Расширенный поиск
29 Марта  2024 года
Логин: Регистрация
Пароль: Забыли пароль?
  • Ана – юйню кюн джарыгъы.
  • Эте билген, этген этеди, эте билмеген, юретген этеди!
  • Къызбайны юйюне дери сюрсенг, батыр болур.
  • Бети къызарыучу адамны, джюреги харам болмаз.
  • Эркиши – от, тиширыу – суу.
  • Юйлю уругъа ит чабмаз.
  • Элде адам къалмаса, ит тахтагъа минер.
  • Баланы адам этген анады.
  • Джыйырма къойну юч джыйырма эбзе кюте эди.
  • Мени джылытмагъан кюн, меннге тиймесин!
  • Игиге айтсанг – билир, аманнга айтсанг – кюлюр.
  • Къарны аманнга къазан такъдырма, къолу аманнга от джакъдырма.
  • Айыбны суу бла джууалмазса.
  • Душманны тышы – акъ, ичи – къара.
  • Тюзлюк тас болмайды.
  • Экеу тутушса, биреу джыгъылыр.
  • Келинни – келгинчи, бёркню кийгинчи кёр.
  • Тёгюлген тюгел джыйылмайды.
  • Миллетни бойну – базыкъ, аны бла кюрешген – джазыкъ.
  • Тенги кёбню джау алмаз, акъылы кёбню дау алмаз.
  • Джюз элде джюз ёгюзюм болгъандан эсе, джюз джууугъум болсун.
  • Байма, деб да, къууанма, джарлыма, деб да, джылама.
  • Кесине гебен этелмеген, биреуге черен эте эди.
  • Кюл тюбюндеги от кёрюнмейди.
  • Аууз сакълагъан – джан сакълар.
  • Халкъны юйю – туугъан джери.
  • Къызгъанчдан ычхыныр, мухардан ычхынмаз.
  • Къонагъынгы артмагъын алма да, алгъышын ал.
  • Чомартха хар кюн да байрамды.
  • Джюрек кёзден алгъа кёрюр.
  • Ат басханны джер билед.
  • Эринчекни эр алмаз, эр алса да, кёл салмаз, кёл салса да, кёб бармаз!
  • Къумурсхала джыйылсала, пилни да джыгъадыла.
  • Къобан да къуру да къобханлай турмайды, адам да къуру да патчахлай турмайды.
  • Къралынгы – душмандан, башынгы от бла суудан сакъла.
  • Ариу сёзде ауруу джокъ.
  • Хансыз джомакъ болмаз.
  • Бал ашаргъа сюе эсенг, чибин ургъаннга тёз.
  • Аш иеси бла татлыды.
  • Ёлмесенг да, къарт дамы болмазса?
  • Нёгер болсанг, тенг бол, тенг болмасанг, кенг бол.
  • Тулпарлыкъ, билекден тюл – джюрекден.
  • Къонакъ хазыр болгъанлыкъгъа, къонакъбай хазыр тюлдю.
  • Окъумагъан сокъурду, сокъур ташха абыныр!
  • Тилчи бир сагъатха айлыкъ хата этер.
  • Минг тенг да азды, бир джау да кёбдю.
  • Асхат ашлыкъ сата, юйдегиси ачдан къата.
  • Тойгъа барсанг, тоюб бар, эски тонунгу къоюб бар.
  • Орундукъ тюбюнде атылсам да, орта джиликме, де да айлан.
  • Чакъырылмагъан къонакъ – орунсуз.
Translit

«Подражания Корану» в системе историко-культурных взглядов А.С. Пушкина

19.02.2015 0 5330  Урусбиева Ф.
«Подражание» как понятие восходит к аристотелевскому «мимесису» и определяется в его «Поэтике» как сущностное понятие, лежащее в природе искусства вообще. В пушкинском же смысле оно имеет свою историю. Вначале оно как бы реализует «излишки» воображения, как логический росчерк лицейской музы или как поэтические «шалости» пера «в альбом», и существует как бы в роли поэтической игры. Но сразу же обнаруживает в своей кажущейся легкости то, что сейчас принято объяснять «германетическим» даром «вчувствования», даром постижения «иной» культуры. У Пушкина же это - универсальное для его поэтического дара вчувствование в «другое» бытие - народа ли, отдельного ли человека, мир «скупца» или «гения».

В «Подражаниях французскому», «...португальскому», «...итальянскому», «...арабскому» легкость пера - кажущаяся, романтическая атрибутика содержит не только «объектные» характеристики, но и субъектные. Она подтверждена знаковой плотностью, точным отбором символов, отсутствием усредненной приблизительности и квазиэкзотики. Так, в «Подражании арабскому» - абсолютно точное знание относительно некоторых суфийских символов «вина», «мальчиков» и реалий жизни халифата. Видимо, эти требования соответствовали началу XIX века, времени распространения идей западного социологизма и французского романтизма, от которых Пушкин воспринял «раскрепощенное» культурное сознание, о чем свидетельствует его суждение о народности в литературе: «Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу. Климат, образ правления, вера дают каждому народу свою физиономию, которая более или менее отражается в зеркале поэзии».

В пафосе всемирное, данном гениям начала XIX века, величайшие движения народов к свободе и творчеству в философских идеалистических системах, симфониях Бетховена и в первую очередь - романтических восточных поэмах Шиллера, Байрона, Шелли. Это не могло не отразиться прямо на музе Пушкина. Его «гражданство всего мира» - это историческое мировоззрение, основанное на сознании единства человеческой культуры...»

Раскрепощенное культурное сознание романтиков характеризуется «маятниковым» отходом от узкоевропейской тематики, сферы слов и образов к Востоку. История пушкинского «бегства» к Востоку (пользуясь формулой Гёте - «Западно-восточный диван») прослеживается на всем его творчестве периода южной ссылки и ссылки в Михайловское («южных поэмах»).

«Если прекрасно быть сыном России, то еще более прекрасно быть сыном Адама; и если, как это иные думают, является большой заслугой быть понимаемым только в Москве, то, может быть, еще большая заслуга заставлять думать, плакать и улыбаться повсюду, где дышит человек...», «он выражает всеобщие чувства и влагает их в русские темы, но национальную жизнь он созерцает извне, как все из его мира, глазами художника, свободного от всякого влияния расы».

Если в период юношеской воодушевленности идеей державного могущества России он воспел победы Петра или генерала Ермолова («Смирись, Кавказ, идет Ермолов!», или «Ив сече, с дерзостным челом, явился пылкий Цицианов...», или «О Котляревский, бич Кавказа!..», то в «Путешествии в Арзрум» нет уже апофеоза войны и колонизации, понимаемой им в свете «державности», и особой, прогрессистской миссии России (поэма «Полтава»). Пушкин с его «европейством» уходит в постнаполеоновские идеи Руссо и аббата Сен-Пьера о «вечном мире» («Запись спора о вечном мире» - 1821 г.), а в стихотворении «Война» (1823) ода войне сменяется элегическим сомнением ввиду возможного своего участия в новой русско-турецкой кампании 1828 года.

Разность между его теоретическими суждениями об инонациональном и практикой поэтической требует некоторой дистанции во взглядах, понимания «сферической» двух-трех...мерности в подходе к «тайне творчества» гения.

Здесь плоские суждения не применимы, иначе не избежать Пушкину обвинений потомков в «идеосинкразии» русского обывателя по отношению к инородцам, каким он иногда предстает, с его раздражением по поводу «запаха избы, или одежды, или извечной непонятности, или враждебности инородца».

Такие перепрочтения Пушкина уже случались в межнациональной практике, но тут спасает перечитывание Пушкина снова и снова, в широком, так сказать, контексте.

Пушкинский «групповой портрет» кавказских народов, живущих «от Татартюпа до Арзрума», представляет, по существу, один из первых научных очерков в полноте исторических и социологических сведений, быта и этнографии, обрядовых институтов - кровной мести, наездничества, аталычества. В него можно теперь, через много лет, снова вглядеться и с удивлением обнаружить черты сходства с оригиналом. А главное, что очень важно в групповом портрете, черты различия, психологические и ментальные. И все это увидено жадным взглядом путника на фоне меняющегося на глазах пейзажа, так же «ментально» заряженного. «Бедность» осетин и простодушную приветливость их женщин; «немирность» черкесов, особенно жестоко обездоленных колонизацией; милый и населенный ландшафт Грузии, после опасных отвесов Дарьяльского ущелья; всегдашнюю оппозиционность по отношению к мусульманам - армян, живущих между турками (мальчик с крестом, бегущий навстречу русским солдатам).

В данном случае культурный релятивизм Пушкина тоже был опережающим для «державного» мышления, носителем которого он как бы являлся.

В годы южной ссылки, а затем ссылки в Михайловское (1821-1824 гг.) вылились из-под пера программные для всего творчества лирические шедевры: «Пророк», «Пора, мой друг, пора...» и, наконец, его «Подражания...». В этом культурном «сдвиге» - и эволюция его исторических взглядов, и уход поэтический, вызванный несогласием с унылыми реальностями опальной жизни, ущербным ощущением свободы в метафизическом понимании. Дело даже не в документальных свидетельствах, предлагаемых архивом, письмах 1822-1825 гг. брату и друзьям, о планах покинуть Россию «через Константинополь или Дербент». («Что мне делать теперь в России?» - из письма к Плетневу), не во внешнем расширении географических границ. Экзотическая атрибутика восточных поэм «Бахчисарайский фонтан», «Кавказский пленник», «Египетские ночи», «Руслан и Людмила», неоконченная поэма «Тазит» - это еще не Восток. Восток и Кавказ не сами по себе, а в романтических одеждах предстают в сюжетах его личных бурь и исканий, как бы проецированных из российской действительности в вымышленную, инонациональную.

«Плохая физика; но зато какая смелая поэзия!» Именно этот мотив и внутренняя готовность расширить свой метафизический горизонт, т.е. расширить те самые «покой и волю» («Пора, мой друг, пора...»), с закономерностью привели его к прямому и обстоятельному знакомству с Кораном.

Пушкин пишет в 1824 году: «Просвещение века требует важных предметов размышления для пищи умов... но ученость, политика и философия еще по- русски не изъяснялись».

Стихотворение «Пророк» занимает центральное место в его философии, возникающей из поэзии Пушкина как целого. Оно божественно воспринимаемой им первопричине творчества. Но для перехода в божественное он, как лестницу, использует коранический сюжет об откровении и избрании Мухаммеда пророком среди людей.

Единственный ироничный стих, приземляющий пророка («Толкует хитрый Магомет...»), был изъят из шестого «Подражания» Пушкиным, так беспощадно смеющимся в «Гаврилиаде», где ничто не стесняет его «шалостей» в переложении библейского мифа о Сотворении. Духовная вибрация, исходящая от Корана, сокрытая для обычного чтения, глубина «темных» мест, требующая не плоского позитивного знания, а гностического, идущего от внутреннего труда души, не могла не тронуть сильного, гениального воображения:

И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.

Арабский ученый Абу Хайан в «Книге услад и развлечений» пишет о принципиальной независимости религиозного познания от философского («Богопознание есть поражение разума»).

«Шестикрылый серафим» явно замещает по прихоти поэта мусульманского ангела коранического сюжета, что подтверждается дальнейшей прямой цитатой из жизнеописания Мухаммеда:

И внял я неба содроганье,
И горный ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябание.

По существу, это - главное по месту «подражание Корану», хотя еще не включенное в названный цикл. Он как бы нашел в Коране простую и зримую метафору - метаморфозу к «умонепостигаемому». «Тружусь во имя Аллаха» - кратко сообщает он в письме к брату Льву из Михайловского. Импульсом послужила смелая и необычная поэтическая формульность изложения, мифопоэтическая насыщенность текста Корана:

Клянусь утренней светозарностью.
Клянусь ночью, когда она темнеет.

С клятвы начинаются многие главы Корана:

1. Клянусь утренней зарей и десятью ночами, Клянусь четой и единицей. Клянусь этой ночью, которая идет.

Сам Пушкин говорит о «странном сем риторическом обороте» в Коране: «В других местах Корана Алла клянется копытами кобылиц, плодами смоковницы, свободою Мекки, добродетелию и пороком, ангелами и человеком, и проч.». Этой формулой потом воспользовался и другой великий поэт в монологе Демона:

Клянусь я первым днем творенья,
Клянусь его последним днем,
Клянусь позором преступленья,
И вечной правды торжеством...

Такой «коранический ряд» диктует и «смену всех содержательных». Это - не просто «смелая поэзия», - это требует от Пушкина принятия всей системы «плохой физики» вместе с завораживающей метафорикой стиха, ибо в ней Всеобщий Разум (Бог) уравнивает все созданные им в процессе творения Субстанции, получившие свои имена от Создателя вместе с их признаками, тоже субстантивированными. Атрибуты Аллаха (Всемогущий, Всеведающий, Милосердный, Щедрый, Знающий) по своей философской (метафизической) нагрузке уравнены с типологическими определителями отдельных людей, их групп и «толп» - «Завернувшийся в одежду», «Быстро бегущий», «Рассеивающие (широко)», «Раздающие», «Поклоняющиеся», - все имена, в обычной речи расщепленные по частному смыслу, в Коране развоплощены в общей идее смысла Бога, идее Божественной Необходимости и Целесообразности. 

Даже Неверие, нарушающее задуманную Гармонию, подчинено Создателю и используется Им для вразумления неверующих. Таким образом, это идеальная система - рационалистична во всех своих звеньях. «Бог научил его (человека) именам», т. е. дал ему способность концептуального мышления, осознание различия между истинным и ложным. Свободная воля в определенных пределах и ответственность за выбор между истиной и ложью. Бог сотворил человека, как зеркало свое, чтобы оно могло узнать Бога, поставив Человека над всем живым и неживым, и ангелами, лишенными свободы Духа исполнителями его Воли. И тем огромнее его Гнев на неверующих, неосмысливших красоту и Цель созданной им Вселенной.

Третье «Подражание»:

Почто ж кичится человек?
За то ль, что наг на свет явился, 
Что дышит он недолгий век,
Что слаб умрет, как слаб родился?
За то ль, что бог и умертвит 
И воскресит его - по воле?
Что с неба дни его хранит 
И в радостях, и в горькой доле?
За то ль, что дал ему плоды, ,
И хлеб, и финик, и оливу,
Благословив его труды,
И вертоград, и холм, и ниву?
(...)
И все пред бога притекут,
Обезображенные страхом;
И нечестивые падут.
Покрыты пламенем и прахом.

В этом, самом сущностном, третьем «Подражании», поэт передает и «букву» Корана, то есть установление Закона ислама (шариата), и дух его (хакикат), свободно парящий в излюбленном им ямбе.

Обращение же к пророку в начале «Подражания» - буквально и дословно воспроизводит 80-ю главу Корана «Нахмурившийся»: «Смутясь, нахмурился пророк, Слепца услышав приближенье...», и Пушкин своим гениальным чутьем выделил этот момент возможного противостояния Бога и Пророка:

С небесной книги список дан 
Тебе, пророк, не для строптивых;
Спокойно возвещай Коран,
Не понуждая нечестивых!

Пророчество Коран понимает как лишенное строптивости служение Богу, а поэтов-лжепророков осуждает: «Не видел ли ты, как они, умоисступленные, скитаются по всем долинам. Исключаются из них те, которые уверовали». Примирение с этим постулатом Корана поэтически декларирует Пушкин в стихотворении «Пророк» как служение людям в правде и вере.

Череда внутренних «совпадений» продолжается в другом программном его стихотворении, которое при жизни не увидело свет, а теперь признается как формулировка его жизненного и поэтического кредо: «Пора, мой друг, пора...»:

На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля - 
Давно, усталый раб, замыслил я побег 
В обитель дальную трудов и чистых нег.

Здесь особенно явственны границы «счастливого» и «несчастного» сознания Пушкина. Он ищет свою религию, дающую полноту существования. Которая для него возможна в сочетании Покоя и Воли... Утверждая невозможность счастья как такового, он ищет его слагаемые, которые в европейской этике оппозиционны. Бегство Гёте, Гердера, а в Новом времени - Ницше, Юнга, Штейнера - всех сколько-нибудь значительных культурологов - к Востоку, а в поэтической практике Хлебникова, Гумилева, Белого, философов и ученых Соловьева, Трубецкого и Леонтьева - все это стремление европейской и евразийской мысли к идейно-эстетическому опыту народов Востока, утерянного в европоцентрическом сознании, к восстановлению целостности человеческой культуры.

Рационалистический век наступил для Востока намного ранее. Это объясняется разностадиональностью историко-культурного развития. Нормы этики здесь существовали еще до монорелигии, какой является ислам. Самосознание человека регулировалось общиной на протяжении долгих веков ее, уже исторического, существования, жесточайших условий выживания. В науке это определено как «самодетерминизация», или «саморегуляция варваров». Самый первый дошедший до нас письменный памятник тюрков «Кутадгу билиг» (Благодатное знание) Юсуфа Хас Хачиба из Баласагуни создан в 1069 году. То есть еще до создания империи сельджуков и на переходе от шаманства к исламу.

Оппозиционность категорий Счастья, Могущества, Власти и Покоя здесь преодолена их системностью, сначала разлагающей, а потом соединяющей в некоторую осевую «счастья», отождествляемую автором-просветителем с «благодатным знанием». (Прямая перекличка с пушкинской « обителью трудов и чистых нег».) Далее эта категория не разлагается, она подверглась бы атомарному распаду. «Счастье» для тюрка - волевая категория, лишенная фатализма. В отличие от буддизма, отрицавшего божественную единую волю и утверждающего приход к нирване как индивидуальный акт созерцания, и от христианства («отрекись от себя во имя бога»).

«Расчетливым надо быть, твердым и властным... Всем верь, но надежно себя стереги...». Жестокая этика саморегуляции доисламской общины, соединяющая «высокое» и «низкое», и тут же - огромная привязанность к жизни, ощущаемой как высший дар. Терпение и в то же время чувство собственного достоинства - это этика не противоречила «столпам ислама», и потому органично легла в основу монорелигии. Рационализм народной этики Востока, выверенный на весах существования общности людей, явился и основой того «разумного эгоизма», который утверждает ислам как «прямой путь к богу» (термин ислама). Прямой - значит исключающий «боковые» альтернативные поиски Пути в мистических учениях гностиков, зороастрийцев, манихеев и т.д.

Принимая «смелую» образность Корана, Пушкин как поэтическое допущение, должен принять его целиком как грандиозное метафизическое построение, ибо в том и гениальность этого «контакта», что он не может остановиться на внешнем, или шутливом подражании. Это - подражание метафизическое, ибо внутреннюю готовность Пушкина мы попытались определить с самого начала.

Для него, измученного рефлексией, столкновением частного и высшего интересов, одиночеством и отчаянием, существование всеобщего разума, приводящего все звенья в разумную гармонию, было необходимо. Об этом спасительном погружении в новую этическую вселенную - и первое «Подражание»:

Клянусь четой и нечетой,
Клянусь мечом и правой битвой,
Клянуся утренней звездой,
Клянусь вечернею молитвой:
Нет, не покинул я тебя.
Кого же в сень успокоенья 
Я ввел, главу его любя,
И скрыл от зоркого гоненья?
Не я ль в день жажды напоил 
Тебя пустынными водами?
Не я ль язык твой одарил 
Могучей властью над умами?
Мужайся ж, презирай обман,
Стезею правды бодро следуй,
Люби сирот и мой Коран 
Дрожащей твари проповедуй.

Это «Подражание» - самое вольное и самостоятельно пушкинское, только стилизованное клятвами и духом Корана, распространяемому на многие суры («Утренняя светозарность», «Утренняя заря», «Денница», «Смоковница» и др.). Также вольно и подражание «О жены чистые пророка...», скорее, стилизующее известную догму о женах...

«Подражание» - «С тобою древле, о всесильный...» посвящено снова и снова привлекающему внимание поэта столпу веры, «связанному» с Единством Бога. В Коране излагается много других «порочных» версий о «соправителе», «заместителе», «детях» Бога (подобно Троице христианства), об «искуплениях» и «мессиях», о «лжеписаниях». Бог приводит слова пророка своего Авраама, увещевающего царя, возомнившего себя богом на земле.

Четвертое «Подражание»:

Могучий состязаться мнил,
Безумной гордостью обильный;
Но ты, господь, его смирил.
(...)
Но смолкла похвальба порока 
От слова гнева твоего:
Подъемлю солнце я с востока;
С заката подыми его!

Мусульманской модели Сотворения Мира, основополагающей в любой религии, посвящено пятое «Подражание»: «Земля недвижна - неба своды...». Эта модель концентрична, ибо содержит все «столпы» ислама, устремленные к одному центру.

В пятом «Подражании»: «Зажег ты солнце во вселенной, / Да светит небу и земле», «Да притечем и мы ко свету, / И да падет с очей туман» - световая символика творения (теория эманации божества) воссоздается Пушкиным как ответ поэта на «вызов» свыше, требующий особой концентрации духа (суры: 21. «Пророк»; 24. «Сияние»; 31. «Создатель»; 85. «Башни»).

Шестое «Подражание» воспроизводит историческую победу арабов-мусульман над язычниками «в долине меккской» из суры Корана «Победа» (аят 24 и далее), где Бог на историческом примере показал могущество своей длани над воюющими верующими и заблуждающимися «многобожниками», отошедшими от битвы и не нашедшими потом воздаяния. Ему, пророку новой веры, объединившей диких пустынников, Мухаммеду, поверяет поэт свои вольнолюбивые порывы. Реминисценции с посланием декабристам здесь явны:

Недаром вы приснились мне 
В бою с обритыми главами,
С окровавленными мечами,
Во рвах, на башне, на стене.
(...)
Прельстясь добычей боевою,
Теперь в раскаянье своем 
Рекут: возьмите нас с собою;
Но вы скажите: не возьмем.

Со стороны военных противников стратегическим преимуществом арабов всегда признавалась идея небесного воздаяния павшим в правой битве, и это нашло здесь, в «Подражаниях», свое достойное отражение.

«Подражание» седьмое представляет почти буквальный парафраз 73-й суры Корана «Робкий» («Завернувшийся в одежду» - по Саблукову). По разнице переводов названий сур можно ощутить разную степень метафоричности мысли и приближенности к оригиналу. Диапазон возможностей, однако, так велик, что все переводческие прочтения остаются в области эксперимента.

Восстань, боязливый:
В пещере твоей 
Святая лампада 
До утра горит.
Сердечной молитвой,
Пророк,удали 
Печальные мысли,
Лукавые сны!
До утра молитву .
Смиренно твори;
Небесную книгу 
До утра читай!

Второй аят 73-й Суры Корана гласит:
«Стой эту ночь (за исключением небольшой поры), половины ея: или убавь из этого немного...»

Мистичность всех стадий ночного бдения и предоставленность молящегося самому себе наедине с главным таинством Корана - сотворением Дня и Ночи, и процессом их перехода стали темой этого подражания.

«Подражание» восьмое - «Торгуя совестью пред бледной нищетою...» дополняет здание Корана, выстроенное Поэтом по своему «плану», демонстрирует уже не философской, а бытовой нормой шариата щедрость подаяния верующего. За скупость Аллах обращает милостыню в пыль в Судный день. Ибо степень щедрости в Законе (шариате) определяется как десятая часть всех доходов, одна из главных заповедей, на которых зиждется ортодоксальный ислам, запрещающий ростовщичество, наследование земли, не возделанной наследником, распределение по труду общинника и т.д.

Это - нормы, делающие ислам верой, доступной для всех, без имущественных различий.

Недоброжелатели и оппоненты Корана низводят его значение до чисто поэтического феномена, умаляя его трансцендентную универсальную сущность. По иерархии ценностей поэзия как земное занятие подчинена замыслу Творца, это - метапоэзия творения на языке Бога.

Если в православно-католическом мире большая поэзия появилась и определилась в своих границах независимо и как бы вопреки религиозным текстам, то восточная поэзия многие века развивалась внутри и под сенью ислама, как развитие его учения в самых разных направлениях. Имея в виду суфийскую поэзию, в которой трудно провести границы временные, ибо она - в основе всей поэтической классики арабо-персидского и тюркского мира. Даже включая поэзию вина (наподобие вакхической) или поэзию любовную. Кстати, и то и другое встречается в поэзии Пушкина отнюдь не в христианском их обрамлении. Так же, как и образ Красавицы, статично прекрасный и идеальный, - все эти «ланиты», «потупленные взоры», «перси» и сама чистота их прелести («О жены чистые пророка...») - как суфийские символы проявления божественности, в изобилии уснащающие его поэзию.

Мистика суфиев обнаруживает «кровное родство с рационализмом», суфии «проповедуют последовательный детерминизм», создали свой особый фатализм, означающий полное «упование на Аллаха», использовав самую притягательную догму - потребность поклонения. Такие основные линии развития нового ислама в его же границах выделяет Адам Мец в «Мусульманском ренессансе».

Вместе с основным излюбленным мусульманскими схоластами положением о «свободной воле», понятийная сетка Корана, полностью переводима на современный язык европейской книжной философии, оставляя большой простор для толкования.

Как бы в подтверждение приведем последнее, девятое «Подражание»: «И путник усталый на бога роптал...», взявшее в основу наиболее известный по литературе коранический сюжет о «сне», продлившемся сто лет в суре «Корова» и триста лет в суре «Пещера». Это - трансформация одного сна, подтверждающего могущество Аллаха, который своей силой повергает обычное линейное время в экзистенциальную пустоту, умертвив старика с ос¬лицей и возродив их из костей, оживив пальму и все вокруг. А семь отроков, погрузив в неведение о себе и сотоварищах, и о причине, по которой они оказались в пещере, закрытые там от козней пре¬следующих... Это не просто демонстрация святых чудес - неведение человека сменяется даруемым человеку Всевышним Знанием, и в этом кораниче-ский и пушкинский смысл притчи.

Фатима Урусбиева,
доктор культурологии

(Нет голосов)

  • Нравится

Комментариев нет