших соседей — друзов и алавитов. В этих сектах существует разделение между внешней стороной учения и его внутренней стороной. Однако, несмотря на поверхностное знание предмета, мы берем на себя смелость предположить, что в каком-то смысле все это справедливо и для дальневосточных религий и уж конечно — для индуизма, в котором существует кастовое деление, а суть этого деления не только в том, что одна из каст, каста жрецов, знает больше и ее знание изощреннее, но также и в том, что имеются разные религии, подходящие для разных каст: функция же жрецов — блюсти привычные формы религии, ибо формы эти, даже если они и ложные, соответствуют уровню понимания и общественному положению более низких каст.
Такой вид намеренного невежества имеет ту особенность, что он не является невежеством, навязанным исключительно сверху. В большой мере речь здесь идет о добровольном невежестве. Это. значит, что член низкой касты не только отстранен высшими кастами от знания внутренних тайн религии, но и сам, если он человек порядочный, старается не вникать в эти тайны. В книге, посвященной нравственным проблемам индуизма, в Бхагавадгите, приводится своеобразная дискуссия между воином и воплотившимся богом, и бог говорит, что воин не должен руководствоваться побуждениями, продиктованными религиозными и нравственными нормами, не имеющими отношения к его общественной группе, к его касте. Будучи воином, он обязан удовлетвориться воинской этикой и не должен ничего знать о другой морали. Поскольку книга эта стала путеводителем не только для членов одной касты, но и для всех верующих, то в ней общезначимое теоретическое обоснование получил взгляд, гласящий, что человеку, принадлежащему к определенной группе людей, запрещено знать — или даже он обязан не знать — некоторые вещи, потому что ему не будет пользы от этого знания. Мало того, он должен быть абсолютно невежественным в этих вещах, чтобы достичь освобождения своей души. Такое сознательное и добровольное невежество характерно не только для Дальнего Востока и Индии. Фактически, это явление, состоящее в том, что люди стараются чего-то не знать, а если знают, то пытаются скрыть свое знание, под разными видами широко распространено и в наше время и пока еще является отличительным признаком некоторых общественных слоев, одним из орудий самосохранения этих слоев. Мы уже останавливались на том, что понятие культуры — это общее понятие всестороннего знания. Культурным человеком является тот, кто знает множество разных вещей, кое-что о каждой профессии. Вместе с тем это понятие естественным образом предполагает незнание определенных вещей. Культурный человек — это не только тот, кто кое-что знает, но и тот, кто чего-то не знает или не хочет чего-то знать. Он даже гордится тем, что не имеет о некоторых вещах никакого представления. С одной стороны, он действительно занят своим образованием, обстоятельно и всесторонне изучает культуру, однако, с другой стороны, он не разбирается в деталях какой-нибудь отдельной профессии и не является специалистом ни в одной из отраслей знания. Дилетант — это фактически тот, кто гордится, что он не профессионал, что он не имеет технических навыков в какой-нибудь определенной профессии, и это относится ко всем без исключения профессиям. Более того, — и это очень бросается в глаза, — когда культура формирует понятие культурного человека, являющегося представителем ее аристократии, культурному человеку предписывается не разбираться ни в одной из технических специальностей, он не должен знать, каким образом делаются те или иные вещи в материальном мире. И если он по какой-либо причине разбирается во всем этом, то ему следует постараться как можно лучше скрыть свою осведомленность, ибо такое знание унижает его достоинство. Его невежество, стало быть, представляет собой одну из сторон его социального статуса; ему не надо знать о том, как пекут хлеб, ибо это ремесло пекаря, который скорее всего не является культурным человеком. Более того, ему, быть может, нет надобности знать точно, в чем заключается работа врача, потому что и она в каком-то смысле является ручным трудом, профессиональным ремеслом, которое недостойно всесторонне образованного культурного человека. Во многих обществах считалось признаком хорошего тона, когда культурный человек демонстрировал, что он не посвящает свое время денежным вопросам, ибо это относится к компетенции делового человека, который на социальной лестнице занимает более низкое место. Аристократ не должен беспокоиться о деньгах, он не должен проявлять осведомленности в том, что происходит в мире чистогана. И сегодня во многих местах можно столкнуться с тем, что культурный человек избегает разговоров о деньгах не потому, что эти проблемы его не интересуют, а потому, что он считает для себя унизительным обнаружить перед другими свое знание того, например, сколько стоит булка хлеба или сколько стоит проезд из одного города в другой. Эти вопросы — компетенция прислуги того или иного рода, и до них нет никакого дела человеку, стоящему на высокой общественной ступени. Он сознательно предпочитает невежество знанию и добровольно отказывается разбираться во всех этих вещах.
Мы уже останавливались на том, что разница между знанием, достойным свободного человека, и знанием, обладать которым свободному человеку не пристало, превратилась в разницу между знанием теоретическим, которое требует лишь умственных усилий и является поприщем свободных людей, и техническими ремеслами. Верно то, что христианство, добившись господства над западным миром, навело мосты между теоретическими и практическими знаниями, ибо по христианским понятиям, хотя и в меньшей степени, чем по иудейским, ремесло не унижает того, кто им занят, скорее даже наоборот. Христианский идеал, и в частности идеал монашества, — это идеал труда; умственные занятия тоже считаются одним из видов труда, чем-то сродни рукоделию.
Тем не менее даже в средние века все еще оставался разрыв между теоретическим и практическим. Иллюстрацией служит то, что в средние века(а кое-где такое положение сохранилось до наших дней) врачи подразделялись на две категории: университетские медики, которые занимались лишь диагностикой и лечебной теорией, и практикующие лекаря, которые делали операции и оказывали пациентам конкретную медицинскую помощь. Университетский медик все еще избегал прикасаться к пациенту, и, когда возникала необходимость в операции, больной отсылался к хирургу. В Англии и в наши дни существует разница между врачом, именуемым доктором, и врачом, называемым сорджен (surgeon), который не удостоился академических степеней, поскольку свою медицинскую деятельность начинал, занимаясь черной работой, и не сумел достичь образовательного уровня врача, изучавшего медицинскую теорию в университете.
В этой связи понятно, откуда берется презрение, которое те, кого принято называть культурными людьми, испытывают к абсолютному большинству естествоиспытателей, ибо естественные науки с 17 века развиваются как науки экспериментальные, а культурный человек избегает практической деятельности, и знания его носят сугубо умозрительный характер. Напряжение или разрыв между теорией и практикой дают о себе знать и в современном обществе.
Тем не менее следует добавить, что 17 столетие дало Западу новый идеал знания. Знать что-то — это значит знать, как это делается, как воспроизводится это в лаборатории, и наоборот — как осуществляется теоретическая реконструкция сделанного. Так, например, интегральной частью астрономии или астрофизики наших дней является теория происхождения вселенной, потому что зная, как возник мир, можно понять его сущность и законы его существования. Знание, проистекающее из практики — это новый идеал эксперимента и теории, возникший в 17 веке. Этот идеал, разрушивший перегородку между теорией и практикой, является по сути дела идеалом такого знания, которое в средние века считалось привилегией одного лишь Бога. Бог знал, потому что создал или способен был создать, а мы, жалкие смертные, способны что-либо познать, лишь размышляя. Итак, в 17 столетии появился новый идеал практического знания, который существует и ныне и с помощью которого мы, говоря образно, надеемся разгадать загадку жизни, научившись воспроизводить жизнь в лаборатории. Этот новый идеал знания в конце концов преодолел разрыв между теоретическим и практическим знанием, но он же несет ответственность за профессионализацию весьма специфических отраслей знания. На счет этого идеала, помимо того что он оказался фактором, приведшим к некоторым социальным изменениям, о которых мы упоминали, таким, например, как исчезновение буржуазии в качестве отдельного класса, следует отнести разрушение понятия чисто теоретической культуры. Тем не менее даже в наши дни в отдельных отраслях знания все еще существует разделение между теоретической и практической частями. И это относится не только к экспериментальным естественным наукам, но и к такой специальности, как математика. Все еще имеются математики, внимание которых сосредоточено исключительно на проблемах чистой математической науки. Еще в начале века некоторые ученые утверждали, что между чистой и прикладной математикой существует пропасть, а на одном из математических конгрессов один известный математик заявил, что между теоретиками и прикладниками не может быть никакого диалога, и причина этому та, что они являются специалистами двух совершенно разных наук, не имеющих точек соприкосновения.
Shibizhi fon Purch 29.12.2016 06:20:55
Сообщений: 563
НАУЧПОП: СОЦИОЛОГИЯ
Адин Штейнзальц, Амос Функенштейн
СОЦИОЛОГИЯ НЕВЕЖЕСТВА
(продолжение 6)
13. ЗЕЛЕНАЯ БОРОДА И ВЕЕР
Из предыдущей главы мы узнали, что в древности и в средние века невежество ассоциировалось именно с практикой, практическими знаниями. Практическая деятельность рассматривалась как нечто недостойное свободного человека, и в определенном смысле как то, чего такой человек знать не должен. Ибо знание было чисто интеллектуальным знанием, лишенным какой бы то ни было связи с практикой. Мы говорили, что начиная с 17 века ситуация изменилась на диаметрально противоположную; знание превратилось в то, что получено из практики, а невежество стало рассматриваться как недостаток практики — в прямом или в переносном значении этого слова. Поэтому в новое время, начиная с эпохи Просвещения и до наших дней, и именно в нашем обществе, оправдания, которые стали находить для невежества, совершенно отличаются от тех, что существовали прежде. Этим оправданиям, а также тем формам, которые в нашем обществе получает как профессиональная, таки общая легитимация невежества, мы собираемся уделить внимание.
Наиболее важное, а может быть и основное оправдание невежества основывается в наши дни на справедливом утверждении, что количество знаний увеличилось настолько, что человек просто не в состоянии знать все обо всем. Образ всестороннего мудреца, сведущего во всех профессиях и во всех науках и при этом являющегося специалистом в каждой из них, уже неактуален и не может быть актуальным в наши дни. И поэтому человек обязан не только определить для себя ту сферу, в которой он будет специализироваться, то есть те знания, которые он заинтересован получить, но и те области знания, в которых он обязан быть несведущим.
Шерлок Холмс игнорировал многие области знания и даже не знал того, что Земля обращается вокруг Солнца, потому что эта подробность не входила в сферу его профессиональных интересов. В известном смысле подобного рода феномен существует и ныне, когда многие достойные уважения люди не просто специализируются в каких-то отраслях знаний, но становятся узкими специалистами внутри своей профессии, поскольку это диктуется все увеличивающимся объемом знаний. У такого рода специализации имеется дополнительный смысл; человек, который специализируется не в своей общей специальности, например в математике, философии или химии, а ограничивается изучением какого-нибудь подраздела этой специальности или даже ограниченной части этого подраздела, и не желающий ничего знать о том, что происходит за пределами этой сферы, делает это не потому, что общие знания бесполезны для него или безразличны ему, а потому, что обладание чрезмерными знаниями даже в своей отрасли, не говоря уже о других областях, изобличает в нем дилетанта, человека несерьезного. Серьезный человек должен иметь исчерпывающие знания по какой-то узкой теме, и предпочтительно, чтобы он не знал ничего, что имеет отношение к любым другим темам.
Истинная мудрость — это мудрость неведения. Это великое, главное оправдание, предписывающее воздерживаться от всезнайства и поэтому обходить своим вниманием определенные вещи. Разумеется, существуют оправдания и системы, предельно далекие от такой позиции и включающие в себя те или иные специфические формы распространения невежества. Вместе с тем вполне очевидно, что если мы знаем слишком много, то наше знание может коснуться сфер не вполне релевантных, то есть неуместных с профессиональной точки зрения или вовсе неуместных. И посему лучше ничего не знать о них, ибо это может нанести вред, вызвать сумятицу, перегрузку знания излишними сведениями или даже привести к смешению релевантного знания с нерелевантным, — такому, например, как смешение астрологии с астрономией, делающее того, кто занимается этим, человеком весьма подозрительным с профессиональной точки зрения.
В итоге мы остановимся на пяти разных видах оправданий, которые даются невежеству. Первый вид: намеренное невежество, которое отвергает всякое нерелевантное знание, неуместное для определенной профессии или для всего общества. Так, например, астрология нерелевантна для того, кто занят астрономией, или знание техники нерелевантно для того, чья профессия не имеет никакого отношения к технике.
Второй вид: знание искажает интеллектуальную систему, которой придерживается определенное общество. Системы мысли, как научные, так и ненаучные, стремятся достичь предельно возможной степени совершенства. Не только по причинам самосохранения, но и благодаря внутреннему побуждению люди склоны считать систему знаний, в которой они подвизаются, содержащей в себе все, или по крайней мере такой системой, которая в принципе верна и нуждается лишь в углублении и развитии, а не в существенных изменениях. Но время от времени появляются новые объяснения фактов (или идей), которые не вписываются в существующую систему взглядов. Как мы упоминали в другой главе, примитивные общества старались уничтожить все те факты, которые не соответствуют принципам, принятым в обществе. Но и в современном обществе имеются подобные явления, хотя место крутых мер заняли защитные средства иного рода, заключающиеся в сознательном игнорировании тех феноменов, которые противоречат существующей системе знаний. Средневековые карты, на которых изображение неисследованных областей снабжалось надписью: здесь обитают львы, представляют собой один из способов игнорирования того, что неизвестно. Современные карты знаний заполняются более изощренно, временами — путем тщательного утаивания определенных фактов или путем уделения этим фактам минимального внимания. Метод определять нечто как исключение из правила существует не только в грамматике, но и, в измененном виде, в различных научных дисциплинах. Другой способ, доказавший свою неменьшую эффективность, — это попытка скрыть подлинное значение некоторых фактов, присваивая им научные названия и как бы включая их таким образом в сферу действия научной таксономии.
Хотя история науки показывает, что новые научные парадигмы создаются в результате анализа тех фактов, которые долго рассматривались как периферийные, единичные и малозначащие, — тем не менее все еще очень сильна инерция существующих знаний. Оправдание этой разновидности намеренного невежества руководствуется убеждением, что существующая система знаний настолько хороша, что можно закрывать глаза на исключения из правил ради того, чтобы сохранять ее в прежнем виде.
Третий вид: это знание не подходит для члена социума. В викторианском обществе (а кое-что от этого сохранилось и в наши дни) считалось, что мужчине неприлично обнаруживать слишком большую компетентность в физиологии и особенностях быта женщины. И наоборот, женщина из приличного дома должна была проявлять неведение а том, что касалось мужчин и их привычек. Более того, в том обществе, а отчасти и в нашем, мужчине не следовало демонстрировать большие познания в тех сферах жизни, которые считались женским делом, например в домашнем хозяйстве. И точно так же женщине не следовало знать о тех сферах, которые, так сказать, находились в компетенции мужчин, например, в бизнесе, политике и т. п.
Неведение таких вещей может иметь под собой различную подоплеку, но иногда оно является намеренным и сознательным и даже порою преследует вполне утилитарные цели, поскольку тот, кто ничего не смыслит в каком-нибудь деле, не должен им заниматься и освобождается от обязанностей, с этим делом связанных. От мужчины, который, например, не умеет готовить, не станут требовать, чтобы он варил обед или нянчил детей и т. п., поскольку он ничего в этом деле не смыслит. Такое неведение, следовательно, не только позволяет поддерживать свой статус, но и приносит очевидную практическую пользу, в которой многие из мужчин отдают себе отчет. Подобно этому женщина, которая не разбирается в денежных делах, может себе позволить делать траты, которые превышают доходы ее мужа или ее собственные, объясняя это тем, что такие вопросы находятся за гранью ее понимания, и поэтому она не обязана о них думать. Следует сказать, что невежество в этих случаях связано не только с социальным положением людей, но зачастую и с элементарной практической пользой.
Неведение сохраняется еще и потому, что в некоторых случаях знание считается неподходящим с другой точки зрения; с определенной точки зрения можно констатировать, что общее представление о благопристойности, рассмотренное в ракурсе знания, требует от человека, чтобы тот ничего не знал о некоторых вещах, которые, как утверждается, портят душу, а по сути дела — не годятся для того, чтобы о них знали. Крайняя форма таких взглядов представлена в Талмуде, в рассказе об одном молодом человеке, который после свадьбы пришел в суд и заявил, что не обнаружил признаков девственности у своей невесты. И суд, вместо того чтобы уделить внимание его претензиям, приговорил его к телесному наказанию: ибо он заслужил свое наказание тем, что обнаружил свою компетентность в таких вещах. Это значит, что недостаток знаний является элементом тех социальных требований, которых человек должен придерживаться и которые запрещают обладать знанием некоторых вещей, ибо знание этих вещей позорит того, кто проявляет свою осведомленность и искушенность в них.
Современные мыслители, такие, например, как Симона де Бовуар, выступающие за права женщин, строят свои концепции, вводя понятие второго пола или выделяя женщин в особую категорию другого: в то время как мужчины, и именно они, являются сутью общества, женщина представляет собой нечто иное или чужое.
Четвертая разновидность оправданий невежества связана с тем, что знание или его определенные области объявляются вредными для тех, кто обладает этими знаниями, то есть возникает мнение, что существуют такие вещи, о которых лучше ничего не знать. Иногда это неведение достигается сознательным путем, когда человек сам отказывается от размышлений на некоторые темы, от чтения некоторых книг, поскольку он считает, что ему не следует этим интересоваться, или избегает сведений, которые его не касаются и которые кажутся ему неуместными или вредными. Такое сознательное уклонение от знаний, носящее рациональный характер, представлено, например, в утверждении, что разведчик не должен знать больше, чем следует, о той разведывательной сети, к которой он принадлежит, так как он может попасть в руки врагов, и поэтому лучше, чтобы он знал ровно столько, сколько нужно для выполнения задания.
Имеется еще один, издревле известный, повод для незнания, диктуемый соображениями носителей власти, интеллектуалов или политиков, предполагающих, что распространение некоторых знаний неминуемо принесет вред. Запрет на распространение порнографических материалов (или ограничение этого распространения возрастным цензом) основан на таком предположении, гласящем, что знание некоторых вещей губительным образом сказывается на том, кто их знает (или на том, кто не достиг определенного возраста или социального положения). То же самое относится и к распространению научных знаний, — например, к тому тезису, выдвигаемому определенной группой стран, который гласит, что тайнами атомных технологий должны владеть только те страны, которые принадлежат к этой группе, поскольку только они могут подобающим образом распоряжаться этими тайнами. Следовательно, вход в клуб ядерных держав следует закрыть перед теми государствами, которые не сумеют правильно распорядиться этими тайнами, а членами этого клуба должны быть только великие и просвещенные державы, прочим же странам вход туда заказан, поскольку они могут использовать эти тайны во вред себе и своим соседям.
Пятый вид оправдания намеренного невежество носит социальный характер и возникает тогда, когда предполагают, что знание тех или иных вещей приводит к расшатыванию существующего социального порядка. Такого рода представления, которые были весьма распространены в прошлом и все еще существуют сегодня, гласят, например, что простому обывателю, человеку с улицы лучше не знать слишком много о том, что происходит за пределами страны, или в каких-то определенных государствах, или во внутренних политических структурах, поскольку излишнее знание об этом может разрушить его веру в государственные институты, подорвать в нем уважение к властям предержащим и т. п. Подобного рода явление существует даже в отдельных семьях, когда от детей скрывают некоторые вещи, чтобы не повредить авторитету родителей или учителей. Гражданам же запрещено знать больше допустимого о своих духовных и политических лидерах, ибо излишние знания могут привести к ереси, пренебрежению и в конечном итоге — к разрушению существующего общественного строя. На этом фоне проявляются симптомы того внутреннего противоречия, характерного для современного общества, которое состоит в том, что, с одной стороны, политическим идеалом являются свободные выборы, волеизъявление всего народа, а с другой — существует убеждение политиков в том, что окончательное решение по некоторым вопросам должно принадлежать им, поскольку они лучше разбираются в этих вопросах.
На почве этих оправданий невежества выросла целая система приемов, способствующих распространению и охране невежества. Всю совокупность этих приемов можно свести к трем основным категориям. Первая категория — создание препятствия на пути к знаниям посредством академических степеней, сохраняющего такое положение вещей, при котором знание сосредотачивается в руках узкого круга дипломированных специалистов, имеющих право передавать это знание и обучать ему. Круг обладателей знания не ограничивается только теми, кто окончил университет в узком смысле этого слова, но также включает в себя внушительное число профессионалов другого рода. Профессиональные объединения стараются, иногда успешно, получить монополию на определенного рода знания или воспрепятствовать широкому распространению этих знаний. Различные структуры власти также представляют из себя узкий круг чиновников, которые имеют доступ к информации, однако не должны эту информацию разглашать. Другое средство — это использование профессионального жаргона. Профессиональный жаргон, предназначенный для внутреннего общения группы специалистов, служит еще и эффективным средством, препятствующим тем, кто не принадлежит к этой группе, понимать некоторые вещи и разбираться в них. Использование профессионального языка, переполненного специфическими, невнятными для посторонних терминами, получает все большее распространение и становится своеобразным символом социального статуса. Возникновение такого жаргона показывает, что появилась определенная отрасль знаний, закрытая для профанов. Благодаря возникновению и последовательному использованию специальных языков некоторые области знаний перестали быть областями коммен-сенс, а стали достоянием замкнутого круга знатоков. Социология, психология, литературоведение и даже педагогика превратились из-за этого в узкие специальности, доступные лишь профессионалам. В отличие от этой категории, вторая категория связана с широким распространением сведений и потоком информации, как это представлено в современной рекламе, где, с одной стороны, невозможно из-за обилия информации отличить важное от второстепенного, а с другой стороны, практикуется давление на разные уровни сознания людей, воспринимающих эту информацию. Известно, что реклама иногда использует очень беглое изображение, почти не доходящее до сознания зрителя, для того, чтобы воздействие оказала именно та часть информации, которая не доходит до сознания. Эти два способа рекламы — явный и скрытый — иногда даже кажутся не связанными друг с другом. Почти вся тактика современной рекламы основывается на различных методах утаивания сведений, которое преподносится как выдача полной информации. Сокрытие правильной информации происходит не только благодаря использованию технических приемов (мелкий шрифт в договорах и рекламных объявлениях), но и при помощи употребления специальных терминов, с которыми публика мало знакома, или таких формулировок, до смысла которых очень трудно докопаться. Вдобавок сообщаются сведения, которые не имеют никакого отношения к теме, но должны вызвать цепь положительных ассоциаций, что позволяет избежать явного обмана. Изображения, а также текст рекламы намеренно подбираются таким образом, чтобы вызвать интерес и произвести впечатление, не имеющее никакого отношения к теме рекламы. Для достижения этой цели используется все: секс, общественное положение и даже юмор.
Торговая реклама — это лишь малая часть того, что имеет отношение к невежеству, распространяемому путем утаивания знаний. Вся система политической и иной агитации основывается на распространении неверной информации и искажении правды за счет нагромождения различных сведений, временами лишенных смысла.
Публикация невежества под видом знания происходит еще благодаря усилиям большей части различных популяризаторов науки — не важно, делается ли это из методических соображений, или по невежеству самого популяризатора. В любом случае этот жанр страдает не только тем, что в нем отсутствуют важные научные сведения, но и тем, что в нем (намеренно или ненамеренно) игнорируется сложность научных проблем. Политический и военный комментарий в газете, иной раз — популярная научная статья и более того — материал, предназначенный для использования молодежью и неспециалистами, призваны широко распространять знания. Но знания эти зачастую на поверку оказываются поверхностными и даже тенденциозными. И поскольку у адресата этих публикаций недостает информации или способности верно оценить полученные сведения, эти сведения становятся суррогатом научного знания. Но это приводит не к чувству неудовлетворенности (вызывающему стремление к знаниям), а к ощущению собственной осведомленности, к невежеству, проистекающему из полузнайства.
Третья категория — это распространение неверных сведений. На практике эта категория главным образом связана с сохранением секретов, например военной тайны, ибо в этом случае дезинформация является одним из элементов стратегии, принятой в любой армии. Однако дезинформация широко практикуется и в странах с тоталитарным режимом правления, где государство сознательно распространяет дезинформацию, к которой иногда, также сознательно, бывает подмешана верная информация, для того, чтобы вызвать доверие и сделать убедительной откровенную ложь. Так появляются различные сочетания верных и неверных сведений, заблуждений и правды, существующие в одно и то же время. В качестве классического примера можно привести Большую Советскую Энциклопедию, которая не брезговала ни одним из этих средств. Это значит, что в ней подвергались цензуре те статьи, в которых упоминались политические и исторические факты, имевшие отношение к текущему моменту, и одновременно искажались и урезались многие другие сведения, и все это для того, чтобы сохранить видимость открытой информации, видимость объективной энциклопедии, доступной для каждого, ибо каждый может, и даже обязан читать ее, несмотря на то что она создана не только для пропаганды знаний, но и для распространения невежества.
Говоря другими словами, функция дезинформации состоит в том, чтобы помочь государству сохранить тот образ государственного правления, который нужен руководителям государства. И все это основывается на убеждении, что образ правления формируется не спонтанно, благодаря изменению этических представлений, а является конструктивной частью государства и общества и поэтому должен созидаться сознательно и планомерно.
Для того чтобы помешать овладению активным знанием, существует, безусловно, множество методов. Наиболее простой и открытый — это заявить, что определенное знание существует, но является тайным, или что к нему запрещено обращаться по тем или иным причинам. Используя другой, более сложный и изощренный метод, говорят: Да, это знание существует, но оно — сплошная глупость. Оно просто смехотворно, бессмысленно, не обладает никакой ценностью, и поэтому им не следует заниматься. И наконец, третий метод: мы утверждаем, что некоторого знания просто не существует. Отрицая факт реального существования какого-то явления, мы не станем изучать его свойства.
Здесь имеются в виду не только ответы, не только идеи, но и вопросы, приводящие к познанию. Например: для современного физика вопрос о том, что случится с телом, двигающимся со скоростью, превышающей скорость света, является бессмысленным вопросом, который неприлично задавать, хотя любой разумный человек не найдет в нем ничего, на первый взгляд, противоречащего рассудку и здравому смыслу. Этот вопрос только для физика лишен смысла, или, лучше сказать, является некорректным, неправомерным, или, по меньшей мере, смехотворным.
Этот перечень различных видов невежества не исчерпывает, разумеется, всех способов, методов и тактических приемов распространения невежества, которые существовали в прошлом и продолжают существовать сегодня. Любой пытливый ум сумеет найти другие виды невежества, — как те, которые носят глобальный, всемирный характер, так и те, которые характерны для отдельного государства или узкого круга людей, и показать, каким образом это невежество поддерживается и какими путями распространяется. И следует постоянно задаваться вопросом, который мы сформулировали, хотя и не всегда держали его в центре внимания. Вопрос этот — как функционирует невежество в обществе, какова его функция в общественном организме, в прошлые времена и ныне?
Невежество характерно не только для замкнутых, примитивных и древних обществ, где знание закрыто и недоступно для многих. Даже в современном обществе, где существует идеал открытого знания, это открытое знание все еще оставляет широкий простор для невежества, которое приходит вместе с этим знанием или следует за ним по пятам. О чем-то подобном уже писал один математик, Льюис Кэррол, опубликовавший книгу, правда не математическую, а предназначенную для детского чтения, в которой он рассказывает о белом рыцаре, мечтавшем покрасить свою бороду в зеленый цвет, а еще сделать веер, чтобы скрывать эту бороду от посторонних взглядов. Служить таким веером, а также доказывать, что этот веер существует — вот одна из функций социологии невежества.
Перевод - М. Кравцов
БИБЛИОГРАФИЯ
Peter L. Bereger and Thomas Luckman, "The Social Construction of
Reality", Penguin Books, 1973.
Karl Mannheim, "Ideology and Utopia", 1936.
Gordon Leff, Paris and Oxford Universities in the Thirteenth and
Fourteenth Centuries; an Institutional and Intellectual History",
Huntington, N.Y., R.E. Krieger Pub. Co., 1975.
"Medieval Thought; St. Augustine to Ockham", 1958.
"William of Ockham, The Metamorphosis of Scolastic Discourse", 1975.
Источник: http://lib.ru/POLITOLOG/sociologia.txt
Shibizhi fon Purch 09.02.2017 05:12:20
Сообщений: 563
НАУЧПОП: МЕТОДОЛОГИЯ ИСТОРИИ
Ирина Савельева, Андрей Полетаев
ИСТОРИЧЕСКАЯ ИСТИНА И ИСТОРИЧЕСКОЕ ЗНАНИЕ
Савельева Ирина Максимовна, доктор исторических наук, профессор, директор Института гуманитарных историко-теоретических исследований имени А.В. Полетаева (ИГИТИ), профессор Школы исторических наук факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ (Москва)
Полетаев Андрей Владимирович, доктор экономических наук, профессор, советский и российский экономист и историк, специалист по социологии знания, интеллектуальной истории, методологии исторической науки.

Мы великие. Мы свободные. Мы замечательные. Мы самый замечательный народ в джунглях!
Мы все так говорим, и поэтому это правда,
— кричали бандерлоги.
Редьярд Киплинг. Книга джунглей

С древности и до недавнего времени важнейшей функцией исторического знания и, соответственно, задачей историков (независимо от того, какой конкретный смысл придавался слову “история”), считалось достижение “объективной истины”: историк должен “говорить правду”, т. е. писать о том, что “было на самом деле”. В последние десятилетия ситуация существенно изменилась. Конечно, упоминания о том, что исторические дискурсы должны быть истинными, до сих пор встречаются в литературе, хотя в основном в учебных и вводных изданиях для студентов младших курсов[1]. Причиной ослабления внимания к проблеме истины стала прежде всего существенная общая релятивизация данного понятия и ряда связанных с ним.
В XX в. представления о том, “что есть истина”, равно как “объективность”, “реальность” и “факт” претерпели существенные изменения. Не претендуя на исчерпывающий анализ, мы попытаемся вкратце охарактеризовать современные подходы к концептуализации перечисленных понятий[2].
ИСТИНА”
Прежде всего, возникли радикально новые подходы к самому понятию истины. Традиционное философское определение, идущее от Аристотеля, трактовало истину как соответствие утверждения реальности (т.н. корреспондентская или корреспондентная концепция истины). Это определение, в свою очередь, отталкивалось от трактовки знания: считалось, что корпус знания состоит именно из истинных высказываний. Но начиная с Канта, анализ “истины” теснее связывается с мыслительной деятельностью[3] , а в философии XX в. именно это направление становится доминирующим. В настоящее время условно можно выделить три основных философских подхода к концептуализации понятия “истины”.
Первый подход развивался в рамках логического позитивизма. В принципе в нем сохранялось исходное аристотелевское требование соответствия высказывания реальности, но акцент был смещен в сторону логического анализа самих высказываний[4]. Соответственно, было предложено т. н. семантическое определение истины, в рамках которого центральным является требование логической непротиворечивости. Первоначально данная концепция истины разрабатывалась в рамках семантики формализованных языков, но позднее она была расширена до уровня неформализованных, естественных языков.
Второй подход сформировался в рамках прагматистской философии, родоначальником которой считается Ч. Пирс. Что касается истины, то она была определена Пирсом как общезначимое принудительное верование, к которому по каждому исследуемому вопросу пришло бы беспредельное сообщество исследователей, если бы процесс исследований продолжался вечно. Идеи Пирса были развиты психологом У. Джеймсом, который окончательно отказался от корреспондентской теории истины и сформулировал ее четкое прагматистское понимание: истинность идеи (высказывания) определяется ее успешностью или работоспособностью, ее полезностью для достижения той или иной цели, которую ставит и осуществления которой добивается человек[5].
Наконец, третий основной подход к концептуализации понятия истины берет начало в феноменологии Гуссерля. Здесь было сформировано онтологическое понимание истины, противостоящее традиционному гносеологическому подходу. В частности, Гуссерль определял истину как саму определенность бытия, т. е. единство значений, существующее независимо от того, усматривает его кто-то или нет, так и само бытие, “бытие в смысле истины”: истинный друг, истинное положение дел и т. д.
В дальнейшем такая трактовка истины была развита в работах М. Хайдеггера, а также в системе французского и немецкого экзистенциализма. При всех различиях этих философских построений можно сказать, что в целом здесь под истиной понимается “истинное бытие” или “бытие в истине”.
Применительно к истории можно обозначить два современных уровня концептуализации “исторической истины”: первый связан с философской рефлексией по поводу исторического знания, второй — с историографической практикой.
В рамках философии исторического знания проблема “исторической истины” трансформируется в вопрос о том, каково “истинное содержание” данного типа знания. Можно выделить три основные подхода, доминировавшие во второй половине XX в. В некотором смысле они сопрягаются (хотя и не полностью) с выделенными выше общими философскими концепциями истины — аналитической, прагматической и экзистенциальной.
Первый подход к пониманию истины имеет очевидный коррелят в философии исторического знания — речь идет об аналитической философии истории. Это направление, представленное известными работами К. Гемпеля, Э. Нагеля, У. Дрея, М. Уайта, А. Данто и др., особенно активно разрабатывалось в 50—60-е годы[6]. При всех различиях, перечисленных авторов объединяет стремление обнаружить “истинную суть” исторического знания через анализ структуры и логики высказываний, содержащихся в историографических работах.
Второе по времени появления направление философии исторического знания — постмодернизм, или постструктурализм, возникший как общефилософское течение в 60-е годы, — начал применяться к истории уже в 70—80-е годы. Связь постмодернизма (точнее, постструктурализма как собственно философской составляющей этого интеллектуального течения) с упомянутым выше прагматистским подходом к понятию истины не столь очевидна, но тем не менее она все же просматривается. Достаточно вспомнить о том, что крупнейший представитель современного прагматизма Р. Рорти одновременно был одним из основоположников т. н. “лингвистического поворота”, ставшего затем ключевым символом постмодернистской философии истории[7]. Другим символом этого направления, позволяющим связать его с прагматизмом, можно считать концепцию “дискурсивной практики”, предложенную М. Фуко. Наконец, постмодернизм объединяет с прагматизмом (в его крайнем варианте) полный отказ от корреспондентской концепции истины.
В постструктуралистских философских рефлексиях по поводу исторического знания доминирует “текстовое” направление, в то время как в историографической практике — “политическое” (к этому вопросу мы вернемся чуть ниже). Основные характеристики постмодернистской (постструктуралистской) философии исторического знания, одним из признанных основоположников которой является Х. Уайт, уже достаточно подробно обсуждались в отечественной литературе[8], поэтому мы не будем специально останавливаться на этой теме. Отметим только, что постмодернисты сводят “истинную суть” исторического знания прежде всего к тому, что это знание представлено в форме текстов, которые в этом случае оказываются “истиной в себе”.
Третье, самое “молодое” и относительно менее известное течение современной философии исторического знания обычно именуется как “новая философия истории”. Это направление возникло в 80—90-е годы и представлено прежде всего работами Ф. Анкерсмита. “Новая философия истории” прямо соотносится с экзистенциальным подходом к понятию “истины”, в данном случае — “истинной сути” исторического знания: главным объектом анализа здесь является экзистенциальный опыт самого историка и отражение этого опыта в создаваемых им произведениях[9].
Переходя от философии истории (исторического знания) к историографической практике мы также можем обнаружить три разных подхода к “исторической истине” — аналитический, прагматистский и экзистенциальный. Но понятие “истины” в историографии и в философии исторического знания различны — в философии, как отмечалось выше, делается попытка определить “истинную суть” исторических произведений, в историографии же подразумевается “истинная картина” прошлого. Понятие “истинной картины” при этом трактуется весьма широко — речь не обязательно идет о соотнесенности с реальностью (хотя такая соотнесенность прокламируется в большинстве случаев). По сути же речь идет о “правильной” картине прошлого, и здесь более уместен термин “историческая правда[10]. Кроме того, в отличие от появлявшихся относительно последовательно трех направлений философии исторического знания, три основные направления в историографии существовали параллельно на протяжении большей части XX в.
ОБЪЕКТИВНОСТЬ”
Существенное влияние на релятивизацию понятия объективной истины оказали исследования в области психологии, прежде всего психологии науки. Вплоть до начала XX в. считалось, что базовые характеристики научного знания — рациональность и взаимная соотнесенность эмпирики и теории — являются не только необходимыми, но и достаточными условиями для обеспечения “истинности” и “объективности” научных дискурсов. При этом “научная истина” предполагалась абсолютной, некоей вещью в себе.
Что касается истории, то, независимо от вкладываемого в это слово смысла, всегда существовало понимание субъективности индивидуальных исторических дискурсов. Уже античные критики пытались выделить факторы, влияющие на авторов исторических сочинений и на содержание их произведений. Однако все эти попытки были связаны со стремлением выявить причины появления “неправильных” или “лживых”, с точки зрения критиков, “историй”. Тем самым предполагалось, что существуют некие “объективные” исторические работы, авторам которых удалось полностью избежать субъективных “искажений” действительности.
Например, еще Полибий упоминал о том, что картина истории часто “искажается” под влиянием личных симпатий и антипатий историка[11]. Лукиан писал, что на создание “лживых” сочинений историка толкают “страх перед имеющим власть, надежда на вознаграждение с их стороны, расположение или, напротив, неприязнь к тем, о ком он пишет”[12]. Аммиан Марцеллин также полагал, что “искажению” истории часто способствуют страх перед властителями и те выгоды, которых может добиться историк, прибегающий к “мерзкой лести”[13].
Уже в конце XIX в. Ш. Сеньобос, продолжая ту же традицию, попытался существенно расширить список факторов, вызывающих появление “неправильных” исторических сочинений: “автор старался обеспечить себе практическую выгоду; действовал в неправовой ситуации; имел групповые, национальные, партийные, региональные, семейные и другие пристрастия, философские, религиозные или политические предпочтения; был побуждаем личным или групповым тщеславием; хотел понравиться публике и др.”[14].
В рамках современных представлений общий подход к этой проблеме претерпел существенные изменения. Было признано, что процесс “производства знаний”, т. е. соответствующей мыслительной деятельности, всегда субъективен: не существует никакого идеального “объективного” знания, в том числе и научного. Процесс производства научных дискурсов в целом (и исторических — в частности) в огромной степени зависит от индивидуальных психологических характеристик исследователя[15]. Характер дискурса определяется, в частности, эмоциональными характеристиками личности: как заметил еще Ф. Бэкон, “наука часто смотрит на мир глазами, затуманенными всеми человеческими страстями”[16]. Существенно также, что производство научных дискурсов представляет собой причудливое смешение как сознательных, так и бессознательных мыслительных актов, и в большинстве случае ученый не может четко сформулировать, почему он действовал тем или иным образом.
Процесс собственно производства научного (т. е. эмпирико-теоретического) знания условно можно разделить на несколько этапов. На первом этапе происходит выбор темы исследования, определяется объект изучения. Второй этап — это работа с первичными данными (наблюдениями, эмпирическим материалом): сбор, отбор, систематизация, обработка, анализ и т. д. Третий — интерпретация имеющегося материала и формулирование высказываний о существовании отдельных элементов реальности. Четвертый этап — превращение отдельных высказываний в их связанный набор (построение “текста” или “дискурса” в современной терминологии), т. е. создание целостной картины некоего сегмента “реальности”. Субъективный, индивидуальный характер научного творчества проявляется на каждом из этапов производства нового знания (точнее, “мнения”, т.к. “знание” формируется на коллективном уровне). В одной из предшествующих работ мы уже подробно анализировали эти вопросы[17],поэтому здесь ограничимся лишь самой краткой их характеристикой.
Уже самый первый этап производства знания — выбор темы или объекта исследования — является, как отмечал еще М. Вебер, субъективным творческим актом. Применительно к истории психологические факторы, влияющие на выбор темы, подробно обсуждались, в частности, в послевоенной немецкой литературе. Стремление к избавлению от психологической травмы, связанной с фашистским прошлым, выражалось или в подсознательном “забывании”, уходе от истории межвоенного периода, или, наоборот, в постоянном навязчивом возврате к этому периоду немецкого прошлого. Во втором случае происходило что-то вроде фрейдовского психоаналитического “катарсиса”, достигаемого за счет перевода подсознательных комплексов на уровень сознания[18].
В свою очередь, выбор объекта исследования хотя бы отчасти очерчивает границы того эмпирического материала, который может использоваться для анализа этого объекта. Но и здесь возникает широкий простор для творчества — успехи исторической науки в Новое время, и прежде всего в XX в., были во многом связаны именно с использованием новых, нетрадиционных источников данных о традиционных объектах.
Еще более индивидуализированным и субъективным является процесс извлечения информации из используемых данных (в том числе и из личных наблюдений). В соответствии с современными представлениями, радикально отличающимися от взглядов позитивистов XIX в., одни и те же данные могут быть источником разной информации об одном и том же объекте. Кроме того, одни и те же данные могут выступать в качестве источника информации о самых разных объектах, что возвращает нас к предыдущему этапу — отбору данных, рассмотрение которых полагается уместным при анализе выбранного объекта.
Процесс “извлечения” информации из данных включает множество мыслительных аналитических операций. Прежде всего речь идет об оценке “качества” данных, которая в каждой области научного знания имеет свою специфику. В истории этот процесс эволюционировал от анализа устных свидетельств “очевидцев” к детально разработанным приемам “критики источников”, включая их датировку, атрибуцию, аутентичность и т.д. Заметим, что в общественных науках, в том числе в истории, обсуждение данных также может вестись с точки зрения их “истинности”. В естественных науках сами сообщения (данные) не могут иметь статус “истинности” или “ложности” — таковой статус придается только интерпретациям сообщений (данных). В общественных же науках в качестве первичных данных (сообщений) часто выступают вторичные по своей сути высказывания (в терминологии Э. Бернгейма, историки имеют дело не только с “остатками”, но и с “преданиями”).
Процесс создания научных дискурсов не был обойден вниманием и философов науки, прежде всего представителями аналитической философии и философии языка. Применительно к истории в рамках этого подхода было показано, что сами процедуры научного исследования, например: редуцирование, генерализация и т.д. — предполагают некие манипуляции с образом прошлого, поскольку неизбежно подразумевают “включение” в анализ или “исключение” тех или иных данных (сведений) из рассмотрения. Например, как писал Г. Коммаджер,
“Мы объединяем тысячи вещей и называем их Просвещение. Мы идем даже дальше. Мы требуем, чтобы все события этого периода укладывались так или иначе в Просвещение, в противном случае, мы отвергаем их”[19].
Возникшую дилемму между философской “объективностью” и психологической “субъективностью” современная теоретическая социология разрешила с помощью концепции “интерсубъективности” (в философии первым это понятие ввел И. Фихте, а развил Э. Гуссерль), т. е. механизмов, обеспечивающих взаимодействие между субъектами, в том числе символическое. Эта концепция играет ключевую роль в теории социального действия, символическом интеракционизме, феноменологической социологии, и в последние десятилетия требование интерсубъективности все активнее прилагается и к историческим работам и суждениям.
РЕАЛЬНОСТЬ”
В XX в. проблема “реальности” стала, наряду с проблемой сознания, едва ли не центральной темой европейской философии, а может быть, и культуры в целом. Прежде всего, существенные изменения произошли в подходе к соотношению реальности и наблюдений или чувственного восприятия. В принципе, еще Аристотель в “Метафизике” подчеркивал несводимость реальности к чувственному опыту, но в XX в. эта идея стала проводиться гораздо более последовательно. В первую очередь, это относится к научному знанию, где непосредственные личные наблюдения (чувственное восприятие) в современных условиях оказываются лишь опосредованно связанными с “реальностью”. Наблюдаемое больше не отождествляется с реальностью и не интерпретируется как “реальная часть реальности”. Более того, согласно современным представлениям, выработанным в психологии, “реальность лежит за пределами наблюдаемого и поэтому скорее выводится, чем воспринимается”[20].
История здесь не является исключением, и так же, как и все остальные науки, постепенно эволюционировала от личных впечатлений, полученных при наблюдении за объектом, к использованию данных об объекте. В настоящее время прямые личные наблюдения играют в истории столь же незначительную роль, как и во всех остальных областях научного знания.
Изменено: Shibizhi fon Purch - 09.02.2017 05:28:09
Shibizhi fon Purch 09.02.2017 05:15:23
Сообщений: 563
НАУЧПОП: МЕТОДОЛОГИЯ ИСТОРИИ
Ирина Савельева, Андрей Полетаев
ИСТОРИЧЕСКАЯ ИСТИНА И ИСТОРИЧЕСКОЕ ЗНАНИЕ
Продолжение 1

Радикально новый подход к определению реальности был развит и в рамках социологии. Здесь под “реальностью” понимается все, что считается реальностью в том или ином обществе. Несколько строк из работы А. Шюца дают ясное представление о сути этого нового подхода.
“… Социальная реальность содержит в себе элементы веры и убеждения, которые реальны, поскольку так их определяют участники, и которые ускользают от чувственного наблюдения. Для жителей Салема в XVII столетии колдовство было не обманом, а элементом их социальной реальности, и вследствие этого оно является предметом изучения для общественной науки”[21].
Таким образом, “реальность” оказывается неразрывно связанной со “знанием”. Социологический подход к соотношению “реальности” и “знания” был четко сформулирован П. Бергером и Т. Лукманом:
“Для наших целей достаточно определить “реальность” как качество, присущее феноменам, иметь бытие, независимое от нашей воли и желания… а “знание” можно определить как уверенность в том, что феномены являются реальными и обладают специфическими характеристиками”[22].
Социологический подход к определению “реальности” и “знания” следует отличать от обыденного и философского смысла этих терминов. Как отмечают Бергер и Лукман, ключом к пониманию этих различий является употребление кавычек. Рядовой человек, говоря о реальности и знании, мысленно всегда использует их без кавычек. Философ стремится решить, где кавычки нужны, а где их можно спокойно опустить, то есть отделить обоснованные утверждения о мире от необоснованных. Наконец, социолог, говоря о “реальности” и “знании”, всегда подразумевает кавычки, т. е. социальную и культурную относительность этих понятий.
ФАКТ”
В большинстве типов знания (в частности, в религии, философии, естественных и общественных науках) как отдельные высказывания, так и их связанные наборы могут иметь значения “истина” и “ложь”. В науке высказывания, которым придается значение “истины”, обычно именуются “фактами”. Это слово также может иметь разные значения, но в строгом определении к “фактам” относят высказывания о существовании каких-либо элементов реальности, которым (высказываниям) приписывается значение “истины”.
Заметим, что процесс придания значений высказываниям происходит как на индивидуальном, так и на групповом уровне. В процессе индивидуального научного творчества, формулируя некое высказывание о существовании чего-либо (явления, связи, действия и т.д.), автор высказывания придает ему значение “истины” и называет “фактом”. Однако “фактом” как элементом знания это высказывание становится только в случае его социального признания в качестве “истины”. Тем самым содержание данного высказывания превращается в элемент реальности для соответствующей социальной группы. Иными словами, так же как мы распознаем индивидуальные “мнения” и социально признанное “знание”, следует различать такой конкретный вид “мнений” как “истинные высказывания”, именуемые в науке “фактами”. В частности, на индивидуальном (авторском) уровне мы предпочли бы обозначить этот класс высказываний как “утверждения” или “суждения” (которые в логике определяются как “мысль о предмете, в которой что-либо о нем утверждается или отрицается”), зарезервировав слово “факт” для социально признанных истинностных высказываний. К сожалению, такое различение практически не проводится в литературе, что может вносить некоторую терминологическую путаницу.
Заметим также, что, в принципе, слово “факт” происходит от лат. factum (сделанное, деяние, дело; действие, поступок), поэтому в строгом смысле это слово относится только к высказываниям о совершенных действиях и их результатах. Поэтому с этимологической точки зрения, данный термин применим только к утверждениям о социальной и трансцендентной реальностях, где предполагается наличие субъектов действий. Однако в современной практике слово “факт” приобрело расширительное значение и применяется, в том числе, к высказываниям и о природной реальности.
Что касается проблемы исторических фактов, то здесь уместно вспомнить высказывание Дж. Лукача, заметившего, что речь идет не столько “о том, сколько фактов в истории, сколько о том, сколько истории в слове “факт”[23].
Уже просветители придали “факту” значение категории реальности, но в отделении “истины” от “лжи” решающую роль они, как и средневековые авторы, все еще отводили вере. Именно так проблематизируется “факт” в энциклопедии Дидро и д’Аламбера:
Факт. Этот термин трудно определить: сказать, что он употребляется при всех известных обстоятельствах, когда что-либо вообще перешло из состояния возможности в состояние бытия, — отнюдь не значит сделать его яснее… Мы знаем о некоторых фактах все то, что наш разум и наше положение могут позволить нам знать; и мы должны… либо отбросить эти факты как лживые, либо принять как истинные… Но что же научит нас отличать эти возвышенные истины?.. Вера”[24].
В XIX в. факт становится “эмпирическим” в полном смысле этого слова. Мироздание и познающая внеположенную реальность наука основываются прежде всего на Фактах. Тип историографии, который может быть назван позитивистским, развился под воздействием естественнонаучного подхода, предполагающего установление фактов в непосредственном чувственном восприятии и разработку законов путем обобщения фактов посредством индукции. Э. Карр не случайно назвал девятнадцатый век “великой эпохой фактов”[25]. В соответствии с установками позитивного метода представители историзма второй половины XIX в. стремились утвердить в исторической науке примат объективного факта.
Историки-позитивисты признавали реальность прошлого, считая, что оно непосредственно дано прежде всего в виде “остатков”: исторических документов и вещественных памятников. В соответствии с требованиями позитивного знания историк не может знать больше того, что заключено в документах. То, чего нет в документе (мнения, слухи), не существует для истории. Поэтому задача состоит в том, чтобы возможно более точно воспроизвести прошлое по документам.
Современная наука отказалась от концепции эмпирического факта XIX в., в рамках которой факт определялся как нечто, “объективно” существующее и лишь воспринятое и зафиксированное наблюдателем. Представления о соотношении между результатами наблюдений и интерпретациями, превращающими их в “факты”, все более усложняются. Как отметил П. Фейерабенд,
“Наука вообще не знает “голых” фактов, а те “факты”, которые включены в наше познание, уже рассмотрены определенным образом, а следовательно, существенно концептуализированы”[26].
В результате одни и те же данные могут видеться по-разному — в зависимости от способа их интерпретации.
Интерпретация факта в исторической науке XX в. также представляет собой решительный разрыв с его позитивистским толкованием. Современную трактовку факта предложил Л. Февр в лекции, прочитанной в Коллеж де Франс в 1933 г., заявив, что исторические факты создаются, а не являются данными [27]. С тех пор ничего радикально нового, пожалуй, предложено не было (если отвлечься от постмодернистских крайностей, выводящих факт за пределы исторического исследования). В последующих работах эта фундаментальная идея Февра лишь развивалась и конкретизировалась. Но несмотря на то, что современная трактовка исторического факта была сформулирована много десятилетий назад, часть историков все еще живет представлениями XIX в., искренне полагая, что существует некий идеальный вариант историописания “как это происходило на самом деле”.
Однако хорошо известно, что выбор тех или иных событий в качестве “исторических фактов” зависит от эпохи — присущих ей знаний, идеологических установок и т. д., равно как и от субъективных представлений и концептуальных подходов конкретного историка: у каждого автора свой набор фактов и, соответственно, своя “область исключенного”. Это же верно и на уровне любой социальной группы или общества в целом в каждый конкретный период времени. Как писал Ю. Лотман, “можно было бы составить интересный перечень „не-фактов“ для различных эпох”[28].
Впрочем, производство “фактов”, т. е. отдельных “истинных” высказываний о существовании элементов реальности, является лишь промежуточной задачей любого исследователя. Конечной целью любого историка можно считать создание некоей более или менее общей целостной картины прошлой социальной реальности или по крайней мере ее сегмента. В этом случае исследователь, в соответствии с правилами, принятыми при производстве научного знания, опирается на “факты”, но опять-таки занимается их интерпретацией. Результаты интерпретации “фактов”, а тем самым и получаемая картина реальности, могут быть самыми разными. Например, как заметил П. Гейл по поводу Наполеона, существует более дюжины интерпретаций его личности и карьеры, основанных на одних и тех же фактах (история Наполеона очень хорошо документирована) и полностью противоречащих друг другу[29].
Л. Февр в уже упоминавшейся лекции определял историческое повествование как “хитросплетение… фактов, созданных, воссозданных, вымышленных или сфабрикованных историком при помощи гипотез и предположений”[30].
Действительно, на основе одних и тех же исходных данных и даже одного набора “фактов” можно сконструировать самые разные дискурсы. В частности, речь идет как о базовых типах научных дискурсов (описание и объяснение), так и о конкретном виде того или иного дискурса — временной последовательности, каузальных связях и т.д.
ФОРМИРОВАНИЕ СОЦИАЛЬНОГО ЗАПАСА ИСТОРИЧЕСКОГО ЗНАНИЯ
Социология знания переносит акцент на социальные механизмы отбора и признания индивидуальных “мнений”, или, пользуясь терминологией А. Шюца, формирования социального запаса знания. Большое внимание здесь уделяется социальной и культурной обусловленности этого процесса, включая различные институциональные механизмы формирования социального запаса знаний, действующие в том или ином обществе и культуре.
Следует подчеркнуть, что в этом случае радикально меняется подход к соотношению истины и знания. В рамках философии познания полагается, что истина является первичной, т. е. что сначала определяется конечный статус высказывания (истинное—ложное), а затем из истинных высказываний формируется корпус знания. В рамках социологии знания на первый план выдвигается проблема “знания”, т. е. того набора представлений о реальности, которые признаются знанием той или иной социальной группой. Все что признано данной группой в качестве знания, автоматически считается истинным.
Таким образом, процесс обретения “исторической истины” по существу оказывается результатом формирования социального запаса исторического знания. Подчеркнем, что здесь и далее мы используем термин “историческое знание” в узком смысле, а именно, как общественно-научное знание о прошлой социальной реальности, отличая его от других типов и классов знаний о прошлом. Интерсубъективная истинность исторического знания, как отмечает В. Моммзен, конституируется через суждения других людей, прежде всего, историков[31].
Процесс формирования исторического знания включает постоянную оценку и отбор как новых “мнений”, так и признанных ранее “знаний”. Критерии этого процесса весьма разнообразны, изменчивы и не всегда формализуемы. Здесь пока трудно делать какие-либо жесткие обобщения или выявлять универсальные механизмы создания социального запаса исторического знания. Исследования в этой области находятся на начальной стадии. Тем не менее механизм социального отбора и оценки знаний несомненно действует и обеспечивает увеличение исторического знания, адекватное усложняющейся социальной реальности.
Процесс конструирования социальной реальности (в том числе и прошлой) можно условно разделить на два этапа. Первый — это процесс создания дискурсов (мнений), реализуемый на индивидуальном уровне. Второй — процесс социальной оценки дискурсов, в рамках которого индивидуальные мнения отвергаются или признаются некими социальными группами. Оценка “мнений” осуществляется на основе критериев, специфичных для данной социальной группы. В случае признания, “мнение” обретает статус знания в пределах данной группы, а его содержание становится частью ее социальной реальности.
В общем виде процесс социального признания “мнений” в качестве “знания” формируется под действием по меньшей мере трех групп факторов, которые мы обозначаем как социальные интересы, культурологические параметры и психологические факторы, связанные, соответственно, с социальной подсистемой, подсистемой культуры и подсистемой личности. Эти факторы влияют на формирование социального запаса знаний всех типов, в том числе исторического. Не имея возможности детально останавливаться на этой проблеме в рамках данной статьи, мы ограничимся лишь самым кратким обзором основных направлений.
Первая группа факторов, влияющих на ход создания социального запаса знания, связана с функционированием социальной системы. Сюда относятся, прежде всего, различного рода социальные интересы, влияющие на процесс признания той или иной группой индивидуальных “мнений” в качестве “знания”. Интересы, в свою очередь, определяются параметрами, по которым формируется та или иная группа (будь то классовая или партийная принадлежность или принадлежность к определенной научной школе и т. д.). Существенную роль здесь играют властные отношения или, более обобщенно, социальные позиции данной группы. В общем виде признаваемое данной группой знание должно способствовать укреплению ее социальных позиций в широком смысле, включая статусные, экономические (имущественные), профессиональные, политические и т. д. Помимо социальных интересов к социальным факторам можно отнести различные социальные нормы и правила, ограничивающие и регламентирующие формирование корпуса знания. Типичный пример — явные или имплицитные цензурные ограничения, формируемые по разным принципам, но существующие практически в любом обществе.
Вторая, еще более разнообразная группа факторов, связана с существующей в данном обществе системой культуры. Индивидуальные дискурсы, признаваемые в качестве “знания”, должны удовлетворять разнообразным семиотическим характеристикам, принятым в данной культуре. По существу, речь идет о правилах конструирования дискурсов, включая характер используемых при этом знаков и символов, правила их сочетания и т. д. Не менее важную роль играет сопряженность дискурса с другими типами знания — понятно, что в Средние века любой дискурс, претендующий на социальное признание, не мог прямо противоречить религиозному знанию, а в советском обществе — марскистско-ленинской идеологии. Это, конечно, крайние примеры, но и в современных демократических обществах, например, научные дискурсы должны быть неким образом сопряжены с доминирующим философским, эстетическим или моральным знанием.
В частности, как отмечал еще К. Манхейм в 20-е годы:
“… Не только представление о знании вообще зависит от конкретно имеющегося, считающегося парадигматическим знания и от осуществленных в его рамках типов знания, но и “понятие истины” обусловлено существующими в данный период типами знания”[32].
Наконец, третий тип факторов, влияющих на формирование социального запаса знания, в основном ассоциируется с психологическими установками. В свою очередь, в рамках этой темы можно выделить два основных подхода, наиболее активно разрабатывающихся в современной литературе. Первый подход, который можно условно обозначить как прагматистский, акцентирует роль таких факторов, как удобство, простота, практическая применимость, иными словами — психологическая комфортность человеческого существования, обеспечиваемая конструируемой в том или ином дискурсе картиной реальности. Второй подход, который условно можно обозначить как архетипический, постулирует наличие в человеческой психике неких имманентных, априорных установок или стереотипов мышления, которым должны соответствовать дискурсы, претендующие на включение в социальный запас знания.
Формирование научного знания в целом и общественно-научного в частности (включая историческое знание) в полной мере испытывает на себе влияние трех перечисленных групп факторов. Но, естественно, что в развитии каждого типа знания эти факторы действуют в разной пропорции, имеют определенную специфику и, наконец, дополняются факторами, характерными для данного типа знания или даже конкретной его разновидности (в науке — дисциплины). Вообще, на процесс накопления социального запаса знания огромное влияние оказывала его углубляющаяся специализация, которая происходила по мере дифференциации обществ и усложнения их структуры. Соответственно стали складываться группы экспертов в каждой области знания, являющиеся не только его производителями и носителями, но и ответственными за процесс формирования запаса знания в своей области.
Оставляя в стороне влияние социальных и психологических факторов на решения, принимаемые экспертными группами, остановимся чуть более подробно на “культурологических” факторах. Учитывая высокую степень специализации современного знания, первая задача экспертов, принимающих решение о признании того или иного дискурса в качестве знания, состоит в типологизации данного дискурса.
Например, для научного знания в целом весьма важны два базовых типа дискурса — fiction и non-fiction — это прежде всего различение разных типов знания или конструкций реальности. В этом смысле борьба за отделение фактов от вымысла в “исторических” дискурсах, ведущаяся со времен Геродота, по сути была борьбой за “чистоту” знания, т. е. за то, чтобы разные типы (методы, способы) конструирования реальности не смешивались в рамках одной работы или текста. Ясно, впрочем, что подобное разделение вызывает значительные практические сложности.
Прежде всего следует напомнить, что до начала Нового времени исторические дискурсы в значительное мере были разновидностью литературных произведений (в смысле художественной прозы). Естественно, что правила построения дискурса в художественной и научной литературе существенно отличаются. Один из важнейших критериев признания литературного дискурса — эмоциональное воздействие на читателя. Но историк также стремится создать увлекательное повествование, привлечь внимание к своему творчеству, и в этом случае соблазн преувеличить, приукрасить, присочинить может толкать его на создание “вымышленной” реальности. Об этом упоминал еще Полибий, анализируя причины написания “неправильной” или “ложной” истории:
“Прежде всего это стремление придать своему сочинению увлекательный характер, поразить читателя необычайностью описываемых событий и ситуаций”[33].
Стремление поразить воображение читателя было особенно характерно для средневекового хрониста.
“Цифры, которые приводят средневековые писатели, обычно очень преувеличены. Например, средневековые писатели насчитывают никак не меньше 300 тысяч участников первого крестового похода… Или возьмем, например, “Славянскую хронику” Гельмольда (ум. 1177 г.), <написанную ок. 1172 г. по личным наблюдениям и наблюдениям других очевидцев>, посвященную истории немецких завоеваний и колонизации в землях полабских славян в XII в. Здесь мы находим описание сражения, в котором было убито 100 тысяч язычников, между тем как христиане потеряли только одного человека… Такого рода преувеличения следует всецело отнести за счет риторической манеры повествования, при которой автор не столько заботится о точности передачи, сколько о силе производимого впечатления. Словом, в количественных определениях, в цифрах очень дает себя знать влияние, с одной стороны, гиперболического библейского стиля, а с другой — римской риторики”[34].
В аналогичных случаях, которые в большом ассортименте представлены и в современной литературе, историческое сочинение прежде всего отвечает потребности читателя переместиться в другую реальность. Чем красочнее описание этой прошлой реальности, тем она интереснее. Но, конечно, то что было дозволено средневековому хронисту, не дозволено современному историку. Одним из последних крупных историков, кому простились подобные прегрешения, был Мишле. Известно, что он умышленно переставлял факты, чтобы создать яркий образ, и вообще никогда не гнался за академической точностью, которая в его время только утверждалась как канон исторического исследования. Однако уже более века сочинители типа Э. Радзинского, которых достаточно повсюду, не числятся по разряду исторической науки. Исторические сочинения, претендующие на научное содержание, лишь очень ограниченно могут пользоваться подобными приемами.
До начала Нового времени статус дискурса (fiction — non-fiction) и, соответственно, тип конструируемой в нем реальности (вымышленная — действительная) обычно не был жестко задан. В результате разные группы читателей в разные времена могли приписывать разный статус одному и тому же произведению. Например, многие работы, которые в эпоху античности традиционно считались относящимися к разряду fiction, в Средние века перешли в разряд non-fiction. Эта ситуация, как отмечал еще В. Герье, сохранялась вплоть до эпохи Возрождения:
Люди того времени не отличали историческое повествование от поэтического вымысла. Итальянский летописец XIV в. Джиованни Виллани (Giovanni Villani) прямо называет поэтов maestri di storia, приписывая Вергилию такой же авторитет, как Ливию, и говорит, что тот, кто хочет подробно знать историю, пусть читает Вергилия, Лукана, Гомера”[35].
Такого рода жанровая или типологическая неопределенность отчасти сохраняется и поныне. Ответственность за классификацию исторических дискурсов на fiction и non-fiction обычно несут экспертные группы из соответствующей области non-fiction. Эта явная и неявная экспертная оценка проявляется на многих уровнях, включая символический: например, в современном западном книжном магазине историческая литература fiction и non-fiction стоит не только на разных полках, но и в разных отделах магазина. Заметим, что в современной России, в связи со слабостью профессионального сообщества, различие между fiction и non-fiction историческими произведениями для непрофессионалов в значительной мере стерлось.
Следует также отметить, что в рамках типологии fiction и non-fiction множество произведений всегда имело и продолжает иметь смешанный характер, когда конструируемая реальность отчасти является “вымышленной”, а отчасти — “действительной”. Это порождало бесчисленные попытки отделить “факты” от “вымысла” в рамках каждого произведения. Но в соответствии с современными научными представлениями, любой дискурс, в котором присутствует хотя бы один случай “вымысла” или один элемент “вымышленной реальности” сразу целиком относится к fiction и выводится за рамки научного знания, в соответствии с принципом “нельзя быть немножко беременной”.
Попытки выработки правил или критериев разделения “фактов” и “вымысла”, “истинных” и “ложных” дискурсов, “правильного” и “искаженного” описания прошлой реальности возникают еще в глубокой древности. Например, как отмечает В. Топоров, одним из первых таких критериев было происхождение дискурса:
“В первых образцах „исторической“ прозы (хотя бы в условном понимании этой историчности) „историческими“ признаются только „свои“ предания, а предания соседнего племени квалифицируются как лежащие в мифологическом времени и, следовательно, как мифология”[36].
Этот же критерий активно использовался в Средние века, когда степень “истинности” дискурса также определялась прежде всего типом источника:
“…Средневековое историческое знание… делилось в зависимости от источника на два различных типа: историю священную и историю светскую („профанную”). Источник первого из них трансцендентный — „живое божественное откровение”; второй же основывается на человеческом опыте и человеческой памяти. Священная история — объект веры… абсолютная истинность ее „сообщений” обусловлена их божественным происхождением. Что касается светской истории, то… ее „сообщения” изменчивы в зависимости от места и времени, поэтому их правомернее относить к разряду „мнений”, нежели к разряду истин”[37].
Для любого средневекового хрониста эпизоды библейской истории были “историческими фактами” в гораздо большей степени, чем непосредственно описываемая им вчерашняя битва. О том, насколько не подвергалась сомнению истинность Божественного откровения, свидетельствует, например, такое высказывание Ф. Бэкона: “Священная история обладает прерогативой рассказывать о фактах, как до того как они произошли, так и после этого”[38].
Наряду с общим “происхождением” в качестве критерия традиционно использовались и оценки конкретных дискурсов и их авторов. Здесь всегда существовала разнообразная система мер, от учета значимости личности автора до оценки конкретных методов его работы при построении данного дискурса.
Итак, признание того или иного дискурса в качестве “истинного”, “правильного” и т.д. главным образом определялось уровнем доверия к автору. Прежде всего речь идет о квалификации. Роль квалификации осознавалась уже в античности: так, еще Полибий писал, что “неправда” может быть обусловлена просто недостаточным знанием материала, неведением[39]. Но в качестве существенного параметра уровень квалификации стал фигурировать лишь в Новое время. Уже Ж. Боден подчеркивал, что доверия заслуживают лишь авторы, компетентные в вопросах, о которых они пишут: “Поэтому я не могу принять мнение Полибия о религии или Евсевия о ратном деле”[40].
В современной науке, в том числе и исторической, выработана разветвленная система прямой и косвенной оценки уровня квалификации авторов индивидуальных дискурсов. Прежде всего речь идет о “цеховой” квалификационной системе, начиная со свидетельств о профессиональном образовании, прослушанных курсах и успеваемости и кончая научными степенями и членством в различных профессиональных обществах. С этой системой тесно связана идентификация по месту работы и занимаемой должности — общий уровень того или иного учреждения многое говорит о квалификации работающего в нем ученого. О степени компетентности автора свидетельствует список его предшествующих публикаций и отзывов на них (от рецензий до системы ссылок). В результате косвенным параметром, позволяющим оценивать уровень квалификации, является возраст — по сей день почтенные авторы вызывают больше “доверия” и их работы в меньшей степени подвергаются критическому анализу, чем работы молодых ученых.
Помимо квалификации при оценке автора того или иного исторического сочинения традиционно учитывается его групповая принадлежность и групповой статус. Издавна внимание обращалось на происхождение и социальное положение. Начиная с Реформации существенную роль стало играть вероисповедание, начиная с XVIII в. значимость приобретает национальность, а с XIX в. — партийная позиция автора. Влияние групповой идентификации на индивидуальные дискурсы и, соответственно, на оценку этих дискурсов, было особенно сильным во второй половине XIX — первой половине XX в. В последние десятилетия, на наш взгляд, влияние этого фактора стало уменьшаться. Конечно, определенные различия — национальные, религиозные, партийные и т. д. продолжают сохраняться, равно как и различия обусловленные принадлежностью к разным научным школам. Однако они проявляются скорее в выборе объекта исследования, чем в характере конструируемого дискурса и его оценках.
Второй этап экспертной социальной оценки индивидуальных дискурсов связан с анализом самих “мнений”. Научное сообщество (точнее, пользующиеся доверием его представители) оценивает данную работу, предлагая свои заключения в виде рецензий, отзывов и т. д. Оценке на предмет соответствия принятым правилам подлежат прежде всего два первых этапа производства дискурсов — работа с данными и формулировка “фактов”.
Скрупулезной оценке подвергаются “источники”, которыми пользовался автор. Этот аспект оценки исторических дискурсов возникает уже в древности, когда “история” (точнее, картина социальной реальности) писалась в основном по личным наблюдениям и сведениям, полученным от очевидцев. Соответственно, критерием надежности сведений выступала личность свидетеля — насколько он “достоин доверия”, “надежен” и т.д., а это представление, в свою очередь, определяется социальными позициями свидетеля: например, в Средние века — тем, является ли свидетель или очевидец (источник, информатор) клириком, человеком благородного происхождения и т. д.
Изменено: Shibizhi fon Purch - 09.02.2017 05:24:58
Shibizhi fon Purch 09.02.2017 05:17:35
Сообщений: 563
НАУЧПОП: МЕТОДОЛОГИЯ ИСТОРИИ
Ирина Савельева, Андрей Полетаев
ИСТОРИЧЕСКАЯ ИСТИНА И ИСТОРИЧЕСКОЕ ЗНАНИЕ
Продолжение 2

Но начиная с эпохи Возрождения на первый план постепенно выходит оценка подлинности документов, используемых историками. Как известно, первопроходцем в этой области был Лоренцо Валла и его критика “Константинова дара”. В течение всего последующего времени техника “критики текстов” постоянно совершенствовалась, но это не означает, что историки перестали пользоваться фальшивыми источниками. Хорошо известно, что изготовление фальсификатов и, соответственно, использование их в качестве основы для исторических сочинений пышно расцвело в Средние века, особенно начиная с IX в., когда Церковь впервые после падения Западной Римской империи почувствовала угрозу подрыва своего господства из-за усиления светской власти. “Лжеисидоровы декреталии” и “Константинов дар” положили начало множеству подделок, придуманных в интересах того или другого монастыря, епископства, корпорации, подтверждения их имущественных или политических прав.
Следует, правда, иметь в виду, что отношение к эмпирическому материалу в тот период было совершенно иным, чем ныне. В современных условиях автор, при всех возможных оговорках, все же движется от эмпирического материала к финальной “картине мира”. Такого рода движение является базовым правилом науки как эмпирико-теоретического знания. На донаучной стадии соотношение между картиной мира и эмпирическим материалом было иным — во многих случаях автор исходил из некоторой априорно данной ему картины мира, а конструировал как раз эмпирические данные.
“Монастыри часто составляли те или другие грамоты и придавали им вид подлинных иногда потому, что они были глубоко убеждены, что такого рода грамота существовала, и что ее надо воспроизвести”[41].
С началом Нового времени и постепенным развитием правил научной работы с эмпирическим материалом изготовление фальшивых документов и, соответственно, масштабы их использования в исторических сочинениях, в целом начинают сокращаться. Но в XX в. этот процесс снова резко активизируется. Достаточно вспомнить “Протоколы сионских мудрецов” и “материалы” политических процессов в фашистской Германии и в СССР. И хотя сами историки обычно не участвовали в изготовлении этих фальшивок, но многие ими охотно пользовались (да и продолжают пользоваться). Понятно, что использование каким-либо историком заведомо фальшивых документов порождает и соответствующую оценку созданного им дискурса со стороны специалистов, не связанных с ним групповыми интересами.
Следующий этап оценки дискурса связан с проблемой фальсификации данных, которой уделяется особое внимание в рамках современного научного знания. Систематический анализ “фальсификаций” был проведен прежде всего в естественных науках[42].
В частности, ныне установлено, что такие выдающиеся естествоиспытатели, как Кепплер, Галилей, Ньютон, Мендель и другие, систематически “улучшали”, а то и просто придумывали эмпирические данные, подтверждающие их идеи. Фальсификациями не брезгуют и представители общественных наук.
“Среди опрошенных М. Махони ученых 42% ответили, что хотя бы однажды сталкивались в своей исследовательской практике с подделкой данных, причем биологи (57%) чаще, чем представители гуманитарных наук — психологи (41%) и социологи (38%). А. Кон, обобщивший многочисленные случаи того, что он называет “мошенничеством” в науке, пришел к выводу, что оно носит массовый характер, является правилом, а не исключением ”[43].
Время от времени отдельные члены научного сообщества, обвиненные в сознательной фальсификации, лишаются статуса “ученого”. Подобный пример из области исторической науки приводит Р. Эванс.
Молодой историк Д. Эбрам, придерживавшийся марксистских взглядов, в 1981 г. опубликовал в издательстве Принстонского университета книгу “Коллапс Веймарской республики”, в которой обвинял германских капиталистов в том, что они способствовали крушению республики и приходу к власти нацистов[44].
Первоначально книга подверглась критике только за свою излишнюю политизированность и прямолинейность, которую рецензенты связывали с чрезмерно упрощенным марксистским толкованием истории. Затем один из наиболее ярых критиков, Генри Эшби Тернер, также занимавшийся историей Германии первой половины века и известный своими антимарксистскими взглядами, первым обвинил Эбрама в фальсификации некоторых процитированных им архивных материалов. Под действием этой критики один из профессоров Принстонского университета, Дж. Фельдман, который рекомендовал книгу Эбрама к печати и воспринял нападки Тернера как удар уже по своей репутации, поручил одному из своих аспирантов, У. Нокену, провести тотальную сверку цитат, приведенных Эбрамом. И здесь обнаружились уже сотни неверных цитат из документов, писем и других архивных материалов, на которые опиралась работа Эбрама[45].
Несмотря на попытки Эбрама доказать, что все эти ошибки имели неумышленный характер и являются не более чем описками, Фельдман обвинил его в преднамеренной фальсификации и добился увольнения Эбрама с факультета и лишения его докторской степени в области истории. Эбрам был вынужден снова поступить на учебу, но уже в другой университет и на отделение права, и затем переквалифицироваться в юристы, среди которых, как замечает Эванс, манипуляции со свидетельствами являются, видимо, более принятыми, чем в среде историков[46].
Существуют разные типы фальсификаций. Так, применительно к естественным наукам А. Кон выделил три разновидности “мошенничества” в научных работах: “подлог” — прямая фальсификация результатов исследования, придумывание несуществующих фактов; “приукрашивание” — искажение результатов исследования в желаемом направлении; “стряпня” — отбор данных, подтверждающих гипотезы исследователя[47].
В современных исторических исследованиях, как правило, почти не встречаются случаи прямого “подлога”, т. е. создания несуществующих источников или сведений; один из немногих примеров такого рода — так называемая “Велесова книга”[48].
Приукрашивание” встречается уже довольно часто, типичный пример — “вырывание” цитаты из контекста. Впрочем, здесь “приукрашивание” смыкается со “стряпней” — отбором и включением в анализ лишь “удобных” сведений, подтверждающих идею исследователя. Проблема заключается в том, что “стряпня”, то есть отбор нужных данному исследователю сведений, является абсолютно неотъемлемым элементом практически любой исторической работы.
Применительно к историческим дискурсам эта проблема обсуждается с древнейших времен как проблема “умолчания”. Еще Аммиан Марцеллин в конце IV в. писал: “Историк, сознательно умалчивающий о событиях, совершает не меньший обман, чем тот, кто сочиняет никогда не происходившее”[49]. Согласно современным нормам, умолчание о каких-либо данных также является нарушением правил построения дискурса:
“Свидетельство, противоречащее аргументации, не может быть опущено или искажено, оно должно быть объяснено, даже ценой изменения аргумента или отказа от него... Историк должен не только искать свидетельства подтверждения своего тезиса, но и свидетельства его уязвимости”[50].
С этим положением вряд ли кто-нибудь будет спорить. Однако, учитывая, что граница между отбором существенных для данного исследования данных и умолчанием является зыбкой, этот аспект оценки исторических дискурсов представляется гораздо более дискуссионным, чем создание несуществующих данных или их искажение.
С точки зрения современных исторических методов существенным параметром оценки дискурсов являются процедуры обработки данных. Нарушение этих процедур (связанное, в частности, с недостаточным уровнем квалификации) также может наказываться санкциями со стороны научного сообщества. Об этом свидетельствует еще один пример, приводимый Р. Эвансом, и связанный с одной из ранних работ ныне весьма известного и уважаемого историка Л. Стоуна, опубликованной в 1948 г., когда он работал в Оксфорде. В своей статье Стоун доказывал, что с XVII в. начался процесс экономического упадка английской землевладельческой аристократии и одновременно усиление экономических позиций джентри, что, в свою очередь, рассматривалось как предпосылка гражданской войны в Англии[51].
Коллега Стоуна по университету Х. Тревор-Роупер подверг его работу уничтожающей критике, продемонстрировав, что выводы Стоуна об ухудшении экономических позиций земельной аристократии базировались на абсолютно неверном анализе эмпирических данных. Во-первых, Стоун смешал разные поколения аристократов с одной фамилией. Во-вторых, он рассматривал изменения величины владений по графствам, не учитывая, что аристократы владели землями в разных графствах и часто продавали мелкие владения в одном графстве, но одновременно приобретали новые владения в другом. Наконец, Стоун вообще не принимал во внимание величину маноров, а оперировал только их численностью, хотя в этот период аристократы активно расширяли площадь уже существующих маноров за счет приобретения близлежащих земель[52].
В результате Стоун был вынужден сначала публично признать свои профессиональные ошибки, а затем покинуть Оксфорд и перебраться в США, где собственно уже и стал историком с мировым именем.
Здесь мы коротко остановились лишь на некоторых основных критериях оценки исторических дискурсов, хотя этот список можно продолжать и дальше. Упомянем еще лишь об одной проблеме, которая серьезно обсуждается в морали и праве, но привлекает и внимание экспертов в других областях знания, включая историческое — различие между добросовестным заблуждением и сознательной ложью. В частности, еще Бл. Августин в трактате “О лжи” акцентировал различие между “ложью” и “обманом”: “Не всякий, кто говорит ложь, повинен в обмане, если только он думает или верит в истинность того, что он говорит”[53].
Надо сказать, что хотя попытки представить прошлое всегда сопровождались сознательными искажениями, отношение к фальсификации, в античности и в современности, было негативным. Кодекс исторического цеха в общем предполагает стремление к “истине” и осуждает преднамеренное отклонение от. Но граница между преднамеренным и непреднамеренным созданием “неверной” картины реальности, увы, по сей день остается нечеткой в любой области знания, и история здесь не является исключением. Это то же самое, что доказывать намеренное лжесвидетельство в суде, где очень сложно доказать умысел. Поэтому сейчас попытки разделить “предумышленное” и “непредумышленное” нарушение правил конструирования исторических дискурсов становятся все более редкими.
ЛИТЕРАТУРА
Аммиан Марцеллин. История. В 3-х т. Пер. с лат. Киев, 1906-1908.
Аллахвердян А.Г. и др. Психология науки. М.: Флинта, 1998.
Барг М.А. Эпохи и идеи: становление историзма. М.: Мысль, 1987.
Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности: Трактат по социологии знания. Пер. с англ. М.: Медиум, 1995 [1966].
Боден Ж. Метод легкого познания истории. Пер. с лат. М.: Наука, 2000 [1566].
Болингброк Г. Письма об изучении и пользе истории. Пер. c англ. М.: Наука, 1978 [1752].
Вайнштейн О.Л. Западноевропейская средневековая историография. М.-Л.: Наука, 1964.
Герье В. Философия истории от Августина до Гегеля. М.: Печатня С.П. Яковлева, 1915.
Дидро Д. Факт [1756] // История в энциклопедии Дидро и д’Аламбера. Пер. с фр. Л.: Наука, 1978, с. 18-20.
Зверева Г.И. Понятие “исторический опыт” в “новой философии истории” // Теоретические проблемы исторических исследований. Вып. 2. М.: МГУ, 1999, с. 104-117.
Косминский Е.А. Историография Средних веков (V в. — середина XIX в.). Лекции. М.: Изд-во МГУ, 1963.
Кукарцева М.А. Современная философия истории США. Иваново: Ивановский гос. ун-т, 1998.
Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров. Человек—текст—семиосфера—история. М.: Языки русской культуры, 1996 [1990].
Лукиан. Как следует писать историю // Лукиан. Избр. проза. Пер. с древнегреч. М.: Наука, 1991.
Манхейм К., фон. Идеология и утопия [1929] // К. Манхейм. Диагноз нашего времени. Пер. с нем. и англ. М.: Юрист, 1994, с. 7-276.
Медушевская О.М. Теория, история и метод источниковедения // И. Н. Данилевский и др. Источниковедение. М.: РГГУ, 1998, с. 17-168.
Полибий. Всеобщая история. В 3-х т. Пер. с древнегреч. СПб.: Наука; Ювента, 1994.
Руднев В.П. Словарь культуры XX века: Ключевые понятия и тексты. М.: Аграф, 1998.
Руднев В.П. Прочь от реальности: Исследования по философии текста. М.: Аграф, 2000.
Савельева И.М., Полетаев А.В. Эмпирические основания исторической науки // Диалог со временем. Вып. 2. М.: УРСС, 2000, с. 36-51.
Савельева И.М., Полетаев А.В. Историческая истина: эволюция представлений // Диалог со временем. Вып. 4. М.: УРСС, 2001.
Топоров В.Н. История и мифы // С.А. Токарев (ред.). Мифы народов мира. В 2-х т. М.: Советская энциклопедия, 1980, т. 1, с. 572-574.
Февр Л. Суд совести истории и историка [1933] // Л. Февр. Бои за историю. Пер. с фр. М.: Наука, 1991, с. 10-23.
Фейерабенд П. Против методологического принуждения [1975] // П. Фейерабенд. Избранные труды по методологии науки. Пер. с англ. и нем. М.: Прогресс, 1986, с. 125-466.
Шюц А. Формирование понятия и теории в общественных науках [1954] // В.И. Добреньков (ред.). Американская социологическая мысль: тексты. Пер. с англ. М.: Изд-во МГУ, 1994, с. 481-496.
Юревич А.В. Скрытое лицо науки // А. Г. Алахвердян и др. Психология науки. М.: Флинта, 1998, с. 251-290.
Abraham D. The Collapse of the Weimar Republic. Princeton: Princeton Univ. Press, 1981.
Appleby J., Hunt L., Jacob M. Telling the Truth about History. N. Y.: W. W. Norton & Co., 1994.
Barber B. Science and the Social Order. N. Y., 1952.
Carr E.H. What Is History? L.: Macmillan, 1961.
Commager H.S. Is there a “Philosophy of History”? // H.E. Kiefer, K. Munitz (eds.). Mind, Science and History. Albany: State Univ. of New York Press, 1970, p. 300-318.
Evans R.J. In Defence of History. L.: Granta Books, 1997.
Feldman G.D. A Collapse in Weimar Scholarship // Central European History, v. 17 (1984), p. 159-177.
Guillaume O. Analysis of Reasonings in Archeology: The Case of Graeco-Bactrian and Indo-Greek Numismatics. Delhi: Oxford University Press, 1990 [Fr. ed. 1987].
Hagstrom W.O. The Scientific Community. Cardonale, 1965.
Kohn A. False Prophets: Freud and Error in Science and Medicine. Oxford, 1986.
Lüdtke A. “Coming to Terms with the Past”: Illusions of Remembering, Ways of Forgetting Nazism in West Germany //The Journal of Modern History, vol. 65, no. 3, September 1993, p. 542-572.
Lukacs J. Historical Consciousness or the Remembered Past. New York, Evanston and London: Harper & Row, 1968.
Mahoney M.J. Scientists as Subjects: The Psychological Imperative. Cambridge, 1976.
Maslow A. The Psychology of Science: A Reconnaisance. N. Y., 1966.
Mommsen W.J. Social Conditioning and Social Relevance in Historical Judjments // History and Theory, 1978, 17 (4), p. 19-35.
Stone L. The Anatomy of Elisabethan Aristocracy // Economic History Review, v. 18 (1948), p. 1-53.
Trevor-Roper H. The Elizabethan Aristocracy: An Anatomy Anatomized // Economic History Review, 2nd series, v. 3 (1951), p. 279-298.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Одно из немногих исключений последнего времени — работа Дж. Эпплби и др. “Говоря правду об истории”, в которой проблема истины вынесена даже в название (Applby et al. 1994).
2. Более подробный анализ современных трактовок понятий “истины”, “объективности”, “реальности” и “факта” см. в: Савельева, Полетаев 2001.
3. Напомним, что в общем виде Кант понимал “истину” как согласие мышления с самим собой, и прежде всего с т. н. априорными формами мышления.
4. Этот подход получил развитие в работах А Тарского, Р. Карнапа, Б. Рассела, К. Поппера, П. Дэвидсона и др.
5. В XX в. прагматистская философия получила развитие в работах Дж. Дьюи, Р. Рорти и др.
6. Подробнее см.: Кукарцева 1998.
7. Работа “Лингвистический поворот” (Linguistic Turn) была выпущена под редакцией Р. Рорти в 1967 г.
8. См., например, обсуждение этой темы в альманахе “Одиссей” за 1996 г. (статьи Г. Зверевой, Л.Репиной, В. Визгина, И. Ионова и А. Гуревича).
9. Подробнее см.: Зверева 1999: 104-117.
10. Напомним, что в русском языке слово “правда” имеет значение не только “истина”, но также “правильность” и “справедливость”.
11. Полибий. Всеобщая история, I, 14; XVI, 14.
12. Лукиан. Как следует писать историю, 39.
13. Аммиан Марцеллин. История (Res Gestae), XXX, 8, 1.
14. Цит. по: Медушевская 1998: 131.
15. См.: Аллахвердян и др. 1998.
16. Цит. по: Юревич 1998: 275.
17. См.: Савельева, Полетаев 2000: 36-51.
18. Lüdtke 1993.
19. Commager 1970: 305.
20. Maslow 1966: 74.
21. Шюц 1994 [1954]: 487.
22. Бергер, Лукман 1995 [1966]: 9.
23. Lukacs 1968: 99.
24. Дидро 1978 [1756]: 18, 20.
25. Carr 1961: 9.
26. Фейерабенд 1986 [1975]: 149.
27. Февр 1991 [1933]: 15.
28. Лотман 1996 [1990]: 303.
29. Цит. по: Guillaume 1990 [1987]: 114.
30. Февр 1991 [1933]: 14.
31. Mommsen 1978: 33.
32. Манхейм 1994 [1929]: 244.
33. Полибий. Всеобщая история, VII, 7, 6.
34. Косминский 1963: 28-30.
35. Герье 1915: 13.
36. Топоров 1980: 572.
37. Барг 1987: 190-191.
38. Цит. по: Болингброк 1978 [1752]: 22.
39. Полибий. Всеобщая история XVI, 20, 7-8; XXIX, 12, 9-12.
40. Боден 2000 [1566]: 53.
41. Косминский 1963: 32-33.
42. См., например: Barber 1952; Hagstrom 1965; Mahoney 1976; Kohn 1986; об этих работах см.: Юревич 1998: 272-275.
43. Mahoney 1976; Kohn 1986; см.: Юревич 1998: 274.
44. Abraham 1981.
45. Feldman 1984.
46. Evans 1997: 118.
47. Kohn 1986; цит. по: Юревич 1998: 274.
48. В данном случае речь идет только о создании фальшивых “источников” самими авторами исторических произведений, а не об использовании фальшивок, о котором шла речь выше.
49. Аммиан Марцеллин. История, XXIX, 1, 15.
50. Evans 1997: 121.
51. Stone 1948.
52. Trevor-Roper 1951.
53. Augustinus. De mendacio, cap. III. PL, 40, col. 488; цит. по: Вайнштейн 1964: 87.
Источник: http://www.ruthenia.ru/logos/number/2001_2/01_2_2001.htm
Изменено: Shibizhi fon Purch - 09.02.2017 05:21:02
Shibizhi fon Purch 28.03.2017 19:19:45
Сообщений: 563
НАУЧПОП: ПОЛИТИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ
Н.И. УЛЬЯНОВ
РУССКОЕ И ВЕЛИКОРУССКОЕ
(1967г.)
Николай Иванович Ульянов (1904-1985) – русский историк и публицист. Ученик С.Ф. Платонова.
Лет семнадцать тому назад, в Париже, в Musee de l’Homme, мне довелось видеть карту России с надписью: “Россию населяют русские, великоруссы, белоруссы, малоруссы и украинцы”.
Невежество Европы во всем, что касается России - не новость, но в данном терминологическом букете сами русские не всегда разбираются. Если недоразумение с малороссами и украинцами легко устраняется, то совсем не легко уладить вопрос с русскими и великоруссами. За внешней его простотой кроется большая историко-культурная проблема и острое государственно-политическое содержание. Загляните в прежние труды по этнографии России и вы мало что узнаете о “русском” народе; речь там идет о великоруссах, малоруссах, белоруссах. Слово “русский” понималось, как некий субстрат этих велико-мало-бело-русских ветвей, составлявших вместе около 80 процентов населения России.
Но вот, после большевистского переворота имя России оказывается снятым с фасада страны и заменено буквами СССР. Каждая из русских ветвей объявлена самостоятельным народом. Малороссия названа Украиной, Белоруссия осталась Белоруссией, но та часть страны, которую этнографы считали заселенной великоруссами, не получила названия “Великороссии”, она стала РСФСР, то есть “Российской Социалистической Федеративной Советской Республикой”. На практике, всю славянскую часть ее жителей именуют не великоруссами, а русскими.
Причина такой терминологической неупорядоченности кроется в традиционном невежестве по части отечественной истории не одних большевиков, но всех русских революционеров взявших на себя миссию преобразования России.
До татарского нашествия ни Великой, ни Малой, ни Белой России не существовало. Ни письменные источники, ни народная память не сохранили о них упоминания. Выражения “Малая” и “Великая” Русь начинают появляться лишь, в XIV веке, но ни этнографического, ни национального значения не имеют. Зарождаются они не на русской территории, а за ее пределами и долгое время неизвестны были народу. Возникли в Константинополе, откуда управлялась русская церковь, подчиненная константинопольскому патриарху. Пока татары не разрушили киевского государства, вся его территория значилась в Константинополе под словом “Русь” или “Россиа”. Назначавшиеся оттуда митрополиты именовались митрополитами “всея Руси” и резиденцией имели Киев, столицу русского государства. Так продолжалось три с половиной столетия. Но вот, разоренное татарами государство начало становиться легкой добычей чужеземных государей. Кусок за куском русская территория попадала в руки поляков и литовцев. Раньше всех захвачена была Галиция. Тогда, в Константинополе установилась практика именовать эту отошедшую под польскую власть русскую территорию - Малой Русью или Малой Россией. Когда, вслед за поляками, литовские князья стали забирать одну за другой земли юго-западной Руси, эти земли, в Константинополе, подобно Галиции, получали наименование Малой Руси. Термин этот, так не понравившийся в наши дни украинским сепаратистам, приписывающим его происхождение “кацапам”, сочинен не русскими, а греками, и порожден не бытом страны, не государством, а церковью. Но и в политическом плане стал он употребляться, впервые, не в московских, а в украинских пределах. В XIV веке, галицкий князь Юрий II, в своих латинских грамотах именовал себя “князем всей Малой Руси” (dux totius Rutenia minorum). Под “великой” Русью патриаршая константинопольская канцелярия разумела все то, что осталось подвластно митрополиту киевскому. Сам Киев, пока его не захватили литовцы, относился к “великой” Руси, но с 1362 года, будучи взят Ольгердом, великим князем литовским, становится “Малой Русью”.
Таким образом, “Великая Россия”, первоначально, не означала отдельного народа или племени, относилась не к одному какому-нибудь княжеству, вроде московского, но ко всем северовосточным землям, не подпавшим под власть иноверных государей. Жильберт Ланнуа, французский путешественник, посетивший Новгород в 1413 году, называет его “Великой Русью”. На итальянской карте Андрео Бьянки 1436 г., вся северовосточная Русь обозначена, как “Impreio Rosi Magno”.
Но если в западноевропейских источниках “Великая Россия” упоминается еще в XV веке, то в Москве этот термин встречается не раньше XVI века. Впервые мы его видим в “Апостоле” - первой книге напечатанной Иваном Федоровым в 1556 г. Встречается он и под 1584 г. в чине венчания царя Федора Ивановича.
Из этой краткой справки видно, какое расплывчатое, неопределенное и совсем неофициальное значение имело выражение “Великая Русь” или “Великая Россия”. Если оно более или менее отчетливо определяло территорию, то совсем неясно выглядело по отношеним к народу. Единственно, что оно могло, в этом случае, означать, - это православный народ, живущий в той части Руси, церковь которой подчиняется митрополиту Киевскому (потом Владимирскому и Московскому). Когда, после присоединения Малороссии и Белоруссии, царь Алексей Михайлович стал писаться “всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцем” это опять-таки ничего не выражало, кроме объединения под его властью земель принадлежавших, когда-то, киевскому государству и получивших разные наименования после его распада.
Что касается слова “великорусс”, то его вообще не было в ходу, чуть не до самого XIX века. Неправильно утверждает Большая Советская Энциклопедия, будто наименование “великоруссы” или “великороссы” стало употребляться с начала XVII века. Случаев, когда бы они употреблялись, как имена существительные, либо не было совсем, либо было очень мало. Встречаются они, как прилагательные: “великороссийские пределы”, “великороссийские войска”. Чаще всего находим их в малорусских источниках. Существовал в Москве “Великороссийский приказ” - административное учреждение, ведавшее с 1688 г. упиравлением так называемой “Слободской украйны” - казацкими поселениями не вошедшими в состав левобережной Малороссии и составлявшими особые полки: ахтырский, сумский, харьковский и изюмский. Назван этот приказ “великороссийским”, конечно, в противоположность “малороссийскому”, в компетенцию которого входила та территория, что присоединена к России после Переяславской рады. Причина такого разделения администрации заключалась, видимо, в том, что перечисленные полки осели в великороссийских землях, выйдя из польской Малороссии еще до присоединения ее к Москве.
Такие летописные своды, как Никоновский, составленный в середине XVII века, упоминают иногда о “Великой Руси”, но слов “великорусс” и “великорусский” там нет. Весьма возможно, что в письменности того времени их можно, иной раз, обнаружить, но для этого требуются специальные розыскания. Народ назывался русским (как он назывался и в Литве), а государство либо “российским”, либо “московским”, но никогда “великорусским” [*]. Сущей модернизацией надо признать заглавие книги А.Е. Преснякова “Образование великорусского государства”. Ни в XIV, ни в XV, ни в XVI веках оно себя так не называло. Любопытно, что вышедший в 1960 г. труд Л.В. Черепнина озаглавлен: “ Образование русского централизованного государства”. И хронологические рамки, и география здесь те же, что у Преснякова, но Черепнин, во многом расходящийся с Пресняковым, ни разу не касается терминологического вопроса и не объясняет, почему одно и то же государство называется у него “русским”, а у его предшественника “великорусским”.
[*] Едва ли не первый стал называть его так В.Н. Татищев в XVIII веке, не разбираясь, при этом, ни в смысле, ни в происхождении этого термина. На Татищеве, в этом случае, сильно сказалось влияние польских историков, вроде Стрыйковского.
Порой кажется, что бифуркация эта - результат простой неосмысленности и закоренелой традиции. С таким объяснением можно было бы считаться, если бы мы не знали, что в старину ее не было и, что она - явление, сравнительно, новое.
Великоруссы” - порождение умонастроений XIX - XX вв. - развития этнографии, повального увлечения фольклором, собиранием народных песен, изучением плясок, обрядов и обычаев деревни, а также “пробуждения” национализмов, шедших рука об руку с ростом либерального и революционного движения. Едва ли не главную роль тут сыграло появление украинского сепаратизма с его отталкиванием от общерусского имени и делавшего все, чтобы объявить это имя достоянием одной “Великой России”. В этом он нашел себе поддержку со стороны радикальной русской интеллигенции. Обе эти силы дружно начали насаждать в печати XIX века термин “великорусс”. В учебниках географии появился “тип великорусса” - бородатого, в лаптях, в самодельном армяке и тулупе, а женщины в пестрядинных сарафанах, кокошниках, повойниках. С самого начала, с этим словом, так же как со словами “малоросс” и “белорусс” связано было представление о простом народе славяно-русского корня, преимущественно крестьянском. Некоторое различие в быте, в обычаях, в диалектах покрывалось одинаковым уровнем их культурного развития. То были потомки древних вятичей, радимичей, полян, древлян, северян и прочих племен составлявших население киевского государства и не слишком далеко ушедших от своих предков по пути цивилизации. Но примечательно, что города, помещичьи усадьбы, все вообще культурные центры России, оказались вне поля зрения этнографов. Ни Тургенев, ни Чайковский, ни один из деятелей русской культуры или государственности не подводились под рубрику “великорусс”. Даже олонецкий мужик Клюев и рязанский мужик Есенин, в отличие от прочих рязанских и олонецких великоруссов, значились “русскими”.
* * *
За обоими этими терминами явственно видны два разных понятия и явления. В самом деле, почему хороводные пляски, “Трепак”, “Барыня”, “Комаринская” суть “великорусские” танцы, а балет “Лебединое озеро” - образец “русского” искусства? “Великорусскими” называются и крестьянские песни, тогда как оперы Даргомыжского, Глинки, Мусоргского, Римского-Корсакова, даже при наличии в них народных мотивов - “русскими”. Да и всей русской музыке, ставшей величайшим мировым явлением, никто не пытался дать великорусское имя. Тоже, с литературой. В самые жестокие времена гонений на все русское, советская власть не решалась на переименование русской литературы в великорусскую. Одно время настойчиво противопоставлялась ей “советская”, с явным намерением задавить и приглушить национальный термин, но за последние годы наблюдается некоторое ослабление в этом смысле; приезжающие сюда советские поэты, вроде Евтушенко, клянутся русским именем и в Москве решено, повидимому, дать ход этому движению. Русскую литературу знает весь мир, но никто не знает литературы великорусской. Есть крестьянские песни, сказки, былины, пословицы, поговорки на различных великорусских диалектах, но литературы нет. Не слышно было, чтобы “Евгения Онегина” или “Мертвые души” называли произведениями “великорусской” литературы. Не решилась советская власть и на переименование русского литературного языка в язык “великорусский”. Письменный русский язык, на котором пишет наука, поэзия, беллетристика, ведется делопроизводство, которым пользуется повременная печать - древнее существующих наречий великорусских, малорусских, белорусских. Ведет он свое начало от начала Руси и занесен к нам извне, с византийских Балкан. Это язык договоров Олега с греками, язык начальной русской летописи, язык митрополита Иллариона, “Слова о полку Игореве” и всех литературных произведений киевской эпохи. Он продолжал существовать и эволюционировать после татарской катастрофы. На нем писали все части Киевского государства, как отошедшие к Литве и Польше, так и оставшиеся в Великой России. Назвать его языком одной из этих частей невозможно, хотя бы потому, что его создание - плод тысячелетних усилий не одних жителей Великой России, но в такой же степени России Малой и Белой. Особенно ярко проявилось это в середине XVII века, в царствование Алексея Михайловича, когда к исправлению церковных книг приглашены были киевские ученые монахи - Епифаний Славинецкий, Арсений Сатановский и другие. Исправление вылилось в целую языковую реформу, в упорядочение письменности вообще. Сухой приказный язык Москвы и южно-русская проза, испытавшая на себе польско-латинское влияние, подверглись сближению и унификации. Приводились в порядок лексикон и грамматика, вырабатывались литературные каноны, ставшие общими для всех частей православной Руси.
В XVII и в первой половине XVIII века, главная роль в формировании литературного русского языка принадлежала южанам, а не северянам. В это же время подвизался в Москве белорусс Симеон Полоцкий - поэт, драматург, ученый и богослов, воспитатель царских детей. При Петре Великом видим абсолютную культурную гегемонию юго-западной интеллигенции в создании канцелярского и книжного языка XVIII века. Для развития литературной речи, “малорусс” Григорий Сковорода сделал не меньше “великоросса” Михаила Ломоносова. А потом следуют поэты - Богданович, Капнист, Гнедич, вписавшие вместе с Державиным, Херасковым, Карамзиным - новую страницу в русскую литературу. И так вплоть до Гоголя. В итоге получился, по словам Проспера Мерим е , “самый богатый из языков Европы. Он создан для выражения наитончайших оттенков. Одаренный удивительной силой и сжатостью, которая соединяется с ясностью, он сочетает в одном слове несколько мыслей, которые в другом языке потребовали бы целой фразы”. Создан он всеми тремя ветвями русского народа, а не одной московской его частью, и называть его “великорусским” - антинаучно и несправедливо.
Настало время заявить открытый протест против отождествления слов “русский” и “великорусский”, тем более, что советская власть решила, видимо, устранить терминологическую невнятицу путем объявления этих двух слов равнозначными.
В 1960 г., в Малой Советской Энциклопедии [т.8, стр. 55], сказано: “Ростово-Суздальская земля, а впоследствии Москва, становятся политическим и культурным центром великорусской (русской) народности. В течение 14 - 15 веков складывается великорусская (русская) народность и Московское государство объединяет все территории с населением говорящим по великорусски”. Пятью годами ранее, в 37 томе Большой Советской Энциклопедии, на стр. 45, писали о XVI веке, как о времени, когда “завершилось складывание русской (великорусской) народности”. Там же сказано, что “русская народность образовалась на территории в древности заселенной племенами кривичей, вятичей, северян и новгородских словен”.
Перед нами несомненное установление знака равенства между “русским” и “великорусским”. Нельзя не видеть в этом такого же бедствия для нашей страны и народа, как в злонамеренном отторжении от русского корня украинцев и белоруссов. Долг каждого русского - поднять голос в защиту своего имени и, прежде всего, восстановить истинное его значение.
* * *
Почему это имя живет тысячу лет и несмотря на все старания вычеркнуть его из официального лексикона, неизменно возрождается, как явление первого плана? Ровесник русского государства и русской истории, оно имеет право на то, чтобы над ним серьезно задумались. Оно всегда означало нечто более широкое, чем та территория с которой его ныне связывают.
Мы не знаем ни его значения, ни времени его возникновения и не имеем надежды узнать при теперешнем состоянии источников; все написанное на этот предмет - ряд гипотез - не более. Самой вымученной (да и не новой) из таких гипотез, представляется сочиненная по велению свыше, после второй мировой войны. “Как показали новейшие работы советских историков, - гласит тот же 37 том Б.С.Э., - ... древние русы или росы, были одним из восточно-славянских племен. Племя это обитавшее первоначально, вероятно, в бассейне реки Рось, став ядром племенного союза, который уже в 6 - 8 веках охватывал значительную территорию в Среднем Поднепровье, где позже возникли города Киев, Переяславль русский, Курск, Стародуб, Чернигов”.
Не касаясь вопроса о том, насколько убедительно “показали” советские историки, нельзя не заметить, что их версия не способствует упрощению терминологической проблемы, к чему стремится правительственная мысль СССР, но запутывает и осложняет ее. Если племя “Русь” действительно существовало и если население обширной территории приняло его имя, то не знак ли это существования русского народа в долетописные времена? Нам, ведь, в данном случае, безразлично, откуда пришло это имя; важно, что оно уже тогда существовало и, что народ считал себя русским. Б.С.Э. так и говорит: “слово 'русские' было самоназванием древнерусского народа еще в период Киевской Руси (9 - 12 вв.)”. Но в таком случае и “великоруссы”, как синоним “русских”, не могли не существовать тогда же. О каком же “складывании русской (великорусской) народности в XIV - XVI вв. говорит Малая Советская Энциклопедия? И сколько раз эта народность “складывалась”?
Нам так и не объяснено, почему первое складывание связано с Поднепровьем, с землями полян, древлян, волынян, а второе перенесено в волжско-окские и ильменские пределы - к кривичам, вятичам, новгородским словенам?
Достаточно поставить эти вопросы, чтобы надуманный и наскоро сколоченный характер концепции обнаружился в полной мере. Бедные советские историки, как это всегда бывало, поставлены в трагическую необходимость изворачиваться и расплачиваться своей научной совестью за нелепую, лживую конституцию СССР, составленную не на учете условий собственной страны и ее истории, а теоретически, отвлеченно, путем механического приложения схемы, разработанной для другого европейского государства.
Однако, если происхождение и первоначальное значение слов “Русь” и “русские” продолжает оставаться закрытым для нас, то имеются определенные свидетельства того, что понималось под ними во времена исторические - в эпоху Киевского государства. У таких видных историков, как Ключевский, находим интерпретацию слова “Русь” не как этнической группы, а как государственной верхушки. Такой она выступает уже в IX - X веках. “И седе Олег княжа в Киеве и беша у него варязи и словене и прочи прозвашася русью”. Возвращаясь из победного похода под Царьград в 907 г., он велел: “Исшийте парусы паволочиты Руси, а словеном кропиньныя”.
Император Константин Багрянородный особенно подчеркивает разницу между славянами и русью, рисуя славян данниками руси. Он красочно описывает ежегодные сборы дани со славян. В ноябре месяце, князья “выходят СО ВСЕМИ РУССАМИ из Киева и отправляются в полюдье то есть в круговой объезд, и именно в славянские земли вервианов, друговитов, кривичей, северян и остальных славян, платящих дань руссам. Прокармливаясь там в течение целой зимы, они в апреле месяце, когда растает лед на реке Днепре, снова возвращаются в Киев”.
Собирая дань, русы выступали, в то же время, судьями местного населения, создателями администрации, строителями городов-крепостей, организаторами военных походов, и они же были купцами-воинами торговавшими с Византией и с Востоком. То была группа стоявшая над. всеми полянами, древлянами, северянами, радимичами и вятичами. Никакие родо-племенные отношения их не связывали; чаще всего, это были выходцы из неславянских народов - варяги, венгры, осетины, греки, хозары, финны, печенеги, торки, половцы.
Русь” - это князья, бояре, княжи мужи, огнищане, мечники, тиуны, дружинники - все составлявшие военный, церковный, административный аппарат власти - “господствующий слой”. Но в отличие от таких же “слоев” в западных странах, русскому приходилось много работать для удержания своего господства. Надо было следить, чтобы дань с подчиненной ему необъятной территории не собиралась кем-нибудь другим. “Не дайте хазарам, дайте мне”. Отсюда, постоянная забота о защите своих земель от иноземцев, защите сложной и трудной, вследствие особых географических условий. И защита, и успешность собирания дани зависели во многом от администрирования, от устроения земли и приобщения ее к культуре. В России, в отличие от западных стран, нельзя было “господствовать” и “эксплуатировать”, не устроив предварительно объекта господства и эксплуатации. По мере развития, господствующий слой сделался центром притяжения всего выдающегося, деятельного, развитого и культурного. Русские - это та группа населения, чья историческая судьба связана с государственностью и с культурой; Давно замечено, что государство в России шло впереди народа. Не поляне, древляне, вятичи и не великоруссы, малоруссы и белоруссы, а РУССКИЕ учредили православную церковь в России - первую носительницу культуры. Не великоруссы, не малоруссы, а русские собирали землю и восстанавливали разрушенное татарами государство. Это русские повернули Россию лицом к Европе, русские выработали образованный слой населения, это они создали литературный язык, литературу, музыку, театр, науку.
Школы, университеты, интеллигентные профессии в Европе возникали независимо от светской власти, они создавались церковью, обществом, народом. Средневековый европейский город сложился в мощную силу очень рано и сделался одним из важных факторов истории. В России, напротив, городская жизнь стимулировалась и развивалась благодаря государству, да и города, мало не все, построены князьями.
Государство в Европе, в полном смысле слова, было надстройкой над обществом; в России, само общество - создание государства. Иначе и быть не могло в стране первобытной, с населением редким, состоявшим из звероловов и примитивных хлебопашцев, рассеянных по необъятному пространству. Государству, самым фактом его существования, уготована была здесь роль двигателя всяческого успеха - хозяйственного, культурного, военного и политического. Надплеменной, наднациональный его характер сохранялся во все времена и при всех трансформациях. Инициатива насаждения культуры исходила всегда от него.
Кто этого не понимает, тот не поймет и группы народонаселения именуемой русскими. И тот не поймет, почему орловского мужика называют великоруссом, а Тургенева и Бунина, уроженцев той же орловской губернии - русскими.
Ни в Англии, ни в Германии ничего подобного не наблюдается. Там простой народ давно вышел из стадии этнографического существования, созрел национально и между ним и интеллигентным слоем населения нет той разницы, которая существовала и существует в России. Да и сам этот интеллигентный слой не имел там такой исторической миссии, которая выпала ему в России.
Вот почему “русский” и “великорусс” - понятия неслиянные. Один означает аморфную этнографическую группу, стоящую на низком культурном уровне, другой - категорию историческую, активный, творческий слой народа, не связанный с какой бы то ни было “этнографией” - носитель души и пламени нашей истории. Это тот слой, что порождал некогда людей, вроде декабриста Пестеля, немца по рождению и лютеранина по вере, требовавшего в своей “Русской Правде”, чтобы официальным языком в проектируемой им республике, был русский, а церковный примат принадлежал православной церкви.
Советская власть до того запуталась в терминологии, что часто переносит русские черты и особенности на великороссов, характеризуя их, как столп и утверждение всего СССР. Русская (великорусская) народность, все в той же Б.С.Э. [т. 37, стр. 45] объявлена “носительницей наиболее совершенных форм хозяйственной и общественно-политической жизни, государственного строя, высокой культуры, наиболее многочисленной и развитой из народностей Восточной Европы и севера Азии”. Она “была единственной народностью, которая могла взять на себя инициативу в объединении многих нерусских народностей в одно многонациональное государство, способное сдержать напор иноземных захватчиков”.
Читая это, глазам не веришь: куда же делись “страна рабов”, “вшивая Россия”, “господствующая нация”? Великоруссы преподнесены нам не полудиким, неграмотным народом, погрязшим, по словам Ленина, в “идиотизме деревенской жизни” и, даже созданный ими государственный строй - не “тюрьма народов”, а почтенное “многонациональное государство”. Зачем же было разрушать это государство? Неужели для того, чтобы теперь “посмертно реабилитировать”? Превознося великоруссов, как соль советской земли, большевики грешат против духа ими же созданной конституции - несправедливо унижают мужиков полтавских и витебских, ничуть не менее развитых, чем их костромские и пензенские собратья.
После второй мировой войны, Сталин, как известно, счел нужным в специальном обращении выразить благодарность русскому народу, открыто признав, что гигантская битва выиграна благодаря его исключительной стойкости и самоотверженности. “Спасибо ему, русскому народу!”
Документ этот примечателен и своей необычностью, и загадочностью. Неужели Сталин под русскими разумел великоруссов, не назвав их ни разу по имени? Неужели он сознательно унижал малоруссов и белоруссов, дравшихся не хуже москалей? Не верится. Но если это так, то более откровенного обнажения цинизма и фальши национальной политики КПСС трудно представить.
Позволительно допустить, однако,что автор нелепого догматического разрешения национального вопроса, вредного для самой советской власти, понял, каким-то чутьем, слово “русский” в его историческом смысле и воздал должное его духовному образу, возникавшему каждый раз в грозные минуты истории.
Не ему ли выражал он благодарность за свое спасение?
* * *
Русский народ почти неуловим при статистическом методе изучения. Каждый русский может быть отнесен либо к великоруссам, либо к украинцам, либо к полякам, немцам, грузинам, армянам. Гоголь - хохол, Пушкин - из арапов, Фонвизин - немец, Жуковский - турок, Багратион - грузин, Лорис-Меликов, Вахтангов, Хачатурьян - армяне, Куприн - татарин, братья Рубинштейны, Левитан и Пастернак - евреи, добрая треть генералитета и чиновничества была из немцев. Можно без труда рассортировать эту группу. Так сейчас и делают; каждая национальность старательно выискивает “своих” среди знаменитых русских и зачисляет их в свой национальный депозит. Мы можем с улыбкой следить за этой шовинистической игрой. Печать русского духа, русской культуры слишком глубоко оттиснута на каждом ее деятеле,на каждом произведении, чтобы можно было стереть ее или заменить другой печатью. Отмеченное ею никогда не будет носить ни великорусского, ни украинского, ни какого бы то ни было другого имени. И если, при статистическом подходе, “русских” можно растащить как избу по бревнышку, то есть, в то же время, что-то подобное цементу, что сплачивает эту группу в другом плане и делает прочнее железобетонного сооружения. Не оттого ли, что она не великорусская, а совсем другая по замыслу?
Достоевский полагал, что “русское отношение к всемирной литературе есть явление почти неповторяющееся в других народах в такой степени во всю всемирную историю... Всякий поэт - новатор Европы, всякий пришедший там с новой мыслью и с новою силою, не может миновать русской мысли, не стать почти русской силой”.
Способность приветствовать все великое, где бы оно ни появилось, и принимать в свой духовный организм - одна из черт русской культуры. И этим она давно определила себя, как мировое, а не как местное явление.
Какой контраст с советской политикой!
Русские, по словам одного известного публициста - живое воплощение самого великого завоевания русской истории - культуры. Преступление революции, ударившей со всей силы по русским, было преступлением против культуры.
Еще до октябрьского переворота революционные партии сбросили Россию со счетов, уже тогда ей противопоставлено было новое божество - революция. После же захвата власти большевиками, Россия и русское имя попали в число запретных слов. Запрет продолжался, как известно, до середины 30-х годов. Первые семнадцать-восемнадцать лет были годами беспощадного истребления русской культурной элиты, уничтожения исторических памятников и памятников искусства, искоренения научных дисциплин, вроде философии, психологии, византиноведения, изъятия из университетского и школьного преподавания русской истории, замененной историей революционного движения. Не было в нашей стране дотоле таких издевательств надо всем носившим русское имя. Если потом, перед второй мировой войной, его реабилитировали, то с нескрываемой целью советизации. “Национальное по форме, социалистическое по содержанию” - таков был лозунг обнажавший хитроумный замысел.
Приспособляя к России всеми силами австро-марксистскую схему, большевики “постигли” все национальные вопросы за исключением русского. Точка зрения некоторых публицистов, вроде П.Б. Струве, видевших в “русских” “творимую нацию”, nation in the making, как называли себя американцы, была им чужда и непонятна. Руководствуясь этнографическим принципом формирования СССР и сочинив украинскую и белорусскую нации, им ничего не оставалось, как сочинить и великорусскую. Они игнорировали тот факт, что великорусы, белорусы, украинцы - это еще не нации и во всяком случае, не культуры, они лишь обещают стать культурами в неопределенном будущем. Тем не менее, с легким сердцем приносится им в жертву развитая, исторически сложившаяся русская культура. Картина ее гибели - одна из самых драматических страниц нашей истории. Это победа полян, древлян, вятичей и радимичей над Русью. Своим вандализмом большевики разбудили эту стихию. Мы ясно видим, как культурная русская речь опускается до великорусских говоров и матерной брани. Все эти “авоськи”, “забегаловки”, “насыпучки”, “раскладушки”, “показухи”, “смефуечки” - показатели направления в котором эволюционирует “великий могучий” русский язык. Мы давно уже задыхаемся от вони портянок в советской литературе, с тревогой следим за превращением оперы в собрание песен, по образцу “Тихого Дона”, с тревогой видим как эстрадный жанр так называемых “народных” песен и плясок все больше противопоставляется классическому балету, которому уже грозила, однажды, опасность уничтожения, как “придворному” аристократическому искусству, и которого спасла только его мировая слава. Теперь над ним висит угроза “реформы” путем превращения в пантомиму с политической фабулой.
Трудно преувеличить опасность возведения этнографии в ранг высших ценностей. Это прямая победа пензенского, полтавского, витебского над киевским, московским, петербургским. Это изоляция от мировой культуры, отказ от своего тысячелетнего прошлого, конец русской истории, ликвидация России. Это - крах надежд на национальное русское возрождение.
Источник: http://www.angelfire.com/nt/oboguev/images/niurus.htm

Николай Иванович Ульянов родился в Санкт-Петербурге в 1904 году. В 1922 году он поступил на факультет общественных наук/Ямфак в Петроградский государственный университет, который закончил в 1927 году, защитив дипломную работу «Влияние иностранного капитала на колонизацию русского севера в XVI—XVII вв.». В этом же году он остался в аспирантуре по рекомендации его учителя академика С.Ф. Платонова.
По окончании университета подготовку к дальнейшей научной деятельности проходит до 1930 при Институте истории РАНИОН (Российская ассоциация научно-исследовательских институтов общественных наук), где его руководителями были С.В. Бахрушин и А.Е. Пресняков. В это же время он принял участие в семинаре М.И. Покровского по русской историографии. За этот период Ульяновым были написаны несколько работ — «Торговая книга конца XVI в.», «Колонизация Мурмана в XVII в.», напечатанная в 1-м ном. «Исторического сборника Академии Наук» в 1934 году и «Общественно-политические воззрения Б.Н. Чичерина», составлен обзор архивных материалов по истории Кольского полуострова, напечатанный в «Кольском сборнике» Академии Наук в 1930 году, а также о восстании Разина, изданный брошюрой в Харькове в 1930 году.
С 1930 по 1933 год Ульянов преподавал в Северном краевом комвузе им. В.М. Молотова в Архангельске, написав книгу «Очерки по истории народа Коми-Зырян» которая была издана в 1932 году, и за которую ему была в 1935 присуждена ученая степень кандидата исторических наук без защиты диссертации. С 1933 по 1936 года он состоял старшим научным сотрудником Постоянной историко-археологической комиссии при Академии Наук в Ленинграде, будучи при этом доцентом кафедры истории СССР Ленинградского историко-лингвистического института (ЛИЛИ) и не прерывая активной творческой работы — в 1935 году была издана его книга «Крестьянская война в Московском государстве начала XVII в.». В феврале 1935 г. Ульянов становится заведующим одной из ведущих кафедр института — истории народов СССР. 27 ноября 1935 исключен из ВКП(б) за ошибочную формулировку в ст. "Советский исторический фронт" в студенческой газете ЛИФЛИ, после чего уволен из института в связи с обвинениями в «троцкизме».
2 июня 1936 года был арестован НКВД по обвинению в контрреволюционной деятельности (ст. 58-10, 11) и 15 сентября 1936 совещанием Коллегии НКВД СССР приговорен к 5 годам лагерей. Сначала его отправили на Соловки, а затем перевели в Норильск. Освобождён он был в 1941 году, накануне Великой Отечественной войны. Не успев доехать до дома из-за начала военных действий он был вынужден остаться в Ульяновске, где зарабатывал на жизнь ломовым извозчиком. В сентябре Ульянов был призван на окопные работы, но попал в плен к немцам под Вязьмой и был направлен в Дорогобужский лагерь, откуда ему удалось сбежать и пробраться в Ленинград. Там он разыскал свою жену, на которой женился в год своего ареста. Вместе они поселились в деревне в Ленинградской области, где его жена стала работать врачом. В это время Ульянов начал работу над историческим романом «Атосса».
Осенью 1943 Ульяновы были отправлены оккупационными властями на принудительные работы в Германию, в лагерь Карлсфельд под Мюнхеном, где он работал сварщиком на заводе BMW, а его жена медиком в лагере. По окончании войны им удалось в 1947 году перебраться в Касабланку, где Николай Иванович устроился сварщиком на завод «Шварц Омон». Там он прожил до 1953 года, публикуя статьи в эмигрантской прессе под псевдонимом «Шварц-Омонский». Вскоре началась Холодная война. В 1952 году в «Чеховском издательстве» был издан первый исторический роман Ульянова — «Атосса», описывающий борьбу Дария со скифами. Американским комитетом по борьбе с большевизмом были сделаны попытки втянуть в эту борьбу и Ульянова, но он отказался, так как понимал, что в тех условиях борьба против советского режима была неотделима от борьбы с Родиной. Весной 1953 года он уехал в Канаду. Там он начал читать лекции в Монреальском университете. А с 1955 поселился в США, в Нью-Йорке, затем Нью-Хейвен в штате Коннектикут, где при содействии Г.В. Вернадского устроился лектором по русской истории и литературе в Йельском университете.
Умер Ульянов в 1985 году, похоронен на кладбище Йельского университета.
Источник: http://mirznanii.com/a/344715/ulyanov-nikolay-ivanovich
Изменено: Shibizhi fon Purch - 28.03.2017 19:42:30
Shibizhi fon Purch 28.03.2017 19:28:43
Сообщений: 563
НАУЧПОП: ПОЛИТИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ
Г. П. Федотов
РОССИЯ И СВОБОДА (1945 г.)
Георгий Петрович Федотов (1886-1951) — русский религиозный мыслитель, историк и публицист.
1
Сейчас нет мучительнее вопроса, чем вопрос о свободе в России. Не в том, конечно, смысле, существует ли она в СССР, —об этом могут задумываться только иностранцы, и то слишком невежественные. Но в том, возможно ли ее возрождение там после победоносной войны, мы думаем все сейчас — и искренние демократы, и полуфашистские попутчики. Только прямые черносотенцы, воспитанные в разных «Союзах русского народа», чувствуют себя счастливыми в Москве Ивана Грозного. Большинство среди апологетов московской диктатуры — вчерашние социалисты и либералы — убаюкивают свою совесть уверенностью в неизбежном и скором освобождении России. Чаемая эволюция советской власти позволяет им принимать с легким сердцем, а то и с ликованием, порабощение все новых народов Европы. Можно потерпеть несколько лет угнетения, чтобы впоследствии жить полноправными участниками самого свободного и счастливого общества в мире.
С другой стороны, прошлое России как будто не дает оснований для оптимизма. В течение многих веков Россия была самой деспотической монархией в Европе. Ее конституционный — и какой хилый! — режим длился всего одиннадцать лет; ее демократия — и то скорее в смысле провозглашения принципов, чем их осуществления — каких-нибудь восемь месяцев. Едва освободившись от царя, народ, пусть недобровольно и не без борьбы, подчинился новой тирании, по сравнению с которой царская Россия кажется раем свободы. При таких условиях можно понять иностранцев или русских евразийцев, которые приходят к выводу, что Россия органически порождает деспотизм — или фашистскую «демотию» — из своего национального духа или своей геополитической судьбы; более того, в деспотизме всего легче осуществляет свое историческое призвание.
Обязаны ли мы выбирать между этими крайними утверждениями: твердой верой или твердым неверием в русскую свободу? Мы принадлежим к тем людям, которые страстно жаждут свободного и мирного завершения русской революции. Но уже давно горький опыт жизни приучил нас не смешивать своих желаний с действительностью. Не разделяя доктрины исторического детерминизма, мы допускаем возможность выбора между разными вариантами исторического пути народов. Но с другой стороны, власть прошлого, тяжелый или благодетельный груз традиций, эту свободу выбора чрезвычайно ограничивает. Ныне, когда после революционного полета в неизвестность Россия возвращается на свои исторические колеи, ее прошлое, более, чем это казалось вчера, чревато будущим. Не мечтая пророчествовать, можно пытаться разбирать неясные черты грядущего в тусклом зеркале истории.
2
В настоящее время не много найдется историков, которые верили бы во всеобщие законы развития народов. С расширением нашего культурного горизонта возобладало представление о многообразии культурных типов. В своей статье в № 8 «Нового журнала» я старался показать, что лишь один из них — христианский, западноевропейский — породил в своих недрах свободу в современном смысле слова — в том смысле, в котором она сейчас угрожает исчезнуть из мира. Не буду возвращаться к этой теме. Сегодня нас интересует Россия. Ответить на вопрос о судьбе свободы в России почти то же, что решить, принадлежит ли Россия к кругу народов западной культуры; до такой степени понятие этой культуры и свободы совпадают в своем объеме. Если не Запад — то, значит, Восток? Или нечто совсем особое, отличное от Запада и Востока? Если же Восток, то в каком смысле Восток?
Восток, о котором идет речь всегда, когда его противополагают Западу, есть преемство переднеазиатских культур, идущих непрерывно от шумеро-аккадской древности до современного ислама. Древние греки боролись с ним, как с Персией, побеждали его, но и отступали перед ним духовно, пока, в эпоху Византии, не подчинились ему. Западное средневековье сражалось с ним и училось у него в лице арабов. Русь имела дело сперва с иранскими, потом с татарскими (тюркскими) окраинами того же Востока, который в то же самое время не только влиял, но и прямо воспитывал ее в лице Византии. Русь знала Восток в двух обличиях: «поганом» (языческом) и православном. Но Русь создалась на периферии двух культурных миров: Востока и Запада. Ее отношения с ними складывались весьма сложно: в борьбе на оба фронта, против «латинства» и против «поганства», она искала союзников то в том, то в другом. Если она утверждала свое своеобразие, то чаще подразумевая под ним свое православно-византийское наследие; но последнее тоже было сложным. Византийское православие было, конечно, ориентализированным христианством, но прежде всего оно было христианством; кроме того, с этим христианством связана изрядная доля греко-римской традиции. И религия, и эта традиция роднили Русь с христианским Западом даже тогда, когда она не хотела и слышать об этом родстве.
В тысячелетней истории России явственно различаются четыре формы развития основной русской темы: Запад — Восток. Сперва в Киеве мы видим Русь свободно воспринимающей культурные воздействия Византии, Запада и Востока. Время монгольского ига есть время искусственной изоляции и мучительного выбора между Западом и Востоком (Литва и Орда). Москва представляется государством и обществом существенно восточного типа, который, однако же, скоро (в XVII веке) начинает искать сближения с Западом. Новая эпоха — от Петра до Ленина — представляет, разумеется, торжество западной цивилизации на территории Российской Империи.
В настоящей статье мы рассматриваем лишь один аспект этой западно-восточной темы: судьбу свободы в Древней Руси, в России и в СССР.
3
В Киевскую эпоху Русь имела все предпосылки, из которых на Западе в те времена всходили первые побеги свободы.
Ее Церковь была независима от государства, и государство, полуфеодального типа — иного, чем на Западе, — было так же децентрализовано, так же лишено суверенитета.
Христианство пришло к нам из Византии и, казалось бы, византинизм во всех смыслах, в том числе и политическом, был уготован как естественная форма молодой русской нации. Но византинизм есть тоталитарная культура, с сакральным характером государственной власти, крепко держащей Церковь в своей не слишком мягкой опеке. Византинизм исключает всякую возможность зарождения свободы в своих недрах.
К счастью, византинизм не мог воплотиться в киевском обществе, где для него отсутствовали все социальные предпосылки. Здесь не было не только императора (царя), но и короля (или даже великого князя), который мог бы притязать на власть над Церковью. Церковь и на Руси имела своего царя, своего помазанника, но этот царь - жил в Константинополе. Его имя было для восточных славян идеальным символом единства православного мира — не больше. Сами греки-митрополиты, подданные Византии, менее всего думали о перенесении на князей варварских народов высокого царского достоинства. Царь — император — один во всей вселенной. Вот почему церковная проповедь богоустановленности власти еще не сообщала ей ни сакрального, ни абсолютного характера. Церковь не смешивалась с государством и стояла высоко над ним. Поэтому она могла требовать у носителей княжеской власти подчинения некоторым идеальным началам не только в личной, но и в политической жизни: верности договорам, миролюбия, справедливости. Преп. Феодосий бесстрашно обличал князя узурпатора, а митрополит Никифор мог заявлять князьям: «Мы поставлены от Бога унимать вас от кровопролития».
Эта свобода Церкви была возможна прежде всего потому, что русская Церковь не была еще национальной, «автокефальной», но сознавала себя частью греческой Церкви. Ее верховный иерарх жил в Константинополе, не доступный для покушений местных князей. Перед вселенским патриархом смирялся и Андрей Боголюбский.
Важно, конечно, и другое. Древнерусский князь не воплощал полноты власти. Он должен был делить ее и с боярством, и с дружиной, и с вечем. Менее всего он мог считать себя хозяином своей земли. К тому же он и менял ее слишком часто. При таких условиях оказалось возможным даже создание в Новгороде единственной в своем роде Православной демократии. С точки зрения свободы, существенно не верховенство народного собрания. Само по себе вече ничуть не более князя обеспечивало свободу личности. На своих мятежных сходках оно подчас своевольно и капризно расправлялось и с жизнью, и с собственностью сограждан. Но само разделение властей, идущее в Новгороде далее, чем где-либо, между князем, «господой», вечем и «владыкой» давало здесь больше возможностей личной свободы. Оттого такой вольной рисуется нам, сквозь дымку столетий, жизнь в древнем русском народоправстве.
В течение всех этих веков Русь жила общей жизнью, хотя скоро и разделенная религиозно, с восточной окраиной «латинского» мира: Польша, Венгрия, Чехия и Германия, скандинавские страны далеко не всегда враги, но часто союзники, родичи русских князей — особенно в Галиче и Новгороде. Основное христианское и культурное единство их с восточным славянством не забыто. Восток же обернулся своим хищным лицом: кочевники-тюрки, не культурные иранцы соседят с Русью, опустошают ее пределы, вызывают напряжение всех политических сил для обороны. Восток не соблазняет ни культурой, ни государственной организацией. Церковь не устает проповедовать необходимость общей борьбы против «поганых», и здесь ее голоса слушались охотнее, нежели предупреждений против латинян, исходящих от греческой иерархии.
Словом, в Киевской Руси, по сравнению с Западом, мы видим не менее благоприятные условия для развития личной и политической свободы. Ее побеги не получили юридического закрепления, подобного западным привилегиям. Слабость юридического развития Руси — факт несомненный. Но в Новгороде имело место и формальное ограничение княжеской власти в форме присяги. Традиция под именем «отчины» и «пошлины» в средние века была лучшей охраной личных прав. Несчастье Руси было в другом, прямо обратном: в недостаточном развитии государственных начал, в отсутствии единства. Едва ли можно говорить об удельной Руси как о едином государстве. Это было династическое и церковное объединение — политически столь слабое, что оно не выдержало исторического испытания. Свободная Русь стала на века рабой и данницей монголов.
Двухвековое татарское иго еще не было концом русской свободы. Свобода погибла лишь после освобождения от татар. Лишь московский царь, как преемник ханов, мог покончить со всеми общественными силами, ограничивающими самовластие. В течение двух и более столетий Северная Русь, разоряемая и унижаемая татарами, продолжала жить своим древним бытом, сохраняя свободу в местном масштабе и, во всяком случае, свободу в своем политическом самосознании. Новгородская демократия занимала территорию большей половины Восточной Руси. В удельных княжествах Церковь и боярство, если не вече, уже замолкшее, разделяли с князем ответственность за судьбу земли. Князь по-прежнему должен был слушать уроки политической морали от епископов и старцев и прислушиваться к голосу старшего боярства. Политический имморализм, результат чужеземного корыстного владычества, не успел развратить всего общества, которое в своей культуре приобретает даже особую духовную окрыленность. Пятнадцатый век — золотой век русского искусства и русской святости. Даже «Измарагды» и другие сборники этого времени отличаются своей религиозной и нравственной свободой от московских и византийских Домостроев.
Есть одна область средневековой Руси, где влияние татарства ощущается сильнее, — сперва почти точка на карте, потом все расплывающееся пятно, которое за два столетия покрывает всю Восточную Русь. Это Москва, «собирательница» земли русской. Обязанная своим возвышением прежде всего татарофильской и предательской политике своих первых князей. Москва, благодаря ей, обеспечивает мир и безопасность своей территории, привлекает этим рабочее население и переманивает к себе митрополитов. Благословление Церкви, теперь национализирующейся, освящает успехи сомнительной дипломатии. Митрополиты, из русских людей и подданных московского князя, начинают отожествлять свое служение с интересами московской политики. Церковь еще стоит над государством, она ведет государство в лице митрополита Алексия (наш Ришелье), управляя им. Национальное освобождение уже не за горами. Чтобы ускорить его, готовы с легким сердцем жертвовать элементарной справедливостью и завещанными из древности основами христианского общежития. Захваты территорий, вероломные аресты князей-соперников совершаются при поддержке церковных угроз и интердиктов. В самой московской земле вводятся татарские порядки в управлении, суде, сборе дани. Не извне, а изнутри татарская стихия овладевала душой Руси, проникала в плоть и кровь. Это духовное монгольское завоевание шло параллельно с политическим падением Орды. В XV веке тысячи крещеных и некрещеных татар шли на службу к московскому князю, вливаясь в ряды служилых людей, будущего дворянства, заражая его восточными понятиями и степным бытом. Само собирание уделов совершалось восточными методами, не похожими на одновременный процесс ликвидации западного феодализма. Снимался весь верхний слой населения и уводился в Москву, все местные особенности и традиции — с таким успехом, что в памяти народной уже не сохранилось героических легенд прошлого. Кто из тверичей, рязанцев, нижегородцев в XIX веке помнил имена древних князей, погребенных в местных соборах, слышал об их подвигах, о которых мог бы прочитать на страницах Карамзина? Древние княжества русской земли жили разве в насмешливых и унизительных прозвищах, даваемых друг другу. Малые родины потеряли всякий исторический колорит, который так красит их везде во Франции, Германии и Англии. Русь становится сплошной Московией, однообразной территорией централизованной власти: естественная предпосылка для деспотизма.
Но старая Русь не сдалась Московии без борьбы. Большая часть XVI столетия заполнена шумными спорами и залита кровью побежденных. «Заволжские старцы» и княжее боярство пытались защищать духовную и аристократическую свободу против православного ханства. Русская Церковь раскололась между служителями Царства Божия и строителями Московского царства. Победили осифляне и опричники. Торжество партии Иосифа Волоцкого над учениками Нила Сорского привело к окостенению духовной жизни. Победа опричнины, нового «демократического» служилого класса над родовой знатью означало варваризацию правящего слоя, рост холопского самосознания в его среде и даже усиление эксплуатации трудового населения. Побежденные принадлежали, несомненно, к уходящим, к отвергнутым жизнью слоям. Это была реакция — совести и свободы. В данную эпоху «прогресс» был на стороне рабства. Этого достаточно, чтобы прельстить гегельянцев — Соловьевых и прочих попутчиков истории. Но разве не позволительно остановиться на одном из поворотных моментов русской жизни и спросить себя: что было бы, если бы «ближней раде» Адашевых, Сильвестров и Курбских, опираясь на земский собор, удалось — начать эру русского представительного строя? Этого не случилось. Князь Курбский, этот Герцен XVI столетия, с горстью русских людей, бежавших из московской тюрьмы, спасали в Литве своим пером, своей культурной работой честь русского имени. Народ был не с ними. Народ не поддержал боярства и возлюбил Грозного. Причины ясны. Они всегда одни и те же, когда народ поддерживает деспотизм против свободы — при Августе и в наши дни: социальная рознь и национальная гордость. Народ имел, конечно, основания тяготиться зависимостью от старых господ — и не думал, что власть новых опричных дворян несет ему крепостное право. И, уж наверное, он был заворожен зрелищем татарских царств, падающих одно за другим перед царем московским. Русь, вчерашняя данница татар, перерождалась в великую восточную державу:
А наш белый царь над царями царь,
Ему орды все поклонилися.
4
Московское самодержавие, при всей своей видимой цельности, было явлением очень сложного происхождения. Московский государь, как князь Московский, был вотчинником, «хозяином земли русской» (так называли еще Николая II). Но он же был преемником и ханов-завоевателей и императоров византийских. Царями называли на Руси и тех, и других. Это слияние разнородных идей и средств власти создавало деспотизм если не единственный, то редкий в истории. Византийский император в принципе магистрат, добровольно подчиняющийся своим собственным законам. Он, хотя и без всяких оснований, гордился тем, что царствует над свободными, и любил противополагать себя тиранам. Московский царь хотел царствовать над рабами и не чувствовал себя связанным законом. Как говорил Грозный, «жаловать есмя своих холопов вольны, а и казнить вольны же». С другой стороны, восточный деспот, не связанный законом, связан традицией, особенно религиозной. В Москве Иван IV и впоследствии Петр показали, как мало традиция ограничивает самовластие московского царя. Церковь, которая больше всего содействовала росту и успехам царской власти, первая за это поплатилась. Митрополиты, назначаемые фактически царем, им же и свергались с величайшей легкостью. Один из них, если не два, были убиты по приказу Грозного. И в чисто церковных делах, как показала Никоновская реформа, воля царя была решающей. Когда он пожелал уничтожить патриаршество и ввести в русской Церкви протестантский синод, и это сошло для него безнаказанно.
Все сословия были прикреплены к государству службой или тяглом. Человек свободной профессии был явлением немыслимым в Москве — если не считать разбойников. Древняя Русь знала свободных купцов и ремесленников. Теперь все посадские люди были обязаны государству натуральными повинностями, жили в принудительной организации, перебрасываемые с места на место в зависимости от государственных нужд. Крепостная неволя крестьянства на Руси сделалась повсеместной в то самое время, когда она отмирала на Западе, и не переставала отягощаться до конца XVIII столетия, превратившись в чистое рабство. Весь процесс исторического развития на Руси стал обратным западноевропейскому: это было развитие от свободы к рабству. Рабство диктовалось не капризом властителей, а новым национальным заданием: создания Империи на скудном экономическом базисе. Только крайним и всеобщим напряжением, железной дисциплиной, страшными жертвами могло существовать это нищее, варварское, бесконечно разрастающееся государство. Есть основания думать, что народ в XVI—XVII веках лучше понимал нужды и общее положение государства, чем в XVIII—XIX. Сознательно или бессознательно, он сделал свой выбор между национальным могуществом и свободой. Поэтому он несет ответственность за свою судьбу.
В татарской школе, на московской службе выковался особый тип русского человека — московский тип, исторически самый крепкий и устойчивый из всех сменяющихся образов русского национального лица. Этот тип психологически представляет сплав северного великоросса с кочевым степняком, отлитый в формы осифлянского православия. Что поражает в нем прежде всего, особенно по сравнению с русскими людьми XIX века, это его крепость, выносливость, необычайная сила сопротивляемости. Без громких военных подвигов, даже без всякого воинского духа — в Москве угасла киевская поэзия военной доблести, — одним нечеловеческим трудом, выдержкой, более потом, чем кровью, создал
москвитянин свою чудовищную Империю. В этом пассивном героизме, неисчерпаемой способности к жертвам была всегда главная сила русского солдата — до последних дней Империи. Мировоззрение русского человека упростилось до крайности; даже по сравнению со средневековьем — москвич примитивен. Он не рассуждает, он принимает на веру несколько догматов, на которых держится его нравственная и общественная жизнь. Но даже в религии есть нечто для него более важное, чем догмат. Обряд, периодическая повторяемость узаконенных жестов, поклонов, словесных формул связывают живую жизнь, не дают ей расползаться в хаос, сообщают ей даже красоту оформленного быта. Ибо московский человек, как русский человек во всех своих перевоплощениях, не лишен эстетики. Только теперь его эстетика тяжелеет. Красота становится благолепием, дебелость — идеалом женской прелести. Христианство с искоренением мистических течений Заволжья превращается все более в религию священной материи: икон, мощей, святой воды, ладана, просвир и куличей. Диететика питания становится в центре религиозной жизни. Это ритуализм, но ритуализм страшно требовательный и морально эффективный. В своем обряде, как еврей в законе, москвич находит опору для жертвенного подвига. Обряд служит для конденсации моральных и социальных энергий.
В Московии моральная сила, как и эстетика, является в аспекте тяжести. Тяжесть сама по себе нейтральна — и эстетически, и этически. Тяжел Толстой, легок Пушкин. Киев был легок, тяжела Москва. Но в ней моральная тяжесть принимает черты антихристианские: беспощадности к падшим и раздавленным, жестокости к ослабевшим и провинившимся. «Москва слезам не верит». В XVII веке неверных жен зарывают в землю, фальшивомонетчикам заливают горло свинцом. В ту пору и на Западе уголовное право достигло пределов бесчеловечности. Но там это было обусловлено антихристианским духом Возрождения; на Руси — бесчеловечием византийско-осифлянского идеала.
Ясно, что в этом мире не могло быть места свободе. Послушание в школе Иосифа было высшей монашеской добродетелью. Отсюда его распространение через Домострой в жизнь мирянского общества. Свобода для москвича — понятие отрицательное: синоним распущенности, «наказанности», безобразия.
Ну а как же «воля», о которой мечтает и поет народ, на которую откликается каждое русское сердце? Слово «свобода» до сих пор кажется переводом французского liberte. Но никто не может оспаривать русскости «воли». Тем необходимее отдать себе отчет в различии воли и свободы для русского слуха.
Воля есть прежде всего возможность жить, или пожить, по своей воле, не стесняясь никакими социальными узами, не только цепями. Волю стесняют и равные, стесняет и мир. Воля торжествует или в уходе из общества, на степном просторе, или во власти над обществом, в насилии над людьми. Свобода личная немыслима без уважения к чужой свободе; воля — всегда для себя. Она не противоположна тирании, ибо тиран есть тоже вольное существо. Разбойник — это идеал московской воли, как Грозный — идеал царя. Так как воля, подобно анархии, невозможна в культурном общежитии, то русский идеал воли находит себе выражение в культуре пустыни, дикой природы, кочевого быта, цыганщины, вина, разгула, самозабвенной страсти, — разбойничества, бунта и тирании.
Есть одно поразительное явление в Москве XVII века. Народ обожает царя. Нет и намека на политическую оппозицию ему, на стремление участвовать во власти или избавиться от власти царя. И в то же время, начиная от Смуты и кончая царствованием Петра, все столетие живет под шум народных — казацких — стрелецких — бунтов. Восстание Разина потрясло до основания все царство. Эти бунты показывают, что тягота государственного бремени была непосильна: в частности, что крестьянство не примирилось — и никогда не примирялось — с крепостной неволей. Когда становится невмочь, когда «чаша народного горя с краями полна», тогда народ разгибает спину: бьет, грабит, мстит своим притеснителям — пока сердце не отойдет; злоба утихнет, и вчерашний «вор» сам протягивает руки царским приставам: вяжите меня. Бунт есть необходимый политический катарсис для московского самодержавия, исток застоявшихся, не поддающихся дисциплинированию сил и страстей. Как в лесковском рассказе «Чертогон» суровый патриархальный купец должен раз в году перебеситься, «выгнать черта» в диком разгуле, так московский народ раз в столетие справляет свой праздник «дикой воли», после которой возвращается, покорный, в свою тюрьму. Так было после Болотникова, Разина, Пугачева, Ленина.
Нетрудно видеть, что произошло бы в случае победы Разина или Пугачева. Старое боярство или дворянство было бы истреблено; новая казачья опричнина заняла бы его место; С.М. Соловьев и С.Ф. Платонов назвали бы это вторичной демократизацией правящего класса. Положение крепостного народа ничуть не изменилось бы, как не изменилось бы и положение царя,с переменой династии. Ведь и Романовы вступили на престол при поддержке казаков и тушинцев. Крепостничество вызывалось государственными нуждами, а государственные инстинкты смутно жили в казачестве. Народ мог только переменить царя, но не ограничить его. Больше того, он не пожелал воспользоваться самоуправлением, которое предлагал ему царь, и испытывал как лишнее бремя участие в земских сборах, которые могли бы, при ином отношении народа к государственному делу, сделаться зерном русских представительных учреждений. Нет, государство — дело царское, а не народное. Царю вся полнота власти, а боярам, придет пора, отольются народные слезы.
Если где и теплилась в Москве потребность в свободе, то уж, конечно, в этом самом ненавистном боярстве. Невзирая на погром времен Грозного, эти вольнолюбивые настроения нашли свой выход в попытках конституционных ограничений власти царя Василия, Владислава, Михаила. Боярство стремилось обеспечить себя от царской опалы и казни без вины — habeas corpus. И цари присягали, целовали крест. Не поддержал народ, видевший в царских опалах свою единственную защиту — или месть, — и первая русская конституция оказалась подлинной пропавшей грамотой. Москва не просто двухвековой эпизод русской истории — окончившейся с Петром. Для народных масс, оставшихся чуждыми европейской культуре, московский быт затянулся до самого освобождения (1861 г.). Не нужно забывать, что купечество и духовенство жили и в XIX веке этим московским бытом. С другой стороны, в эпоху своего весьма бурного существования Московское царство выработало необычайное единство культуры, отсутствовавшее и в Киеве, и в Петербурге. От царского дворца до последней курной избы Московская Русь жила одним и тем же культурным содержанием, одними идеалами. Различия были только качественными. Та же вера и те же предрассудки, тот же Домострой, те же апокрифы, те же нравы, обычаи, речь и жесты. Нет не только грани между христианством и язычеством (Киев) или между западной и византийской традицией (Петербург), но даже между просвещенной и грубой верой. Вот это единство культуры и сообщает московскому типу его необычайную устойчивость. Для многих он кажется даже символом русскости. Во всяком случае, он пережил не только Петра, но и расцвет русского европеизма; в глубине народных масс он сохранился до самой революции.
Изменено: Shibizhi fon Purch - 28.03.2017 19:43:18
Shibizhi fon Purch 28.03.2017 19:32:07
Сообщений: 563
НАУЧПОП: ПОЛИТИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ
Г. П. Федотов
РОССИЯ И СВОБОДА (1945 г.)
Окончание
5
Стало давно трюизмом, что со времени Петра Россия жила в двух культурных этажах. Резкая грань отделяла тонкий верхний слой, живущий западной культурой, от народных масс, оставшихся духовно и социально в Московии. К народу принадлежало не только крепостное крестьянство, но все торгово-промышленное население России, мещане, купцы, и, с известными оговорками, духовенство. В отличие от неизбежных культурных градаций между классами на Западе, как и во всяком дифференцированном обществе, в России различия были качественные, а не количественные. Две разные культуры сожительствовали в России XVIII века. Одна представляла варваризированный пережиток Византии, другая — ученическое усвоение европеизма. Выше классовой розни между дворянством и крестьянством была стена непонимания между интеллигенцией и народом, не срытая до самого конца. Некогда могло показаться, что этот дуализм, или даже самое ощущение интеллигенции как особой культурной категории есть неповторимое, чисто русское явление. Теперь, на наших глазах, с европеизацией Индии, Китая, мы видим, что то же явление происходит повсюду на стыке двух древних и мощных культур. Взгляд на Россию с Востока или, что то же самое, глазами западного человека, который видит в ней «Скифию», необходимая предпосылка для понимания Империи. Но, признав это, сейчас же следует сказать: поразительна та легкость, с которой русские скифы усваивали чуждое им просвещение. Усваивали не только пассивно, но и активно-творчески. На Петра немедленно ответили Ломоносовым, на Растрелли — Захаровым, Воронихиным; через полтораста лет после петровского переворота — срок небольшой — блестящим развитием русской науки. Поразительно то, что в искусстве слова, в самом глубоком и интимном из созданий национального гения (впрочем, то же и в музыке), Россия дала всю свою меру лишь в XIX веке. Погибни она как нация еще в эпоху наполеоновских войн, и мир никогда бы не узнал, что он потерял с Россией.
Этот необычайный расцвет русской культуры в новое время оказался возможным лишь благодаря прививке к русскому дичку западной культуры. Но это само по себе показывает, что между Россией и Западом было известное сродство: иначе чуждая стихия искалечила бы и погубила национальную жизнь. Уродств и деформаций было немало. Но из галлицизмов XVIII века вырос Пушкин; из варварства 60-х годов — Толстой, Мусоргский и Ключевский. Значит, за ориентализмом московского типа лежали нетронутыми древние пласты Киево-Новгородской Руси, и в них легко и свободно совершался обмен духовных веществ с христианским Западом. Могло ли быть иначе? Кто из нас, даже сейчас, может равнодушно перелистывать страницы киевской летописи, у кого не проходит холодок по спине от иных строк вечного «Слова о полку Игореве»?
Вместе с культурой, с наукой, с новым бытом Запада приходит и свобода. И при этом в двух формах: в виде фактического раскрепощения быта и в виде политического освободительного движения.
Мы обычно недостаточно ценим ту бытовую свободу, которой русское общество пользовалось уже с Петра и которая позволяла ему долгое время не замечать отсутствия свободы политической. Еще царь Петр сажал своих врагов на кол, еще бироновские палачи вздергивали на дыбу всех заподозренных в антинемецких чувствах, а во дворце, на царских пирах и ассамблеях, устанавливался новый светский тип обхождения, почти уравнивающий вчерашнего холопа с его повелителем. Петербургский двор хотел равняться на Потсдам и Версаль, и вчерашний царь московский, наследник ханов и василевсов, чувствовал себя европейским государем — абсолютным, как большинство государей Запада, но связанным новым кодексом морали и приличий. Мы как-то не отдавали себе отчета в том, почему русский император, который имел полное «божественное» право казнить без суда и вины, жечь или сечь любого из своих подданных, отнять его состояние, его жену, не пользовался этим правом. Да и невозможно себе представить, чтобы он им воспользовался — даже самый деспотичный из Романовых, как Павел или Николай I. Русский народ, вероятно, стерпел бы, как терпел при Иване IV и Петре I, — может быть, по-прежнему находил бы удовольствие в казнях ненавистных господ; были же попытки народной канонизации Павла. Но петербургский император постоянно оглядывался на своих немецких кузенов; он был воспитан в их идеях и традициях. Если народ кланялся ему в ноги или лез целовать его самого, это ему, вероятно, не доставляло никакого удовольствия. Если же он забывался, увлекаясь соблазном самовластия, дворянство напоминало ему о необходимости приличного обращения. Дворянство, возводя на трон одних государей или убивая других, добилось того, что император стал называть себя первым дворянином.
Агенты власти, сами принадлежали к тому же кругу, следовали примеру свыше. Дворянин был свободен по закону от телесных наказаний; по жизненному, неписаному уставу он был свободен и от личных оскорблений. Его могли сослать в Сибирь, но не могли ударить или обругать. Дворянин развивает в себе чувство личной чести, совершенно отличное от московского понятия родовой чести и восходящее к средневековому рыцарству.
Указ о «вольности дворянства» освободил его от обязательной службы государству. Отныне он может посвящать свои досуги литературе, искусству, науке. Его участие в этих профессиях освобождает и их; они действительно становятся свободными профессиями — и тогда, когда пополняются плебеями, разночинцами, преимущественно из духовного сословия. Из дворянского ядра вырастает русская интеллигенция — до конца связанная с этим сословием своими добродетелями и пороками. Россия (кроме Китая) была единственной страной, в которой дворянство давалось образованием. Окончание средней и даже полусредней школы превращало человека из мужика в барина — то есть в свободного, защищало до известной степени его личность от произвола властей, гарантировало ему вежливое обращение и в участке, и в тюрьме. Городовой отдавал честь студенту, которого мог избивать лишь в особо редкие дни — бунтов. Эта бытовая свобода в России была, конечно, привилегией, как везде в начальную пору свободы. То был остров петербургской России среди московского моря. Но этот остров беспрерывно расширялся, особенно после освобождения крестьян. Его населяли тысячи в XVIII веке, миллионы — в начале ХХ-го. В сущности, это бытовая свобода была самым реальным и значительным культурным завоеванием Империи, и это завоевание было явным плодом европеизации. Оно совершалось при постоянном и упорном противодействии «темного царства», то есть старой Московской Руси.
Гораздо печальнее была судьба политической свободы. Она виделась столь близкой и осуществимой в XVIII, особенно в начале XIX века. Потом она стала отдаляться и казалась уже химерой, «бессмысленными мечтаниями» при Александре III и даже Николае II. Она пришла слишком поздно, когда авторитет монархии был подорван во всех классах нации, а еще углубившаяся классовая рознь делала необычайно трудной перестройку государства на демократических началах.
Носителем политического либерализма у нас долго, едва ли не до самого 1905 года, было дворянство. Вопреки марксистской схеме, не буржуазия была застрельщицей освобождения: оставшись культурно в допетровской Руси, она была главной опорой реакции; вплоть до появления, в конце XIX века. нового тина европейски образованного (фабриканта и банковского деятеля. Но дворянство если не в массе своей, костной и малокультурной, то в европейски образованных верхушках долгое время одно представляло в России свободолюбие. Более того, в течение всего XVIII века и в начале XIX русские конституционалисты почти исключительно вельможи: члены Верховного тайного совета при Анне, граф Панин при Екатерине, при Александре — Мордвинов, Сперанский, кружок интимных друзей императора. Долгое время Швеция со своей аристократической конституцией вдохновляла русскую знать; потом пришла пора французских и английских политических идей. Если бы вся Европа в XVIII веке жила в форме конституционной монархии, то весьма вероятно, что и Россия заимствовала бы ее вместе с остальными реквизитами культуры. После французской революции это стало затруднительным. Европейский политический ветер подул реакцией, да и русские императоры не имели охоты восходить на эшафот, повторяя европейские жесты.
Но пересадка политических убеждений — конечно, возможная (ср. Турцию и Японию) — гораздо труднее и опаснее, чем заимствование наук и искусств. Это показал неудачный «замысел верховников». Анализ событий 1730 года показывает, во-первых, что большинство столичного дворянства желало ограничения самодержавия; во-вторых, что оно недостаточно этого желало, чтобы преодолеть свою собственную неорганизованность и рознь. В итоге предпочли привилегиям верховников общее равенство бесправия. Таков смысл событий 1730 года, и он весьма пахнет Московией. Шляхетство того времени, в сущности, разделяет крестьянскую подозрительность к свободе господ. Вместо того чтобы утвердить ее для немногих (для вельмож) и потом бороться за ее расширение на все сословия, в пределе — на всю нацию, — единственно возможный исторический путь, — предпочитают рабство для всех. Так велика власть Москвы в сознании культурных или полукультурных потомков опричного дворянства.
Весь драматизм российской политической ситуации выражается в следующей формуле: политическая свобода в России может быть только привилегией дворянства и европеизированных слоев (интеллигенции). Народ в ней не нуждается, более того, ее боится, ибо видит в самодержавии лучшую защиту от притеснений господ. Освобождение крестьян само по себе не решало вопроса, ибо миллионы безграмотных, живущих в средневековом быте и сознании граждан не могли строить новую европеизированную Россию. Их политическая воля, будь она только выражена, привела бы к ликвидации Петербурга (школ, больниц, агрономии, фабрик и т. н.) и к возвращению в Москву: то есть теперь уже к превращению России в колонию иностранцев. Сговор монархии с дворянством представлял единственную возможность ограниченной политической свободы. Французская революция с ее политическим отражением 14 декабря 1825 года делала этот сговор невозможным. Оставалось управлять Россией с помощью бюрократии, которая и становится новой силой, по идеям Сперанского, при Николае I.
Со времени декабристов, отчасти еще в их поколении, освободительные идеи усваиваются и развиваются людьми, оттиснутыми или добровольно отошедшими от государственной деятельности. Это совершенно меняет их характер: из практических программ они становятся идеологиями. С 30-х годов они выращиваются в теплицах немецкой философии, потом — естественных и экономических наук. Но источник их неизменно западный; русской либерализм, как и социализм, имеет свои духовные корни в Европе: или в английской политической традиции, или во французской идеологии — теперь уже Франции 40-х годов, — или в марксизме. Русский социализм уже с Герцена может окрашиваться в цвета русской общины или артели, он остается европейским по основам своего миросозерцания. Либерализму эта национальная мимикрия совсем не удалась.
Есть два кажущихся исключения. Славянофильство 40-х годов было, несомненно, движением либеральным и претендовало быть национально-почвенным. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что источник его свободолюбия все в той же Германии, а русское прошлое ему плохо известно; русские учреждения (земский собор, община) идеализированы и имеют мало общего с действительностью. Неудивительно, что, пустив корни в России, славянофильство скоро утратило либеральное содержание. Когда же оно победило и взошло на трон в лице Александра III (с Победоносцевым), оно оказалось реакционным тупиком в явно московском направлении.
В 60-х годах оно, довольно широкое, но политически не оформленное течение (не-нигилисты), носит определенную национальную окраску. Я имею в виду молодую русскую этнографию, сливающуюся с народничеством, историков типа Костомарова, Пыпина, Щапова, Аристова; к ним примыкает кружок национальных композиторов — прежде всего, конечно, Мусоргский — и передвижники в живописи: Репин и Суриков. Одни из них, как Костомаров, правильно ищут русских корней в далеком, замосковском прошлом. К сожалению, они не приобрели большого влияния в русском обществе. Костомаров защищал побежденных (Новгород, феодальную Русь). Русская интеллигенция предпочла усвоить московскую историческую традицию митрополита Макария и Степенной Книги, пропущенную сквозь Гегеля. С необычайной легкостью, без ощущения всего трагизма русской истории она — вслед за Соловьевым и Ключевским — приняла как нечто нормальное (вроде европейского абсолютизма) московско-татарское поглощение Руси, с непонятным оптимизмом ожидая всходов западной свободы на этой почве. Другие из радикалов увлекались стихией бунта, открывая ее в костной тяжести Москвы. С тех пор студенчество не перестает петь разбойничьи песни, и «Дубинушка» делается чуть ли не русским национальным гимном. Но мы видели, как мало общего разбойная воля имеет со свободой. Мусоргский, Суриков, идеализация казачества, раскола и разинщины несомненно воодушевляли революционную армию. Однако если бы эта идеология направила революцию, она сообщила бы ей национально-черносотенный характер.
60-е годы, сделавшие так много для раскрепощения России, нанесли политическому освободительному движению тяжелый удар. Они направили значительную, и самую энергичную часть его — все революционное движение, — по антилиберальному руслу. Разночинцы, которые начинают вливаться широкой волной в дворянскую интеллигенцию, не находят политическую свободу достаточно привлекательным идеалом. Они желают революции, которая немедленно осуществила бы в России всеобщее равенство — хотя бы ценой уничтожения привилегированных классов (знаменитые 3 миллиона голов). Против дворянского либерализма — даже либерального социализма Герцена — они начинают ожесточенную борьбу. Раннее народничество 60—70-х годов считает даже вредной конституцию в России как укрепляющую позиции буржуазных классов. Многое можно было привести в объяснение этой поразительной абберации: погоню за последним криком западной политической моды, чрезвычайный примитивизм мысли, оторванной от действительности, максимализм, свойственный русской мечтательности. Но есть один, более серьезный и роковой, мотив, уже знакомый нам. Разночинцы стояли ближе к народу, чем либералы. Они знали, что народу свобода не говорит ничего; что его легче поднять против бар, чем против царя. Впрочем, их собственное сердце билось в такт с народом; равенство говорило им больше свободы. Конечно, и здесь сказалось все то же московское наследие.
Потом они поумнели. Уже народовольцы признали борьбу за политическое освобождение. В конце века обе господствующие социалистические партии недвусмысленно ведут борьбу за демократию. Правда, марксизм понимал свою свободу инструментально, как средство в борьбе за диктатуру пролетариата: вскрывая «буржуазную подоплеку» освободительного движения, он унижал и обессмысливал свободу в глазах неискушенных в тактических тонкостях масс. Но здесь уже веял не старый «русский дух», а новый западный душок, или сквозняк, который дул от утопического коммунизма 40-х годов в еще неведомое и негаданное царство фашизма.
И все же пятидесятилетие, протекшее со времени Освобождения, изменило весь облик России. Интеллигенция выросла в десятки, согни раз. Уж ей навстречу поднималась новая рабоче-крестьянская интеллигенция, которая, случалось) выносила на гребне волны такие яркие имена русской культуры, как Максим Горький и Шаляпин. В 1905 году, казалось, исчезла вековая грань между народом и интеллигенцией: народ, утратив веру в царя, доверил интеллигенции водительство в борьбе за свободу. Переход дворянства в лагерь реакции искупался развитием новой либеральной буржуазии. Старое земство, великолепная школа свободной общественности, работало превосходно в ожидании своей демократизации. Профессиональное и кооперативное движение воспитывало общественно-трудовую демократию. Народная школа, уже выработавшая план всеобщего обучения, быстро разлагала московскую формацию поверхностным просвещением. Уже любителям русского фольклора приходилось ездить за остатками его на Печору. Еще пятьдесят лет, и окончательная европеизация России — вплоть до самых глубоких слоев ее — стала бы фактом. Могло ли быть иначе? Ведь «народ» ее был из того же самого этнографического и культурного теста, что и дворянство, с успехом проходившее ту же школу в XVIII веке. Только этих пятидесяти лет России не было дано.
Первое прикосновение московской души к западной культуре почти всегда скидывается нигилизмом; разрушение старых устоев опережает положительные плоды воспитания. Человек, потерявший веру в Бога и царя, утрачивает и все основы личной и социальной этики. О хулиганстве в деревне заговорили с началом столетия. Учитель делается первым объектом дерзких шуток, интеллигенция как класс — объектом ненависти. После крушения революции 1905 года — и слишком поспешного отхода от народа ведущих слоев русской культуры — намечается новая рознь. В своих, почти пророческих, статьях Блок слушал нарастающий гул народной ненависти, грозившей поглотить блестящую, но хрупкую нашу культуру. Порою тот или иной выходец из новой народной интеллигенции (Карпов в своей книге «Пламя») бросал страстный вызов старой «буржуазной» интеллигенции, с которой он не успел еще слиться, Как слились (или почти слились) Горький или Шаляпин. В этой перспективе все новейшее развитие России представляется опасным бегом на скорость: что упредит — освободительная европеизация или московский бунт, который затопит и смоет молодую свободу волной народного гнева?
Читая Блока, мы чувствуем, что России грозит не революция просто, а революция черносотенная. Здесь, на пороге катастрофы, стоит вглядеться в эту последнюю, антилиберальную реакцию Москвы, которая сама себя назвала по-московски Черной Сотней. В свое время недооценили это политическое образование из-за варварства и дикости ее идеологии и политических средств. В нем собрано было самое дикое и некультурное в старой России, но ведь с ним связано большинство епископата. Его благословлял Иоанн Кронштадтский, и царь Николай II доверял ему больше, чем своим министрам. Наконец, есть основание полагать, что его идеи победили в ходе русской революции и что, пожалуй, оно переживет нас всех.
За православием и самодержавием, то есть за московским символом веры, легко различаются две основные традиции: острый национализм, оборачивающийся ненавистью ко всем инородцам — евреям, полякам, немцам и т.д., и столь же острая ненависть к интеллигентам, в самом широком смысле слова, объединяющем все высшие классы России. Ненависть к западному просвещению сливалась с классовой ненавистью к барину, дворянину, капиталисту, к чиновнику — ко всему средостению между царем и народом. Самый термин «черная сотня» взят из московского словаря, где он означает организацию (гильдию) низового беднейшего торгового класса; для московского уха он должен был звучать как для Токвиля «демократия». Словом, Черная Сотня есть русское издание или первый вариант национал-социализма. При фанатической ненависти, при насильственности действий, принимавших легко характер погрома и бунта, движение таило в себе потенции разинщины. Власть, дворянство вскармливали его — но на свою голову. Губернатор не всегда мог справиться с ним, и пример Илиодора в Царицине показывает, как легко черносотенный- демагог становится демагогом революционным. Не мешает остановиться на этой неприглядной реакции побежденной Москвы в те роковые годы, когда недаром вспомнили старое пророчество: Петербургу быть пусту.
7
Русская революция за 28 лет ее победоносного, хоть и тяжкого бытия пережила огромную эволюцию, проделала немало зигзагов, сменила немало вождей. Но одно в ней осталось неизменным: постоянное, из года в год, умаление и удушение свободы. Казалось, что дальше ленинской тоталитарной диктатуры идти некуда. Но при Ленине меньшевики вели легальную борьбу в Советах существовала свобода политической дискуссии в партии, литература, искусство мало страдали. Об этом так странно вспоминать теперь. Дело не в том, конечно, что Ленин, в отличие от Сталина, был другом свободы. Но для человека, дышавшего воздухом XIX века, хотя и в меньшей степени, чем для русского самодержца, существовали какие-то неписаные границы деспотизма, хотя бы в виде привычек, стеснений, ингибиций. Их приходилось преодолевать шаг за шагом. Так и до сих пор в тоталитарных режимах, введя пытку, еще не дошли — до квалифицированных публичных казней. Иностранцы, посещающие Россию через промежуток нескольких лет, отмечали сгущение неволи в последних, убежищах вольного творчества — в театре, в музыке, в синематографе. В то время как русская эмиграция ликовала по поводу национального перерождения большевиков, Россия переживала один из самых страшных этапов своей Голгофы. Миллионы замученных жертв отмечают новый поворот диктаторского руля. На последнем «национальном» этапе — а, казалось бы, он должен был вдохновлять художника — русская литература дошла до пределов наивной беспомощности и дидактизма; следствие утраты последних остатков свободы.
Второе, и еще более грозное явление. По мере убыли свободы прекращается и борьба за нее. С тех пор как замерли отголоски гражданской войны, свобода исчезла из программы оппозиционных движений — пока эти движения еще существовали. Немало советских людей повидали мы за границей — студентов, военных, эмигрантов новой формации. Почти ни у кого мы не замечаем тоски по свободе, радости дышать ею. Большинство даже болезненно ощущает свободу западного мира как беспорядок, хаос, анархию. Их неприятно удивляет хаос мнений на столбцах прессы: разве истина не одна? Их шокирует свобода рабочих, стачки, легкий темп труда. «У нас мы прогнали миллионы через концлагеря, чтобы научить их работать» — такова реакция советского инженера при знакомстве с беспорядками на американских заводах; а ведь он сам от станка — сын рабочего или крестьянина. В России щенят дисциплину и принуждение и не верят в значение личного почина — не только партия не верит, но и вся огромная ею созданная новая интеллигенция.
Не одна система тоталитарного воспитания ответственна за создание этого антилиберального человека, хотя мы и знаем страшную мощь современного технического аппарата социальной перековки. Тут действовал и другой социально-демографический фактор. Русская революция была еще невиданной в истории мясорубкой, сквозь которую были пропущены десятки миллионов людей. Громадное большинство жертв, как и во французской революции, пало на долю народа. Далеко не вся интеллигенция была истреблена; технически необходимые кадры были отчасти сохранены. Но как ни слепо подчас действовала машина террора, она поражала, бесспорно, прежде всего элементы, представлявшие, хотя бы только морально, сопротивление тоталитарному режиму: либералов, социалистов, людей твердых убеждений или критической мысли, просто независимых людей. Погибла не только старая интеллигенция, в смысле ордена свободолюбия и народолюбия, но и широкая народная интеллигенция, ею порожденная. Говоря точнее, произошел отбор. Народная интеллигенция раскололась — одна влилась в ряды коммунистической партии, другая (эсеро-меньшевистская) истреблена. Интеллигенция просто — большевизмом не соблазнилась. Но те в ее рядах, кто не пожелал погибнуть или покинуть родину, должны были за годы неслыханных унижений убить в себе самое чувство свободы, самую потребность в ней: иначе жизнь была бы просто невыносимой. Они превратились в техников, живущих своим любимым делом, но уже вполне обездушенным. Писателю все равно, о чем писать: его интересует художественное «как», поэтому он может принять любой социальный заказ. Историк получает свои схемы готовыми из каких-то комитетов: ему остается трудолюбиво и компетентно вышивать узоры...
В итоге не будет преувеличением сказать, что вся созданная за двести лет Империи свободолюбивая формация русской интеллигенции исчезла без остатка. И вот тогда-то под нею проступила московская тоталитарная целина. Новый советский человек не столько вылеплен в марксистской школе, сколько вылез на свет Божий из Московского царства, слегка приобретя марксистский лоск. Посмотрите на поколение Октября. Их деды жили в крепостном праве, их отцы пороли самих себя в волостных судах. Сами они ходили 9 января к Зимнему дворцу и перенесли весь комплекс врожденных монархических чувств на новых красных вождей.
Вглядимся в черты советского человека — конечно, того, который строит жизнь, а не смят под ногами, на дне колхозов и фабрик, в черте концлагерей. Он очень крепок, физически и душевно, очень целен и прост, ценит практический опыт и знания. Он предан власти, которая подняла его из грязи и сделала ответственным хозяином над жизнью сограждан. Он очень честолюбив и довольно черств к страданиям ближнего — необходимое условие советской карьеры. Но он готов заморить себя за работой, и его высшее честолюбие — отдать свою жизнь за коллектив: партию или родину, смотря по временам. Не узнаем ли мы во всем этом служилого человека XVI века? (не -XVII, когда уже начинается декаданс). Напрашиваются и другие исторические аналогии: служака времен Николая I, но без гуманности христианского и европейского воспитания; сподвижник Петра, но без фанатического западничества, без национального самоотречения. Он ближе к москвичу своим гордым национальным сознанием, его страна единственно православная, единственно социалистическая — первая в мире: третий Рим. Он с презрением смотрит на остальной, то есть западный мир; не знает его, не любит и боится его. И, как встарь, душа его открыта Востоку. Многочисленные «орды», впервые приобщающиеся к цивилизации, вливаются в ряды русского культурного слоя, вторично ориентализируя его.
Может показаться странным говорить о московском типе в применении к динамизму современной России. Да, это Москва, пришедшая в движение, с ее тяжестью, но без ее косности. Однако это движение идет по линии внешнего строительства, преимущественно технического. Ни сердце, ни мысль не взволнованы глубоко; нет и в помине того, что мы, русские, называем странничеством, а французы — inquietude. За внешним бурным (почти всегда как бы военным) движением — внутренний невозмутимый покой.
Мы здесь со страстным любопытством - следим за эволюцией советского человека сквозь его условную, заказную литературу. Мы с радостью, граничащей с умилением, наблюдали, как на маске железного большевистского робота 20-х годов постепенно проступают черты человеческого лица. Может быть — и это даже вероятнее, — что то была скорее эволюция цензуры или литературной политики партии, чем живой жизни. Все-таки советский человек, хотя бы с наганом в руках, был человек. И ему свойственны были, вероятно и тогда, когда они считались запретными. и дружба, и любовь к женщине, и даже любовь к родине. Но в тоталитарном строе государство воспитывает людей, их чувства, их мысли, самые интимные. И мы приветствуем официальное воскрешение человечности, мы радуемся, узнавая в советском герое черты любимого русского лица.
Эта эволюция далеко не закончена и происходит с частыми и болезненными перебоями. Еще слово «злой», как в первые годы Чека, употребляется в положительном смысле; иной раз злою называется даже русская земля. Война принесла с собой, естественно, аналогию мести и жестокости. Но та же война разбудила ключи дремавшей нежности - к поруганной родине, к женщине, жене и матери солдата. Нет пока никаких признаков пробуждения религиозного чувства. Новая религиозная политика (НРП) остается в пределах чистой политики. Но и это со временем придет. если религия действительно составляет неотъемлемый атрибут человека; когда-нибудь метафизический голод проснется и в этом примитивном существе, живущем пока культом машины и маленького личного счастья.
Завершится ли эта внутренняя эволюция возрождением свободы, это другой вопрос, на который опыт истории, думается, не принадлежит к инстинктивным или всеобщим элементам человеческого общежития. Лишь христианский Запад выработал в своем трагическом средневековье этот идеал и осуществил его в последние столетия. Только в общении с Западом Россия времен Империи заразилась этим идеалом и стала перестраивать свою жизнь в согласии с ним. Отсюда как будто следует, что если тоталитарный труп может быть воскрешен к свободе, то живой воды придется опять искать на Западе.
Многие думают, что на этот раз России незачем идти так далеко: она уже накопила в своей литературе такие ценности свободолюбия, которые могут зажечь священный огонь в новых поколениях. Думать так — значит страшно переоценивать значение книги в развитии души. Мы почерпаем в книгах лишь то, чего ищет наше сознательное или бессознательное «я». Вспомним, что Шиллер остается классиком в школах Германии, что Евангелие читалось в самые мрачные и жестокие века христианской истории. Комментаторы или дух времени всегда приходят на помощь, чтобы обезвредить духовные яды. В России давно уже читают с увлечением классиков, но там, по-видимому, не приходит в голову перенести в современность сатиру Гоголя или Щедрина. Да и только ли свободолюбию учат русские классики? Гоголь и Достоевский были апологетами самодержавия, Толстой — анархии, Пушкин примирился с монархией Николая. Как читают классиков в Советской России? В дни лермонтовского юбилея все писали о поэте «Валерика» и «Родины» как о русском патриоте, дравшемся на Кавказе за российское великодержавие. В сущности, только Герцен из всей плеяды XIX века может учить свободе. Но Герцен, кажется, не в особом почете у советского читателя. Если же солнце свободы, в противоположность астрономическому светилу, восходит с Запада, то все мы должны серьезно задуматься о путях и возможностях его проникновения в Россию. Одно из необходимых условий — личное общение, — сейчас чрезвычайно облегчено войной. Война в освобождении России — факт двусторонний. Ее победоносный конец, бесспорно, укрепляет режим, доказывая, путем проверки на полях битв, его военное превосходство перед слабостью демократий. Этот аргумент действует даже на иных либералов из русской эмиграции. Но, с другой стороны, война открывает для миллионов русских воинов возможности личного общения с Западом. Для того, чтобы демократические идеи Запада могли импонировать москвичам, необходимы два условия — в сущности, сводящиеся к одному. Запад должен найти в своих идеалах опору для более удачного, более человечного решения социального вопроса, который до сих пор, худо ли, хорошо ли, решала лишь диктатура. Во-вторых, московский человек должен встретить в своем товарище, воине-демократе, такую же силу и веру в идеал свободы, какую он сам переживает, или переживал, в идеал коммунизма. Но это означает для демократа, отрицательно, нетерпимость ко всякой тирании, каким бы флагом она ни прикрывалась. Наши предки, общаясь с иностранцами, должны были краснеть за свое самодержавие и свое крепостное право. Если бы они встретили повсеместно такое же раболепное отношение к русскому царю, какое проявляет к Сталину Европа и Америка, им не пришло бы в голову задуматься над недостатками в своем доме. Льстецы Сталина и Советской России сейчас враги русской свободы. Или иначе: лишь борясь за свободу на всех мировых фронтах, внешних и внутренних, без всяких «дискриминаций) и предательства, можно способствовать возможному, но сколь еще далекому освобождению России.
Впервые напечатано в «Новом журнале», Нью-Йорк, 1945, № 10, с.189-213. Воспроизводится по книге: Г.П.Федотов, «Судьба и грехи России», том 2, Санкт-Петербург, Издательство «София», 1992, с.276-303
Источник: http://www.vehi.net/fedotov/svoboda.html

ГЕОРГИЙ ПЕТРОВИЧ ФЕДОТОВ (1886–1951) — русский религиозный мыслитель, историк и публицист. Родился в Саратове в семье чиновника, служившего при градоначальнике. Учился в гимназии в Воронеже, куда переехали его родители. В 1904—1905 годах учился в Петербургском технологическом институте.
В 1905 г. был арестован в Саратове за участие в социал-демократическом кружке и выслан в Германию. Посещал лекции в Йенском университете. После возвращения в Россию поступил на исторический факультет Петербургского университета, где был учеником известного медиевиста И.М. Гревса. Остался при университете в качестве приват-доцента кафедры средних веков, работал в отделе искусств Публичной библиотеки.
В 1918 г. Федотов вместе с А.А. Мейером организовал религиозно-философский кружок «Воскресение» и публиковался в журнале этого кружка «Свободные голоса». Он вернулся в Саратов и до 1924 года преподавал историю Средних веков в Саратовском университете. Федотов опубликовал ряд исследований, посвященных европейскому Средневековью: «„Письма“ Бл. Августина» (1911 г.), «Боги подземелья» (1923 г.), «Абеляр» (1924 г.), «Феодальный быт в хронике Ламберта Ардского» (1925). Работа Федотова о Данте была запрещена советской цензурой.
В 1925 г. Федотов получил разрешение поехать в Германию для изучения Средних веков. На Родину он не вернулся. Он переехал во Францию, где с 1926 г. по 1940 г. был профессором Свято-Сергиевского православного богословского института в Париже. Был близок к Н.А. Бердяеву и Е.Ю. Скобцовой (матери Марии). В 1931—1939 годах Федотов редактировал журнал «Новый град». В центре историко-культурных исследований Федотова в эмиграции оказывается преимущественно духовная культура средневековой Руси, он публикует работы «Св. Филипп Митрополит Московский» (1928 г.), «Святые Древней Руси» (1931), «Стихи духовные» (1935 г.)
В 1939 году профессора богословского института предъявили Федотову ультиматум: или уйти из института, или перестать писать статьи на политические темы в газете «Новая Россия» и других печатных органах леволиберального направления. В защиту Федотова выступил Бердяев.
Вскоре после немецкой оккупации Франции в 1940 г. Федотов бежал в США, где с 1943 г. он был профессором Свято-Владимирской православной семинарии в Нью-Йорке. В США Федотов по-прежнему много сил отдавал публицистике. Его статьи по злободневным историко-политическим вопросам печатались в «Новом журнале». Среди них можно выделить большие статьи «Рождение свободы» (1944 г.), «Россия и свобода» (1945 г.), «Судьба империй» (1947 г.).
Изменено: Shibizhi fon Purch - 28.03.2017 19:44:05
Shibizhi fon Purch 28.04.2017 04:41:56
Сообщений: 563
НАУЧПОП: ФРИМЕН ДАЙСОН. ЕРЕТИЧЕСКИЕ МЫСЛИ О НАУКЕ И ОБЩЕСТВЕ
23 марта 2009 г., Москва.
Вступительное слово Валерия Анатольевича Рубакова:
Профессор Фримен Дайсон родился в 1923 году в Великобритании. Во время Второй мировой войны он, не будучи военнослужащим, тем не менее работал с Королевскими военно-воздушными силами и сразу после войны, в 1945 году, он получил степень бакалавра в Кембриджском университете, в Великобритании. После этого он работал в Корнелловском университете, начиная с 1947 года с известными физиками Гансом Бете и Ричардом Фейнманом, а в 1951 году, не имея степени PhD, или кандидата наук по-нашему, был принят профессором в Корнелловский университет — вот такие тогда были годы, когда люди быстро получали прекрасные результаты и, соответственно, продвигались в академии.
С 1953 года профессор Дайсон работает профессором в Институте высших исследований в Принстоне, в настоящее время он почетный профессор. И это один из создателей квантовой электродинамики, и вообще квантовой теории поля — той области науки, которая описывает физику элементарных частиц, прекрасно подтвержденной экспериментами. В частности, в 1949 году им было показано, что различные формулировки квантовой теории поля, квантовой электродинамики тогда, которые были предложены Томонагой и, независимо, Швингером, Фейнманом, — что эти формулировки на самом деле описывают одну и ту же теорию. И таким образом была сформулирована квантовая электродинамика. Разумеется, его вклад велик и в теорию перенормировок (такой есть технический термин в этой области науки). Ну а уравнения Дайсона–Швингера тоже известны, они вовсю используются и по сегодняшний день, это один из краеугольных камней квантовой теории поля.
Должен сказать, что его научные интересы были очень широки, в то время и позже; он занимался и теорией конденсированного состояния, и ферромагнетизмом, работал в астрофизике, в биологии, есть известные работы по чистой математике, ну и, как и многим в то время, ему довелось работать над различными аспектами использования атомной энергии.
Ну, может быть среди современной молодежи Фримен Дайсон известен в том числе — и, может быть, даже в большей степени — как философ, как теоретик по поиску неземных цивилизаций, как теоретик исследования космоса. Он автор многочисленных популярных книг о науке, об ученых, об их роли в обществе. Надо сказать, что всегда (я не первый раз слушаю доклад Фримена Дайсона) — надо сказать, что всегда его идеи оригинальны, интересны и в хорошем смысле слова провокационны.
Заканчивая с представлением, я должен сказать, что с 1952 года он член Королевского общества Великобритании (the Royal Society), он fellow (член) Американского физического общества, член Национальной академии наук США, он имеет многочисленные премии, награды, почетные звания многих университетов. В частности, в нашей стране ему была присуждена премия имени Померанчука в 2003 году.
Так что я с большим удовольствием приглашаю вас выслушать эту лекцию.
Ф. Дайсон. Простите, здесь сказано «Публичные лекции по физике и математике», это неверно. Уж простите, но мы не будем говорить сегодня о физике и математике. Здесь они ошиблись. Кроме того, я прошу прощения за то, что мне придется говорить по-английски: я так плохо знаю русский, что не смог бы поговорить по-русски даже с кошкой.
Итак, я начинаю. Это будет просто лекция о жизни вообще, не о науке, не о физике. Я расскажу, что могу. Нехорошо, когда мы, старики, пытаемся соревноваться с молодыми. Они намного сообразительнее нас. Это они всегда знали науку. Потому что мы, старики, скорее философы, а молодые люди — ученые. Так уж устроен мир.
1. Нужда в еретиках
Я признателен фонду «Династия» и лично Анне Пиотровской за то, что они пригласили меня прочитать лекцию о будущем. Но вначале я должен сказать, что, как ученый, я не особенно склонен доверять предсказаниям будущего. Наука делается непредсказуемым образом. Ученые занимаются как раз тем, что планируют эксперименты, результаты которых будут заведомо как можно менее предсказуемыми, а затем проводят их и смотрят, что получится. Можно даже сказать так: если что-то предсказуемо, то это не наука. Поэтому, когда я делаю предсказания, я выступаю не в роли ученого. Я буду выступать сегодня в роли фантазера, и мои предсказания будут скорее научной фантастикой, чем наукой. Предсказания писателей-фантастов, как известно, на удивление неточны. Они стремятся скорее вообразить, что могло бы случиться, нежели описать, что случится в действительности. А я стремлюсь, фантазируя, оспорить преобладающие в наши дни догмы. Эти догмы могут оказаться правильными, но всё равно стоит их оспаривать. И я горжусь тем, что я еретик.
Приношу свои извинения за то, что буду говорить обо всех этих проблемах с американской точки зрения. Мне прекрасно известно, что перед Россией стоят другие проблемы. Но я также знаю, что совершенно не осведомлен о сегодняшних российских реалиях, поэтому с моей стороны было бы очень глупо пытаться рассказывать людям, живущим в России, как решать российские проблемы.
2. Землеустройство и климат
Я собираюсь изложить сегодня пять ересей. Моя первая ересь состоит в том, что весь нынешний ажиотаж вокруг глобального потепления сильно преувеличен. Здесь я выступаю против священного братства специалистов по моделированию климата и толп введенных ими в заблуждение граждан, которые верят цифрам, предсказываемым климатическими моделями. Они, конечно, говорят, что у меня нет метеорологического образования, а следовательно, я не обладаю достаточной квалификацией, чтобы рассуждать об этих вопросах. Но я изучал модели климата и знаю их возможности. Эти модели основаны на решении гидродинамических уравнений, и они замечательно описывают движения жидкостей и газов в атмосфере и в океанах. Но они очень плохо описывают облака, пыль, химию и биологию полей, сельхозугодий и лесов. Они и близко не подходят к тому, чтобы описать реальный мир, в котором мы живем. В реальном мире много грязи и путаницы и много того, что мы пока еще не понимаем. Ученому намного проще сидеть в помещении с кондиционером и прогонять свои модели на компьютерах, чем одеться по-зимнему и измерять то, что реально происходит снаружи, в болотах и в облаках. Вот почему специалисты по моделированию климата так верят собственным моделям.
Не вызывает сомнения, что местами на нашей планете действительно происходит потепление климата. Я вовсе не говорю, что это потепление не вызывает проблем. Вполне очевидно, что вызывает. Вполне очевидно, что нам следует стремиться разобраться во всём этом лучше. Но я говорю, что эти проблемы сильно преувеличены. На них тратятся деньги и отвлекается внимание от других проблем, более актуальных и более важных, таких как бедность, инфекционные заболевания, образование, здравоохранение и сохранение живых существ, населяющих сушу и океаны, не говоря уже о самых важных из всех проблем — войны и мира и ядерного оружия, о которых я сегодня еще расскажу.
Я немного расскажу о проблеме глобального потепления, потому что это интересная проблема, хотя ее важность и преувеличена. Чтобы подробно разобраться в потоках углерода в атмосфере и биосфере, нужно измерить численные значения множества параметров. Я не хочу запутывать вас множеством чисел, поэтому попрошу вас запомнить только одно число. Число, которое я прошу вас запомнить, — одна треть миллиметра в год. Сейчас я объясню, что это число значит. Представьте себе ту половину поверхности суши, которая не покрыта ни пустынями, ни полярными льдами, ни городами, ни дорогами, ни парковками. Эта половина поверхности суши покрыта почвой, которая поддерживает растительность того или иного типа, будь то сельхозугодья, леса или болота. Каждый год эта половина поверхности суши поглощает и превращает в биомассу некоторую долю того углекислого газа, который мы выбрасываем в атмосферу. Нам неизвестно, насколько велика эта доля, потому что мы не померили прирост или сокращение биомассы. Биомасса — это и живые существа, и останки тех живых существ, которые уже умерли. Число, которое я просил вас запомнить, — треть миллиметра в год — это усредненный прирост толщины биомассы на половине поверхности суши, к которому привело бы поглощение всего углекислого газа, который мы выбрасываем, сжигая ископаемое топливо. Усредненный прирост толщины составил бы одну треть миллиметра в год.
Смысл этих расчетов в том, что поглощение атмосферного углерода почвой может идти с очень хорошей скоростью. Чтобы остановить прирост концентрации углекислого газа в атмосфере, биомассу почвы нужно увеличивать всего лишь на треть миллиметра в год. На плодородный верхний слой почвы приходится около десяти процентов биомассы, поэтому увеличение биомассы на треть миллиметра в год соответствует приросту верхнего слоя почвы примерно на три миллиметра в год. Изменения методов сельского хозяйства, например отказ от вспашки, приведут к не менее быстрому приросту биомассы. Если мы выращиваем зерновые, не вспахивая почву, то больше биомассы уходит в корни, которые остаются в земле, и меньше углерода возвращается в атмосферу. Если мы с помощью генной инженерии получим сорта с большей биомассой корней, мы, по-видимому, сможем добиться того, чтобы прирост толщины почвы шел еще намного быстрее. Из этих простых расчетов я делаю вывод, что проблема поступления в атмосферу углекислого газа есть проблема не метеорологии, а землеустройства. Ни одна компьютерная модель атмосферы и океана не способна предсказывать, как мы будем распоряжаться нашими земельными угодьями.
Мы можем и не рассчитывать средний прирост биомассы в масштабе всей Земли, а рассмотреть эту проблему в локальном аспекте. Представим себе такую возможную картину будущего: Китай продолжает развиваться как индустриальная держава, во многом зависящая от сжигания угля, а в Соединенных Штатах решают поглощать выбрасываемый при этом углекислый газ посредством увеличения биомассы почвы. Количество биомассы, которая может накапливаться в живых частях растений и деревьев, ограничено, но ничто не ограничивает количество биомассы, которое может откладываться в почве. Крупномасштабное приращение почвы может оказаться выгодным, а может и не оказаться, в зависимости от экономических показателей зерновых, полученных с помощью генной инженерии. Но, по крайней мере, есть вполне обсуждаемая возможность, что Китай будет обогащаться, сжигая уголь, в то время как Соединенные Штаты облагодетельствуют окружающую среду накоплением почвы, благодаря тому, что атмосфера будет обеспечивать бесплатную транспортировку углерода от китайских горных разработок в американскую землю, и содержание углекислого газа в атмосфере останется постоянным. Такие возможности стоит учитывать, когда мы выслушиваем предсказания, касающиеся ископаемого топлива и изменений климата. Если на нашей планете в ближайшие пятьдесят лет воцарятся биотехнологии, подобно тому как за последние пятьдесят лет воцарились компьютерные технологии, то правила игры в области климата радикально изменятся.
Когда я прислушиваюсь к публичным дебатам об изменениях климата, мне бросаются в глаза колоссальные пробелы в наших знаниях, неполнота наших наблюдений и поверхностность наших теорий. Во многих фундаментальных процессах в экологии Земли мы разбираемся плохо. Только если мы разберемся в них намного лучше, мы сможем поставить точный диагноз нынешнего состояния нашей планеты. Если мы пытаемся заботиться о Земле точно так же, как мы заботимся о больном человеке, вначале нужно диагностировать болезнь, и лишь затем ее лечить. Для этого нужно наблюдать за процессами, происходящими в биосфере, и измерять их параметры.
Все согласны с тем, что увеличение концентрации углекислого газа в атмосфере приведет к двум важным последствиям, одному климатическому и одному неклиматическому. Первое — это физические изменения лучистого переноса энергии в атмосфере, а второе — биологические изменения растительности на суше и в мировом океане. Относительно того, какое из этих последствий важнее, мнения расходятся, как и относительно того, будут ли эти последствия, по отдельности или вместе, благоприятны или вредны. Физические последствия проявляются в изменении осадков, облачности, силы ветра и температуры, которые обычно сваливают в кучу и называют вводящим в заблуждение термином «глобальное потепление». Во влажном воздухе изменения лучистого переноса, вызываемые углекислым газом, заведомо перекрыты намного более сильным парниковым эффектом водяных паров. Углекислый газ играет важную роль там, где воздух сухой, а сухой он обычно лишь там, где холодно. Потепление, вызываемое углекислым газом, сильнее всего там, где воздух сухой и холодный, то есть прежде всего в Арктике, а не в тропиках, прежде всего зимой, а не летом, и прежде всего ночью, а не днем. Такие потепления вполне реальны, но они в основном делают холодные районы теплее, а не жаркие районы еще жарче. Представлять локальные потепления усредненными глобальными показателями — значит, по меньшей мере, вводить людей в заблуждение.
Подлинная причина, по которой концентрация углекислого газа в атмосфере имеет такое большое биологическое значение, состоит в том, что эта концентрация очень мала. Поле кукурузы или любой другой зерновой культуры, растущей на солнце в ясный полдень, поглощает весь углекислый газ в метре над землей примерно за пять минут. Если бы воздух непрерывно не перемешивался за счет конвекционных потоков и ветров, кукуруза перестала бы расти. Около одной десятой всего атмосферного углекислого газа уходит на прирост биомассы каждое лето и возвращается обратно в атмосферу каждую осень. Вот почему последствия сжигания ископаемого топлива нельзя отделить от последствий роста и разложения растений. Существует пять хранилищ углерода, доступного для утилизации живыми организмами во временном масштабе тысячелетий. Эти пять хранилищ — это атмосфера, наземная растительность, поддерживающая ее почва, населенный морской растительностью верхний слой океана и разведанные нами запасы ископаемого топлива. Из этих пяти хранилищ меньше всего углерода содержит атмосфера, а больше всего — ископаемое топливо, но все они по размеру сравнимы и все они сильно взаимодействуют друг с другом. Чтобы разобраться в любом из них, нужно разобраться во всех пяти. Нам неизвестно, возможно ли посредством рационального землеустройства увеличить на четыре миллиарда тонн в год прирост углерода в том хранилище, которое образует почва, а именно такое увеличение скорости прироста потребовалось бы, чтобы остановить прирост концентрации углекислого газа в атмосфере. Всё, что мы можем сказать с уверенностью, — это что теоретически такая возможность есть, и ее следует всерьез исследовать.
Большинство известных мне дискуссий, посвященных научным и экономическим аспектам глобального потепления, обходят стороной самый важный вопрос. Это вопрос скорее религиозного, чем научного свойства. Существует такая всемирная светская религия — ее можно назвать энвайронментализмом, — согласно которой роль людей на Земле — это роль управляющих хозяйством, портить планету отходами нашей роскоши — грех, а праведный путь состоит в том, чтобы жить как можно экономнее. Основам энвайронменталистской этики учат детей в детских садах, школах и колледжах по всему миру. Энвайронментализм занял место социализма, став ведущей светской религией. Эта религия имеет прочные этические основы. Ученые и экономисты могут согласиться с буддистскими монахами и христианскими проповедниками, что разрушение нашей естественной среды обитания есть зло, а бережная охрана птиц и бабочек — благо. Всемирное сообщество энвайронменталистов имеет очень сильную позицию в моральной сфере и ведет человеческие социумы по пути надежды на лучшее будущее. Энвайронментализм, как религия надежды и почтительного отношения к природе, пришел всерьез и надолго. Эту религию мы все можем разделить, независимо от того, верим ли мы в опасность глобального потепления.
Но, к сожалению, движение энвайронментализма приняло в качестве одного из догматов своей веры убеждение, что глобальное потепление сильнее, чем что-либо другое, угрожает экологии нашей планеты. Вот почему споры о глобальном потеплении стали такими горячими и ожесточенными. Общественность поверила в то, что любой человек, который относится к опасным последствиям глобального потепления скептически, является врагом окружающей среды. Теперь перед скептиками вроде меня стоит непростая задача — убедить общественность в обратном. Многие из таких скептиков — преданные энвайронменталисты. Они с ужасом наблюдают, как всеобщая одержимость глобальным потеплением отвлекает внимание общественности от намного более серьезных опасностей, уже сегодня угрожающих нашей планете. Например, поистине серьезная угроза окружающей среде исходит от неконтролируемого роста населения Земли. Но при этом между возрастанием благосостояния человеческих популяций и падением рождаемости наблюдается сильная положительная корреляция.
За вторую половину XX века, когда Мексика стала богатой страной, размер средней мексиканской семьи упал от семи детей до двух с половиной. Размер семьи в процветающих европейских странах, таких как Ирландия и Италия, падал еще быстрее. Самый быстрый способ стабилизировать численность человечества и сохранить нашу планету состоял бы в том, чтобы сделать всех богатыми. В богатых странах численность населения обычно остается на прежнем уровне или сокращается, а кроме того, эти страны могут позволить себе лучше заботиться об окружающей среде. Как давно заметил Бертольд Брехт в «Трехгрошовой опере», «Erst kommt das Fressen, dann kommt die Moral» — «Сначала хлеб, а нравственность потом». Для окружающей среды не может быть ничего хуже, чем растущее, голодное и обнищавшее народонаселение, пытающееся жить на земле без помощи индустриальных технологий. Когда китайское и индийское правительства отдают предпочтение борьбе с бедностью перед борьбой с глобальным потеплением, они поступают правильно как с научной, так и с нравственной точки зрения.
Вот и всё, что касается первой ереси — о том, что глобальное потепление не такая уж важная проблема.
3. Влажная Сахара
Вторая ересь — загадка влажной Сахары. Меня всегда пленяла эта загадка. Во многих районах Сахары, которые сегодня сухи и необитаемы, мы находим наскальные рисунки, на которых изображены люди и стада животных. Этих рисунков довольно много, и они на удивление высокохудожественны — вполне сравнимы с более известными наскальными рисунками в пещерах Франции и Испании. Рисунки в пустыне Сахара не такие древние, как те пещерные рисунки. Они выполнены во многих разных стилях и, по-видимому, были созданы на протяжении периода в несколько тысяч лет. Самые поздние из них демонстрируют египетское влияние и, вероятно, выполнены в то же время, что и рисунки, украшающие древнеегипетские гробницы. В книге Анри Лота «В поисках фресок Тассили», опубликованной в 1958 году, 50 лет назад, приведены изумительные репродукции пятидесяти таких рисунков. Самые лучшие из них датируются временем около 6000 лет назад. Они убедительно свидетельствуют о том, что Сахара в то время была влажной. В ней выпадало достаточно осадков, чтобы поддерживать стада коров и жирафов, которые должны были питаться травой и веточками деревьев. Там были также слоны и бегемоты. Сахара в то время должна была выглядеть так, как в наши дни выглядит Серенгети.
В то же самое время, около 6000 лет назад, на севере России, где сейчас преобладают хвойные породы, были листопадные леса, что говорит о том, что климат северных районов был в то время намного мягче, чем сегодня. В горных долинах Швейцарии, где в наши дни лежат знаменитые ледники, тогда тоже росли деревья. Эти ледники, которые сегодня тают, 6000 лет назад были намного меньше, чем они есть сейчас. Похоже, 6000 лет назад был самый теплый и влажный период межледниковья, начавшегося 12 000 лет назад, когда закончилось последнее оледенение. В связи с этим мне бы хотелось задать два вопроса. Во-первых, если позволить концентрации углекислого газа в атмосфере увеличиваться и дальше, то придем ли мы к климату, похожему на тот, что был 6000 лет назад, когда Сахара была влажной? А во-вторых, если бы у нас была возможность выбирать между нынешним климатом, при котором Сахара суха, и климатом, который был 6000 лет назад, когда Сахара была влажной, следовало ли бы нам выбрать нынешний климат? И моя вторая ересь состоит в том, что я отвечаю на первый вопрос утвердительно, а на второй отрицательно. По мне теплый климат, который был 6000 лет назад, когда Сахара была влажной, предпочтительнее, а увеличение содержание углекислого газа в атмосфере, возможно, поможет снова сделать климат таким, каким он был тогда. Я не утверждаю, что эта еретическая идея истинна, — я не знаю. Я лишь говорю, что обдумывать это отнюдь не вредно.
4. Одомашнивание биотехнологий
Третья ересь — одомашнивание биотехнологий.
Пятьдесят лет назад в Принстоне математик Джон фон Нейман на моих глазах разработал и сконструировал первый компьютер, выполнявший вводимые в него закодированные инструкции, то есть компьютерные программы. Компьютер изобрел не фон Нейман, но именно он изобрел компьютерные программы. Этот компьютер, который назывался ЭНИАК, уже работал в Пенсильванском университете пятью годами раньше. Но именно комбинация электронного «железа» и записанного на перфокартах программного обеспечения позволила единственной машине предсказывать погоду, моделировать эволюцию популяций живых организмов и проверять возможность создания термоядерных бомб. Фон Нейман понимал, что его изобретение изменит мир. Он понимал, что следующие поколения подобных машин станут основой работы науки, бизнеса и государства. Но ему представлялось, что компьютеры всегда будут огромными и дорогими. Ему представлялось, что такие компьютеры будут находиться в больших центрах, управляющих работой исследовательских лабораторий или крупных отраслей промышленности. Ему не удалось предвидеть, что компьютеры станут настолько маленькими и дешевыми, что домохозяйки будут использовать их для расчетов при заполнении деклараций о подоходном налоге, а школьники будут делать на них домашние задания. Ему не удалось предвидеть, что в итоге компьютеры будут одомашнены настолько, что станут служить игрушками для трехлетних детей. Ему и близко не удалось предвидеть, что в XXI веке компьютерные игры станут одной из основ повседневной жизни. Из-за компьютерных игр наши внуки вырастают теперь людьми с неизлечимой компьютерной зависимостью. Хорошо это или плохо, здорово или нездорово, люди и компьютеры связаны теперь друг с другом, «пока смерть не разлучит их», прочнее, чем мужья и жены.
Какое отношение имеет эта история с компьютером фон Неймана и с эволюцией компьютерных игр к биотехнологиям? Вот какое. Представление фон Неймана о компьютерах как об огромных машинах, расположенных в специальных центрах, имеет немало общего с распространенным в наши дни в обществе представлением о генной инженерии как о занятии исключительно для больших фармацевтических и сельскохозяйственных компаний, таких как «Монсанто». Общественность относится к «Монсанто» настороженно, потому что в этой компании гены ядовитых пестицидов внедряют в употребляемые в пищу культурные растения, точно так же, как мы настороженно относились к деятельности фон Неймана, потому что он охотно использовал свой компьютер для разработки водородных бомб. Вполне вероятно, что пока генная инженерия остается прерогативой специальных центров, принадлежащих большим корпорациям, она так и останется непопулярной и спорной формой деятельности.
Но я предвижу великое будущее биотехнической индустрии, которое настанет тогда, когда она пойдет по стопам компьютерной индустрии, по тому пути, который не удалось предвидеть фон Нейману, когда она тоже перестанет быть большой и централизованной и станет маленькой и домашней. Первый шаг в этом направлении уже был сделан, когда в зоомагазинах появились генетически модифицированные тропические рыбки, по-новому и очень ярко окрашенные. Следующий шаг на пути одомашнивания биотехнологий будет сделан, когда они станут удобными для пользователей. У меня был недавно один счастливый день, проведенный на Филадельфийской выставке цветов — крупнейшей в мире выставке, на которой цветоводы со всего мира демонстрируют плоды своих трудов. Я также посетил Выставку рептилий в Сан-Диего, не менее впечатляющее мероприятие, на котором свою работу демонстрируют те, кто разводит рептилий. В Филадельфии можно увидеть лучшие розы и орхидеи, а в Сан-Диего — лучших ящериц и змей. Для дедушек и бабушек, которые приводят на выставку рептилий своих внуков, главная проблема состоит в том, чтобы уйти оттуда, так и не купив змею или ящерицу. Все эти розы и орхидеи и все эти ящерицы и змеи представляют собой плоды трудов увлеченных и опытных цветоводов и рептилиеводов. Тому и другому делу посвящают жизнь многие тысячи людей, как профессионалы, так и любители. Но вы только представьте себе, что будет, когда этим людям станут доступны методы генной инженерии. Появятся наборы «сделай сам» для садоводов, с помощью которых они будут выводить новые сорта орхидей и роз посредством генной инженерии. Появятся также наборы для голубеводов и попугаеводов и для тех, кто разводит ящериц и змей, позволяющие выводить новые их породы. У тех, кто разводит собак и кошек, тоже будут свои наборы.
Генная инженерия, когда она попадет в руки детям и домохозяйкам, даст колоссальный всплеск разнообразия новых живых организмов, положит конец монокультурности, насаждаемой большими корпорациями. Новые разновидности получат широкое распространение и придут на смену тем, что сгинули по вине монокультурного сельского хозяйства и индустриализации. Создание геномов станет личным делом, новой формой искусства, такой же творческой, как живопись или скульптура. Немногие из новых творений будут шедеврами, но все они будут приносить радость своим создателям и увеличивать разнообразие нашей фауны и флоры.
Последним этапом одомашнивания биотехнологий будет создание биотехнологических игр, похожих на компьютерные игры для детей вплоть до детсадовского возраста, но отличающихся тем, что вместо изображений на экране компьютера дети будут играть с настоящими семенами или яйцами. Играя в такие игры, дети глубоко прочувствуют, что такое рост живых организмов. Победителем может стать ребенок, у которого из семечка вырастет самый колючий кактус или из яйца вылупится самый симпатичный динозавр. С такими играми будут связаны многие трудности и возможные опасности. Нужно будет выработать строгие правила, чтобы, играя в них, наши дети не подвергали опасности себя и других.
Если в будущем нас ждет наплыв одомашненных биотехнологий, в связи с этим нужно ответить на пять вопросов. Во-первых, можно ли этот наплыв остановить? Во-вторых, нужно ли его останавливать? В-третьих, если остановить его невозможно или нежелательно, то как обществу следует его ограничить? В-четвертых, как именно договариваться о таких ограничениях? В-пятых, проводить ли их в жизнь на государственном или на международном уровне? Для обдумывания ответов на все эти вопросы может пригодиться аналогия между компьютерными технологиями и биотехнологиями. Большинство людей, которые будут применять одомашненные биотехнологии во вред, будут, вероятно, мелюзгой, вроде тех юных хакеров, что разносят компьютерные вирусы по всему интернету. С другой стороны, есть немалая разница между компьютерным вирусом и настоящим вирусом, таким как вирус гриппа или иммунодефицита. Если мы разрешим детям игры с розами и змеями, то перед нами будет еще стоять проблема, как предотвратить игры с вирусами.
Вот что я хотел сказать о биотехнологии.
5. Дарвиновская интерлюдия
Моя четвертая ересь — еще одна ересь из области биологии — называется «биология с открытым исходным кодом». Согласно этой ереси, история развития программного обеспечения с открытым исходным кодом, возможно, представляет собой краткое повторение истории жизни на Земле, переускоренный в огромное число раз вариант эволюции.
Карл Вёзе — крупнейший в мире специалист по таксономии микроорганизмов, то есть по эволюции микробов. Он изучал происхождение микробов, выявляя черты сходства и различия их геномов. Им были открыты основы общей структуры древа жизни — происхождение всего живого от трех первичных ветвей. В июньском номере журнала Microbiology Review за 2004 год он опубликовал статью, смелую и многое объясняющую, которая называлась «Новая биология для нового века». Его главная идея состоит в том, что редукционизм, который практиковался в биологии в последние сто лет, должен уйти в прошлое, и на смену редукционистской биологии должна прийти новая, синтетическая биология, в основе которой будут лежать сообщества и экосистемы, а не гены и молекулы. Помимо этой, главной идеи, он также задается еще одним принципиальным вопросом: когда именно началась дарвиновская эволюция? Под дарвиновской эволюцией он подразумевает эволюцию, как ее понимал Дарвин, основанную на конкурентной борьбе за выживание нескрещивающихся друг с другом видов. Он приводит доказательства того, что дарвиновская эволюция началась не с самого момента возникновения жизни. Сравнение геномов древних групп живых организмов убедительно свидетельствует о том, что между ними происходил массивный перенос генетической информации. В древнейшие времена преобладал процесс, который он называет горизонтальным переносом генов. Причем чем дальше в прошлое, тем это преобладание сильнее.
К любым идеям, которые высказывает Карл Вёзе, даже чисто гипотетическим, нужно относиться серьезно. В своей статье о «новой биологии» он высказывает предположение о золотом веке до-дарвиновской жизни, когда горизонтальный перенос генов был всеобщим явлением, и отдельные виды еще не существовали. Жизнь в то время представляла собой сообщество клеток разного типа, которые делились друг с другом генетической информацией посредством вирусов, так что хитрые химические реакции и каталитические процессы, выработанные одним организмом, могли в итоге наследоваться всеми. Эволюция был тогда общим делом, и всё сообщество шло по пути совершенствования эффективности обмена веществ и размножения, за счет того, что наиболее эффективные клетки делились своими генами с другими. Такая эволюция могла идти очень быстро, потому что новые химические уловки могли эволюционировать одновременно в клетках разного типа, работая параллельно, а затем объединяться в одной клетке за счет горизонтального переноса генов. Но затем, в один черный день, некая клетка вроде примитивной бактерии оказалась на один прыжок впереди остальных. Эта клетка, предвосхищая то, что через три миллиарда лет сделал Билл Гейтс, отделилась от сообщества и отказалась делиться генами. Ее потомство стало первым видом, закрепив за собой интеллектуальную собственность для своего частного использования. Обладая большей, чем у других, эффективностью, оно продолжало плодиться и эволюционировать отдельно, в то время как клетки остального сообщества жили по-прежнему, делясь друг с другом. Через несколько миллионов лет от сообщества отделилась еще одна клетка, которая образовала второй вид. И это продолжалось до тех пор, пока от сообщества ничего не осталось, за исключением, быть может, только вирусов, и всё живое оказалось разделенным на виды. Так началась дарвиновская интерлюдия.
Теперь, по прошествии трех миллиардов лет, дарвиновская интерлюдия закончилась. Это была лишь интерлюдия между двумя периодами горизонтального переноса генов. Эпоха дарвиновской эволюции, в основе которой лежало соревнование между видами, подошла к концу около 10 000 лет назад, когда один вид — Homo sapiens — занял господствующее положение и начал переделывать биосферу. С того времени культурная эволюция заняла место эволюции биологической в качестве главной движущей силы происходящих изменений. Культурная эволюция принципиально отличается от дарвиновской. Культуры распространяются посредством не столько генетического наследования, сколько горизонтального переноса идей. Культурная эволюция идет со скоростью в тысячу раз большей, чем дарвиновская эволюция, и ведет нас к новой эре культурной взаимозависимости, которую мы называем глобализацией. И теперь, в последние тридцать лет, Homo sapiens возродил древнюю додарвиновскую практику горизонтального переноса генов, легко передавая гены микробов растениям и животным и размывая границы между видами. Мы с большой скоростью движемся в постдарвиновскую эру, когда виды перестанут существовать, в основе обмена генами будет лежать принцип открытого исходного кода и эволюция жизни вновь станет общим делом. Это моя четвертая ересь.
Похоже, что во второй половине XXI века основой нашей жизни и экономической деятельности станут биотехнологии, подобно тому как компьютерные технологии стали основой жизни и экономики во второй половине XX века. Возможно, биотехнологии смогут обеспечить всеобщее равенство, перераспределяя богатства во все уголки планеты, где есть земля и воздух, вода и солнце. Эти достижения не будут иметь ничего общего с нынешними бестолковыми усилиями по выращиванию кукурузы для получения из нее этанола. Это предприятие с этанолом не помогает сократить выбросы углекислого газа и попутно вредит беднякам по всей планете, повышая цену на землю. Когда мы окончательно освоим биотехнологии, правила игры в области климата радикально изменятся.
Shibizhi fon Purch 28.04.2017 04:45:55
Сообщений: 563
НАУЧПОП: ФРИМЕН ДАЙСОН. ЕРЕТИЧЕСКИЕ МЫСЛИ О НАУКЕ И ОБЩЕСТВЕ
23 марта 2009 г., Москва.
(окончание)
6. Ядерное оружие
И наконец, последняя ересь, о ядерном оружии, что на деле, по моему мнению, есть самое важное. Согласно моей пятой ереси, первейшую опасность для нас и для окружающей среды представляет ядерное оружие, и нашей важнейшей задачей должно стать скорейшее от него избавление. Я оставил эту ересь напоследок, но сам я считаю ее первейшей. Я проповедовал ее уже не менее двадцати пяти лет, и по-прежнему проповедую сегодня. Мир за последние двадцать пять лет кардинально изменился. Что-то изменилось к лучшему, что-то — к худшему. Самое лучшее изменение, возможность которого я не мог себе и представить, состояло в том, что мирным путем распался Советский Союз. Самое худшее изменение, которого я тоже не мог себе и представить, состояло в том, что Соединенные Штаты начали превентивную войну. В результате этих изменений изменились и взгляды людей на ядерное оружие, но принципиальная опасность, связанная с ним, и средства против нее едва ли хоть сколько-нибудь изменились.
Сегодня людей в основном беспокоит ядерное оружие в руках Ирана, Северной Кореи или Пакистана, так называемых «стран-изгоев», или ядерное оружие в руках террористических группировок вроде «Аль-Каиды». Эту проблему называют проблемой распространения ядерного оружия. Такая проблема действительно есть, причем уже пятьдесят лет как. Но мы не можем решить ее самостоятельно. Главная наша проблема — решить которую в нашей власти — это проблема нашего собственного ядерного оружия. У нас есть, между нами говоря, около десяти тысяч единиц ядерного оружия — достаточно, чтобы стереть с лица Земли значительную часть ее населения. У Российской Федерации его примерно столько же, сколько у американцев. У других стран — намного меньше. Эти огромные запасы оружия представляют для мира в целом намного большую опасность, чем то малое количество, которое может себе позволить Иран или Пакистан. У нас жалуются, что русские плохо следят за своим ядерным оружием, но я никогда не забуду тот момент, когда я вошел в некое помещение в одном из наших собственных мест хранения ядерного оружия и увидел валяющиеся на полу водородные бомбы, даже не привязанные, сорок одну штуку. Я внимательно сосчитал их и убедился, что их сорок одна. Я подумал: интересно, заметил бы кто-нибудь, если бы одна или две из них пропали. Так что наша сторона тоже следит за своим оружием не лучшим образом.
Рассказать о ядерном оружии можно в двух разных ключах. Можно говорить о религии и морали, о том, что ядерное оружие — это зло, не имеющее равных, потому что это оружие геноцида, что это преступление перед Богом, и что наш моральный и религиозный долг состоит в том, чтобы от него избавиться. Или же можно прагматично рассуждать о военных нуждах — о том, что ядерное оружие неэффективно с практической точки зрения. Я не стану пересказывать религиозные аргументы, исходя из того, что все вы их уже слышали и более или менее согласны, что ядерное оружие — это, в принципе, зло. Поэтому я сосредоточусь на военных аргументах, чтобы убедить вас, что ядерное оружие на самом деле не помогает выигрывать войны. Мы не можем сделать со своим ядерным оружием ничего осмысленного, что помешало бы Ирану или Северной Корее заиметь собственное ядерное оружие. Находясь в здравом уме, мы никогда не сможем использовать наши собственные бомбы ни для каких военных целей. Главная проблема использования ядерного оружия с целью выиграть войну с какой-нибудь бедной страной состоит в том, что у нас есть все подходящие мишени, а у них таких мишеней очень мало. Ядерное оружие позволяет убить множество людей и добиться того, что те, кто выживет, крепко нас возненавидят, но это не означает выигранной войны.
Я делаю из этого вывод, что одной из важнейших целей нашей внешней политики должно быть полное избавление от ядерного оружия. Мы должны понимать, что слово «избавление» может сбить с толку. Мы никогда не можем знать наверняка, что наши враги или наши друзья не прячут где-нибудь секретные запасы оружия. Как известно, спрятать ядерное оружие просто. Когда мы говорим об избавлении от ядерного оружия, мы подразумеваем, что это оружие должно быть запрещено законом, точно так же, как сегодня запрещено оружие биологическое. Это означает, что всё оставшееся оружие может быть лишь нелегальным, секретным, без каких-либо крупных и явно задействованных систем доставки. Кроме того, это означает, что мы будем уверены в том, что у нас самих ядерного оружия больше нет. Я считаю, что без нашего ядерного оружия в мире будет безопаснее, даже если у других стран какое-то его количество останется. Самые заманчивые из возможных мишеней для внезапной атаки — это, например, ядерные авианосцы, а такие мишени есть, в основном, именно у нас. Избавившись от таких мишеней, мы существенно сократим шансы того, что в открытом море или в Персидском заливе начнется война.
От оружия можно избавиться двумя способами: в одностороннем порядке или достигнув многосторонней договоренности. Оба этих способа в течение последний пятидесяти лет пытались применять, иногда успешно. Я вкратце изложу вам четыре примера из истории. Первый касается 1963 года, когда я работал в Ведомстве США по контролю над оружием и разоружению. В то время в ходе гонки вооружений делались всё более и более крупные водородные бомбы. Советский Союз тогда лидировал, сделав бомбу в 65 мегатонн, заявленную как прототип бомбы в 100 мегатонн. Мы опасались, что следующим шагом гонки будет бомба в одну гигатонну, слишком тяжелая, чтобы ее мог нести самолет или ракета. Гигатонные бомбы можно было бы разместить в больших подводных контейнерах или автоматических подводных лодках без экипажа и разрушать с их помощью приморские города, вызывая гигантские цунами. Но даже самые кровожадные генералы ВВС и адмиралы ВМС не хотели таких бомб. Президент Кеннеди и председатель [Совета Министров] Хрущев достигли договоренности о запрете ядерных испытаний в атмосфере, положившей конец этому безумию. Все последующие ядерные испытания приходилось проводить под землей. А подземные испытания на практике ограничены результатом примерно в десять мегатонн. После этого гонка вооружений понеслась в другом направлении — в сторону меньших и менее мощных бомб. Но Кеннеди и Хрущев упустили возможность договориться о полном запрете ядерных испытаний, который намного сильнее замедлил бы гонку вооружений.
Мой второй пример касается уничтожения биологического оружия, которое осуществил президент Никсон в 1969 году. Это было одностороннее решение, принятое Никсоном тихо, без всякого шума. Не потребовалось ни международных переговоров, ни процедуры ратификации Сенатом. Противники этого решения не получили возможности публично высказать свои возражения или в законном порядке задержать принятие этого решения. Никсон просто объявил, что все государственные программы, связанные с биологическим оружием, должны быть прекращены, а все его запасы уничтожены. Это произошло благодаря тому, что у гарвардского биолога Мэтью Мезельсона был на полуострове Кейп-Код летний дом, дача, как вы бы это назвали, по соседству с Генри Киссинджером, который был у Никсона советником по национальной безопасности. Мезельсон убедил Киссинджера, что пора избавиться от биологического оружия, а Киссинджер убедил Никсона. В ходе посвященного этому вопросу заседания Конгресса Мезельсон спросил армейских генералов, отвечавших за программу по биологическому оружию: «Как конкретно вы планируете применять это оружие?» — и им нечего было ответить. Генералы были вынуждены признать, что даже если бы на нас напали, применив биологическое оружие, у них не было никаких реалистичных планов применения в ответ на это нашего собственного биологического оружия. Из чисто военных соображений наше собственное оружие было бесполезным. Через три года после того, как Никсон принял это решение, в 1972 году, он договорился о принятии международной конвенции, объявившей биологическое оружие вне закона, и Советский Союз подписал эту конвенцию. Нельзя было проверить, выполняются ли условия этой конвенции, и на самом деле в Советском Союзе после этого продолжалась секретная программа по биологическому оружию. И всё же с этой конвенцией нам было намного лучше, чем без нее. Советская программа оставалась тайной, никакой открытой развертки биологического оружия не было. Угроза применения биологического оружия террористами сохраняется, но эта угроза была бы намного серьезнее, если бы у нас по-прежнему были собственные запасы биологического оружия, которое террористы могли бы украсть.
В третьем примере, который я приведу, попытка избавиться от вооружений не увенчалась успехом. В 1986 году президент Рейган и председатель [Президиума Верховного Совета, в то время генеральный секретарь ЦК КПСС] Горбачев провели встречу в Рейкьявике, чтобы договориться о соглашении по контролю над вооружениями. Рейган был горячим сторонником полного уничтожения ядерного оружия, и у Горбачева были похожие взгляды. Они сбежали от своих советников и стали беседовать один на один. Они подошли очень близко к соглашению об уничтожении всего своего ядерного оружия всех типов. Но им не удалось прийти к этому соглашению, по двум причинам. Во-первых, у них обоих были официальные советники, которые смертельно боялись любых кардинальных изменений status quo. Во-вторых, Рейгану была очень дорога его программа противоракетной обороны — «Звездных войн», от которой он не захотел отказываться, в то время как Горбачев опасался, что система «Звездных войн» может быть преобразована в систему нападения для нанесения первого удара. Страхи Горбачева были преувеличены, но не были необоснованны. Из-за своей неуступчивости со «Звездными войнами» Рейган упустил шанс изменить ход истории.
В четвертом примере от вооружений удалось избавиться с полным успехом. Это случилось в 1991 году, когда американским президентом был Джордж Буш-старший. За два года до этого Горбачев разрешил Германии воссоединиться и разрушить Берлинскую стену, на чём холодная война, по сути, и закончилась. Президент Буш решил, что для армии и надводного флота Соединенных Штатов настало время избавиться от всех тактических ядерных систем. В результате около половины всех наших вооружений, приведенных в боевую готовность, были в одностороннем порядке сняты за один день. Это было крупнейшее ядерное разоружение в истории. За несколько лет до того, как это случилось, я посетил ракетный крейсер «Принстон», стоявший в гавани Лонг-Бич. Этот крейсер был назван в честь города, в котором я живу. На нём было 98 крылатых ракет «Томагавк» в двух больших ящиках, в одном 49 с ядерными боеголовками, а в другом 49 с неядерными. Капитан должен был стараться не забыть, в каком какие. В любой момент могла произойти какая-нибудь случайность, из-за которой на море началась бы ядерная война. Армейское тактическое ядерное оружие, приведенное в боевую готовность во многих открытых местах по всему миру, представляло не меньшую опасность. Теперь ничего этого больше нет. Теперь и в армии и в надводном флоте радуются, что избавились от ядерного оружия. Они могут теперь намного лучше выполнять свою работу, без затруднений, связанных с заботой о ядерном оружии. Никто не хочет вернуть это оружие обратно. Буш позаботился о том, чтобы объявить эту операцию в то самое время, когда было урегулировано дело по иску против табачной промышленности. Так что американские СМИ сконцентрировали свое внимание на этом табачном деле, и ядерное разоружение проскочило незамеченным. Через некоторое время Горбачев ответил на это тем, что, в свою очередь, убрал советское тактическое ядерное оружие.
Эти четыре примера убеждают меня в том, что действия, предпринимаемые в одностороннем порядке, обычно приближают кардинальное разоружение эффективнее, чем многосторонние переговоры. Разумеется, нужно пытаться действовать обоими способами, оба они нужны. Самый последний шаг в направлении уничтожения ядерного оружия был сделан в 2006 году Максом Кампельманом, который был вместе с Рейганом в Рейкьявике и был уполномоченным Рейгана на тех переговорах по контролю над вооружениями. Кампельман опубликовал вместе с несколькими другими заслуженными государственными деятелями, в число которых входили Генри Киссинджер, Уильям Перри, Сэм Нанн и Джордж Шульц, бывший при Рейгане госсекретарем, декларацию, призывающую сделать уничтожение ядерных вооружений во всём мире целью внешней политики Соединенных Штатов. Они предложили вернуться к переговорам с Россией, которые велись в Рейкьявике, и затем привлечь другие страны, чтобы достигнуть многостороннего соглашения об уничтожении ядерных вооружений. По-моему, они слишком усердно подчеркивали, как приводить такое соглашение в исполнение и следить за тем, что оно выполняется. Было бы лучше начать с односторонних шагов, никого ни к чему не принуждая. В мире было бы намного безопаснее, если бы основные ядерные арсеналы не были открыто приведены в боевую готовность, даже если бы в Израиле и Иране при этом остались какие-то запрятанные запасы. Не существует разумного способа привести такое соглашение в исполнение, если Израиль и Иран не захотят участвовать. Каждая страна должна иметь право не присоединиться к соглашению или выйти из него в шестимесячный срок. Возможность выхода прописана отдельным пунктом во всех соглашениях по контролю над вооружениями, из очень веских соображений.
Главную трудность, которую нужно преодолеть, если мы хотим убедить американскую или российскую общественность избавиться от наших ядерных вооружений, составляет глубокое убеждение, что ядерные вооружения в какой-то степени обеспечивают нашу безопасность. Это убеждение поддерживается несколькими мифами, особенно мифом о том, что американское ядерное оружие в Хиросиме и Нагасаки привело к концу второй мировой войны. Недавние исследования историка Хасегавы и других убедили меня в том, что этот миф не соответствует действительности. Важнейшее свидетельство содержится в подписанном в августе 1945 года официальном рескрипте императора Хирохито, обращенном к его вооруженным силам, где им приказано сдаться. В этом рескрипте не упомянуты ядерные бомбы, в нём подчеркивается аналогия между ситуацией, сложившейся в 1945 году, и ситуацией, сложившейся в 1895 году в конце китайско-японской войны. Потому что Хирохито очень хорошо знал японскую историю. В 1895 году Япония разбила Китай и заняла Манчжурию. Европейские державы под предводительством России вмешались в эту войну и вторглись в Манчжурию. Русские заняли Порт-Артур. Великий император Мэйдзи, который превратил Японию в современную державу, принял унизительный мир. Заключив позорный мир с европейцами, Мэйдзи не дал русским вторгнуться в Японию. Язык рескрипта Хирохито показывает, что он помнил об этой аналогии, когда принимал решение сдаться. Его заботила прежде всего история, а не технологии. Решающим фактором были не бомбежки Хиросимы и Нагасаки, а объявленная русскими война и их вторжение в Манчжурию.
Есть и еще несколько мифов, которые нужно развенчать. Есть миф о том, что если бы Гитлер получил ядерное оружие раньше, чем мы, то он мог бы с его помощью покорить мир. Намного вероятнее, что если бы у Гитлера было ядерное оружие, он с его помощью убил бы множество людей в Лондоне и здесь, в Москве, вероятно и меня в том числе, но наши войска закончили бы войну на год раньше, дойдя до Берлина в 1944 году, а не в 1945-м. Есть и еще один миф, о том, что изобретение водородной бомбы изменило саму природу ядерных вооружений. На самом деле, если посмотреть на наши нынешние запасы ядерного оружия, они почти ничем не отличаются от тех, что были бы, если бы водородную бомбу так никогда и не изобрели. Есть также миф о том, что международные соглашения об уничтожении вооружений не имеют смысла, если строжайшим образом не следить за их выполнением. Но на самом деле за выполнением многих международных соглашений никто не следит, и их даже нарушают, но они, тем не менее, продолжают приносить пользу. Хорошим примером может служить соглашение Раша–Бэгота от 1817 года, которое позволило сохранить мир на границе между Соединенными Штатами и Канадой. Так что все эти мифы не соответствуют действительности. Когда они будет развенчаны, тогда, быть может, станут возможны решительные шаги в сторону мира без ядерных вооружений. Но чтобы это случилось, миролюбивые граждане и прагматичные президенты и военные должны вместе работать над этим.
Мое время подошло к концу, и я не стану пытаться вкратце изложить те уроки, которые вы могли извлечь из этих пяти ересей. Главный урок, который мне хотелось бы до вас донести, состоит в том, что наше далекое будущее не предопределено. Правила всемирно-исторической игры меняются каждые десять лет непредсказуемым образом. Все модные сегодня проблемы и все господствующие сегодня догмы, вероятно, устареют лет за двадцать. Мои ереси, вероятно, тоже устареют. Наше будущее в руках наших детей и внуков. Мы должны дать им свободу поиска своих собственных ересей.
Спасибо.
***
В. А. Рубаков. Ну что же, теперь вопросы. Я знаю, что Фримен Дайсон с удовольствием отвечает на вопросы, самые провокационные, поэтому не стесняйтесь, задавайте вопросы. Имеется в виду, конечно, в русле сегодняшнего разговора.
Голос из зала. Вы знаете, есть очень простой способ решить проблему ядерного оружия. Очень простой. Две наши страны должны стать одной страной. (Смех в зале, аплодисменты.) Тогда этой проблемы никогда не будет. Это правда реальное предложение. Об этом, возможно, стоит подумать.
В. А. Рубаков. Я прошу вот что, товарищи, вы уж извините, пожалуйста. Я прошу задавать вопросы. Каждый имеет много своих интересных точек зрения, обсуждать их можно...
Голос из зала. Простите, я повторю по-русски. Это вопрос!
В. А. Рубаков. Нет, это не вопрос. Всё-таки давайте мы будем держаться вопросов. Не высказывать свои точки зрения, а задавать вопросы докладчику.
Голос из зала. Простите, я предложил объединить страны — Россию и Соединенные Штаты. И это мгновенно ликвидирует проблему ядерного оружия.
В. А. Рубаков. Я прошу задавать вопросы.
Вопрос. Что вы можете сказать на тему «кризис в соотношении естественного и искусственного интеллекта»?
Ф. Дайсон. Ну, в этой области я не специалист. Но мне вполне ясно, что то, что заявляли раньше по поводу искусственного интеллекта, было преувеличением. Пятьдесят лет назад нам говорили, что компьютеры сравняются по интеллекту с людьми, но этого не произошло. И мне было бы сложно поверить, что это произойдет в ближайшие пятьдесят лет. Я не стал бы отвечать за более долгий срок. Компьютеры лучше нас умеют играть в шахматы, это верно. Но для этого нужен очень ограниченный набор способностей. Нам приходится делать вещи более сложные, чем игра в шахматы.
Вопрос. Не был ли бы это лучший способ избавиться от ядерного оружия — взять всё это оружие, всё существующее, и использовать его как топливо для космического корабля, такого как «Орион»?
Ф. Дайсон. Да, я могу кое-что пояснить по поводу «Ориона». «Орион» был проектом, в котором я принимал участие пятьдесят лет назад, целью которого было сконструировать космический корабль, в котором ядерное оружие использовалось бы в качестве движущей силы. И это был бы прекрасный способ разоружения, я согласен с вами. Если бы это оказалось политически осуществимо, это был бы прекрасный способ избавиться от ядерного оружия. И мы, собственно, именно к этому и стремились. Но, к сожалению, конечно, были политические причины, по которым этот корабль так и не полетел.
Вопрос. Профессор Дайсон, спасибо вам большое, во-первых, за вашу очень интересную лекцию, особенно за вашу скептическую позицию относительно этой ужасной шумихи вокруг глобального потепления и очень интересную идею о додарвиновской эволюции. И у меня есть вопрос. Лет тридцать назад Андрей Сахаров написал рецензию на вашу очень интересную книгу «Вмешательство во Вселенную», где он привел некоторые вопросы и некоторые возражения и обсуждения. Мы опубликовали эту книгу здесь, в отделении теоретической физики. И есть такой вопрос, поднятый Сахаровым, о мировом правительстве и совершенно независимых правительствах, какой вариант более безопасен. И вопрос в том, что по прошествии тридцати лет, когда мы видим, что идея прав человека преодолевает границы и теперь становится общей нормой, теперь мы видим, что есть немало общих норм Европейского Союза, есть общие нормы для государств. Вы не упомянули в своей лекции слов «права человека». Согласны ли вы, что права человека — это настоящий фундамент для построения в будущем более безопасного мира?
Ф. Дайсон. Спасибо. Здесь на самом деле два вопроса. Первый состоит в том, ведет ли в действительности нынешний постепенный подход к международным нормам к созданию мирового правительства. Я не знаю, я не могу ответить на этот вопрос. Лишь история покажет. Я думаю, что безусловно есть небольшое продвижение в этом направлении. Но, с другой стороны, есть также тот факт, что маленькие страны в целом управляются эффективнее, чем большие. И что есть большие преимущества в том, чтобы быть маленькой страной. Поэтому вполне может быть, что мир по большей части останется разделенным на маленькие страны. Посмотрим. И я не думаю, что есть какие-то принципиальные причины, по которым развитие должно пойти по одному из этих путей, а не по другому. Но безусловно справедливо, что права человека должны быть основной задачей государства. Что также очень помогает двигаться в этом направлении. И можно видеть, что на самом деле когда международное сообщество всерьез берется за что-либо, это очень часто бывает содействие правам человека. Так что я безусловно сторонник всего этого. Но мне нечего было сказать оригинального.
Вопрос. Профессор Дайсон, я не согласен с вами по поводу вашей идеи, что ядерное оружие есть одна из величайших угроз человечеству. Вспомним, например, Индию и Пакистан, которые воевали несколько десятков лет, и только после того, как обе страны объявили, что у них есть ядерное оружие, был установлен какой-то мир. А что случилось бы, если бы одна из этих стран вдруг отказалась от обладания ядерным оружием? Я бы предположил, что эта страна просто перестала бы существовать всего через пару часов. Спасибо.
Ф. Дайсон. Конечно, никто не может сказать, так это или нет. И мы не можем заново переписать историю. Но, безусловно, многие страны, которые отказались играть в игру с ядерным оружием, добились процветания и не подвергли себя какой-либо заметной опасности. В эту игру нельзя играть наверняка, она всегда сопряжена с риском. Но есть один замечательный пример страны, которая сама избавилась от своего ядерного оружия. Это ЮАР. И эта страна, безусловно, добилась поразительно многого за последние тридцать лет, как в области прав человека, так и в области безопасности. И она избавилась от ядерного оружия. Мне бы хотелось, чтобы другие страны последовали ее примеру.
Вопрос. Профессор Дайсон, я давно, еще с юности, всегда восхищался вашими работами, как в области науки, так и в области литературы. То, что вы сегодня рассказывали, крайне интересно. Я благодарю вас за замечательный еретический доклад и хочу спросить у вас, знакомы ли вы с не менее еретическими идеями замечательного русского ученого Владимира Ивановича Вернадского о ноосфере, которые, по-моему, соответствуют вашим убеждениям?
Ф. Дайсон. Ответ — да. (Смех, аплодисменты.) Простите, что я не сослался на него в своей лекции. Мне бы хотелось это исправить.
Вопрос. У меня следующий вопрос о будущем. Сейчас много изучают то, что наш разум связан с агрессией, и агрессия и разум идут рука об руку. И есть много рассуждений о том, что, может быть, именно в связи с этим мы и не видим никаких других цивилизаций, потому что если более продвинутые цивилизации возникали, они, быть может, сами себя уничтожили, в связи с агрессией. Но, с другой стороны, что мы будем делать, если у нас не будет никакого вооружения на всей нашей прекрасной планете, и вдруг мы встретимся с другой цивилизацией, более агрессивной, или с агрессией, исходящей из космоса? Итак, в любом случае нам нужно какое-то оружие, чтобы предотвратить это. Что вы думаете об этой угрозе?
Ф. Дайсон. Ответ — я не знаю. (Смех, аплодисменты.) Если внеземные цивилизации существуют, то у нас, вероятно, будет время узнать их прежде, чем они смогут причинить нам вред. И нам надо будет, насколько возможно, подготовиться к этому. Если же случится так, что мы столкнемся с внеземной цивилизацией внезапно, тогда нам останется быть готовыми к неожиданностям и надеяться на лучшее. К этому мы никак не можем подготовиться. И, возможно, если нам понадобиться обороняться, нам не сильно поможет иметь наготове множество оружия, потому мы не сможем вовремя применить его.
Вопрос. Закономерный вопрос к лауреату Темплтоновской премии: как по вашему мнению, совместимо ли религиозное мировоззрение с научным, в одном человеке?
Ф. Дайсон. Ответ, разумеется, в том, что это всецело зависит от самого человека. История знает много ученых, которые также были верующими, были очень религиозными людьми. Но, разумеется, у них у всех были разные убеждения. Так что тут нельзя выделить какой-то общий случай. Что совершенно ясно, это что если мы возьмем, например, Исаака Ньютона, образ мыслей которого нам известен подробно, потому что он много написал, как о религии, так и о науке, для него эти две вещи отнюдь не были несовместимы. И, конечно, мы не можем согласиться со всеми его религиозными убеждениями, но его научные убеждения мы вполне разделяем. Вот в чем разница: религия — вещь личная, а наука — предполагается, что безличная, но то и другое может вполне успешно сосуществовать в одном человеке.
Вопрос. Господин Дайсон, у меня вопрос о ваших ожиданиях относительно прогресса биотехнологий. Те же ожидания возлагались на промышленное развитие, что все станут богатыми и здоровыми, а затем те же ожидания возлагались на область компьютерной техники. Но на деле мы видим, что эти ожидания не оправдались, ни те, ни другие. Этого так и не произошло. Поэтому, опасаетесь ли вы, быть может, что развитие биотехнологий может увеличить существующее неравенство, неравенство материальное и неравенство в образовании?
Ф. Дайсон. Да, такая опасность есть. Можно представить себе будущее, в котором лишь богатым будут доставаться хорошие гены. И это быстро приведет к ситуации из романа Уэллса «Машина времени», где человеческий вид разделился на две части, богатых, у которых гены, что называется, хорошие, и бедных, оставшихся за бортом, с плохими генами. Это, безусловно, возможно, и мы должны очень постараться, чтобы этого не случилось. В этом я вижу фундаментальную опасность, связанную с биотехнологиями, в сочетании с экономическим неравенством. И я бы сказал, что самый первый принцип должен состоять в равном доступе к биотехнологиям для всех нас. Неравный доступ должен быть запрещен. И это, конечно, будет непросто. За это нам придется бороться.
Вопрос. У меня вопрос о глобальном потеплении. Я знаю, что многие люди поддерживают идею глобального потепления. Я также знаю, что есть люди, которые относятся к ней скептически. К сожалению, обсуждение напоминает разговор глухих. Те, кто высказывается за или против, выражают собственные мнения, но требуется, чтобы они прислушивались к аргументам противоположной стороны. Что бы вы сказали об идее какой-нибудь совместной научной конференции и обсуждения между сторонниками и противниками глобального потепления? Поддержали бы вы такую конференцию своим именем?
Ф. Дайсон. Простите, но я не особенно стремлюсь быть политиком. А проблема глобального потепления, к сожалению, стала очень серьезно вовлечена в политику.
Вопрос. Так вы считаете, что в ней нет научного вопроса?
Ф. Дайсон. В ней есть научные вопросы, и я был бы рад заниматься ими, но это трудно. Трудность здесь в получившемся смешении науки и политики.
Вопрос. Профессор Дайсон, во-первых, большое вам спасибо за замечательную лекцию и за поистине замечательную жизнь в науке. Я так счастлив, что она была столь долгой, что мы смогли услышать вас и увидеть вас лично. А вопрос у меня такой: почему вы не упомянули самые еретические из ваших идей, такие как сфера Дайсона, сценарий развития Вселенной Дайсона и все эти вещи?
Ф. Дайсон. Ну, меня просили, чтобы лекция длилась не больше часа. (Смех.) Так что мне пришлось быть кратким.
Вопрос. У меня вопрос о том, как защитить молекулярную биологию или биотехнологии от злоупотреблений.
Ф. Дайсон. Ответ, разумеется, в том, что это проблема законодательства и его исполнения. У нас есть очень хорошие законы, во многих странах есть законы, строго запрещающие эксперименты на людях, или призывы к экспериментам на людях, чтобы биологией не злоупотребляли на человеческом уровне. Эти законы исполняются. Люди, которые их нарушают, попадают в тюрьму. Так что всё это очень хорошо работает на человеческом уровне. Но, разумеется, возникает множество вопросов, связанных с применением биотехнологий к другим живым существам. И нам нужно искать пути их решения. Но это чисто этические и юридические, а не научные вопросы. Так что они не очень-то по моей части. По-моему, лучше всего не стремиться устанавливать слишком обобщенные правила. Например, если решить, что генетически модифицированные продукты — это плохо, и принять против них закон, это будет весьма прискорбно. Нужно делать законы, специфически относящиеся к конкретным вопросам.
Вопрос. Так много людей в наши дни зависимы от компьютеров. А вы говорили о генетических технологиях, которые станут доступны и одомашнены, доступны даже для домохозяек. Не станут ли они источником точно такой же зависимости, как компьютерные игры наших дней?
Ф. Дайсон. Ответ — да. И, по-моему, это было бы на самом деле совсем неплохо, если бы люди выработали более сильную зависимость от животных и растений. У многих из нас уже есть такая зависимость, но многим из нас не повредит, если она станет сильнее.
Вопрос. Господин Дайсон, вы призвали уничтожить ядерное оружие. Но технологии в последнее время становятся всё более доступными. В 1976 году вы были научным руководителем знаменитого «атомного студента», Джона Филлипса, который почти что создал атомную бомбу, и он в своих воспоминаниях сказал, что вы хорошо отзывались о его работе. Скажите, а насколько реальна опасность ядерного терроризма в будущем, и можно ли ее как-то предотвратить? Сколько нам лет осталось жить?
Ф. Дайсон. Разумеется, я не знаю ответа. И никто его не знает, это вопрос для истории. Всё, что я могу сказать, это что я считаю, что если мы сможем законным путем избавиться от ядерного оружия, наша жизнь станет намного безопаснее. При этом по-прежнему сохранится угроза ядерного терроризма, но террористы не смогут причинить столько вреда. Вот всё, что я могу сказать. Это утверждение сравнительного свойства. Неправда, что у меня был какой-то такой студент, это преувеличение. Но у меня был студент, это правда, который очень хорошо умел выведывать секреты. И он удивлял меня, выведывая множество секретной информации, не имея к ней официального допуска. Но он не разрабатывал никакого оружия. Он был инженером, у него есть преуспевающая компания, которая разрабатывает, насколько я помню, принадлежности для мотоциклов.*
Вопрос. Профессор Дайсон, если я не ошибаюсь, среди ваших идей есть одна о некоторых тенденциях в биологии. Одна вещь, связанная с генетикой, для меня особенно непонятна. Вы говорили о генетике, работающей намеренно, с определенными целями. Но зачем это, зачем увеличивать число живых существ?
Ф. Дайсон. Каждый может решать это для себя. Я не говорю, что какая-то определенная программа имеет смысл. Но я говорю, что когда эти технологии станут доступны каждому, люди будут решать, что с ними делать. Я не пытаюсь научить их, как применять эти технологии.
Вопрос. Простите, если я не расслышал, что касается космоса в ваших ересях. Что вы можете сказать о космосе? О космосе в нашем будущем, в промышленности, технологиях, может быть, в управлении климатом и каких-то разработках источников энергии?
Ф. Дайсон. Ну, что касается космоса, то мне нечего сказать особенно нового. Всё это зависит от наличия дешевой системы общественного транспорта, позволяющей попасть с земли в космос, по цене, доступной для многих людей. Нам нужно перейти от отдельных космических аппаратов к публичным магистралям, в точности как это случилось с поездами и с самолетами. И я не знаю, как это сделать, не знаю, сколько это займет времени. Может быть, пятьдесят лет, может быть, сто; мы знаем, что технически это возможно. Но, как и с любым крупным предприятием, оно должно начаться с малого, а затем стать крупным. И пройти через эту стадию роста трудно.
В. А. Рубаков. Я прошу прощения, нам нужно будет в какой-то момент заканчивать, поэтому пусть у нас будет, наверное, последняя пара вопросов.
Вопрос. Профессор Дайсон, вы говорили много еретических вещей. Как вы относитесь к великому американскому физику-теоретику Эверетту и его теории множественных миров?
Ф. Дайсон. Не стану вдаваться в технические подробности, но я могу сказать, что это, вероятно, с прагматической точки зрения корректно. Эта концепция непротиворечива, но я не думаю, что она может иметь какое-то значение для практики. У нее нет практических следствий.
Вопрос. Профессор Дайсон, я хотел бы от души поблагодарить вас за ваш вклад в нашу цивилизацию, не только в нашу науку. И вот мой вопрос: как вы думаете, возможно ли существование в некой великой стране администрации и правительства без коррупции?
(Смех, аплодисменты.)
Ф. Дайсон. Пожалуй, я ничего не скажу об этом. Если бы я был историком, я бы, вероятно, нашел примеры, но я не стану пытаться это сделать.
Перевод Петра Петрова
Источник: http://elementy.ru/video/20/Ereticheskie_mysli_o_nauke_i_obshchestve
Shibizhi fon Purch 09.05.2017 02:49:56
Сообщений: 563
НАУЧПОП: ИСТОРИЯ
ДИТРИХ АЙХХОЛЬЦ
ЦЕЛИ ГЕРМАНИИ В ВОЙНЕ ПРОТИВ СССР ОБ ОТВЕТСТВЕННОСТИ ГЕРМАНСКИХ ЭЛИТ ЗА АГРЕССИВНУЮ ПОЛИТИКУ И ПРЕСТУПЛЕНИЯ НАЦИЗМА

(Дитрих Айххольц — профессор на пенсии, доктор, член правления Берлинского общества по изучению фашизма и мировой войны, в прошлом сотрудник Центрального института истории Академии наук ГДР, а также профессор Грейфевальдского университета им. Э.-М. Арндта и Берлинского Технического университета. Специалист по экономической истории ХIХ-ХХ вв. и истории второй мировой войны, автор трехтомного труда «История германской военной экономики 1933-1945» и многих других работ. Перевод с немецкого и русская версия статьи подготовлены к.и.н. О.В. Вишлёвым)[1].
Цели Германии в Восточной Европе до 1933 г. и «старые» элиты
Поскольку мы в основном будем говорить о военных целях в отношении СССР не столько Гитлера и его ближайшего окружения, сколько «старых» германских элит, представлявших, прежде всего, немецкую промышленность и банки, то дадим определение термину «старые» элиты. К «старым» элитам мы относим военное руководство, высшую бюрократию, в частности во внешнеполитическом ведомстве, а также лидеров германской экономики — «хозяйственные элиты». Использование прилагательного «старый» позволяет отделить эти круги от кадров нацистской партии (НСДАП), не имевших статуса элиты ни до 1933 г., ни впоследствии в ФРГ, а приобретших и сохранявших его лишь в период гитлеровского господства. Что касается термина «хозяйственные элиты», то здесь мы придерживаемся его традиционного понимания и относим к хозяйственным элитам «крупных промышленников, банкиров, высший менеджмент концернов и крупных предприятий; то есть обладателей властных позиций в экономике».
Анализируя цели Германии на Востоке Европы во Второй мировой войне, прежде всего, зададимся вопросом, насколько они отличались от целей, преследовавшихся ею в этом регионе в годы первой мировой войны. Сравнение целей Германии, а значит и ее элит, в двух мировых войнах позволяет нам с полным основанием говорить о том, что они обнаруживают большое сходство, в том числе в деталях. Отметим также, что до первой мировой войны и сразу после нее, то есть до появления Гитлера на политической сцене и независимо от него, германское общество было заражено экспансионистскими идеями. Лозунг о «жизненном пространстве» на Востоке и прочие геополитические планы, расовые и колонизаторские идеи, империалистические внешнеэкономические установки, а также возникшие после поражения Германии в первой мировой войне и революций в России и Германии в 1917-1918 гг. реваншизм и антибольшевизм являлись составной частью этой идеологии.
Однако во второй мировой войне цели, которые Германия ставила перед собой на Востоке, приобрели новое качество и иной масштаб. Об этом свидетельствуют ее планы аннексии, установления германского военного господства вплоть до границ Азии, программа колонизации и экономического ограбления захваченных территорий, долгосрочные империалистические экономические и военно-стратегические установки. Методы достижения этих целей также изменились, они стали откровенно преступными: уничтожение так называемого «еврейского большевизма» и всех форм советской государственности, политика истребления людей, приобретшая масштаб геноцида.
Одной из предпосылок первой мировой войны явились фундаментальные изменения характера отношений между кайзеровской Германией и царской Россией, их отход от прежней политики более или менее благожелательного нейтралитета, определявшейся не в последнюю очередь тесными династическими связями Гогенцоллернов и Романовых. В годы первой мировой войны Германия, уже давно вынашивавшая империалистические планы, в частности в отношении России, впервые заявила о них открыто. Уже в сентябре 1914 г. рейхсканцлер Т. фон Бетман-Гольвег подчеркнул, что «основной целью войны» является «обеспечение безопасности Германской империи на Западе и Востоке на все времена». Его программа была нацелена на то, чтобы «по возможности оттеснить Россию от германской границы и подорвать ее господство над нерусскими вассальными народами». Эти цели были достигнуты в 1915 г., когда германские войска оккупировали всю русскую часть Польши, Литву и Курляндию. «Верхний Восток» — так кайзеровские генералы называли эти территории, находившиеся в прямом подчинении командующего германскими войсками на восточном фронте Э. фон Людендорфа.
Цели в Восточной Европе, которых рассчитывали достичь в ходе войны 1914-1918 гг. наиболее реакционные круги германского крупного капитала, землевладельцев и националистически настроенной интеллигенции, с самого начала имели варварский характер. В меморандуме Пангерманского союза, подготовленном в сентябре 1914 г. его председателем Г. Классом и одобренном ведущими представителями крупной промышленности, говорилось: «русского врага» необходимо ослабить путем сокращения численности его населения и предотвращения в дальнейшем самой возможности ее роста, «чтобы он никогда в будущем не был бы в состоянии аналогичным образом угрожать нам».
Западную границу России планировалось отодвинуть до Санкт-Петербурга и Днепра, а захваченную территорию, после изгнания оттуда по возможности всего населения (Класс полагал, что ее придется «очистить» приблизительно от семи миллионов человек), заселить немцами. Важными вехами в определении военных целей Германии стали меморандумы союзов промышленников, аграриев и среднего сословия от 10 марта и 20 мая 1915 г., «меморандум профессоров» от 15 июля того же года, а также более поздние заявления промышленников и банкиров. Все они проявляли огромный интерес к овладению экономическими ресурсами России, особенно Украины и Кавказа (марганцевая руда, железо, нефть). Именно в «меморандуме профессоров», подготовленном по инициативе Пангерманского союза 1347 интеллектуалами при активном участии Э. Кирдорфа, А. Гугенберга, К. Дуйсберга, Г. Штреземана, в сжатом виде были изложены все те «национальные аргументы» («германский дух», «поток варварства с востока» и т.п.), которые позже были характерны для нацистских писаний, особенно для гиммлеровского «Генерального плана Восток».
Однако в 1914-1918 гг. германская армия, как справедливо отмечает историк из США Г.Л. Вайнберг, не походила на ту, которая при Гитлере в 1941 г. двинулась на Восток.
«Вряд ли можно оспаривать,
— пишет Вайнберг, — что уже в годы первой мировой войны в Германии имелись разного рода радикальные идеи относительно “переустройства земель” на Востоке, но это были, во-первых, пока что только идеи, а во-вторых, население, которого они касались, влияния этих идей на себе еще практически не ощущало. Во второй мировой войне все было иначе».
Грабительский Брестский мирный договор, заключенный в марте 1918 г., по которому Россия лишилась Финляндии, Прибалтики, Польши, Украины и Кавказа, стал важным этапом в развитии германской экспансии в Восточной Европе. Эти территории оказались открытыми для контроля и проникновения со стороны Германии. Хотя воспользоваться плодами победы Германская империя не успела, однако поражение России и Брестский мир не были забыты в послевоенной Германии. Они остались в памяти представителей немецких политических, экономических и научных элит как доказательство слабости русского «колосса». Это воспоминание сплеталось с ненавистью, которую германские реакционные и консервативные силы питали к советской власти.
Сразу же после поражения в первой мировой войне в Германии стали предприниматься попытки приспособиться к новым внешне- и внутриполитическим условиям. Уже на рубеже 1918-1919 гг., то есть еще до подписания Версальского мирного договора, Р. Надольный, в то время руководитель русского отдела внешнеполитического ведомства, а позднее, в 1933-1934 гг., германский посол в Москве, говоря об «угрозе большевизма», ясно обрисовал ту альтернативу, перед которой оказалась Германия: или «объединиться с Антантой для совместного выступления против большевизма», или «договориться с большевиками и таким способом оказать давление на Антанту для достижения дешевого мира». Наличие такой альтернативы долго определяло взгляд влиятельных кругов Германии на Россию и их «российскую политику».
Отметим, что представители германских элит после 1918 г. по-разному оценивали перспективы развития политических и экономических отношений между Германией и Советской Россией, затем СССР. Многие полагали, что советская власть в ближайшее время непременно рухнет. Считалось, что военная мощь России после революции и гражданской войны полностью подорвана. Тем не менее, о новой попытке с помощью военно-силовых методов достичь тех целей, которые Германия ставила перед собой в годы мировой войны, и устранить революционный режим в России пока еще говорить было преждевременно.
Можно выделить, хотя и с определенными оговорками, две фракции в среде германских элит, по-разному подходившие к развитию отношений между двумя государствами. Первая, прагматически мыслящая, фракция, к которой можно отнести часть политиков, военного руководства и крупных промышленников, рассчитывала путем переговоров с Советской Россией и достижения с нею соглашений добиться удовлетворения собственных текущих интересов и первоочередных государственных интересов Германии. Рапалльская политика, тайное сотрудничество рейхсвера с Красной Армией и завязывавшиеся германо-советские экономические связи — все это отвечало представлениям этой группы военных, промышленников и политиков Германии.
Другую фракцию отличали радикальный ревизионизм и воинственный антисоветизм. Ее представители группировались вокруг ряда военных (Э. Людендорф, М. Хоффман), публицистов (П. Рорбах и А. Рехберг), промышленников (Я. Шахт, Ф. Тиссен, А. Фёглер, К. Дуисберг, Г. Зольмссен, А. Гугенберг), а также все активнее — вокруг НСДАП, ее идеологов и приверженцев из среды промышленников и военных. Влияние этой партии и ее «фюрера» Гитлера неуклонно возрастало. В рядах НСДАП сторонники скорейшего восстановления военной мощи Германии сомкнулись с теми, кто делал ставку на совместный «крестовый поход» на Восток и колониальную завоевательную войну великих держав против СССР.
Эти две фракции не были полностью изолированы друг от друга. Между ними существовали многочисленные связи, а общими для них были антибольшевизм, антикоммунизм и надежды на пересмотр результатов войны. К тому же позиции их представителей не всегда отличались постоянством и последовательностью. Наличие противоречий можно констатировать в заявлениях и действиях, например, Штреземана. Шахта, Дуисберга, генералов рейхсвера, таких, как В. фон Фрич. Над изучением причин этой противоречивости исследователям еще предстоит потрудиться.
Цели Гитлера и нацистского руководства в войне против СССР
Цели Гитлера на Востоке Европы отражены во множестве документов. Анализ этих документов позволяет заключить, что образ России сформировался у Гитлера под влиянием пропаганды времен первой мировой войны, известных ему программных документов тех лет о военных целях Германии и «практических знаний» о России, почерпнутых им при общении с германскими военными и политиками. После революций в России и Германии к этому добавилась лютая ненависть к большевизму и революционному рабочему движению.
Эта ненависть, а также стремление к реваншу и новой германской экспансии на Восток роднили Гитлера со многими видными представителями «старых» германских элит. Но, в отличие от них, у нацистского фюрера была идеология геноцида, выросшая из всей совокупности реакционных, варварских идей, которые уже долгие годы, если не десятилетия имели хождение в империалистических кругах Германии и других стран. Без понимания этой идеологии невозможно объяснить бесчеловечность и варварство войны на уничтожение, которую вел германский фашизм на Востоке.
Уже в книге «Майн кампф», написанной в 1924-1925 гг., был ясно изложен основной принцип будущей «восточной политики» Гитлера — соединение «национальной» идеи, расовой теории и антисемитизма с тезисом о «жизненном пространстве». «Борьба против мирового еврейского большевизма», вытеснение и уничтожение «неполноценных» рас и народов[2] в представлении Гитлера всегда были связаны с приобретением «жизненного пространства»[3]. О том, какой «идейной чепухой»[4] оборачивалось такое соединение, свидетельствует его высказывание в ноябре 1939 г.: «Сегодня мы можем говорить о расовой борьбе. Сегодня мы боремся за нефтяные месторождения, за резину, земельные богатства и т.д.». Рассуждениями о «жизненном пространстве» перефразировались и маскировались социальные и экономические империалистические цели. На раннем этапе, в частности в «Майн кампф», тезис о приобретении «жизненного пространства» формулировался еще расплывчато и примитивно, как простой захват земель. Позднее, под влиянием экономического кризиса, политики вооружения, «четырехлетнего плана» и т.д. он все отчетливее стал приобретать империалистическое экономическое и военно-стратегическое содержание. Это отнюдь не противоречило идеологическим и расовым аспектам гитлеровской политики. Поэтому нам представляются беспредметными споры о том, какой по характеру была война Германии против СССР — «расовой», «классовой» или «империалистической».
Постановка «расовых» целей в войне на Востоке (истребление населения на завоеванных территориях и заселение этих территорий немцами) давала возможность решить три задачи: во-первых, политически и идеологически обосновать саму необходимость этой войны, оправдать военные преступления и субъективно мотивировать германских офицеров и солдат; во-вторых, дать захватнической войне социально-империалистическое обоснование; в-третьих, обосновать политику «гарантирования»[5] завоеванного.
Придание войне на Востоке характера расовой войны на уничтожение являлось, вне всяких сомнений, делом рук Гитлера и узкого круга его приближенных. В этом кругу у Гитлера были как влиятельные и весьма изобретательные эксперты, так и услужливые исполнители. Одни генерировали идеи, другие осуществляли на практике начинания, которые он когда-то наметил в своей программе. Гитлеру оставалось лишь контролировать и направлять их работу. С помощью такого разделения труда ему удавалось преумножать рвение своих сторонников в идеологических и программных вопросах. Однако кучки единомышленников, даже во главе государства, было явно недостаточно для осуществления на практике такого серьезного предприятия, каким является война. Для этого требовалось «нацифицировать» германские элиты, привлечь на сторону режима те силы в сфере политики, экономики и в военных кругах, которые располагали реальными возможностями и способностью подготовить и, в конечном счете, вести войну.
Г. Гиммлер, начальник СС и германской полиции, «имперский комиссар по вопросам укрепления немецкой народности», и его заместитель Р. Гейдрих (до смерти в 1942 г.) являлись в годы войны непосредственными организаторами политики террора, принудительного переселения и геноцида на территории всей Восточной Европы в соответствии с «Генеральным планом Восток». Характерно, что в политике Гиммлера, особенно в «Генеральном плане Восток», откровенно расистская мотивация соединялась с чисто политической, а именно с заинтересованностью в «гарантировании» завоеванного огромного пространства на Востоке и его богатств. «Гарантирование», являющееся в целом ключевым понятием империалистической экспансионистской и оккупационной политики, направлено на подавление сопротивления покоренных народов. На «восточном пространстве» Гиммлер и СС превратили «гарантирование» в иррациональную расистскую стратегию планомерного уничтожения населения оккупированных стран.
И. Геббельс, занимавший пост имперского министра народного просвещения и пропаганды, руководил гигантским пропагандистским аппаратом гитлеровского режима. Еще до войны, особенно с нюрнбергского съезда НСДАП 1935 г., нацистскую пропаганду отличали оголтелый антисемитизм и антикоммунизм (антибольшевизм). Такая пропаганда, тем не менее, получала положительный отклик в среде германских элит и все больше воздействовала на широкие слои населения. В силу своей антикоммунистической направленности она вызывала положительный резонанс также в определенных кругах за границей. С началом войны против СССР ее содержание стало еще более чудовищным. Распространяя ложь о Советском Союзе, представляя его население «недочеловеками», она отвлекала внимание от территориальных и экономических экспансионистских целей Германии, препятствовала осознанию широкими кругами общественности того факта, что в войне на Востоке речь идет, как выразился в 1942 г. сам Геббельс, о «зерне и хлебе», «о том, чтобы стол был полон на завтрак, обед и ужин, ... о сырье, резине, железе, рудах».
Как утверждает историк из ФРГ В. Ветте, Геббельс откровенно и цинично заявлял, что его антибольшевистская пропаганда преследует цель «заставить немецкого солдата убивать без колебаний, рассеять его сомнения относительно законности этой войны и развить у него чувство собственного превосходства». Одновременно, как о том свидетельствует распоряжение Геббельса от 20 февраля 1943 г., перед органами пропаганды ставилась задача доказывать, что Германия не преследует «эгоистических целей на Востоке», что война, которую она ведет, является «священным крестовым походом XX в. против большевизма».
Рейхсмаршал Г. Геринг, «уполномоченный по четырехлетнему плану», выступая в роли хозяйственного диктатора фашистской Германии, открыто объявлял войну средством экономического обогащения и превращения Германии в «первую державу мира». «Получить для Германии как можно больше продовольствия и нефти — такова главная экономическая цель акции», — говорилось в утвержденных им в июне 1941 г. «указаниях по руководству экономикой в подлежащих оккупации восточных областях», то есть на территории СССР. Геринг заявлял, что он без колебания готов пожертвовать жизнью десятков миллионов людей, если «из этой страны будет извлечено то, что необходимо для нас». Геринг был одним из тех, на ком лежала главная ответственность за политику ограбления оккупированных стран, за нищету и голод их населения, за целенаправленное и планомерное уничтожение людей.
К идеологам нацизма принадлежал выходец из Прибалтики А. Розенберг, занимавший с июля 1941 г. пост имперского министра по делам оккупированных восточных областей. С начала 20-х годов Розенберг сочинял подстрекательские пасквили против Советской России. В борьбе против «еврейского большевизма», писал он еще в 1922 г., есть «только один выбор — быть уничтоженным или победить».
Несмотря на то, что Гитлер с уважением относился к «теоретику» Розенбергу, в годы войны «фюрер» последовательно отклонял предложения этого «специалиста по восточной Европе», о дифференцированном и «научном» подходе к народам, населяющим Советский Союз. Розенберг стремился противопоставлять народы СССР друг другу. Когда стало ясно, что быстрой победы в войне против СССР достичь не удастся, и на оккупированной советской территории начало нарастать движение Сопротивления, Розенберг постепенно прекратил разглагольствования о советских «недочеловеках» и в 1944 г. даже начал ратовать за «большой пропагандистский марш-маневр в борьбе за душу русских».
«Восточные цели» «старых» элит
Переход власти в Германии в руки Гитлера изменил ситуацию в советско-германских отношениях. Она теперь в корне отличалась от той, что существовала в 20-е годы. В политике, экономике и военной сфере верх взяли те силы, которые, по сути дела, разделяли нацистскую идеологию, уже давно поддерживали нацистское движение и сыграли важную роль в обеспечении его политической победы.
Основные ориентиры внутренней и внешней политики Германии на ближайшее время были намечены Гитлером уже в первые дни его правления: сначала «полное искоренение марксизма» и «строительство вооруженных сил», затем «завоевание нового жизненного пространства на Востоке и его беспощадная германизация». С этого момента под воздействием националистической пропаганды, политики милитаризации, внутри- и внешнеполитических успехов гитлеровского режима началась стремительная нацификация германских элит.
В отношении подготовки к войне и военных целей Германии между нацистским режимом и элитами существовал широкий консенсус. По крайней мере, по трем пунктам между ними не возникало принципиальных разногласий:
во-первых, возвращение того, что было потеряно Германией в результате первой мировой войны, прежде всего территорий на Востоке и колониальных владений;во-вторых, достижение военных целей, которые Германия ставила перед собой еще в первой мировой войне, в том числе завоевание территорий в Восточной Европе;
в-третьих, ликвидация СССР.
Безусловно, когда мы говорим о консенсусе между Гитлером и элитами, это не означает, что сторонами было принято какое-то совместное решение. В правящих кругах существовали различные представления о внешнеполитических целях Германии, по-разному определялась очередность их достижения, а шансы Германии на успех в отдельные моменты тоже оценивались по-разному.
Чем дальше продвигалось вооружение страны, тем острее вставал вопрос: для достижения каких целей должна быть использована военная мощь? В среде германских элит более или менее четко обозначились две группировки, придерживавшиеся различных взглядов на методы осуществления нового «рывка к мировому господству» (в том, что касалось экспансии в восточном направлении и «уничтожения большевизма» эти группировки были, тем не менее, едины). Одна группировка отклоняла возможность вооруженного конфликта с державами-победительницами в первой мировой войне, полагая, что такой конфликт вновь приведет к войне на два фронта, в которой Германия с самого начала будет обречена на поражение. Она призывала западные державы к «мирным» территориальным и экономическим уступкам Германии и к объединению с нею для «борьбы против большевизма».
Другая группировка, стоявшая на великодержавно-шовинистических позициях, воодушевленная успехами гитлеровского режима, была готова на свой страх и риск развязать «большую войну».
Типичным представителем первого направления являлся Я. Шахт, занимавший до 1938 г. пост имперского министра экономики, президента Рейхсбанка (до 1939 г.) и обладавший большим авторитетом и влиянием в среде военных и промышленников и в странах Запада. На начальном этапе политики вооружения Шахт зарекомендовал себя незаменимым специалистом и активным приспешником нацистского режима. В 1945-1946 г. перед международным трибуналом, судившим главных военных преступников, Шахт разыграл роль безвинно преследуемого и был оправдан судом. Но, на самом деле, он был злостным поджигателем войны. Хотя Шахт решительно отклонял возможность военного выступления Германии против держав-победительниц в первой мировой войне, экономическую силу которых он хорошо знал, однако всякий раз, выезжая на Запад, он заводил откровенно провокационные речи о «разрушающем порядок и уничтожающем саму жизнь преступном мире большевизма» и подчеркивал, что его нельзя побороть «одними лишь экономическими средствами», поскольку он-де стал «к сожалению, также военной опасностью первостепенного значения». Шахт вновь и вновь требовал, чтобы Запад предоставил Гитлеру «свободу рук на Востоке». «Рано или поздно, — заявлял он в западноевропейской прессе, — мы с Польшей поделим Украину».
Агрессивная антибольшевистская пропаганда, которую вел Шахт, преследовала также тактические цели. С ее помощью он рассчитывал добиться согласия западных держав на вооружение Германии, а также побудить их к экономическим и политическим уступкам. Они должны были не только предоставить немцам «свободу рук на Востоке», но и возвратить им бывшие германские колонии. Немецкая военная машина, воссоздание которой являлось не в последнюю очередь и его делом, была, во всяком случае, в его представлении предназначена именно для того, чтобы рано или поздно начать крестовый поход против СССР.
Антисоветская пропаганда гитлеровцев приобрела особенно широкий размах после официального отказа Германии от выполнения условий Версальского мирного договора и достигла своего апогея на съездах НСДАП 1935 и 1936 гг. СССР был объявлен «врагом мира» и средоточием всего зла. «Всемирной миссией» Германии, провозглашалось на съездах, является борьба против большевизма. Такого рода заявления, сопровождавшие мероприятия по «восстановлению обороноспособности», свидетельствовали о том, что в господствующих кругах Германии война против Советского Союза все больше рассматривалась как само собой разумеющаяся цель политики форсированного вооружения.
Важной политической и военно-экономической вехой на пути к этой войне стала разработка «четырехлетнего плана» летом — осенью 1936 г. Геринг, назначенный «уполномоченным по четырехлетнему плану», привлек к работе над ним большую группу советников и экспертов, представлявших в основном крупную промышленность. Они быстро переработали существовавшие до этого, не связанные между собой проекты по налаживанию «самообеспечения» Германии в единый план и подчинили его «целям прямой подготовки мобилизации». Ставка была сделана на производство «лишь немногих важных с военной точки зрения видов продукции».
Группа, сплотившая вокруг Геринга, руководствовалась мыслью о неизбежности «решительного противоборства между большевизмом и национал-социализмом», как выразился Г. Рехлинг, один из крупнейших германских производителей угля и стали. В конце августа 1936 г. Гитлер в инспирированном экспертами Геринга памятном послании по поводу «четырехлетнего плана» также говорил о такого рода «историческом столкновении» и прямо противопоставлял «четырехлетний план» «исполинскому плану» Советского государства. Гитлеру вторил Геринг, заявивший на заседании кабинета министров в сентябре 1936 г., что «столкновение с Россией является неизбежным».
Стратегически «четырехлетний план» был ориентирован на подготовку войны против СССР. Но он был направлен и против западных держав, поскольку одновременно имел целью создание в Германии такого военно-экономического потенциала, который позволил бы ей противостоять возможному вмешательству и экономической блокаде с их стороны. Он отражал решимость господствовавших кругов Германии подготовить и вести войну на Востоке с целью «расширения жизненного пространства и соответственно сырьевой и продовольственной базы» немецкого народа даже в том случае, если Германии не удастся нейтрализовать западные державы, особенно Великобританию, заручиться их согласием на предоставление ей свободы рук или заключить союз с ними. «Четырехлетний план» исходил, таким образом, из признания возможности ведения Германией в случае необходимости также войны на два фронта. Его принятие представляло собой своего рода объявление экономической войны в условиях, когда самого военного конфликта еще не было, и еще больше увеличивало вероятность «большой войны».
Изменено: Shibizhi fon Purch - 09.05.2017 03:19:27
Shibizhi fon Purch 09.05.2017 03:00:06
Сообщений: 563
НАУЧПОП: ИСТОРИЯ
ДИТРИХ АЙХХОЛЬЦ

ЦЕЛИ ГЕРМАНИИ В ВОЙНЕ ПРОТИВ СССР ОБ ОТВЕТСТВЕННОСТИ ГЕРМАНСКИХ ЭЛИТ ЗА АГРЕССИВНУЮ ПОЛИТИКУ И ПРЕСТУПЛЕНИЯ НАЦИЗМА

Продолжение 1
Заключительная предвоенная фаза
Следующей важной вехой на пути к войне стало совещание в имперской канцелярии, состоявшееся 5 ноября 1937 г. Гитлер пригласил на него высшее военное руководство и имперского министра иностранных дел. На совещании он впервые назвал конкретные цели германской экспансии, достичь которых насильственным путем при наличии благоприятных внешнеполитических условий планировалось уже в ближайшее время. Переход к политике завоеваний, заявил Гитлер, обусловлен тем, что посредством автаркии невозможно обеспечить Германию достаточным количеством сырья и продовольствия. Согласно протоколу совещания, он ни разу не упомянул о «четырехлетнем плане». Однако каждый присутствовавший понимал, что принятие этого плана отнюдь не означало отказа от удовлетворения «потребности в пространстве».
В «эпоху хозяйственных империй», заявил Гитлер, «захват большего жизненного пространства» является единственным спасением. Поэтому «добиться решения германского вопроса можно только путем насилия, что всегда сопряжено с риском». Крайний срок для этого, считал он, 1943-1945 гг. В то же время, речь Гитлера не оставляла никаких сомнений в том, что он не собирается ждать долго и намерен при удобном случае нанести молниеносные удары по Чехословакии и Австрии. Из этих стран, по его мнению, должны будут «эмигрировать» 3 млн. человек, что даст возможность прокормить 5-6 миллионов немцев. После этого, продолжал Гитлер, мы разделаемся с Польшей. СССР также был упомянут им в качестве противника, с которым в дальнейшем придется вступить в борьбу. До участников совещания еще раз настойчиво доводилась мысль о том, что единственной возможностью решить «германский вопрос» на длительную перспективу является широкая экспансия в восточном направлении.
После совещания нацистское руководство с помощью своих сторонников в военном командовании, дипломатическом корпусе и промышленных кругах в течение нескольких месяцев добилось удаления с руководящих постов всех тех, кто казался ему недостаточно надежным, мог в решающий момент проявить колебания. В отставку были отправлены имперский военный министр В. фон Бломберг, главнокомандующий сухопутными силами В. фон Фрич, имперский министр экономики Я. Шахт, имперский министр иностранных дел К. фон Нейрат. Перестановки происходили на протяжении всего 1938 г. в органах хозяйственного руководства — в организации по «четырехлетнему плану», в имперском министерстве экономики, в имперской группе «Промышленность».
Аннексия Австрии и Мюнхенский сговор способствовали подавлению остатков оппозиции военным планам Гитлера в среде германских элит. Большинство их представителей окончательно поверило в то, что Германия способна решить вопрос о «жизненном пространстве», добиться создания «макропространственного оборонного хозяйства» опирающегося также на ресурсы Восточной Европы, и вести «большую войну». Уже тогда захват Украины и кавказской нефти рассматривался ими в качестве необходимой предпосылки для нового германского рывка к мировому господству.
Об этом, в частности, можно было услышать в начале апреля 1938 г. от генерал-майора Г. Томаса, начальника управления военного хозяйства и вооружений верховного главнокомандования вермахта (ОКВ), оценивавшего, впрочем, весьма скептически «способность Германии выстоять в случае новой мировой войны»[6].
Выступая перед преподавателями и слушателями Военной академии, он ясно заявил, что поддерживает стратегию молниеносных войн. Она-де является единственным выходом для Германии, поскольку дает возможность поставить на службу ее интересам ресурсы других стран. «Расширение сырьевой и продовольственной базы станет в будущей войне во многих случаях с самого начала той задачей, которую полководцу придется решать, дабы поднять военную и экономическую мощь нашего народа на такую высоту, которая необходима для того, чтобы победить его противников», — подчеркнул он. Пример Японии показал, «как сильный народ, опираясь на узкую сырьевую и продовольственную базу, с помощью военных операций планомерно создает сначала основу для своей военной экономики, а затем, после того как он обеспечит свои военно-экономические основы, делает шаг к осуществлению планов мирового господства, господства Японии в Азии». Перед Германией, полагал Томас, может встать такой же «решающий вопрос», и она должна будет посредством наступательных действий сухопутных сил «уже в начале войны... расширить свое пространство (оккупация более мелких государств — Дании и т.д.)». Показательной была, в частности, ссылка Томаса на опыт первой мировой войны, который якобы учит, что завоевание Украины и прорыв к Северному Кавказу будут означать «полное изменение военно-экономического положения Центральных держав».
Интересные наблюдения сделал в конце 1938 г. в военных и дипломатических кругах в Берлине комиссар Лиги Наций в Данциге швейцарец К.И. Буркхардт. «Вроде бы мимоходом, но вновь и вновь говорили об Украине и даже о Баку (!), — сообщает он в воспоминаниях, — что с географической точки зрения мне представляется довольно дерзким. Польша в известной степени включалась в мечты такого рода, естественно, при условии, что Варшава платит, что поляки покоряются, что они становятся “благоразумными”, что они уподобляются чехам».
В 1938-1939 гг. высшие военные инстанции и крупный промышленный капитал, представленный в организации по «четырехлетнему плану», тесно сотрудничали между собой и согласовывали свои позиции. Для тех и других первостепенное значение имел вопрос о политическом и военном обеспечении Германии экономическими ресурсами, необходимыми для ведения войны. Важнейшим результатом этого сотрудничества стали два объемистых секретных меморандума: «Снабжение Германии нефтью в период войны», подготовленный управлением военного хозяйства и вооружений ОКБ в апреле 1939 г., и «Возможности макропространственного оборонного хозяйства под германским руководством», вышедший в июле-августе того же года из недр «имперского учреждения по развитию хозяйства» (РВА). Это учреждение, образованное 5 февраля 1938 г. на базе «ведомства по германскому сырью и материалам» организации по «четырехлетнему плану» и ставшее одним из ключевых структурных подразделений этой организации, играло важную роль в подготовке также первого документа. РВА[7] являлось (как это с самого начала и планировал его фактический руководитель, член правления, а с 1940 г. председатель наблюдательного совета концерна «ИГ Фарбениндустри» К. Краух) своего рода экономическим генеральным штабом при Геринге и Гитлере, занимавшимся вопросами сырья и вооружений и обладавшим широкими полномочиями.
Историк из ФРГ Р.-Д. Мюллер отмечал, что разрабатывавшиеся в ОКБ «экономические военные планы» согласовывались «с частным хозяйством» и в то же время «в значительной мере отвечали идейно-политическим установкам Гитлера». Это убедительно доказывает меморандум по нефтяному вопросу — документ военно-экономического планирования объемом свыше 60 страниц, в основу которого был положен «ряд разработок по нефтяной проблеме», подготовленных в «ИГ Фарбен» и РВА.
Авторы меморандума исходили из предположения, что в случае конфликта западные державы и СССР займут враждебную позицию по отношению к Германии, что нейтралитет Бельгии, Голландии, Дании, Норвегии и Польши также будет иметь недружественный характер, и что Германии следует ожидать блокады ее морских перевозок. «Поэтому наиважнейшей военной целью Германии, — подчеркивалось в меморандуме, — должно стать овладение расположенными неподалеку от нее и во многом недоступными для вражеского воздействия нефтяными месторождениями». В соответствии с такой посылкой формулировалась конкретная задача: «Овладение румынскими нефтяными промыслами и тем самым всем дунайским пространством в качестве предпосылки достаточного обеспечения Германии нефтью в затяжной войне».
В случае необходимости не исключалось применение в отношении Румынии «военных средств». То же самое — в отношении Эстонии (для овладения расположенными на ее территории месторождениями горючего сланца) и Польши (с целью захвата нефтяных месторождений в Галиции).
«Применение военных средств, — подчеркивалось в меморандуме, — является также единственной возможностью привлечь в случае необходимости нефтяные месторождения бывшей Восточной Галиции, входящей ныне в состав Польши, которые до сего времени не затрагивались германской экономической и внешней политикой. Наконец, это единственная возможность овладеть также самой большой нефтеносной областью Европы — Кавказом
(выделено в документе. — Д.А.), что является наиглавнейшей и наивыгоднейшей целью».
Меморандум РВА от июля — августа 1939 г. содержал, наряду с подробными расчетами потребностей Германии в сырье, программу «полного гарантирования» «макроэкономического пространства» в целях подготовки к «большой войне», в которой, как выразился Краух, Германии и ее союзникам по Антикоминтерновскому пакту придется противостоять «почти всему остальному миру». Эта программа предусматривала:
- оттягивание «большой войны» против западных держав на более поздний срок (упомянутые расчеты предусматривали проведение мобилизации в 1942 г.); переход в руки Германии ресурсов Юго-Восточной Европы и «северного пространства» (Скандинавии и Прибалтики); «гарантирование с помощью вермахта», если это будет необходимо, румынской нефти;
- использование «благоприятной, еще не полностью освоенной сырьевой базы» Испании;
- по возможности распространение германского влияния на Турцию и Иран; на Востоке интенсификация торговли с СССР, но в случае войны захват Украины и кавказской нефти.
В соответствии с этой программой строилась германская политика в последние предвоенные месяцы и недели, яркими свидетельствами чего являлись решение Гитлера заключить экономические и политические соглашения с Советским Союзом и повышенная активность германских дипломатических и хозяйственных представителей, таких, как специальный посланник Геринга Г. Вольтат.
Карл Краух, представитель концерна «ИГ Фарбен»
Остановимся более подробно на роли той группировки германского крупного капитала, лидером которой являлся Краух. Он и рекрутированные им из концерна «ИГ Фарбен» кадры находились на руководящих постах в организации по «четырехлетнему плану». Эти люди непосредственно занимались подготовкой войны, вырабатывали рекомендации относительно методов ее ведения и военно-экономических целей Германии. Поэтому не может не вызывать возмущение тот скандальный оправдательный приговор американских судей на процессе 1947-1948 гг. по делу «ИГ Фарбен», когда по обвинению в военных преступлениях на скамье подсудимых оказались Краух и все руководство концерна. Несмотря на наличие исчерпывающего обличительного материала, судьи сочли, что Краух и прочие обвиняемые не имели возможности самостоятельно принимать решения, поскольку-де находились в подчинении у «группы» Гитлера, что не они, а эта «группа» сознательно планировала, подготавливала, а затем развязала войну. «Среднему немецкому бюргеру, будь то человек с высшим образованием, крестьянин или промышленник, вряд ли можно поставить в вину то, что он знал о планах властителей рейха ввергнуть Германию в агрессивную войну», — заключили судьи. Суд признал Крауха и большинство подсудимых невиновными также в организации ограбления оккупированных стран и эксплуатации их населения. При этом было указано на наличие «больших пробелов» в представленных суду документах по этим пунктам обвинения.
Краух и его люди были главными советниками Геринга при проведении политики форсированного вооружения под вывеской «четырехлетнего плана». Доклад Крауха на генеральном совете организации по «четырехлетнему плану» в апреле 1939 г., уже упоминавшийся меморандум РВА и другие секретные документы довоенного времени представляли собой детальные экономические и военно-стратегические разработки, служившие целям подготовки «большой войны». Они принимались во внимание Гитлером и Герингом.
Стиль работы ведомств, руководимых Краухом, особенно РВА, отличался от стиля работы всех прочих инстанций, даже тех, которые занимались вопросами вооружения. Ведомства во главе с Краухом демонстрировали поразительное рвение в подготовке для нацистского руководства и командования вермахта аналитических материалов о военно-экономическом потенциале Германии и способах его укрепления, в разработке вопросов военно-экономической стратегии, которая, как известно, в значительной мере определяет стратегию войны.
Ужасающи пресловутые меморандумы по вопросам использования отравляющих газов, подготовленные РВА в июле 1938 г. Они содержали настоятельную рекомендацию использовать в будущей войне отравляющие газы — оружие, как подчеркивали авторы меморандумов, способное обеспечить Германии успех и компенсировать определенные слабости ее военного потенциала и недостатки в вооружении. Отравляющие газы, говорилось в меморандумах, это типично немецкое оружие, продукт немецкой изобретательности. Оно «может поставляться германским вооруженным силам практически в неограниченных объемах». Применение отравляющих газов станет доказательством полного технического превосходства немцев. Оно наиболее пригодно «при ведении боевых действий, когда ставится цель добиться решающего успеха», особенно «против армий, более слабых по духу, менее подготовленных в техническом отношении», и для «борьбы в тылу, в том числе против гражданского населения». Показательно, что рассуждения о «преимуществах» применения отравляющих газов появились как раз в тот момент, когда в Германии обсуждался вопрос о завоевательной войне против СССР.
В Австрии, присоединенной к Германии в марте 1938 г., и Чехии, оккупированной год спустя, концерн «ИГ Фарбен» сразу же набросился на добычу. В дальнейшем, под впечатлением военных побед Германии 1939-1940 гг., его руководство сочло, что настал момент, когда можно сделать решающий шаг на пути к главной цели. Ее сформулировал еще в 1931 г. основатель концерна К. Дуисберг — создание находящегося под германским влиянием «замкнутого экономического блока, простирающегося от Бордо до Одессы».
Руководство «ИГ Фарбен» начало в спешном порядке составлять «заявки» и «планы», которые предусматривали передачу под его контроль значительной части экономического потенциала Польши, стран Западной, Северной и Юго-Восточной Европы. Аппетиты концерна, его энергия и настойчивость в достижении намеченной цели не знали границ. С начала 1941 г., когда подготовка «восточного похода» вступила в завершающую фазу, именно Краух и его доверенные из «ИГ Фарбен» вместе с другими представителями германского крупного капитала занялись разработкой планов экономического ограбления СССР. К этому времени их «интересы» распространялись на «пространство» уже значительно восточнее Одессы.
Впервые открыто о целях войны против СССР Краух высказался еще в меморандуме РВА от июля-августа 1939 г. В случае войны, говорилось в нем, Германия должна иметь в своем распоряжении Украину с ее железной рудой, марганцем и нефтью. В резюме, которое в дальнейшем под влиянием советско-германских переговоров по экономическим вопросам и политических переговоров в спешном порядке было подправлено, первоначально значилось:
«Если поставки
[прежде всего железной руды и цветных металлов. — Д.А.] с северного пространства [то есть из Скандинавии — Д.А.] полностью или частично прекратятся, то военно-экономическое положение коалиции [то есть Германии и семи ее европейских союзников — Д.А.] может быть сбалансировано лишь посредством использования Польши и Украины и... переноса акцента в военной стратегии на химическую войну, особенно с воздуха».
Несколькими страницами ниже следует еще одно недвусмысленное высказывание:
«Полное гарантирование возможно лишь с помощью сырья (дружественной нам) России».

Слова «дружественной нам», взятые в скобки, являлись, вне всяких сомнений, чисто конъюнктурной вставкой в уже подготовленный документ, сделанной с учетом поступившей информации об активации советско-германских переговоров. Они могли быть в любой момент из него изъяты.
Советско-германский договор о ненападении и подготовка операции «Барбаросса»
Ведущие представители германских элит не были ошеломлены советско-германским договором о ненападении, который был заключен 23 августа 1939 г. Военное руководство, ведущие сотрудники внешнеполитического ведомства, промышленники из окружения Геринга были посвящены в планы Гитлера относительно СССР. Все знали, что германо-советская «дружба» будет недолгой. То, что, подписав этот договор, Германия сохраняла за собой право совершить «нападение на Советский Союз позднее», было ясно и противникам Гитлера в Германии, о чем свидетельствуют дневниковые записи бывшего германского посла в Италии У. фон Хасселя.
Тема Украины, Кавказа и «борьбы против большевистской опасности» на целый год исчезла из публичных заявлений германских официальных лиц. Планы на этот счет на время спрятали в сейфы. Но уже 2 июня 1940 г., как только начал обозначаться успех Германии в войне против западных держав, Гитлер объявил своим генералам, что близится день, когда он сможет, наконец, приступить к решению своей «главной и непосредственной задачи — борьбе против большевизма».
Высказывание Гитлера еще не носило директивного характера, однако было воспринято военными как руководство к действию. Генеральный штаб сухопутных сил вермахта во главе с Ф. Гальдером рьяно взялся за разработку планов стратегического развертывания для войны против СССР. Опьяненные военными успехами, германские генералы, подобно Гитлеру, были склонны считать Советский Союз «колоссом на глиняных ногах». Слабый в военном и экономическом отношении, внутренне неустойчивый, СССР, полагали они, станет легкой добычей для «несокрушимого» вермахта.
25 июня 1940 г., на третий день после капитуляции Франции, Гальдер предложил создать из выводимых с Запада дивизий ударную группировку для использования на Востоке. На следующий день началась передислокация в восточные районы Германии и на территорию «генерал-губернаторства» 15 пехотных дивизий, находившихся в подчинении у командования 18-ой армии. Вслед за ними на восток двинулась «особая группа Гудериана». В первых разработках германских генштабистов, подготовленных еще до отдания Гитлером соответствующего приказа, в качестве целей вермахта значились Киев и Минск и допускалась возможность «марша на Москву».
31 июля 1940 г. на совещании с военным руководством в Бергхофе Гитлер приказал приступить к подготовке нападения на СССР и установил срок начала военной кампании — май 1941 г. Победоносный «восточный поход», считал Гитлер, решительным образом повлияет также на исход англо-германского противоборства. «Если Россия будет разгромлена, Англия потеряет последнюю надежду. Тогда господствовать в Европе и на Балканах будет Германия», — подчеркнул он.
Гитлер поставил перед военными задачу: «одним стремительным ударом» разгромить «все государство целиком. Только захвата какой-то части территории недостаточно... Цель — уничтожение жизненной силы России». Кампанию на Востоке он приказал завершить в течение пяти месяцев, до наступления зимы. Предусматривалось нанесение по СССР ударов по нескольким направлениям: «1-й удар: Киев, выход на Днепр; ...Одесса, 2-й удар: через Прибалтийские государства на Москву; в дальнейшем двусторонний удар с севера и юга; позже — частная операция по овладению районом Баку». Гитлер ознакомил военных и со своими планами территориального раздела СССР: «Украина, Белоруссия, Прибалтика — нам. Финляндии - районы до Белого моря»[8].
5 августа 1940 г. был представлен первый оперативный план военной кампании против СССР. Он предусматривал захват советской территории до условной линии Ростов — Горький — Архангельск. Планировалось, что для разгрома Красной Армии потребуется минимум девять, «в худшем случае» 17 недель. То есть война должна была завершиться самое позднее в сентябре 1941 г. В плане учитывалась возможность капитуляции советского правительства или его свержения. Если этого не произойдет, то тогда, считали стратеги из германских штабных инстанций, Красную Армию придется преследовать до Урала. 18 декабря 1940 г. Гитлер подписал директиву № 21, называвшуюся «Операция Барбаросса»[9]. Незадолго до этого, на очередном совещании с военным командованием, состоявшемся 5 декабря, он еще раз говорил о необходимости проведения «широких охватывающих операций» с целью «раздробить русскую армию на отдельные группы и задушить их в “мешках”».
На рубеже 1940-1941 гг. представители германских элит начали создавать специальные организации, которые должны были обеспечить реализацию империалистических экономических целей Германии на территории Советского Союза. Общее руководство политикой ограбления СССР было возложено на Геринга. Еще в ноябре 1940 г. он разъяснял генералам вермахта: «Срединную Европу можно прокормить только с помощью богатых украинских урожаев»; Германии «необходимо прорваться к Кавказу, чтобы овладеть кавказскими нефтяными районами, поскольку без них невозможно ведение широкомасштабной воздушной войны против Англии и Америки». Подготовкой к решению этих двух важных задач Геринг занялся в первую очередь.
21 января и 18 марта 1941 г. Геринг провел встречи с руководителями крупнейших германских концернов и банков. На них обсуждалось создание организации, которая приняла бы в свое владение и управление все нефтяные месторождения и нефтеперерабатывающие предприятия на захваченных Германией территориях, а также на территориях, которые предстояло завоевать в будущем, в первую очередь на Кавказе. Договоренности с крупным капиталом достичь удалось и 27 марта 1941 г. такая организация была создана. Она получила название акционерное общество «Континентальная нефть». Ее акционерами и членами наблюдательного совета стали представители крупнейших германских фирм, таких, как «ИГ Фарбен», «Дойче банк», «Дрездене банк», «Винтерсхалль АГ», «Дойче ойл АГ», «Пройссаг», «Брабаг» и подобные им. Правление акционерного общества возглавили директор «ИГ Фарбен» Э.Р. Фишер и представитель Рейхсбанка и «Дойче банк» К. Блессинг. В наблюдательный совет общества вошли имперский министр хозяйства В. Функ (председатель), статс-секретарь министерства иностранных дел В. Кепплер, статс-секретарь организации по «четырехлетнему плану» Э. Нойман, начальник управления военного хозяйства и вооружений ОКБ генерал Г. Томас, а также представители промышленности — К. Краух («ИГ Фарбен» и организация по «четырехлетнему плану»), Г. Бютефиш («ИГ Фарбен»), А. Ростерг («Винтерсхалль АГ»), К. Ширнер («Дойче ойл АГ»), Г. Виссельман («Пройссаг») и представители банков - Г.И. Абс («Дойче банк»), К. Раше («Дрезденер банк»), А. Родевальд (Имперское кредитное общество), Г. Вельтцин (Берлинское торговое общество).
Первым шагом «Континентальной нефти» стало принятие ею в свое управление французской и бельгийской долей в румынских нефтяных предприятиях. Однако развитие и существование этого общества в целом зависело, как еще в январе 1941 г. выразился Г.И. Абс, «от дальнейшего хода войны». На заседании 27 марта 1941 г. Э.Р. Фишер высказался на этот счет еще яснее: «высшая цель» «Континентальной нефти» — это подчинение германскому влиянию района Персидского залива и «возможно, других стран», где сегодня доминируют «интересы “Ройал-Шелл”». Решающее значение для реализации этих планов будет иметь «исход войны». В апреле 1941 г. германские экономические издания опубликовали официальные сообщения о создании «Континентальной нефти» и при этом выболтали секреты, которые, правда, к тому времени таковыми уже не являлись. Они писали, что «расширение финансовой основы» общества необходимо в расчете на то время, «когда холдинг приступит к решению своих непосредственных задач... Предприятие преследует, совершенно очевидно, очень далеко идущие цели».
Сразу же после нападения Германии на СССР «Континентальной нефти» было поручено «проведение производственно-хозяйственных мероприятий в нефтяной сфере, т.е. ей было передано исключительное право на добычу, переработку, транспортировку нефти и торговлю нефтепродуктами». Это абсолютное монопольное право предоставлялось обществу сроком на 99 лет; за это оно должно было отчислять германскому государству 7,5% получаемой прибыли.
Осуществлять эксплуатацию остальной части «гигантского пирога», как однажды назвал природные и экономические ресурсы СССР Гитлер, Геринг поручил военно-хозяйственной организации - Хозяйственному штабу «Ольденбург» (позднее он был переименован в Хозяйственный штаб «Восток») во главе с генералом Томасом. Последний, в свою очередь, настрого приказал своим подчиненным: для принятия в управление и использования в германских интересах «всех важных предприятий... целесообразно с самого начала подключить надежных людей из германских концернов, так как, только опираясь на их опыт, можно ... успешно справляться с работой (например, бурый уголь, руда, химия, нефть)».
В феврале 1941 г. через начальника штаба верховного главнокомандования вермахта генерал-фельдмаршала В. Кейтеля Томас передал Гитлеру и Герингу памятную записку, которая называлась «Военно-хозяйственные последствия операции на Востоке». Анализ данных о советской экономике Томас завершил настоятельной рекомендацией: «посредством быстрых и решительных действий» воспрепятствовать уничтожению запасов, разрушению транспортной сети, электростанций, парка сельскохозяйственных машин и прежде всего кавказских нефтяных промыслов. «Области южнее устья Волги и Дона, включая Кавказ, должны быть также вовлечены в операцию. Кавказская область, дающая горючее, крайне необходима для эксплуатации оккупированных областей», — подчеркивал он. Хозяйственный штаб «Восток», организационная структура которого была полностью сформирована к концу апреля 1941 г., представлял собой гигантский аппарат, опиравшийся на несколько дюжин хозяйственных инспекций, хозяйственных команд, филиалов и других специальных учреждений. Его штат насчитывал 6845 сотрудников.
Иначе планировалось решать вопросы, связанные с использованием продовольственных ресурсов СССР. Геринг дал строгое указание доставить в Германию все захваченное на советской территории продовольствие, которое не будет потреблено вермахтом.
В день нападения на Советский Союз командные инстанции уже имели на руках пресловутую «Зеленую папку», утвержденную Герингом, которая содержала подробные «указания по руководству экономикой в подлежащих оккупации восточных областях».
Изменено: Shibizhi fon Purch - 09.05.2017 03:21:10
Shibizhi fon Purch 09.05.2017 03:06:29
Сообщений: 563
НАУЧПОП: ИСТОРИЯ
ДИТРИХ АЙХХОЛЬЦ
ЦЕЛИ ГЕРМАНИИ В ВОЙНЕ ПРОТИВ СССР ОБ ОТВЕТСТВЕННОСТИ ГЕРМАНСКИХ ЭЛИТ ЗА АГРЕССИВНУЮ ПОЛИТИКУ И ПРЕСТУПЛЕНИЯ НАЦИЗМА

Продолжение 2
Стратегия и экономическая экспансия после 22 июня 1941 г.
Первые быстрые успехи вермахта побудили нацистское руководство уточнить и расширить программу завоеваний. На встрече со своими приближенными 16 июля 1941 г. Гитлер заявил, что германское военное господство должно распространяться вплоть до Урала. «Безопасность рейха будет обеспечена только тогда, когда западнее Урала не останется ни одной чужой воинской части; охрану этого пространства... Германия берет на себя», — подчеркнул он. Позднее Геринг и Гиммлер частенько фантазировали на тему военных баз на Урале, откуда в случае необходимости могли бы предприниматься карательные экспедиции и рейды военной авиации против остатков российского государства в Азии.
Гитлер планировал, что в состав Германской империи будут включены «вся Балтия», «старо-австрийская Галиция», Крым с обширным прилегающим к нему районом, «Волжская колония», а также «район Баку» в качестве немецкой «военной колонии». Кольский полуостров с его месторождениями никеля и фосфоритов и незамерзающим Мурманским портом тоже должен был «перейти к Германии». Румынии могли быть переданы Бессарабия и часть Украины с Одессой. Финляндии Гитлер был готов уступить восточную Карелию и район Ленинграда, на которые она претендовала. На это он соглашался с легким сердцем — Ленинград так или иначе, еще до передачи финнам, он намеревался «сровнять с землей», а саму Финляндию в перспективе присоединить к Германии в качестве союзного государства.
К середине июля 1941 г. были уже назначены комиссары «имперских комиссариатов» «Остланд», «Москва», «Украина», «Кавказ», которые планировалось создать на оккупированной территории СССР. Открытым оставался лишь вопрос о том, каким должен быть, в конечном счете, статус Украины. Розенберг настаивал на создании «свободного» украинского государства, находящегося под надзором Германии, однако Гитлер два месяца спустя перечеркнул такого рода планы, заявив о «протекторате Германии над Украиной сроком на 25 лет». Рост территориальных аппетитов Германии ярко иллюстрируют ее военные планы, которые день ото дня становились все более масштабными:
- первый план (июнь-июль 1940 г.): цели — Киев и Минск, «возможность» «марша на Москву»; - второй план (5 августа 1940 г.): захват территории до линии Ростов — Горький — Архангельск;
- третий план (директива №21 от 18 декабря 1940 г.): «создание заградительного барьера против Азиатской России по общей линии Волга - Астрахань»;
- четвертый план (указания Гитлера от 16 июля 1941 г.): установление германского военного господства вплоть до Баку — устья Волги — Урала.
Размеры «жизненного пространства», которое планировалось завоевать, в течение года увеличились, таким образом, приблизительно в два раза.
Конкретной экономической целью германского крупного капитала на Востоке являлся захват сырья для промышленности, прежде всего кавказской нефти, марганца и железной руды, а также продовольствия и продуктов сельского хозяйства. Германская перерабатывающая промышленность рассчитывала, что Восток, после ликвидации какой бы то ни было конкуренции со стороны местного производства, станет гигантским рынком сбыта для ее продукции. Те же расчеты были и у германских горно-металлургических концернов, планировавших полностью демонтировать новейшие советские заводы. Планы промышленников, отраженные в ряде секретных документов, шли в русле политики уничтожения, проводившейся СС в соответствии с «Генеральным планом Восток» и Герингом. Они не возражали и против намерения Гитлера и командования вермахта стереть с лица земли крупнейшие советские города — Москву, Ленинград, Киев, Сталинград, объявленные «рассадниками большевизма».
К претворению в жизнь своих планов на территории СССР представители германских хозяйственных элит приступили с лихорадочной активностью и огромной настойчивостью. Хозяйственные штабы частей вермахта были полны специалистов из промышленности. Вслед за передовыми частями двигались специальные подразделения (технические бригады, занимавшиеся вопросами нефти, горнопромышленные и прочие технические батальоны), ядро которых также составляли промышленные специалисты, облаченные в форму «зондерфюреров».
Разбой, которым они занимались, направлялся из Берлина руководством новообразованных концернов, состоявшим из высокопоставленных представителей различных ведомств, вермахта и ведущих промышленников. Наряду с «Континентальной нефтью», о которой мы уже говорили, существовало множество других организаций. Российскими и украинскими горными предприятиями, предприятиями химической и текстильной промышленности, оптовой торговли завладели так называемые «восточные общества» — крупные государственно-монополистические образования, которые под вывеской «опекунского управления» этими предприятиями осуществляли их передачу «на попечение» или «в аренду» ведущим немецким фирмам, в частности концернам Флика, Круппа, «ИГ Фарбен», «Герман Геринг».
Установление «нового порядка» на Востоке происходило иначе, чем в других оккупированных странах Европы. Военная обстановка здесь оставалась нестабильной, ситуация в тылу в значительной мере осложнялась действиями партизан. Командные инстанции вермахта, имперские комиссары, берлинские министерства — все претендовали на то, чтобы распоряжаться производственными мощностями и рабочей силой на оккупированной территории. О какой-то планомерной приватизации советской государственной и колхозной собственности думать не приходилось. В этих условиях интерес германских промышленников к вложению средств в новые предприятия на Востоке и к направлению туда рабочей силы был ограниченным. Пытаясь найти выход из положения, германские власти даже развернули в странах Западной и Северной Европы, особенно в Дании и Голландии, кампанию по вербовке предпринимателей, рабочих и служащих «для работы на Востоке».
Крупнейшие германские концерны, прежде всего горно-металлургические, электротехнические и «ИГ Фарбен», были, однако, довольно теми условиями, на которых они получили в свое распоряжение советские предприятия. Договоры о «попечении» и «аренде» были выгодны для них, поскольку все риски на время их действия брало на себя государство. Их занимал единственный вопрос: сможет ли «арендующее общество приобрести арендуемый завод, когда произойдет окончательное оформление политических, государственно-правовых и экономических отношений на оккупированной русской территории и Германская империя соберется продать заводы»[10].
Окружение Геринга, очевидно, выступало против продажи советских предприятий в частную собственность германским фирмам. Однако летом 1942 г. Гитлер под влиянием министра вооружений А. Шпеера принял решение в пользу концернов: «Фюрер... вновь напоминает, что он не желает на Востоке никаких организаций-монополистов, что должна быть включена частная инициатива».
Наиболее важные высказывания о перспективах германского господства на территории СССР содержат документы «Дойче банк» и концерна «ИГ Фарбен».
На территории Советского Союза во время оккупации необузданная алчность германских хозяйственных элит проявилась в особенно яркой форме. Имперский министр финансов граф Л. Шверин фон Крозигк был вынужден лично обратиться к высшему руководству с жалобой на полный хаос, царивший в захваченных областях и делавший невозможными государственный контроль, «упорядоченное» взимание налогов и перечисление доходов в государственную кассу. Его филиппика от 4 сентября 1942 г. (так называемое «письмо о гиенах») достойна того, чтобы ее процитировать. Министр отмечал:
«В последнее время всякого рода организации, общества и тому подобные образования вырастают как грибы после дождя... Комиссары по особым вопросам, особые уполномоченные, опекуны, хозяйственные организации, созданные по образцу существующих в Германии, дополняют эту картину... Мы сами уже не знаем, кто является властью, а кто нет, кто принадлежит к властной структуре, к обществу, имеющему полномочия, сходные с полномочиями властной структуры, а кто к большой группе гиен, рыщущих по полям сражений в поисках добычи... На предприятия назначаются высокооплачиваемые опекуны, тогда как всю работу в действительности... выполняют низкооплачиваемые представители местного населения. Служащие из частных фирм и общественных организаций устремляются на Восток, где им назначаются оклады, вызывающие удивление и возмущение фронтовиков».

На оккупированной советской территории германские хозяйственные элиты в значительно большей степени, чем в других захваченных Германией европейских странах, тесно сотрудничали с вермахтом, СС, полицией. Установление здесь «нового порядка» происходило под знаком террора, массовых убийств и использования принудительного труда миллионов людей.
Председатель «Дойче банк» Г.Й. Абс
Г.Й. Абс пришел в «Дойче банк» в 1937 г. и 1 января 1938 г. стал членом его правления. В его лице банк приобрел очень ценного сотрудника. Абс восстановил международные связи «Дойче банк» и затем в течение семи лет руководил его экспансией в Европе и за ее пределами. Он сыграл ключевую роль в подчинении «Дойче банк» в 1938 г. Австрийского кредитного института-Венского банковского союза[11], а через некоторое время Чешского банковского союза. Установление контроля над этими крупнейшими финансовыми учреждениями Австрии и Чехии со стороны «Дойче банк» знаменовало начало нового этапа его экспансии в Юго-Восточной Европе. Этот регион был важен для «Дойче банк» не только сам по себе. Юго-Восточная Европа рассматривалась им также в качестве моста в Турцию и на Ближний Восток, то есть в те районы, где банк до первой мировой войны действовал не один десяток лет и располагал определенным влиянием. Активность «Дойче банк» на этом направлении приобрела качественно новое содержание в условиях балканского и африканского походов вермахта, боевых действий в Восточном Средиземноморье и войны против СССР.
В результате близкого знакомства Абса с Шахтом, Функом и многими представителями нацистской верхушки у «Дойче банк» установились очень тесные отношения с Рейхсбанком, имперским министерством экономики, внешнеполитическим ведомством и организацией по «четырехлетнему плану». Это позволило «Дойче банк» активно пользоваться плодами завоевательной политики гитлеровского режима и рассматривать всю Европу в качестве сферы своей экспансии.
Как и подавляющее большинство германских политиков, военных и крупных капиталистов, Абс был исполнен ненависти к коммунизму и «большевизму». Нападение Германии на СССР он встретил с нескрываемой радостью и в избытке чувств даже поздравил своего финского коллегу, банкира Р. фон Фиандта, с первыми успехами Германии и Финляндии в борьбе на Востоке «против величайшего врага всякой свободы и человечности». Такие же поздравления он направил и главе румынского государства И. Антонеску.
Руководство «Дойче банк» считало, что на Кавказе, Ближнем и Среднем Востоке перед нефтяной отраслью германской экономики по окончании войны откроются самые широкие перспективы. Это сулило банку немалые дивиденды. Не меньше руководство «Дойче банк» окрыляли и перспективы, которые оно связывало с захватом, ограблением и эксплуатацией советской текстильной промышленности и ее сырьевой базы. После нападения Германии на СССР «Дойче банк» приложил немало усилий для создания соответствующего «восточного общества», в котором должны были доминировать германские частные фирмы, а сам банк играть ведущую роль. 4 августа 1941 г. такое общество было основано. Оно получило название «Восточное общество по волокну».
17 июля 1941 г. Абс по поручению правления «Дойче банк» выступил перед ведущими представителями хозяйственной элиты и различных ведомств рейха с большим докладом, который назывался «Европа и США с экономической точки зрения». Абс изложил взгляд банка на стратегию дальнейшей борьбы Германии за мировое господство («за будущее переустройство отношений между европейским и североамериканским пространствами»). В заключение Абс ознакомил собравшихся с представлением «Дойче банк» о «новом мировом порядке», который должен был установиться после победы Германии в войне. Этот «порядок» выглядел следующим образом: «после войны Германия будет господствовать в Европе»; Европа «после войны не будет зависеть от США»; «Дальний Восток и Южная Америка будут открыты для германского экспорта»; «юго-восточные области [то есть Ближний и Средний Восток — Д.А.] и восточноевропейские области будут относиться к германской сфере».
В дальнейшем (в конце 1941-1942 гг.) «Дойче банк», подобно концерну «ИГ Фарбен», сконцентрировал свое внимание на том, что связано с нефтью.
Германская нефтяная стратегия
Разгром СССР, считало нацистское руководство, позволит не только решить «главную проблему в Европе», как выразился Гитлер на совещании с военными 4 ноября 1940 г., но и окажет решающее влияние на исход мировой войны, обеспечит победу в ней Германии. Захват территории, хозяйственного потенциала и природных ресурсов СССР рассматривался им как промежуточный этап в борьбе Германии за мировое господство, за достижение конечных целей ее военной и экономической экспансии. Эти цели были далеко идущими и распространялись не только на Европу, но и на другие континенты. Свидетельство тому — гитлеровская директива № 32 от 11 июня 1941 г. «Приготовления к периоду после “Барбароссы”». В ней говорилось: после разгрома Советской армии «новоприобретенное восточное пространство... будет организовано, гарантировано и при полном содействии вермахта начнется его хозяйственная эксплуатация». За этим последует «продолжение борьбы против британских позиций в Средиземном море и Передней Азии, для чего предусматривается концентрическое наступление из Ливии через Египет, из Болгарии через Турцию и при определенных условиях из Закавказья через Иран».
Заметна связь этого плана с уже цитировавшимся высказыванием Фишера о том, что «высшей целью» «Континентальной нефти» является вытеснение «Ройал-Шелл» из района Персидского залива. В январе 1942 г., когда вермахт стал приближаться к Кавказу, но был остановлен под Ростовом, Краух счел своим долгом напомнить Герингу о том, что хотя захват кавказской нефти и является ближайшей задачей, однако овладение нефтяными промыслами Киркука в Ираке представляется самой важной и выгодной с экономической точки зрения целью. Там нефть выходит на поверхность сама, «под давлением сопутствующего газа» и ее не нужно, как на Кавказе, качать с помощью насосов, подчеркивал Краух. Из каждой скважины в Ираке можно получить нефти в десятки, если не в сотни раз больше, чем на Кавказе. «В случае же разрушения скважин в Передней Азии их можно будет полностью восстановить значительно быстрее, чем на Кавказе, с меньшей затратой сил и материала».
Летом 1942 г., во время немецкого наступления в Северной Африке и новой попытки вермахта прорваться к Кавказу, на сцену выступил «Дойче банк». Он еще с лета 1940 г., в ожидании заключения мирного договора с Англией, активно разрабатывал планы, связанные с ближневосточной нефтью, и готовил соответствующие рекомендации (восстановление германских прав на Ближнем Востоке; компенсация потерь, понесенных Германией в результате утраты этих прав, после первой мировой войны и т.д.). 4 июля 1942 г. Абс сообщил в министерство иностранных дел о том, что «Дойче банк» проявляет в настоящий момент большой интерес к Египту и Ближнему Востоку. Он заявил: «В случае если в Египте и других районах Ближнего Востока будет желательна деятельность германских банков, мы, учитывая наше положение, рассчитываем на то, что привлекать будут в первую очередь нас. На Ближнем Востоке основанием для этого, наряду с нашей многолетней деятельностью в Турции и т.д., являются нефтяные интересы».
Представители германского крупного капитала рассчитывали, таким образом, приступить к претворению в жизнь своей давней мечты — к созданию собственной нефтяной империи, подобной тем, которыми обладали их британские и североамериканские конкуренты. Добиться этого «Дойче банк», а затем концерн «ИГ Фарбен» и другие германские предприятия пытались еще со времен строительства железной дороги Берлин-Багдад и первой мировой войны.
Проблема захвата источников нефти на территории СССР и на Ближнем Востоке в 1941-1942 гг. занимала все германские элиты. Наряду с Герингом, организацией по «четырехлетнему плану», «Континентальной нефтью» и группировавшимися вокруг нее концернами и банками, подготовка к броску на Ближний Восток интенсивно велась германским военным командованием, министерством иностранных дел и спецслужбами.
23 мая 1941 г. на основании директивы Гитлера № 30 был создан «особый штаб Ф» во главе с генералом авиации Г. Фелми, который должен был стать «центральным представительством по всем вопросам арабского мира, входящим в компетенцию вермахта». Он подчинялся непосредственно начальнику штаба верховного главнокомандования германскими вооруженными силами. «Особому штабу Ф» были приданы специальный батальон, имевший «тропическое обмундирование и иракские знаки различия», авиагруппа, инструкторы, «военные эксперты и агенты». Он располагал опорными пунктами на территории Ирака, Ирана, Сирии и Турции. Штабу вменялись в обязанность тесное сотрудничество с германской военной разведкой и снабжение всех «враждебных Англии сил» на Ближнем Востоке оружием, руководящим персоналом и специалистами по саботажу, которые должны были «поддержать будущие германские операции путем своевременного нанесения удара».
Министерство иностранных дел также активно включилось в подготовку акции на Ближнем Востоке. Через посланника Ф. Гроббу, эксперта по Ближнему Востоку, оно координировало свою деятельность с «особым штабом Ф». В начале 1942 г. Гробба в записке на имя Риббентропа, которая называлась «Продвижение Германии через Кавказ в арабское пространство», сообщал следующее:
«Цель нашего продвижения в арабское пространство — это Суэцкий канал и Персидский залив, а заодно оккупация Ирака, Сирии и Палестины... Необходимо подготовиться к взятию
[под германский контроль. — Д.А.] нефтяных сооружений в различных областях арабского мира и Ирана (Киркук, Ханекин, Абадан, Кувейт, Бахрейн, трубопроводов, ведущих в Триполи и Хайфу, и нефтеперерабатывающих заводов в этих местах)».
Гробба предлагал начать «подготовку к заключению соглашения о переходе [к Германии. — Д.А.] ко нцессии Иракской нефтяной компании» и решить «при участии торгово-политического отдела [министерства иностранных дел. — Д.А.], а также внутригерманских инстанций вопрос о статусе советников». Он сообщил, что обсудил с имперским министерством финансов и Рейхсбанком вопрос о «приведении в движение финансов и экономики» на Ближнем Востоке, после того как он будет оккупирован Германией, и подчеркнул, что «необходимый материал, в частности буровое оборудование, подготавливается».
Главное имперское управление безопасности (РСХА) своими методами также содействовало достижению целей Германии на Ближнем Востоке. Оно собирало необходимую информацию, в частности в зарубежной прессе, и картографический материал. С ним, очевидно, сотрудничал «Исследовательский центр Ближний Восток» в Тюбингене под руководством офицера СС В. Лорха. РСХА передавало полученные им сведения одному из директоров «Континентальной нефти» Г. Шлихту. С 1943 г. на РСХА, по всей видимости, была возложена задача по изучению технических деталей добычи, транспортировки и переработки нефти на Ближнем Востоке. Сведения такого рода требовались для проведения диверсий на британских нефтедобывающих предприятиях, для разрушения нефтеперекачивающих станций и нефтеперерабатывающих заводов.
Наступление вермахта в южных районах СССР летом 1942 г. было прямо связано с планами захвата нефтяных ресурсов. Германское руководство рассчитывало, с одной стороны, удовлетворить потребности вермахта в горючем путем захвата кавказских нефтяных промыслов, а с другой — надеялось через Кавказ прорваться к «большой нефти» Ближнего Востока. Еще в апреле 1942 г. Гитлер и ОКБ постановили, что главный удар должен быть нанесен вермахтом на южном участке. Цель — «уничтожить врага на подступах к Дону, чтобы затем овладеть нефтяными районами кавказского пространства и перейти Кавказ». Кейтель признавался в кругу своих ближайших сотрудников: «Ясно, что операции 1942 г. должны обеспечить нам доступ к нефти. Если этого не произойдет, то в следующем году мы не сможем проводить никаких операций». Гитлер высказывался еще определеннее: «Если я не получу нефть Майкопа и Грозного, то мне придется прекратить эту войну».
Успехи вермахта на начальном этапе наступления вселяли в нацистское руководство и хозяйственные круги оптимизм относительно возможности достижения их целей на Кавказе и Ближнем Востоке. Участники «совещания по нефти», созванного Герингом 10 июля 1942 г., прежде всего руководители «Континентальной нефти», пребывали в состоянии полной эйфории и полагали, что вопрос о захвате иракских нефтяных месторождений практически уже решен.
Впоследствии, когда германские войска под ударами Красной Армии были вынуждены уйти с Северного Кавказа, в Берлине никак не хотели расставаться с мечтой о кавказской и ближневосточной нефти. В пропагандистских документах еще в конце января 1943 г. можно было встретить такие заявления: «Освоение расположенных на Кавказе и в Каспийском море русских нефтяных районов предстоит в ближайшее время... Наша отважная армия создаст предпосылки для того, чтобы наша доля в мировых источниках сырья, в том числе в запасах нефти на земле была бы обеспечена».
Изменено: Shibizhi fon Purch - 09.05.2017 03:08:21
Shibizhi fon Purch 09.05.2017 03:14:06
Сообщений: 563
НАУЧПОП: ИСТОРИЯ
ДИТРИХ АЙХХОЛЬЦ
ЦЕЛИ ГЕРМАНИИ В ВОЙНЕ ПРОТИВ СССР ОБ ОТВЕТСТВЕННОСТИ ГЕРМАНСКИХ ЭЛИТ ЗА АГРЕССИВНУЮ ПОЛИТИКУ И ПРЕСТУПЛЕНИЯ НАЦИЗМА

Окончание
Военные цели и военные преступления
После самоубийств Гитлера, Гиммлера и Геббельса и вынесения Международным трибуналом в Нюрнберге смертных приговоров Герингу, Розенбергу, Кейтелю и прочим нацистским главарям, не вызывает сомнений, что эти лица совершили тягчайшие военные преступления и преступления против мира и человечности. Однако сама по себе ответственность за военные преступления, совершенные немцами, на протяжении десятилетий упорно вытеснялась из общественного сознания. Преследование союзниками по антигитлеровской коалиции лиц, совершивших военные преступления, характеризовалось крайне консервативными силами как «правосудие победителей»; оспаривалась законность проводившихся судебных процессов, подвергалась сомнению обоснованность выносившихся приговоров.
Особенно яростно названные силы защищали от обвинений в причастности к военным преступлениям представителей германских элит, в первую очередь представителей крупного капитала, генералитета и высшей бюрократии. При этом они имели возможность ссылаться на некоторые исключительно мягкие, порой даже оправдательные приговоры, вынесенные судами западных оккупационных держав на процессах, проходивших в условиях начинавшейся «холодной войны».
В последние годы под влиянием глубоких изменений, происшедших в Германии и на мировой арене, ответственность за преступления, совершенные немцами в годы второй мировой войны, стала предметом острой дискуссии, в которую активно включились широкие круги германской общественности. Эта дискуссия, в свою очередь, дала дополнительный импульс научным исследованиям. Важную роль в развитии дискуссии сыграла развернутая в 1995 г. Институтом социальных исследований в Гамбурге выставка «Война на уничтожение: преступления вермахта в 1941-1944 гг.», которая впервые дала возможность многим немцам увидеть, какие чудовищные преступления и зверства творила германская армия в годы войны на территории СССР. Большое значение имело и начавшееся, наконец, во второй половине 90-х годов обсуждение в Германии необходимости возвращения золота, награбленного в оккупированных странах, его прежним владельцам и оплаты труда миллионов граждан других государств, прежде всего восточноевропейских, которые в годы войны были угнаны на принудительные работы в Германию. Вот тут и зазвучали названия крупнейших германских фирм и банков: страховой концерн «Альянц», «Дойче банк», «Дрезденер банк», бывший концерн «ИГ Фарбен», «Дегусса», концерн «Даймлер-Бенц» и др.
Цели, которые преследовала нацистская клика во главе с Гитлером в годы второй мировой войны в Восточной Европе, стали широко известны. Доказано, что она сыграла ведущую роль в совершении преступлений. Но политика фашистской Германии определялась не только Гитлером и его ближайшим окружением. Непосредственное участие в ее формировании принимали и элиты германского общества — военная, хозяйственная, бюрократическая.
Выставка гамбургского Института социальных исследований и дебаты о выплате компенсаций подневольным рабочим дали толчок новому «спору историков» ФРГ, в центре которого оказались роль и ответственность германских элит. Попытки некоторых участников этого «спора» представить дело так, будто военные и деловые круги Германии были «втянуты» Гитлером и его кликой в подсудные, уголовно наказуемые действия, явно преследуют цель обелить германские элиты, представить их чуть ли не в роли жертв гитлеровского режима. Такая позиция требует отпора. Германские элиты активно участвовали в планировании, непосредственной подготовке и совершении преступлений. К ним с полным основанием могут применяться положения Закона №10 Союзного контрольного совета от 20 декабря 1945 г. «О наказании лиц, совершивших военные преступления или преступления против мира и человечности», как в части определения состава преступлений, так и в части установления меры наказания.
Германская военная каста, не упускавшая случая поговорить о солдатских добродетелях и делах чести, не только попустительствовала совершению чудовищных преступлений в войне на Востоке, но и сама совершала их — «то в роли ведущей, то в роли вспомогательной силы». Научная комиссия, созданная с целью проверки фактов, которые были представлены на выставке в Гамбурге, справедливо отметила в своем отчете: преступления, совершенные германской армией на территории Советского Союза в отношении евреев, военнопленных и гражданских лиц, это «не отдельные злоупотребления или эксцессы, а действия, которые основывались на решениях высшего военного руководства и командующих войсками на фронте и в тылу».
О том, что деятельность командования вермахта была преступной, свидетельствуют приказы и инструкции ОКБ по ведению «расовой войны» против СССР и Красной Армии. Они доказывают факт тесного, «товарищеского» сотрудничества военной касты с СС при проведении репрессий мирного населения, особенно при уничтожении коммунистов и евреев. Об этом, в частности, свидетельствуют «Руководящие указания по специальным вопросам в дополнение к директиве №21» от 13 марта 1941 г., «Положение о действиях полиции безопасности и СД в составе сухопутных сил» от 28 апреля 1941 г. и другие документы.
Еще одним доказательством преступного характера действий германского военного командования является приостановка им деятельности военных судов на период операции «Барбаросса», то есть освобождение от юридической ответственности германских офицеров и солдат в случае совершения ими преступных действий (казней, сожжений селений и прочих «коллективных мер насилия») в отношении населения СССР, если оно «окажет хоть какое-то сопротивление германским вооруженным силам» (распоряжения Гитлера «О военной подсудности в районе ”Барбаросса” и об особых мероприятиях войск» от 13 мая 1941 г. и «Руководящие указания о поведении войск в России» от 19 мая 1941 г.).
В начале мая 1941 г., еще до издания этих директив, командование сухопутными силами Германии в одном из подготовленных им проектов аналогичных распоряжений обосновывало необходимость отказа от соблюдения каких бы то ни было норм и правил ведения войны на территории СССР тем, что здесь войскам якобы будет противостоять «особенно опасный и разрушающий всякий порядок элемент из гражданского населения, являющийся носителем еврейско-большевистского мировоззрения».
«Не вызывает сомнения, — подчеркивалось в документе, — что он будет применять свое оружие разложения против ведущего боевые действия и умиротворяющего страну вермахта коварно, исподтишка, везде, где только сможет».
В пресловутом «приказе о комиссарах», основывавшемся на директиве «О военной подсудности в районе “Барбаросса” и об особых мероприятиях войск», верховное главнокомандование вермахта давало указание войскам не признавать политических комиссаров Красной Армии солдатами и «принципиально уничтожать их на месте с помощью оружия... в том числе тогда, когда они лишь подозреваются в саботаже, сопротивлении или подстрекательстве к этому».
Отметим, что названные выше документы, как и многие другие, на которых мы специально не останавливаемся, в частности касающиеся обращения с советскими военнопленными, были разработаны и утверждены германским военным командованием еще до начала войны, то есть до того, как вермахт вступил в боевое соприкосновение с Красной Армией. Преступные цели ставились изначально, и для их достижения изначально планировалось использование преступных средств. Можно ли после этого заявлять, что германская военная элита не несет ответственности за подготовку и осуществление преступлений, что она была «вовлечена» в преступные действия «психопатом» Гитлером?! Гитлеровская «программа», как справедливо отмечает исследователь из Фрейбурга Ю. Ферстер, уже давно являлась для германских элит «интегрирующим фактором». Попытка претворения в жизнь этой программы вообще оказалась возможной только потому, что основные ее компоненты (лозунг о необходимости «расширения германского господства в направлении на Восток», крайне враждебное отношение к большевизму и евреям, культ силы, признание допустимости использования любых средств в «борьбе за существование» и т.д.) задолго до войны стали составной частью их идеологии.
Преступления иного характера совершили представители германской хозяйственной элиты. С руководством вермахта их объединяло то, что они были исполнены ненависти к коммунизму и большевизму и не желали мириться с фактом существования СССР. В подготовке военного столкновения с советским государством и формулировании программы завоеваний на Востоке непосредственно участвовала, как было показано выше, четко очерченная, исключительно мощная группировка, являвшаяся своего рода промышленным ядром организации по «четырехлетнему плану», в частности РВА, а также концерны и банки, участвовавшие в создании акционерного общества «Континентальная нефть». Однако американские судьи на процессе по делу «ИГ Фарбен» в полном противоречии с Законом № 10 Союзного контрольного совета, опираясь на сомнительные аргументы, отвергли обвинения в адрес этой группировки об ее участии в заговоре и преступлениях против мира.
После нападения на Советский Союз германская хозяйственная элита приступила к прямому ограблению советской экономики. Интересы элиты концентрировались в первую очередь на отраслях, связанных с производством сырья, нефтедобычей, а также на горнодобывающей и металлообрабатывающей промышленности, электропромышленности, химическом производстве, предприятиях точной механики и оптики, текстильной промышленности, табаководстве и оптовой торговле. На нюрнбергских судебных процессах над германскими промышленниками (исключение составлял лишь процесс по делу Круппа) американские судьи вопреки неопровержимым доказательствам поставили под сомнение причастность подсудимых к преступлениям, совершенным на территории СССР, и оправдали их. Но факт остается фактом: уже с лета 1941 г. сотни уполномоченных германских концернов в составе военно-хозяйственных штабов и «восточных обществ» работали на местах, в частности в Никополе и Кривом Роге, на Нижнем Днепре и в Донбассе. Они возобновляли работу шахт, предприятий и крупных производственных объединений, осуществляли управление ими. На местное население был распространен режим террора и безжалостной эксплуатации. Действия представителей германских концернов обеспечивались и «гарантировались» войсковыми частями и специальными подразделениями.
Германские концерны вступали в разного рода «общества опеки», рассчитывая, что это даст им в будущем возможность получить «опекаемые предприятия» в собственность. Американские судьи на процессе по делу Флика, однако, нашли «аргумент», с помощью которого они оправдали германские концерны. Военная добыча на территории СССР, заявили они, являлась не частной, а советской государственной собственностью, поэтому оккупационные власти могли распоряжаться ею в своих интересах. «Мы считаем несущественным намерение Флика, — говорилось в их приговоре, — приобрести, в конечном счете, собственность. Желание чего-либо является грехом согласно Десяти Заповедям, но не является нарушением гаагских конвенций и военным преступлением». Оценивая многочисленные случаи полного демонтажа советских предприятий и вывоза в Германию их оборудования, американские судьи постановили, что данные действия не могут считаться «грабежом в обычном смысле этого слова»[12].
Представители концернов и банков руководили деятельностью акционерного общества «Континентальная нефть». Именно они установили на нефтяных месторождениях Северного Кавказа особый режим, который охранялся частями вермахта и специальными подразделениями. Однако американские судьи на процессе по делу «ИГ Фарбен» записали в приговоре, что у них «не сложилось впечатления, что ИГ [Фарбен] когда-нибудь и сколько-нибудь серьезно руководил деятельностью акционерного общества “Континентальная нефть” или влиял на нее».
Немецкие захватчики считали само собой разумеющимся, что население оккупированных стран не только во время войны, но и после нее — в Европе, находящейся под властью Германии, — будет находиться в их распоряжении в качестве рабочей силы. Первые высказывания представителей германской хозяйственной элиты о том, что регулирование трудовых отношений в Европе должно быть передано находящемуся под германским контролем «центральному учреждению» и «ведущим германским промышленным группам и их союзникам», прозвучали еще до войны.
В 1939-1940 гг., планируя восстановить германскую колониальную империю, ведущие представители германского министерства иностранных дел, «Дойче банк», фирм, ведших в прошлом колониальную торговлю, и пароходных компаний, занимавшихся морскими перевозками, рассчитывали возродить в германских колониях порядки, которые позволили бы немецким «господам» властвовать над «рабами-туземцами».
Превращение десятков миллионов людей, прежде всего славян, в илотов «расы господ» являлось одной из главных целей, преследовавшихся Германией в войне на Востоке. «Генеральный план Восток», в котором эта цель была изложена с предельной ясностью, полностью отвечал коренным интересам германского крупного капитала. Он предусматривал деиндустриализацию «восточного пространства» (там планировалось сохранить лишь предприятия сырьевой промышленности и промышленности основных материалов), обеспечение германских фирм предельно дешевой рабочей силой, предоставление им огромного рынка для сбыта продукции, а также отчасти для экспорта капитала.
До недавнего времени открытым оставался вопрос, рассматривала ли германская хозяйственная элита в качестве одной из целей войны использование массового принудительного труда иностранцев на предприятиях в Германии. На послевоенных судебных процессах над германскими промышленниками использование такого труда не квалифицировалось как преступление. Более того, американские судьи на заседаниях по делу Флика и «ИГ Фарбен» говорили даже о некоем «чрезвычайном положении», в котором якобы оказались германские предприниматели. Перед лицом дефицита рабочей силы в условиях «режима ужаса, существовавшего в рейхе» у них, дескать, не оставалось выбора; они были вынуждены использовать труд насильственно доставленных в Германию иностранцев, поскольку в случае остановки производства они могли подвергнуться наказанию и преследованию.
До 1941 г. между представителями хозяйственных кругов из имперской группы «Промышленность» и нацистскими политиками и идеологами действовала договоренность о том, что нельзя допустить складывания у немецких промышленных рабочих «неправильной “господской” точки зрения», поскольку в этом случае немецкие рабочие могут предъявить требование переложить простые, тяжелые виды работ на «вспомогательные народы». Однако самое позднее весной 1942 г., после того как в Германию хлынул многомиллионный поток военнопленных и гражданских лиц, депортированных из СССР, германские правящие круги, очевидно, полностью пересмотрели свою позицию. Массовый подневольный труд на всех предприятиях германской промышленности стал само собой разумеющимся, обыденным явлением.
Ситуация с использованием принудительного труда на германских предприятиях в годы второй мировой войны в корне отличалась от того, что имело место в годы первой мировой войны. Попытки использовать принудительный труд бельгийских и польских рабочих на германских предприятиях натолкнулись в годы первой мировой войны на очень серьезное сопротивление как внутри страны, так и за границей. Выдвигались даже требования квалифицировать их как военные преступления. Во время второй мировой войны германский крупный капитал, уверенный в том, что его господство в Европе гарантировано, полагал, что он в праве безнаказанно и бесплатно использовать в германской военной экономике ресурсы рабочей силы европейских стран. Представители германской хозяйственной элиты, стоявшие на позициях расистской идеологии, считали возможной и необходимой безжалостную эксплуатацию «неполноценных народов» Востока. С помощью политики террора им удавалось душить проявления недовольства в среде подневольных рабочих и подавлять любые их попытки оказать сопротивление. При этом германский крупный капитал и нацистская верхушка все больше склонялись к мнению, что подневольный труд иностранцев необходим и выгоден для германской экономики не только во время войны. Столь же необходимым и выгодным он будет и после нее. Считалось, что труд иностранных рабочих будет способствовать обеспечению немецкого благополучия, экономическому развитию Германии и реализации ее претензий на роль ведущей державы мира.
Гауляйтер Ф. Заукель сделал в конце 1943 г. на «первом военном съезде тюрингской промышленности вооружений» следующее заявление программного характера: в долгосрочном плане речь идет о том, чтобы создать
«трудовой потенциал, состоящий из немецкого руководства и иностранных рабочих, который даст нам на ближайшие сто лет абсолютный перевес над всеми народами мира не только в военном, но и в хозяйственном отношении».
Главный управляющий автомобильного завода «Фольксваген» А. Пихь отмечал летом 1943 г., что завод должен и после войны использовать дешевую рабочую силу с Востока, чтобы «в соответствии с волей фюрера» производить автомобили, которые не будут стоить дороже 990 рейхсмарок.
Одновременно с ним некий Фрейер, директор «Физелер Флюгцойгверке», в докладе перед представителями военной промышленности расписывал преимущества использования принудительного труда иностранцев в настоящий момент и в будущем. Он был в восторге от возможности совершенно «по-солдатски» организовывать подневольных рабочих и отдавать им распоряжения исключительно «в немецкой приказной форме», зная при этом, «что возражений не последует и не требуется никаких переговоров». Сверхурочный труд, работа в выходные дни и вообще в нерабочее время, «освобождение немцев от необходимости трудиться на вредном производстве» — все это, считал он, теперь не проблема. Это — само собой разумеющийся результат использования труда иностранцев. «Немцы, — подводил итог докладчик, — используя иностранцев, впервые в большом объеме воспользовались в своих интересах трудом вспомогательных народов, извлекли из этого важные уроки и накопили опыт. Было бы хорошо уже сейчас, в ходе войны, или самое позднее сразу же после нее сконцентрировать весь этот ценнейший опыт в специальном ведомстве».
Германские предприниматели, как правило, создавали на своих предприятиях для подневольных рабочих еще более жестокий режим, чем тот, который предписывался властями. Хотя в Германии в то время и были предприниматели и ответственные лица, которые заботились об улучшении положения подневольных рабочих, руководствуясь не только интересами повышения производительности труда и нормы прибылей, но и соображениями человеческого приличия и гуманизма, однако таких было немного. Примеров жестокого обращения с подневольными рабочими и равнодушия к их судьбе было значительно больше, о чем свидетельствует политика концернов «Крупп АГ», «БМВ», «Бохумский союз», «ИГ Фарбен», «Даймлер-Бенц», «Сименс», «Осрам», «Хайнкель» и «Мессершмитт», «Герман Геринг» и многих других! Германская хозяйственная элита в годы второй мировой войны погрязла в преступлениях, связанных с использованием подневольного труда. Она несла основную ответственность за ужасающие, бесчеловечные условия жизни и труда массы подневольных рабочих, в первую очередь из СССР, а также из Польши.
Таким образом, тезис об ответственности германских элит за агрессивную политику и преступления нацизма во второй мировой войне является полностью доказанным.
Опубликовано в журнале «Новая и новейшая история», №6, 2002.
http://modern-current-history.igh.ru/archive/2002/6/
1. Примечание редакции VIVOS VOCO: В этой публикации, предназначенной для массового читателя, мы сочли возможным удалить ссылки на труднодоступные иностранные литературные источники.
2. В 1935 г. в беседе с Г. Раушнингом Гитлер следующим образом высказывался о «технике истребления населения» на Востоке: «Наш долг — истребить население, ... миллионы представителей неполноценной расы, которые плодятся как паразиты... Есть много способов добиться систематического и относительно безболезненного, во всяком случае без большого кровопролития, умерщвления нежелательного племени».
3. Поэтому представляется оправданным использование историком из ФРГ Г. Юбершером термина «расово-идеологическая программа приобретения жизненного пространства».
4. Такую характеристику рассуждениям Гитлера дал в 1932 г. видный либеральный политик, после войны первый президент ФРГ Т. Хойсс.
5. Термин «Sicherung» — «гарантирование» может быть переведен на русский язык также как «сохранение», «сохранность», «охранение», «предохранение», «обеспечение», «защита», «страховка». Цель и смысл политики «гарантирования» — обеспечение на длительное время военно-силовыми методами господства захватчиков на завоеванных землях. — Прим. перев.
6. Наличие у генерала Томаса такого рода сомнений дает возможность некоторым авторам изображать его чуть ли не борцом Сопротивления.
7. В конце 1939 г. РВА было переименовано в «имперское ведомство по развитию хозяйства» и сохранило это название до конца второй мировой войны.
8. Гальдер Ф. Военный дневник. Ежедневные записи начальника генерального штаба сухопутных войск. 1939-1942 гг., т. 2, М., 1969, с. 80-81.
9. Текст директивы см.: 1941 год. В 2-х кн. М., 1998, кн. 1., с. 452-455.
10. Так этот вопрос был сформулирован руководством концерна Цейсса.
11. Подчинение Австрийского кредитного института «Дойче банк» началось с марта-апреля 1938 г., сразу после «аншлюса» Австрии Германией. К концу 1938 г. «Дойче банк» уже располагал значительным влиянием на него. Полностью Австрийский кредитный институт был поставлен под контроль «Дойче банка» в 1942 г.
12. На процессе по делу Круппа судьи, однако, не подвергли сомнению виновность подсудимого в совершении нарушающих международное право «грабительских действий» в оккупированных странах.
Источник: http://scepsis.net/library/id_704.html
Изменено: Shibizhi fon Purch - 09.05.2017 03:15:12
Shibizhi fon Purch 27.07.2017 04:19:21
Сообщений: 563
«ПОИСК»
еженедельная газета научного сообщества
3, 2017
Мурат Чошанов
БЕССМЫСЛЕННАЯ ГОНКА. РОССИЙСКИЕ УЧЕНЫЕ ПРОИГРЫВАЮТ ЕЩЕ НА СТАРТЕ
Профессор кафедр математических наук и подготовки учителей Техасского университета (Эль Пасо, США) Мурат Чошанов уже знаком постоянным читателям “Поиска”. В первом интервью нашей газете (№15, 2013) он рассказывал, как образовательная реформа поссорила американских математиков. Сегодня ученый делится своим видением реформ российских...
Догнать и перегнать
Во время прошлогодней поездки в Россию я встретился со своими бывшими коллегами из одного федерального университета, и разговор зашел о “несладкой жизни” профессуры. Мои коллеги с горечью говорили о том, что поставлены в сложные условия: возрастают требования к публикационной активности, а вместе с ними увеличивается и учебная нагрузка при практически замороженной зарплате. Университетская администрация оправдывает “нововведения” желанием “догнать и перегнать всех и вся” в рейтингах лучших университетов мира...
Как известно, в ответ на майские указы Президента РФ в 2012 году была принята государственная программа “Развитие науки и технологий”. В качестве одного из ключевых индикаторов выполнения этой программы Минобрнауки определило число публикаций российских авторов в научных журналах, индексируемых в базах данных Scopus и Web of Science. Следует признать, что цель программы достаточно прогрессивная, учитывая тот факт, что начиная с 1990-х в силу определенных причин российская наука стала терять свои позиции в мире. Однако, на мой взгляд, средства достижения цели были выбраны не вполне удачно.
Не претендуя на глубокий анализ ситуации, хотел бы поделиться некоторыми личными наблюдениями о простейших ее составляющих, а также о последствиях реализации программы, которой в этом году исполнится пять лет, в российских вузах.
Правило 40-40-20
Как известно, ломать - не строить. Резкий и во многом непродуманный переход от устоявшейся годами советской модели “ВУЗ-НИИ” (с четким разделением приоритетов: вузы, в основном, обеспечивали высшее образование, а НИИ продвигали науку) к западной (вуз выполняет обе функции) пока не оправдывает тех надежд, которые были возложены на эту реформу.
Переход на новую модель логично было бы начать с соответствующих изменений в структуре нагрузки преподавателя российского вуза. Однако российские коллеги сетуют, что большую часть времени они по-прежнему тратят на учебную работу, а все остальное - “как получится”.
Для сравнения приведу в качестве примера структуру нагрузки профессорско-преподавательского состава (ППС) в системе техасских университетов, где я работаю уже 17-й год. Она, кстати, в той или иной модификации принята практически во всех американских университетах и условно называется “40-40-20”. Уточню, что речь идет о профессорах, работающих на полную ставку. Это assistant professor (российский аналог - старший преподаватель со степенью), associate professor (доцент) и full professor (профессор).
Итак, согласно правилу “40-40-20”, общая нагрузка профессора американского университета разделена на три основные части: учебная (teaching) - 40%, научно-исследовательская (research) - 40% и общественная (service) - 20%. Учебная нагрузка включает в себя как аудиторную (лекции, семинары, практические и лабораторные занятия), так и внеаудиторную нагрузку (руководство самостоятельной работой студентов, взаимодействие с магистрантами и докторантами), а также консультирование (office hours). В учебной нагрузке незримо присутствует также время на подготовку к занятиям и проверку работ студентов.
Научно-исследовательская деятельность включает в себя проведение исследований, получение грантов и их исполнение, публикационную активность, участие в конференциях и т.п.
Общественная нагрузка предполагает активность в различных комиссиях (на уровне кафедры, факультета, университета), участие в заседаниях кафедры и факультета, членство в редколлегиях журналов, рецензирование статей и прочее.
Несмотря на то что преподавательская работа, в принципе, считается ненормированной, в американских университетах существует негласный консенсус по поводу продолжительности рабочей недели: 40 часов. Таким образом, если считать, что полная рабочая неделя составляет 40 часов, то учебная нагрузка займет 16 часов (40%), научно-исследовательская деятельность - 16 часов (40%), общественная работа - 8 часов (20%) в неделю.
Российские коллеги неприятно удивили меня, рассказав, что в последние годы учебная нагрузка в университетах РФ неуклонно растет. Мое удивление было связано с тем, что, когда я уезжал в США (конец 1990-х), она была равна 720 часам в год и в нее, как правило, входили и часы за руководство самостоятельной работой студентов, а также руководство курсовыми и дипломными работами. Но, увы, с тех пор утекло много воды...
Оказывается, в настоящее время в некоторых российских университетах эта нагрузка составляет 800-950 часов в год (речь идет об одной полной ставке). Причем основная часть приходится на аудиторные часы. По возвращении я перепроверил эти данные... Действительно, на официальном сайте Минобрнауки РФ нетрудно найти доклад бывшего директора Департамента стратегии, анализа и прогноза Г.Андрущака “Оплата труда профессорско-преподавательского состава в вузах Минобрнауки России”, сделанный в декабре 2015 года, из которого следует, что средняя аудиторная нагрузка (в часах в неделю) ППС российских вузов постоянно растет. Если в 2006 году она составляла 16,3 часа в неделю, то в 2012-м - 17,6, а в 2014-м - 21,2! Если приплюсовать внеаудиторную нагрузку и время для подготовки к занятиям, то получится, как и говорили мои коллеги, что большая часть общей нагрузки (около 30 часов из 40-часовой рабочей недели, или 75% времени) российского преподавателя приходится на учебную работу.
Возникает естественный вопрос: где же российскому профессору найти время на научную деятельность? Как ему тягаться за место под солнцем во всевозможных рейтингах с американскими и прочими западными профессорами, у которых учебная нагрузка не отнимает более 40% трудового времени?
Для сравнения: максимальная, подчеркиваю, максимальная, суммарная аудиторная и внеаудиторная нагрузка профессора (включая самый низший ранг - assistant professor) в американском университете в два с лишним раза (!) ниже аудиторной нагрузки российского коллеги и составляет порядка 9 часов в неделю, еще 7 часов (оставшиеся от суммарных 16) отводятся на подготовку к занятиям, проверку студенческих работ и консультации (office hours).
Деньги - в мусор!
Российские коллеги также признались мне, что многие преподаватели вынуждены дополнительно подрабатывать в двух-трех местах, чтобы обеспечить своей семье более-менее достойное существование, поскольку при ощутимом в последние годы росте цен их зарплата практически заморожена. Данные Минобрнауки РФ (см. упоминавшийся доклад) говорят о том, что в 2014 и 2015 годах средняя по стране зарплата профессорско-преподавательского состава российских вузов составляла 47 000-49 000 рублей (примерно 817 долларов на момент написания статьи) в месяц. Причем она заметно варьировалась между отдельными университетами даже в пределах одного региона от 17 000 до 65 000 рублей.
В то же время, учитывая уровень зарплаты профессора в американских университетах (в среднем по США она составляет 9023 доллара: https://www.higheredjobs.com/documents/salary/category_affiliation_rank_16.pdf), ему нет необходимости подрабатывать в других местах. Что опять-таки увеличивает “шансы” западного профессора вырваться вперед в пресловутой гонке за рейтингами.
Таким образом, даже беглый анализ (см. таблицу) двух базовых факторов (нагрузка и зарплата) говорит о том, что в России явно погорячились, вступив в бессмысленное состязание, не обеспечив сравнимые (с зарубежными) стартовые условия для российских преподавателей.
Последствия очевидны. Российский профессор находится между двух огней: с одной стороны, с него требуют публикаций в престижных научных журналах, а с другой - ему некогда заниматься наукой. Остается изворачиваться и находить самый легкий выход из ситуации - публиковаться в так называемых “мусорных” журналах, не предъявляющих никаких требований к качеству статей. Ведь чем серьезнее журнал, тем жестче и многоэтапнее процесс рецензирования, который может занимать от года до двух лет. А когда менталитет российского преподавателя настроен на гонку, времени на ожидание не остается. И “мусорные” журналы с этой точки зрения очень удобны: они публикуют статьи за плату в достаточно короткие сроки без рецензирования и закрывая глаза на качество. На Западе “засветиться” в такого рода изданиях означает основательно подмочить свою репутацию.
Публикация же в престижных научных журналах - задача чрезвычайно сложная. Для этого нужны серьезные, качественные и прорывные научные исследования, для которых у российского преподавателя в сложившихся условиях, к сожалению, не хватает времени.
Вот и получается, что миллиарды рублей, выделенных на Проект 5-100 Минобрнауки, рискуют оказаться в прямом смысле в “мусорной корзине”!
При этом в погоне за пресловутыми рейтингами российские вузы продолжают отставать по показателю “доля цитирования на преподавателя”. Большинство российских вузов (86%) из рейтинга лучших университетов мира QS-2016 снизили результаты по количеству цитирования. Увы, причины прозрачны: никто не собирается читать и ссылаться на статьи из “мусорных” журналов.
Уроки и упреки
Из этой ситуации, на мой взгляд, можно извлечь несколько важных уроков.
Урок первый. У американцев есть пословица “Don’t touch, if it doesn’t leak” (дословно “не трогай, если не течет”), которая, как мне кажется, уместна в случае с отказом от модели “ВУЗ-НИИ”, показавшей свою работоспособность на протяжении долгого времени. Стоило ли ее менять на другую, эффективность которой вызывает определенные сомнения? Если уж для этого нашлись весомые аргументы, нужно было в деталях проработать новую инфраструктуру и систему поддержки профессорско-преподавательского состава российских вузов в новых условиях, включая вопросы организационного и финансового обеспечения новой модели. Тем более что, втянув российские вузы в гонку за рейтингами, надо было, в первую очередь, постараться выровнять стартовые условия (для начала, хотя бы по учебной нагрузке). Сегодня даже университеты, входящие в Проект 5-100, явно уступают ведущим мировым университетам по этим базовым условиям.
Урок второй. Можно вспомнить и русскую пословицу “Не ставь телегу впереди лошади”. Иными словами, качество научных исследований - первично, рейтинги - вторичны. Поэтому, в первую очередь, следует создать условия, при которых у российских преподавателей появится возможность проводить качественные и прорывные научные исследования. Когда будут они, тогда и рейтинги придут!
При этом исследования должны планироваться с обязательным представлением их результатов на престижных международных конференциях (для участия в них должно выделяться соответствующее финансирование) и с дальнейшей публикацией переработанных и дополненных докладов конференций в виде статей в серьезных журналах.
И наконец, третий и главный урок в том, что российская вузовская наука оказалась загнанной в угол, а российские преподаватели поставлены в такие условия, когда в бездарной гонке (наука все-таки не спорт!) за рейтингами им приходится жертвовать качеством научных работ и своей репутацией ученого. А ведь репутация - одна из ключевых составляющих человеческого капитала, важность которого впервые озвучил в своем недавнем послании Федеральному собранию Президент РФ.
Источник: http://www.poisknews.ru/theme/science-politic/22137/
Shibizhi fon Purch 27.07.2017 04:29:10
Сообщений: 563
НАУЧПОП: ИСТОРИЯ
ЛЕОНИД ЛЮКС

(Leonid Luks – Institute for Central and Eastern European Studies, Catholic University of Eichstatt-Ingolstadt)
ГЕОРГИЙ ФЕДОТОВ О ХАРАКТЕРЕ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ И О ЕВРОПЕЙСКОМ КРИЗИСЕ ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ ХХ В.
Георгий Федотов был, наряду с авторами сборника «Вехи» (1909) и некоторыми другими представителями русского религиозно-философского возрождения рубежа XIX-XX вв., одним из самых глубоких интерпретаторов начавшейся в 1917 г. русской катастрофы и углублявшегося европейского кризиса первой половины XX в.
Однако между Федотовым и авторами «Вех» было принципиальное различие. Если авторы Вех решительным образом влияли на внутренний российский дискурс начиная с конца ХIХ столетия, то голос Федотова был услышан его соотечественниками лишь через четверть века – в 1926 г.
Революционное прошлое связывало Георгия Федотова с авторами «Вех» – Семеном Франком, Николаем Бердяевым, Петром Струве, Сергеем Булгаковым и Александром Изгоевым[1]. И он нес в себе бациллу политического радикализма и отчужденного от мира утопизма; тем более безжалостно и эффективно он боролся с этой духовной болезнью.
К середине 20-х гг. Федотов превратился из неизвестного автора в одного из самых влиятельных публицистов русской эмиграции, которого называли «новым Александром Герценом»[2]. Творчество Федотова отличалось духовной оригинальностью и наглядностью форм, в которые он облекал свои мысли.
Однако авторы «Вех», за исключением Николая Бердяева, были и остаются до сих пор почти неизвестными на Западе. И это несмотря на тот факт, что они внесли в изучение европейского кризиса ХХ в. свой вклад, соотносимый с вкладом таких немецких эмигрантов как Эрнст Френкель, Ханна Арендт, Хельмут Плесснер, Теодор Адорно и Вальтер Беньямин.
1. Анализ причин и последствий русской революции
Широкая русская общественность открыла для себя Федотова, как уже было сказано, в 1926 г. – сразу после его отъезда из Советского Союза. Тогда совершенно неизвестный автор, возникший как бы из ничего, появился на страницах многих влиятельных эмигрантских газет и журналов и сразу же удивил читателей своей духовной глубиной и блестящим стилем. Однако Федотов никоим образом не являлся новичком в публицистике. И до 1926 г. он публиковал тексты, в которых выражал свое отношение как к русской катастрофе 1917 г., так и европейскому кризису начавшегося ХХ в. Однако эти статьи едва ли были замечены в России широкой общественностью: большевистская цензура сразу же запретила печатный орган, в котором публиковался Федотов. Речь идет о журнале «Свободные голоса», первый и единственный номер которого вышел в свет в апреле 1918 г. Три коротких заметки, которые Федотов напечатал в этом издании, содержали ряд основополагающих тезисов, развитых в его дальнейших работах (после 1926 г.) [Федотов 1988а, 1-15].
После запрета «Свободных голосов» Федотов в условиях большевистской диктатуры больше не имел возможности публично выражать свои мысли. Во время гражданской войны он жил в Петрограде и работал в Публичной библиотеке. Несмотря на замкнутый образ жизни, он участвовал в заседаниях тайного религиозно-философского кружка под руководством богослова А. Мейера, который и был редактором «Свободных голосов» [Федотов 2008 XII, 252-255].
В начале 1920 г. Федотов, чтобы избежать царившего в Петрограде голода, покинул город и переселился в родной город Саратов, где стал преподавать историю средних веков в университете. (В 1911 г. он завершил курс истории у известного петербургского профессора-медиевиста И.М. Гревса.)
В 1923 г. Федотов вернулся в Петроград, где работал переводчиком и вновь вошел в кружок А. Мейера. Широкой общественности он оставался неизвестен. Его биограф писал: «В эти три года Федотов создал лишь три научные статьи и краткий трактат об Абеляре. Из-за ужесточившейся цензуры его статья "Об утопии Данте" так и осталась неопубликованной» [Федотов 1988а, XVIII]. Так что творческий потенциал Федотова в значительной мере оставался нереализованным. Эта ситуация изменилась лишь тогда, когда он в конце 1925 г. покинул Советский Союз и переселился на Запад. До 1941 г. Федотов жил в Париже. Уже в 1926 г. в русских эмигрантских журналах «Версты» и «Путь» появились первые статьи Федотова, которые заложили основу его славы как одного из самых талантливых публицистов русской эмиграции. Особое внимание критиков вызвало его эссе «Трагедия интеллигенции», опубликованное в журнале «Версты» в 1926 г. На этом сочинении я хотел бы остановиться немного подробнее.
В начале работы Федотов извиняется за необходимость вновь писать о русской интеллигенции: не опубликованы ли об этом с конца ХIХ в. многочисленные тексты? Федотов придерживается, однако, мнения, что несмотря на поток статей, катастрофа 1917 г. вынуждает переоценить роль интеллигенции в русской истории. Лишь теперь можно ясно увидеть как созидательные, так и разрушительные последствия ее деятельности. В качестве двух основных характеристик интеллигенции Федотов называет ее беспочвенность и самозабвенный идеализм. Однако это определение не представляет собой ничего нового. Аналогично описывали интеллигенцию и авторы «Вех». Тем не менее федотовское изображение интеллигенции содержит дополнительные аспекты, которые еще больше подчеркивают уникальность этого явления. В особенности это касается беспочвенности интеллигенции. Не в последнюю очередь по этой причине не все критики царизма, по Федотову, принадлежат к «ордену интеллигенции». Так, например, декабристы, которые хотели превратить царскую автократию в конституционную монархию, никоим образом не были беспочвенными оппозиционерами. Они были прекрасно интегрированы в царский офицерский корпус и государственный аппарат. Они отвернулись от существующего режима не вследствие своих антигосударственных убеждений, а лишь потому, что русская монархия, с их точки зрения, остановилась на пути просвещенных реформ, предначертанном Петром. Лишь следующее поколение критиков режима, по Федотову, отвернулось полностью от государства. Лишь с этого поколения, как считал Федотов, началась история «ордена интеллигенции».
Интеллигенция, отдаленная от государства и народа, жила в своем абстрактном мире идей. Вследствие полного отрыва от политической и социальной реальности она становилась все более радикальной. Каждое новое поколение интеллигенции выбрасывало идеи предыдущего на «свалку истории», потому что считало их слишком умеренными. Так, например, радикально настроенные материалисты-нигилисты 1860-х гг. презирали своих предшественников-идеалистов (конфликт отцов и детей, столь точно описанный Федором Достоевским в романе «Бесы»). Кампанию нигилистов, направленную против эстетики, против всякой неутилитарной деятельности в сфере культуры, Федотов называет своего рода нашествием варваров, которое угрожало разрушить хрупкую оболочку цивилизации петербургской России.
Линии развития русской интеллигенции и русской культуры все больше отдалялись друг от друга: «К XX в. это уже две породы людей, которые перестают понимать друг друга» [Федотов 1988а, 102].
Для Федотова представляло загадку почти религиозное рвение, с которым интеллигенция, имеющая весьма скудный интеллектуальный багаж, отстаивала свои идеи. Это в особенности касалось поколения 1870-х гг., которое шло за нигилистами и из рядов которого вышло движение народников. Движение, которое «ушло в народ», чтобы самозабвенно служить ему, вызывает почти безграничное восхищение Федотова (в этом нашли свое ясное выражение социалистические идеалы его юности).
Федотов сравнивает народников с религиозными подвижниками и мучениками времен раннего христианства. Хотя духовными лидерами народников были авторы поверхностных революционных брошюр, фактически их идеалы питались из христианских истоков. Федотов подчеркивает, что многие народники, вопреки их атеистическим взглядам, говорили о Христе с большим благоговением. Но затем, с 1879 г., случилось что-то непостижимое: «Странствующие апостолы превратились в политических убийц». Это превращение Федотов объясняет провалом эсхатологических ожиданий народников. Несмотря на свою чрезвычайную готовность к самопожертвованию, они оказались не в состоянии создать «Царствие Божие» на земле или же «царство социализма» [Федотов 1988а, 107][3]. Народ, к спасению которого они стремились, отвернулся от них.
Совершая террористические акты, интеллигенция утратила политическую невиновность, – развивает свою мысль Федотов. Однако, представители «ордена» считали себя, несмотря на совершаемые ими убийства, не преступниками, а жертвами и мучениками. Всякое воспевание побед было им чуждо; из всех революционных песен у них пользовались наибольшей популярностью похоронные марши, – подчеркивает Федотов.
На протяжении поколений русская интеллигенция пыталась проникнуть в душу народа, разгадать тайные желания и стремления русских «низов».
Но так как народ упрямо молчал, этому молчанию придавалось почти мистическое значение. В воображении интеллигенции возник иллюзорный мир людей, якобы стремящихся создать социальный рай на земле.
В начале XX в. состоялась долгожданная встреча интеллигенции с народом, – продолжает Федотов свои рассуждения. Это был в высшей степени противоречивый союз под лозунгом «Земля и воля» (Федотов использует название организации русских народников 1870-х гг.). При этом оба участника этого союза имели совершенно различные цели: «одному земля, другому воля» [Федотов 1991 I, 158].
Как справедливо отмечает Федотов, русские крестьяне в 1917 г. были заинтересованы в земле, но не в свободе и защите демократии. Решение крестьянства по своим последствиям стало роковым для России – Немезида истории не заставила себя долго ждать. После потери свободы крестьяне потеряли вследствие сталинской коллективизации сельского хозяйства и землю.
2. Сталинская революция сверху или «второе закрепощение» крестьян
Через несколько месяцев после начала коллективизации Федотов в статье «Проблемы будущей России» выразил свое отношение к этому процессу. Сталинскую попытку лишить собственности 100 млн. крестьян и превратить их в безземельных пролетариев он назвал актом безумия. Однако это безумие имело свою внутреннюю логику. Сталин понимал, что национальная сущность России, ставящая под угрозу коммунистический эксперимент, выражена, прежде всего, в крестьянстве. Поэтому он принял смелое решение – ликвидировать крестьянство как таковое: «Никогда еще столь дерзкая мысль не воплощалась в волю государственного деятеля... Но, может быть, никогда еще ни один правитель не наследовал такой сверхчеловеческой власти».
Затем Федотов с чувством тревоги спрашивает, сможет ли сталинский режим осуществить свое намерение: «И становится страшно: удастся ли? То есть не "построить социализм", а разрушить все живые силы крестьянства, обратить его в рабство, без хозяйственной воли, без быта, без Церкви, без России. Сейчас решается судьба России – быть может, на столетия. Если народ не отстоит себя в этой последней борьбе, значит, он перестанет быть субъектом истории» [Федотов 1991 I, 229].
Как известно, эту решающую битву русское крестьянство проиграло. Несмотря на отчаянное сопротивление, оно было не в состоянии сдержать режим, который в мирное время объявил войну собственному народу.
Во второй статье из цикла «Проблемы будущей России», изданной в 1931 г. в журнале «Современные записки», Федотов описывал русское крестьянство после побоища. Как могло произойти столь сокрушительное поражение подавляющего большинства народа? Федотов объясняет это в первую очередь недостатком готовности народа защищать свою свободу и права: «Он не пошевелил пальцем, чтобы защитить избранное им учредительное собрание. 13 лет он пассивно смотрит, как воля его фальсифицируется в избирательской системе советов, позволяя говорить от своего имени продажным или враждебным ему отщепенцам. Он живет в режиме неслыханного террора, едва ли сознавая исключительность этого положения. Он дает энергичному меньшинству мять себя, как глину, вить из себя веревки» [Федотов 1991 I, 257]. Эта пассивность масс, по Федотову, искушала «людей одаренных волей к власти и лишенных правового сознания». В царской России большинство населения также было пассивно, – развивает свою мысль Федотов. Но в стране тогда был тонкий слой интеллигенции, ценившей превыше всего свободу. Интеллигенция, со своим почти религиозным пафосом свободы, заставила правителей обуздать их властолюбие. «Объективно интеллигенция предъявила свои права на власть, боролась за нее более полувека и потерпела поражение в 1917 году» [Федотов 1991 I, 142].
После уничтожения интеллигенции вследствие большевистской революции в России больше не осталось социальной группы, которая была бы готова защищать свободу. Этот факт считает Федотов наиболее трагическим последствием катастрофы 1917-1920 гг. [Федотов 1991 I, 258].
После описания положения народных масс России, то есть побежденных, Федотов обращается к победителям – партии большевиков. В статье 1933 г. под названием «Правда побежденных» Федотов описывает менталитет нового поколения большевистских функционеров, которым удалось выйти победителями из второй гражданской войны начала 1930-х гг. Этим «новым большевикам» была чужда революционная романтика их предшественников. Партия пыталась уничтожить память о братстве по оружию времен гражданской войны; симпатии к бывшим товарищам теперь считались святотатством. «Новый большевик» должен был всегда быть готов устранить даже самых честных и стойких товарищей, если они выступали против «генеральной линии партии». Партаппарат виртуозно использовал самые низменные инстинкты членов партии. На каждого из них было подготовлено досье, в котором были в мельчайших деталях перечислены слабости и недостатки «потенциальных преступников». Всеобщее недоверие и страх представляли собой важнейшие основы системы. Подлецы, не имеющие собственного мнения, или же люди, которые не в состоянии защищать свои убеждения, являлись «безупречными» товарищами по партии: их легче было контролировать. «Отсюда эта постоянная гимнастика предательства своих убеждений, упражнения в покаянных письмах и доносах на единомышленников. Нужно унизить, скомпрометировать возможно больше членов партии, чтобы они не могли выйти из повиновения. Верность коммунизму, стойкость убеждений – лучшие качества бойца, последние остатки военно-революционной этики – сознательно разрушаются во имя партийной дисциплины» [Федотов 1991 II, 36].
Примерно за 4 года до первого московского показательного процесса Федотов описывает эту «новую большевистскую мораль». Он прозорливо предсказал покаянные выступления бывших ближайших соратников Ленина, которые предавали свои убеждения, товарищей и даже членов своих семей и оговаривали себя, признаваясь в самых отвратительных преступлениях. Это моральное разложение представляется почти неизбежным следствием изменения менталитета большевиков, о чем Федотов писал еще в начале 1930-х гг.
Федотов за 4 года до их начала предвидел и другую существенную черту будущих показательных процессов – их фиктивность, пропагандистскую заданность, основанную на «полезной лжи».
«В настоящее время можно сказать, что коммунизм уже потерял способность различения истины и лжи, как, много раньше, – добра и зла. Истина приобрела чисто служебное, или тактическое, значение – для генеральной линии, для сегодняшнего дня. Это признается с наивным цинизмом издателями Советской Энциклопедии, историками партии. История не может угнаться за политическим заказом, меняющимся каждый день. Вчерашние полубоги, в которых верили, на которых учились, сегодня втаптываются в грязь по указке свыше», – писал Федотов [Федотов 1991 II, 36-37].
Как же могла существовать описанная Федотовым саморазрушительная система? На чем основывалась ее несомненная эффективность, позволившая ей победить всех врагов, подчинить себе русское общество как таковое?
Федотов объясняет это существованием мифа коллектива, ощущением каждого партийца, что он – составная часть гигантского механизма: «Связь с коллективом, с партией, с могущественным сверхличным организмом. Превратиться в клеточку, не чувствовать, убить свою личность – единственный способ сохранить жизнь и способность к действию» [Федотов 1991 II, 37].
Федотов отмечает, что такая крайняя степень самоотречения в пользу коллектива возможна лишь тогда, когда речь идет о коллективе, всегда находящимся в борьбе. Поэтому большевизм постоянно нуждается в новых врагах, которых следует уничтожить. Так что партию вдохновляет не столько любовь к новому справедливому миру, который она якобы строит, сколько ненависть к врагам. Поэтому Федотов считает большевизм в чистом виде механизмом разрушения, которому чуждо все человеческое: «Дух большевизма – дух небытия» [Федотов 1991 II, 39].
Так Федотов описывал характер партии, которая после покорения русского крестьянства чувствовала себя всемогущим демиургом, сумевшим чуть ли не мгновенно «создать новый мир» и построить «социализм в одной стране».
XVII съезд партии большевиков в январе 1934 г., на котором большевики праздновали свой «триумф», партийные пропагандисты называли «съездом победителей». Через 5 лет 70% членов ЦК, избранных на этом съезде, и почти половины его делегатов уже не было в живых. Они пали жертвой беспримерного сталинского террора. Поэтому советский историк Михаил Гефтер во времена горбачевской перестройки переименовал «съезд победителей» в «съезд самоубийц» [Гефтер 1991].
Как Федотов объясняет этот непостижимый процесс?
Факт перерождения в середине 1930-х гг. большевистской диктатуры в личную деспотию Сталина Федотов не считает чем-то необычным.
Почти все «великие революции» в конце концов, вырождались в личные тирании, пишет Федотов в 1936 г. в статье «Сталинократия». Причем большевистская Россия все более походила на фашистские государства. Однако между сталинской диктатурой и фашистскими режимами было и важное различие: «Для фашизма необходимы три элемента: вождь, правящий активный отбор и революционная взволнованность масс. В России не только давно уже массы вернулись в состояние политической пассивности. В России, теперь уже можно сказать, нет и партии как организации активного меньшинства, имеющей свою волю, свои традиции. Муссолини и Гитлер (как и Ленин) должны постоянно дрессировать, воспитывать и вдохновлять ряды своих бойцов. Эта обязанность принадлежит к нелегкому политическому искусству фашистского вождя. Сталину давно уже удалось убить всякую политическую активность своей партии» [Федотов 1991 II, 85].
Здесь Федотов недооценивает степень покорности правящей партии в нацистском государстве, которая ничем не отличалась от покорности большевиков в сталинскую эпоху. Но, конечно, существовали и коренные различия между двумя тоталитарными режимами – они касались прежде всего идеологических, экономических и социальных устоев обеих систем. Эти различия Федотов, как правило, недооценивал, называя сталинизм разновидностью фашизма [Федотов 2008 IX, 190-191, 201, 208, 221, 257, 340].
Большинство эмигрантов все еще мечтают о спасении России от большевизма, пишет Федотов; но они не понимают, что большевизма в его прежнем виде в России больше нет: «Еще большинство эмиграции повторяет: в России царствуют коммунисты, или большевики; еще мечтают об избавлении России от этих большевиков, не замечая того, что большевиков уже нет, что не "они" правят Россией. Не они, а он. А если "они", возглавляемые "им", то совершенно не коммунисты, а новые люди, к которым нужно приглядеться», – считает Федотов [Федотов 1991 II, 86].
Через несколько месяцев после написания Федотовым этих строк начался сталинский «Большой террор», начало которому положил первый московский показательный процесс августа 1936 г. Советская властная элита, которая тогда безраздельно контролировала все ключевые позиции в государстве, практически не оказала сопротивления этой попытке Сталина обезглавить ее. Ее поведение очень отличалось от действий советских крестьян, оказавших отчаянное сопротивление террористической кампании режима во время коллективизации.
Столь разное поведение, конечно же, определялось тем, что старая большевистская гвардия, в отличие от крестьян, в гораздо большей степени отождествляла себя с системой, которая теперь была направлена против нее. Польский поэт Александр Ват, который одно время симпатизировал коммунизму, писал в воспоминаниях, что ни одна группа жертв не вела себя в сталинских тюрьмах столь недостойно, как «старые большевики», эти бывшие герои революции и гражданской войны. Едва ли кто иной так быстро капитулировал перед органами террора [Ват 1998]. Московские показательные процессы 1936-1938 гг., когда, как уже говорилось, бывшие ближайшие соратники Ленина обвинялись в беспрецедентных преступлениях против ими же и созданного советского государства, являют собой особенно впечатляющий пример такой капитуляции.
Федотов пристально следил за московскими процессами. Сразу же после августовского процесса 1936 г., направленного против ближайших соратников Ленина – Григория Зиновьева и Льва Каменева, Федотов писал: «Я не радуюсь их унижению. Я унижен вместе с ними. Ибо их позор – тоже, в конце концов, позор России. Ведь эти люди когда-то победили Россию. Они оказались сильнее всех ее вождей. Они кичились своей несокрушимой "большевистской" волей. И эта сила и эта воля оказались мнимыми. Когда воздух революции вышел из этих пустых резиновых шаров, они свернулись в жалкие тряпочки» [Федотов 1988б, 53].
Факт, что подсудимые во время процессов вели себя «недостойно», Федотов связывает с Лениным: «За Сталиным и Зиновьевым, за всем разнообразием личных характеристик большевистских вождей, маячит зловещая фигура Ленина, который воспитал это поколение, который своим принципиальным, циническим аморализмом, своим отрицанием личной чести, правдивости и достоинства убил в зародыше возможность большевистского благородства. Растил палачей, но не героев. И по образу этих растленных, на все готовых слуг творил новую Россию – рабыню Сталина» [Федотов 1988а, 53].
После третьего показательного процесса в марте 1938 г., который был направлен против «любимца партии» Николая Бухарина, Федотов высказал мнение, что уничтожение старой большевистской гвардии должно устранить партию Ленина. Это была посмертная казнь Ленина: «будь жив сейчас Ленин и окажись он в руках Сталина, без всякого сомнения, и он признал бы себя германским шпионом – и, быть может, с несколько большим на то правом», пишет Федотов [Федотов 1988б, 180].
Имел ли «Большой террор», который, на первый взгляд, был лишь воплощением саморазрушающего произвола режима, внутреннюю логику?
Федотов ее определенно видит; он считает, что ненавистная народу партия постепенно становилась обузой для Сталина. Теперь он хотел быть властелином всех русских, а не только вождем убежденных коммунистов. Отсюда – реабилитация предреволюционной русской истории, до сих пор являвшейся для большевиков воплощением зла; отсюда – прославление ранее презираемого слова «Родина». Сталин, в отличие от побежденного им Троцкого, не был убежденным марксистом, – считает Федотов. У Сталина не было интеллектуального потенциала, необходимого для комплексного понимания марксистской доктрины. Тот факт, что несмотря на это, режим официально исповедовал марксизм, Федотов объяснял интеллектуальной импотенцией сталинистов. Они не были в состоянии создать идеологию, которая могла бы легитимировать новую систему, больше не имевшую с классическим марксизмом ничего общего. Культ личности Сталина играл в этом двойственном отношении режима к марксизму особую роль. Сталина, одного из самых теоретически бездарных большевистских функционеров, советские писатели превозносили как лучшего стилиста, а ученые назвали величайшим философом мира. На первый взгляд, это казалось абсурдным, однако Федотов увидел в этом своеобразную внутреннюю логику: «Сталин должен быть величайшим гением, чтобы иметь право не считаться с догматами Маркса и заветами Ленина» [Федотов 1991 II, 92]. Федотову не хватало временной дистанции, чтобы понять, что Сталин никоим образом не стремился дистанцироваться от марксизма, несмотря на его многочисленные критические высказывания в отношении классиков марксизма. Так, например, Сталин не раз называл себя скромным учеником Ленина, однако между строк он снова и снова давал понять, что Ленин был фантазером, мечтателем. Лишь ему, Сталину, удалось воплотить ленинские мечты в жизнь, например, мечту о ликвидации частной собственности или об индустриализации страны[4].
Но не только заветы Ленина, но и постулаты классиков марксизма Сталин неоднократно ставил под вопрос. В разговоре с вождями югославской компартии Сталин обвинил Маркса и Энгельса в чрезмерной зависимости от немецкой идеалистической философии [Пыжиков 2001, 46].
Однако, несмотря на это, было бы неверно полагать, что Сталин дистанцировался от основных принципов марксизма-ленинизма. Напротив, он считал себя величайшим революционером всех времен, который сумел воплотить наследие своих предшественников в реальность.
Изменено: Shibizhi fon Purch - 27.07.2017 05:09:14
Shibizhi fon Purch 27.07.2017 04:31:57
Сообщений: 563
НАУЧПОП: ИСТОРИЯ
ЛЕОНИД ЛЮКС

ГЕОРГИЙ ФЕДОТОВ О ХАРАКТЕРЕ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ И О ЕВРОПЕЙСКОМ КРИЗИСЕ ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ ХХ В.
(окончание)
3. Кризис европейской демократии
Еще в апреле 1918 г. Федотов писал, что европейцы не могут себе позволить отказаться от России. Русская катастрофа рано или поздно отразится на Западе [Федотов 1988а, 7]. И в самом деле, кризис русской демократии лишь на несколько лет опередил кризис демократии в западной части европейского континента. Для плюралистических обществ Запада тоталитарные течения также стали представлять собой растущую угрозу. С середины 1920-х гг. Федотов мог в непосредственной близости наблюдать кризис идентичности европейской демократии, что внушало ему большие опасения. К первым высказываниям Федотова на эту тему принадлежала статья «Carmen saeculare», опубликованная в эмигрантском журнале «Путь» в 1928 г. Название статьи отсылает к стихотворению Горация, которое поэт посвятил началу новой эпохи в истории Рима – правлению императора Августа. Федотов также пытается распознать черты новой эпохи, начавшейся после «долгого XIX века».
Хотя Федотов не использует expressis verbis понятие «долгий ХIХ век», продолжительность этого века, для него, как и 60 лет спустя для Эрика Хобсбаума, была определена так же: 1789-1914 гг.: «XX contra XIX. Век двадцатый против девятнадцатого, которого даты: 1789-1914. Давно уже Европа не знала такой пропасти между отцами и детьми: она напоминает пропасть между идеалистами 40-х годов в России и нигилистами 60-х. Но в России разрыв между поколениями сглаживался успокоительным воздействием той же Европы. Ран Европы залечить некому» [Федотов 1988а, 198-199].
Что же видит Федотов, анализируя события недавно столь бурно начавшегося нового века? Что отличает его от прошедшего столетия? Новый дух времени восстал против изысканной эстетики ХIХ в., культурного многообразия и гуманистических ценностей, пишет Федотов. Им были противопоставлены сила воли и техническая эффективность, ценившиеся чрезвычайно высоко. В почете были борющиеся натуры, а не рефлексирующие мыслители. Какая же угроза для старой европейской культуры исходила от этих новых европейцев, – задает вопрос Федотов: «Не бестиализм ли утверждается на развалинах царства человечности?» [Федотов 1988 I, 200].
Другая тенденция также вызывает крайнюю озабоченность Федотова – тот факт, что современные европейцы все меньше ценят мир свободы: «Современный человек не нуждается в свободе. Он предает ее на каждом шагу: в политике, в общественной жизни, в религии. Для него свобода опороченное слово, символ дурного бессилия, буржуазной анархии» [Федотов 1988а, 210]. Эти слова Федотова перекликаются с высказыванием, сделанным им в отношении сталинской России, когда он отметил тенденцию отхода значительных социальных групп России от идеала свободы. Эта параллель поражает, если учитывать, что сталинская Россия была герметично изолирована от Запада. Федотов констатировал бегство европейцев от свободы за 13 лет до того, как это сделал Эрих Фромм в 1941 г. в своей знаменитой книге.
Какие еще существенные черты нового века отмечал Федотов в своей написанной в 1928 г. работе? Это, прежде всего, тенденция к коллективизму. Если раньше каждый индивидуум стремился сохранить верность самому себе и, в то же время, входил в разные организации, чтобы удовлетворять свои различные потребности, то эта одновременная принадлежность сразу к нескольким организациям теперь почти не возможна. Каждая организация требует от всякого индивидуума полной идентификации с ней, как со своим племенем, семьей или нацией. От каждого человека требуется верность и подчинение – солдатская дисциплина. «Только не сомневаться, не спускать глаз с забрезжившей точки, – и идти в ногу, сомкнуться строем. Да здравствует Ленин! Да здравствует Муссолини! Вождь выносится коллективом, вынашивается массами, и когда родится, массы видят в нем сверхчеловека» [Федотов 1988а, 210]. Если учесть, что Федотов написал эти слова о новых тоталитарных тенденциях в Европе в 1928 г., когда такое развитие наблюдалось лишь в двух европейских странах – в России и Италии – его предсказание кажется еще более удивительным.
Однако в одном отношении Федотов оказался лжепророком. Федотов не был фаталистом в анализе постоянно растущих тоталитарных тенденций в Европе. В тогдашней Европе он диагностировал нарастание не только разрушительных, но и созидательных сил. Речь шла, прежде всего, о христианских церквях всех конфессий. Он надеялся, что убежденные христиане смогут действенно противостоять тоталитарным экспериментам, остановить их марш, ведущий в пропасть [Федотов 1988а, 214-215]. Этого, как известно, по крайней мере, своевременно, не произошло. Освенцим и ГУЛАГ предотвратить не удалось.
После мирового экономического кризиса 1929 г. и все углублявшегося кризиса Веймарской республики начала 1930-х гг. Федотов становится все более пессимистичным. В статье «Социальный вопрос и свобода», которую он опубликовал в 1931 г. в «Современных записках», он выражал большую обеспокоенность эрозией политического центра в политическом спектре Европы. Автор писал, что либерализм больше не играет в западных странах почти никакой роли. Социал-демократы, ставшие после упадка либерализма важнейшим оплотом открытого общества, теряют в своей борьбе против правого и левого экстремизма политическую инициативу: «Демократический социализм сейчас нигде не имеет продуманной и глубокой социальной программы. Ему нечего противопоставить соблазнительным демагогическим лозунгам гитлеровцев и коммунистов <...> Так два социальных стана стоят друг против друга: черно-красное знамя социальной революции и бледно-розовое – социального порядка и свободы. Победа одного означает построение рабочей или внеклассовой деспотии с подавлением духовной культуры и медленным угасанием культуры вообще. Победа второго не обещает выхода из тупика. Не разрешившая экономической проблемы Европа идет от кризиса к кризису, к обнищанию и упадку. Но лишь в этом стане, хотя слабыми руками и устаревшим сознанием, готовы защищать свободу» [Федотов 1973, 72-74].
Германскую катастрофу 1933 г. Федотов объясняет, прежде всего, не мощью радикальных противников немецкой демократии, а безволием самих демократов. Федотова особенно беспокоил факт, что бессилие демократии – это не только немецкое или итальянское, а общеевропейское явление: «Демократия нигде не умела защищать себя: она погибает почти без сопротивления... В политике слабость не только несчастье, но и порок. Не умея защитить себя, власть тем более не в силах осуществлять ответственных решений, вести народ к творчеству новой жизни» [Федотов 1934; Федотов 1982, 147-148].
Это слова из статьи Федотова «Наша демократия», опубликованной в 1934 г. в журнале «Новый Град», основанном им в 1931 г. совместно с Федором Степуном и эсеровским публицистом Ильей Бунаковым-Фондаминским. Журнал представлял собой реакцию на европейский кризис 1930-х гг. Важнейшей целью журнала, его программой, была защита свободы, этого важнейшего с точки зрения издателей «Нового Града» достижения начавшегося в 1789 г. «долгого XIX века», от ее тоталитарных врагов, левых и правых. Уже в 1933 г. Федотов опубликовал в «Новом Граде» статью под говорящим названием «Демократия спит», в которой высказал глубокую озабоченность тем, что германская катастрофа не смогла разбудить оставшиеся еще в Европе силы демократии: «Вот уже третье предостережение. Первой провалилась Россия. За ней Италия. Теперь Германия. Провалилась уже половина Европы. Половина ли только? Большая часть Европы уже под водами, а мы, уцелевшие, на крайнем Западе, смотрим на волнующуюся бездну, подступающую к нам, готовую слизнуть остатки материка» [Федотов 1982, 103].
Когда Федотов писал эти слова, в Европе существовали разного рода умиротворители, считавшие, что не следует преувеличивать значение перелома 1933 г. Консервативные союзники нацистской партии были уверены, что им удастся приручить Гитлера: «Через два месяца мы задвинем Гитлера в угол», сказал тогда Франц фон Папен – консервативный союзник Гитлера.
Федотов был гораздо более дальновидным. Ему было ясно, что Германия отныне вошла в совершенно новую историческую эпоху: «В другой век. В другую историю – древнюю, среднюю или ультра-современную? Во всяком случае, в тот век, где меряют достоинство человека чистотою крови, где метят евреев желтым крестом... где жгут ведьм и еретиков. Костров еще нет – для людей (пока репетируют на книгах), но до них осталось недолго ждать. Большая часть пути уже пройдена. От гуманизма осталось так мало, что восстановление квалифицированных казней, право, ничего не изменит в облике торжествующего бестиализма» [Федотов 1982, 103].
Эрозию европейской демократии Федотов связывает не в последнюю очередь с тем, что демократическая идея, за которую в прежние времена многие шли на баррикады, теперь едва ли кого вдохновляет: «Отсутствие идей, отсутствие воли, отсутствие людей – такова формула кризиса демократии, вскрывающая не порочность учреждений, а нечто худшее: одряхление демократической культуры» [Федотов 1982, 113].
Федотов констатирует, что парламентаризм подвергается осмеянию. Вряд ли можно себе представить, что народ станет защищать парламент, атакованный врагами демократии. А без этой готовности парламентский режим немыслим.
В своем диагнозе 1933-1934 гг. Федотов предвосхитил развитие ближайших нескольких лет. Вскоре стало очевидно нежелание западных демократий поставить правые режимы на место, что позволило последним безнаказанно совершать один акт агрессии за другим. Политика невмешательства, проводимая западными державами, подтвердила тезис Федотова, что в политике слабость не только несчастье, но и порок. Слабость, выказанная в то время западными демократиями, отнюдь не являлась проявлением действия неизбежного, квазифизического закона. Это был результат сознательного решения ведущих политических кругов Франции и Великобритании, которые в основном сами хотели быть обманутыми авантюристом из Берлина: они принимали на веру его миролюбивые заверения, когда он обставлял ими свои очередные претензии. Когда Невилл Чемберлен и Эдуар Даладье в Мюнхене предали самого верного союзника Запада в Восточной Европе – Чехословакию, они сделали это, чтобы, как они утверждали, обеспечить мир для будущих поколений («Peace in our time»). Этим решением, чрезвычайно сомнительным с этической точки зрения, они уступили стремлению людей, которыми они управляли, к миру – они непременно хотели плыть по течению. Но существовали и другие решения: за них выступал Уинстон Черчилль, оказавшийся тогда в одиночестве среди политического класса Великобритании. Черчилль безоговорочно осуждал готовность многих представителей британского и французского истеблишмента к капитуляции и считал компромисс с Гитлером бессмысленным.
Так же как и Черчилль, Федотов имел мужество отстаивать непопулярную позицию. В то время, когда все меньшее количество людей осмеливалось защищать демократию, так как она, с точки зрения людей, плывущих по течению, казалась дискредитированной, Федотов в уже упомянутой статье «Наша демократия» писал: «"Новый Град" не популярен, нам нечего терять, и потому мы защищаем демократию» [Федотов 1982, 153].
Людям, презирающим демократию, Федотов два года спустя бросил в лицо следующие слова: «Демократия сейчас – единственное убежище человечности. А человечность – единственное, что еще сохраняется в современном мире от христианской цивилизации» [Федотов 1988б, 58].
4. Кризис Российской империи
Преобладающее большинство русских эмигрантов, даже безусловные поборники демократических принципов, были настроены проимперски. Сначала это можно было отнести и к самому Федотову. Происшедший вследствие революции 1917 г. распад Российской империи стал беспримерной трагедией для него. Тот факт, что русские солдаты, как правило, «крестьяне в шинелях», не были готовы защищать Россию от ее внешних врагов и сосредоточили свое внимание лишь на борьбе со своими «внутриполитическими врагами» – помещиками, Федотов считал глубочайшей трагедией. Он объяснял такое поведение русских «низов» их политической растерянностью, тем, что потеряв веру в царя, они утратили и всякое отношение к русскому государству: «Народ, который столько веков с героическим терпением держал на своей спине тяжесть Империи, вдруг отказался защищать ее. Если нужно назвать один факт – один, но основной, из многих слагаемых русской революции, – то вот он: на третий год мировой войны русский народ потерял силы и терпение и отказался защищать Россию. Не только потерял понимание цели войны (едва ли он понимал их и раньше), но потерял сознание нужности России. Ему уже ничего не жаль: ни Белоруссии, ни Украины, ни Кавказа. Пусть берут, делят, кто хочет. "Мы рязанские". Таков итог векового выветривания национального сознания» [Федотов 1991 I, 246].
То, что большевики сумели на основе пролетарского интернационализма и с помощью безбрежного насилия восстановить Российскую империю, с точки зрения Федотова, не представляло собой долговременного решения национального вопроса в империи. Он был убежден в том, что после краха большевистского режима националистические эмоции, еще более радикальные, чем прежде, захлестнут страну: «При насильственном свержении большевистской диктатуры Россию, несомненно, ждет взрыв национальных восстаний. Ряд народностей потребуют отделения от России, и свой счет коммунистам превратят в счет русскому народу» [Федотов 1991 I, 243][5].
Как известно, этот прогноз, сделанный в 1931 г., через 60 лет, во время распада СССР, в основном стал реальностью. Федотов подчеркивает, что большинство русских эмигрантов не верит в распад Российской империи и в возможность сокращения территории России до размера ее великорусского ядра. Это наивно, полагает публицист. Противники большевиков должны учитывать и такую перспективу. Может случиться, что «новое собирание земель русских» станет насущной задачей первого послебольшевистского правительства России. Со временем Федотов утратил, однако, надежду на то, что послебольшевистской России удастся спасти империю.
Именно в 1947 г., когда Сталин пытался в ранее невиданных размерах упрочить имперские позиции России (за это многие русские националисты простили кремлевскому диктатору как коллективизацию 1930-х гг., так и «Большой террор»), как раз в это время Федотов писал о национальном вопросе в России: «Большевистский режим ненавистен и огромному большинству великороссов. Но общая ненависть не спаивает воедино народов России. Для всех меньшинств отвращение от большевизма сопровождается отталкиванием от России, его породившей. Великоросс не может этого понять. Он мыслит: мы все ответственны, в равной мере, за большевизм, мы пожинаем плоды общих ошибок. Но хотя и верно, что большевистская партия вобрала в себя революционно-разбойничьи элементы всех народов России, но не всех одинаково. Русскими преимущественно были идеологи и создатели партии. Большевизм без труда утвердился в Петербурге и в Москве, Великороссия почти не знала гражданской войны; окраины оказали ему отчаянное сопротивление. Вероятно, было нечто в традициях Великороссии, что питало большевизм в большей мере, чем остальная почва Империи: крепостное право, деревенская община, самодержавие. Украинец или грузин готовы преувеличивать национально-русские черты большевизма и обелять себя от всякого сообщничества. Но их иллюзии естественны» [Федотов 1952, 195-196].
В своем анализе Федотов недооценивает интенсивность гражданской войны в великорусских областях (Сибири, Тамбове, Астрахани или же Кронштадте). Что же касается склонности нерусских народов рассматривать большевизм лишь как русское явление, то это наблюдение Федотова вполне соответствует действительности.
В итоге Федотов дает такой прогноз развития России после развала большевистского режима: в то время, когда внимание русских в первую очередь будет отвлечено расчетом со своими собственными палачами, большинство нерусских народов СССР потребует выхода из советской федерации, который им гарантирует советская конституция. Это, вероятно, вызовет гражданскую войну, которая расколет страну на две равновеликих части – русских и нерусских. Если эту гражданскую войну выиграют русские и попытаются насильственно привязать к себе народы империи, эта победа будет недолгой. Тогда Россия станет последней на земле империей, объектом ненависти всех стремящихся к свободе народов. Что же касается самих русских, то их попытка насильственно сохранить имперский характер страны разрушит всякую надежду на внутреннее освобождение России: «Не может государство, существующее террором на половине своей территории, обеспечить свободу для другой» [Федотов 1952, 198]. По всем этим причинам Федотов выступает за освобождение России от груза империи. Это не будет означать конца России: «Finis Russiae? Конец России или новая страница ее истории? Разумеется, последнее. Россия не умрет, пока жив русский народ, пока он живет на своей земле, говорит своим языком. Великороссия, да еще с придачей Белоруссии (вероятно) и Сибири (еще надолго), все еще представляет огромное тело, с огромным населением, все еще самый крупный из европейских народов. Россия потеряет донецкий уголь, бакинскую нефть – но Франция, Германия и столько народов никогда нефти не имели. <...> Даже чувство сожаления от утраты былого могущества будет смягчено тем, что никто из былых соперников в старой Европе не займет ее места. Все старые Империи исчезнут. <...> Потеря Империи есть нравственное очищение, освобождение русской культуры от страшного бремени, искажающего ее духовный облик. Освобожденная от военных и полицейских забот, Россия может вернуться к своим внутренним проблемам – к построению выстраданной страшными муками свободной социальной демократии» [Федотов 1952, 198-199].
Пугает та точность, с которой Федотов в 1947 г. предсказал будущий территориальный облик Российской Федерации, возникшей в 1991 г. Итак, называя, например, Белоруссию частью постсоветской России, он это свое высказывание сопроводил словом «вероятно». И в другом пункте этот прогноз осуществился с буквальной точностью, а именно когда он предсказал, что республики СССР при выходе из советской федерации будут опираться на соответствующую статью советской конституции. Это произошло, несмотря на тот факт, что советскими конституциями (1924, 1936 и 1977 гг.) право выхода из СССР предоставлялось лишь на словах. Но в 1991 г. конституционная теория превратилась в конституционную практику.
Что же касается создания в постбольшевистской России свободного, социального и демократического общества, о чем говорилось в прогнозе Федотова, то публицист никоим образом не был столь наивен, чтобы полагать, что такое общество может возникнуть мгновенно: «После тридцатилетия коммунизма русский человек огрубел, очерствел... Вероятно, не одно поколение понадобится для его перевоспитания, т.е. для его возвращения в заглохшую традицию русской культуры, а через нее и русского христианства. К этой великой задаче должна уже сейчас, в изгнании, готовиться русская интеллигенция, вместо погони за призрачными орлами империи» [Федотов 1952, 199].
Это завещание Федотова актуально и сегодня.
Литература
Бердяев 1955 - Бердяев Н. Истоки и смысл русского коммунизма. Париж, 1955.
Брукс 1973 - Brooks J. Vekhi and Vekhi Dispute // Survey. 1973. № 1. P. 21-50.
Ват 1998 - Wat A. Mój wiek. Pamiętnik mówiony. Warszawa, 1998. Vol. 2.
Вентури 1983 - Venturi F. Roots of Revolution. Chicago, 1983.
Вехи 1909 - Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции. M., 1909.
Волкогонов 1995 - Волкогонов Д.А. Семь вождей. Галерея лидеров СССР в двух книгах. M., 1995. Т.1.
Гефтер 1991 - Гефтер M. Из тех и этих дней. M., 1991.
Зернов 1991 - Зернов Н. Русское религиозное возрождение. Париж, 1991.
Люкс 1989 - Luks L. Intelligencija und Revolution. Geschichte eines siegreichen Scheiterns // Historische Zeitschrift. 1989. Vol. 249. P. 265-294.
Нахирны 1983 - Nahirny V. The Russian Intelligentsia. From Torment to Silence. New Brunswick, 1983.
Пайпс 1980 - Pipes R. Struve. Liberal on the Right 1905-1944. Cambridge Mass., 1980. P. 106-113.
Пыжиков 2001 - Пыжиков A.В. Ленинизм и сталинизм: идеологические разногласия // Вопросы философии. 2001. № 6.
Рид 1979 - Reed Ch. Revolution and the Russian Intelligentsia 1900-1912. The Vekhi Debate and Its Intellectual Background. L., 1979.
Современные записки 2011 - Современные записки (Париж 1920-1940). Из архива редакции. М., 2011. Т. 1.
Степун 2000 - Степун Ф. Сочинения. М., 2000.
Трубецкой 1927 - Трубецкой Н. Общеевразийский национализм // Евразийская хроника. 9. 1927.
Федотов 1934 - Федотов Г.П. Наша демократия // Новый Град. 1934. № 9.
Федотов 1952 - Федотов Г.П. Новый Град. N.Y., 1952.
Федотов 1973 - Федотов Г.П. Россия, Европа и мы. Париж, 1973.
Федотов 1982 - Федотов Г.П. Тяжба о России. Париж, 1982.
Федотов 1988а - Федотов Г.П. Лицо России. Сборник статей (1918-1931). Париж, 1988.
Федотов 1988б - Федотов Г.П. Защита России. Париж, 1988.
Федотов 1991 - Федотов Г. Судьба и грехи России. M., 1991.
Федотов 2008 - Федотов Г.П. Собрание сочинений в 12-ти томах. М., 2008.
Франк 1956 – Франк С. Биография П.Б.Струве. N.Y. 1956.
Шлёгель 1988 - Schlögel K. Jenseits des Großen Oktobers. Das Laboratorium der Moderne. Petersburg 1900-1921. Berlin, 1988.
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] О сборнике «Вехи» см. также: [Рид 1979; Брукс 1973, 21-50; Шлёгель 1988; Пайпс 1980, 106-113; Франк 1956, 81-86].
[2] См. также введение в: [Федотов 1991 I, 12].
[3] См. на эту тему также [Зернов 1991; Бердяев 1955; Нахирны 1983; Вентури 1983; Люкс 1989; Степун 2000; Современные записки 2011, 386].
[4] О сталинской критике Ленина см.: [Волкогонов 1995, 179, 181].
[5] См. на эту тему также [Трубецкой 1927, 24-30].
Авторизованный перевод с немецкого Б. Хавкина
Источник: http://vphil.ru/index.php?id=1085&option=com_content&task=view

ЛЕОНИД ЛЮКС родился в 1947 году в Свердловске (ныне Екатеринбург). В 1965 году окончил среднюю школу в Щецине (Польша). Изучал историю и славистику в Иерусалиме и Мюнхене. Преподавал историю в университетах Мюнхена, Бремена, Кельна, с 1995 по 2012 год возглавлял кафедру Центральной и Восточноевропейской истории в Католическом университете г. Айхштетт. С 2011 года директор Института по изучению Центральной и Восточной Европы в Католическом университете. Главный редактор журнала «Форум новейшей восточноевропейской истории и
культуры».
Изменено: Shibizhi fon Purch - 27.07.2017 05:12:22
Shibizhi fon Purch 09.08.2017 04:10:53
Сообщений: 563
НАУЧПОП: МАТЕМАТИКА С УЛЫБКОЙ
НОВОСТЬ, КОТОРАЯ НАС РАЗБУДИЛА
ФРАКТАЛЬНАЯ ГЕОМЕТРИЯ КОФЕЙНЫХ ЗЁРЕН

РОМАН ТЕРЕХОВ - студент Института фармации и трансляционной медицины МГМУ им. И.М. Сеченова. С 2016 по 2017 работал в качестве приглашённого учёного в Институте иммунологии и клеточной терапии им. Фраунгофера (Галле-ан-дер-Заале, Германия).
Учёные предлагают использовать математический алгоритм для контроля обжарки кофе. В выигрыше останутся не только кофеманы — новый метод уже с успехом опробовали фармацевты.
Мир жесток. Особенно к гурманам. Только представьте: заказываю я венский кофе (это когда на поверхности плавает огромный слой взбитых сливок), через несколько минут бариста подаёт стакан вожделенного напитка, я делаю первый глоток… и меня наполняет горечь. Горечь разочарования — вкус никоим образом не соответствует моей мечте о мягкости и нежности. А всё потому, что вместо кофейных зёрен средней обжарки, положенных по рецепту, судьба-злодейка подсунула баристе пакетик с зёрнами для мексиканского кофе — высочайшей степени прожарки. Поясняю: обжарка кофейных зёрен — процесс архисложный, его нельзя полностью автоматизировать, необходим контроль опытного специалиста.
В поисках ответа на вопрос, как современная наука борется с несовершенством пищевых технологий, я наткнулся на статью мексиканских учёных. Они, как и я, не желали мириться с ситуацией, когда кофе приходится пить тот, что получится, а не тот, который требует душа. И предложили схему, позволяющую с математической точностью контролировать обжарку зёрен. Из оборудования дополнительно потребуются микроскоп и микрокамера. Также придётся найти программу для фрактального анализа изображений. Всё! Дальше магия чисел.
Фракталы — это фигуры, обладающие свойством самоподобия… Сложно? Взгляните на дерево: от ствола отходят большие ветви, от них — ветки поменьше и т. д. В ХХ веке математики обнаружили, что фракталы имеют дробную размерность пространства. То есть дерево с точки зрения математики не является полноценным трёхмерным (3D) или двухмерным (2D) объектом, а принимает промежуточное значение (допустим, 2,7D). Проанализировав микрофотографии, мексиканцы установили, что в процессе обжарки на поверхности зёрен образуются поры, которые со временем увеличиваются. Рельеф кофе усложняется. Как следствие, растёт фрактальная размерность, и именно по ней можно судить о степени готовности зёрен. «Она сидела у smart-окна, пила любимый 2,2D-кофе и думала о нём» — чем не статус в соцсети будущего?
Скептически настроенный читатель, возможно, сочтёт это открытие не самым важным для человечества: в крайнем случае баристе можно намекнуть, что кофе не совсем правильный, — пусть переделывает. Но ведь возможны и другие применения. Приведу пример из области фармацевтики. Когда я работал в Германии, то среди прочих исследований, которыми я занимался, был проект по улучшению растворимости одного биологически активного соединения.
Красивое было исследование! Через окуляр микроскопа взору открывался завораживающий хаос структур новых субстанций. Сложность заключалась не столько в синтезе, сколько в дальнейшем испытании на растворимость, которое отнимало не менее часа. Материал накапливался — анализ буксовал… И вот во время очередного сеанса микроскопии я вспомнил о фракталах. Хаотическое движение превратилось в танец, наполненный особым физико-химическим смыслом, который позволял предсказывать растворимость субстанции. Даже педантичные немецкие коллеги признали эффективность нестандартного анализа через призму фрактальной геометрии.
Подобные исследования, на мой взгляд, открывают перед человечеством будоражащие перспективы. Используя этот алгоритм, машина сможет определять свойства объектов лучше, чем человек, каким бы опытным профессионалом он ни был.
Источник эмоций: Gabriel-Guyman M. et al. Fractality in coffee bean surface for roasting process // Chaos, Somlitons and Fractals. Published online March 31, 2017.
Источник: http://kot.sh/statya/3490/novost-kotoraya-nas-razbudila

Будучи в очаровательном городе Вена, зайти в какое-нибудь венское кафе, и сидя на венском стуле,


пить кофе по-венски с венской булочкой, лениво перелистывая венскую газету...

НАУЧПОП: МЕДИЦИНА БУДУЩЕГО
КАК БИОСТЕКЛО СОВЕРШИТ РЕВОЛЮЦИЮ В ХИРУРГИИ
Дэвид Кокс, BBC Future
На первый взгляд, стекло - не очень подходящая замена сломанной кости, но британские хирурги выяснили, что так называемое биостекло не только крепче, чем человеческая кость, но и может гнуться, пружинить и даже бороться с инфекцией. Что это означает для медицины?
Это было в 2002 году. Иэну Томпсону, специалисту по лицевой костной реконструкции лондонского Королевского колледжа, позвонил отчаявшийся пациент.
Несколько лет назад он пережил несчастный случай, когда чей-то автомобиль потерял управление и выехал на тротуар, в результате чего нынешний пациент Томпсона перелетел через капот и разбил себе лицо - при этом сломав одну хрупкую косточку, которая удерживает глаз человека в глазнице.
"Без этой тоненькой - не больше 1 мм толщиной - косточки ваш глаз уходит вглубь черепа, словно хочет там спрятаться, - объясняет Томпсон. - Но в результате зрение становится хуже - теряется фокус и способность правильно распознавать цвета".
Пациент, которому было около 30, работал в авиации, в том числе помогал менять электропроводку в самолетах, и после травмы он уже не мог понять, где синий проводок, а где красный.
В течение трех лет хирурги пытались помочь ему восстановить нормальное положение глазного яблока - сначала они применяли искусственные имплантаты вместо сломанной косточки, потом сконструировали замену из собственного ребра пострадавшего.
Но обе попытки оказались неудачными - в каждом из случаев спустя несколько месяцев в организме развивалась инфекция, что сопровождалось сильными болями. У врачей иссякли идеи.
Томпсон, разобравшись в ситуации, предложил соорудить первый в мире имплантат из стекла, который бы удерживал глаз пациента в глазнице в нормальном положении.
Идея использовать для этого стекло, материал хрупкий и ломкий, поначалу выглядит контрпродуктивной. Но это было необычное стекло.
"Если поместить в человеческое тело кусочек обыкновенного оконного стекла, то оно быстро обрастет рубцовой тканью и через некоторое время будет вытеснено", - отмечает Джулиан Джонс, эксперт по биоактивному стеклу из Имперского колледжа Лондона.
"А когда вы помещаете в тело биостекло, оно начинает рассасываться, выделяя ионы, которые "разговаривают" с иммунной системой и говорят клеткам, что делать. Таким образом, тело не воспринимает биостекло как нечто чужеродное, и оно срастается с костями и мягкими тканями, стимулируя образование костного материала".
Томпсону удалось достичь требуемого результата довольно быстро. Почти сразу к его паценту вернулись нормальное зрение и способность распознавать цвета. И спустя 15 лет его глаз в полном порядке.
Томпсон тем временем продолжил работать с биостеклом в качестве имплантата и оказал эффективную помощь более чем 100 пациентам, пострадавшим в автомобильных и мотоциклетных авариях.
"На самом деле биостекло работает даже лучше, чем собственный костный материал пациента, - говорит он. - Как мы обнаружили, это из-за того, что оно, по мере того как растворяется, постепенно выделяет ионы натрия, уничтожая бактерии. Таким образом - совершенно случайно - оказалось, что биостекло имеет умеренный эффект антибиотика".
Грядет революция?
Биостекло в 1969 году изобрел американский ученый Ларри Хенч. Однажды в автобусе он разговорился с полковником, недавно вернувшимся с вьетнамской войны. Полковник сказал Хенчу, что хотя современные медицинские технологии помогают спасать жизни на поле боя, они не могут спасти конечности раненых.
Тот разговор оказал такое сильное впечатление на ученого, что он решил бросить работу в области межконтинентальных баллистических ракет и попытаться создать биоматериалы, которые бы не отторгались человеческим организмом.
Свои исследования Хенч продолжил в Лондоне, поэтому именно в Британии были впервые применены некоторые из самых революционных инноваций с новым материалом - биостеклом - в самых разных областях, от ортопедической хирургии до стоматологии.
На протяжении последних 10 лет хирурги применяли биостекло в виде порошка (который выглядит как шпаклевка) для устранения дефектов костей в случаях небольших трещин.
Начиная с 2010 года эта самая "шпаклевка" из биостекла стала главным компонентом в зубной пасте Sensodyne Repair and Protect, что стало самым глобальным случаем применения биоактивного материала вообще.
Когда человек чистит зубы этой пастой, биостекло растворяется и выделяет ионы фосфата кальция, которые связываются с минералами зубной ткани. Постепенно, мало-помалу они начинают стимулировать восстановление зубной ткани.
Однако, как считают многие ученые, нынешнее применение биостекла - это лишь самая верхушка айсберга. В настоящее время разрабатываются новые продукты для клинического применения, которые в итоге должны произвести революцию в костно-суставной хирургии.
Когда мы разговаривали с Джулианом Джонсом в его кабинете в Имперском колледже, он показал мне маленький кубик, сделанный из "пружинистого биостекла".
С помощью небольших изменений в химической формуле этому биостеклу придали способность пружинить. Оно не хрупкое, а очень гибкое.
Имплантат из такого материала можно вставить в ногу в месте серьезного перелома, и он будет выдерживать вес пациента, позволяя тому ходить без костылей и без необходимости в дополнительных металлических пластинах или других имплантатах.
В то же самое время "пружинистое биостекло" будет стимулировать восстановление костной ткани, постепенно, естественным образом проникая в тело пациента.
"Когда стоит задача регенерации значительных участков кости, например, в случае серьезного перелома, очень важно, чтобы ваша нога испытывала нагрузку от веса", - подчеркивает Джонс.
"Важно и то, чтобы биоимплантат в вашей ноге мог передавать своего рода сигнал костным клеткам о весе вашего тела. Наш организм создает костный материал, исходя из собственных потребностей - клетки понимают механические особенности тела".
"Таким образом, чтобы восстановить значительный участок кости, клеткам надо посылать правильные сигналы. Причина того, что астронавты в космосе теряют костную массу, состоит в том, что без гравитации клетки их организма не получают информации, которая им поступает, когда человек находится на Земле".
Дальнейшие изменения в химическом составе биостекла ведут к получению новых его форм - более мягких, на ощупь похожих на резину. Такое биостекло, как надеются ученые, поможет в самом сложном разделе ортопедической хирургии - восстановлении хрящевой ткани.
Сейчас хирурги пытаются восстанавливать поврежденную ткань хряща в бедрах больных артритом или в поврежденных коленных суставах с помощью непростой процедуры, называемой "микрофрактурирование". Этот хирургический метод стимулирования роста ткани дает только временный результат, что подтверждают многие спортсмены.
Джонс предлагает свое решение проблемы - такую форму биостекла, имплантат из которой можно будет распечатать на 3D-принтере и затем поместить в любое отверстие в хряще.
Чтобы клетки организма не отторгли имплантат, материал должен обладать всеми естественными свойствами хряща. Для проверки Джонс использует коленные суставы мертвых тел, пожертвованные для его исследований.
"Мы имитируем механику ходьбы, сгибание - в общем, все то, что делает колено человека, - чтобы убедиться в том, что биостекло ведет себя как часть хряща, - рассказывает он. - И если это будет работать, то мы продолжим тесты на животных, а затем перейдем к клиническим испытаниям".
Такое биостекло может найти применение и в случаях, когда люди страдают от болей, связанных с грыжей позвоночных дисков.
Сейчас хирурги заменяют поврежденный диск костным трансплантатом, который срастается с позвоночником. Боль это снимает, но значительно ограничивает в движении.
Имплантат из биостекла можно было бы просто распечатать на 3D-принтере и вставить взамен поврежденного диска. "До настоящего времени никто не сумел воспроизвести механические свойства человеческого хряща, применяя синтетические материалы, - отмечает Джонс. - Но мы считаем, что биостеклу это по силам".
"Нам просто надо доказать, что это возможно. Если все пойдет хорошо, и мы успешно пройдем все необходимые испытания по безопасности, то через 10 лет этот материал поступит в распоряжение врачей".
Что ж, даже если сейчас искусственно созданные материалы, которые могут срастаться с тканями человеческого тела, выглядят немного фантастично, - похоже, это один из наиболее вероятных элементов медицины будущего.
В конце концов, уже сейчас миллионы людей чистят зубы пастой с таким материалом. И это только начало.
Источник: http://www.bbc.com/russian/vert-fut-40850396
Читают тему (гостей: 2)

Форум  Мобильный | Стационарный